Текст книги "Герои пустынных горизонтов"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Настала минута, когда Гордону показалось, что он взобрался на достаточно высокую точку, чтобы вновь окинуть взглядом мир и вникнуть в то, что в нем происходит, – как бог из заоблачных далей. Произошло это в тот день, когда он прочитал в газетах о бегстве Чан Кайши с материка на остров. Теперь весь Китай был коммунистической державой.

Мысленно представляя себе эту часть земной тверди, он видел Китай совершенно новой страной. Дело было не в предпочтительности того или иного общественного строя. Иная идеология – вот что он в первую очередь видел в новом Китае, и с этой точки зрения события приобретали особый смысл.

– Непостижимо! – крикнул он Везуби, потрясенный сделанным открытием. – Ведь это факт – марксисты завоевывают мир. Взгляните! В их лагере уже половина Азии, а другая идет следом. И половина Европы тоже, и неизвестно, что еще на очереди. Господи, Везуби, да неужели вы сами не видите, что это теперь единственная действенная сила в мире? Но почему, почему? Найдется ли на сто тысяч англичан хотя б один (дурак или умница), который что-либо об этом знает, который дал бы себе труд вдуматься и уяснить суть дела? Почему?

Везуби вопрос Гордона не поставил в тупик: для него все это было не ново. – Потому что весь остальной мир убежден, что коммунисты неправы.

– А не все ли равно, правы они или неправы? – возразил Гордон. – Они – сила, и мы должны знать, что эта сила собой представляет. Почему это сила? Я знаю одно: чтобы совершить сдвиг в такой стране, как Китай, нужна была идея. Только идея могла принести этим марксистам победу. Так что же это за идея? Какое такое слово сумел сказать Мао своим четыремстам миллионам крестьян? Ведь очень может быть, что слово это станет тем рычагом, который отныне будет двигать историю. Прав или неправ марксизм, но он сейчас завоевывает мир, и я хочу знать, в чем секрет его успеха.

Он был настолько захвачен этой мыслью, что Везуби высказал опасение: уж не намерен ли он метнуться в Китай. Но Гордон ответил, что вовсе не стремится увидеть грязную наготу голодающего Китая. Его интересует идея, слово. Логос!И в то время, как Везуби увлекал его в глубины одного мира, он напряженно искал разгадку другого. Даже в разговорах с людьми, с которыми его знакомил Везуби (избранными из избранных среди правителей страны), Гордон ставил этот вопрос, проверяя на нем значение того, что его собеседники говорили, что они предлагали для спасения мира.

– Как вы объясняете тот факт, что половина Европы и большая часть Азии стали на коммунистический путь?

Ответы следовали незамедлительно, однако он воспринимал их лишь как бесплодные умствования людей, у которых слово не может стать делом. Но вот Везуби привел его к очередному экс-министру, старику из числа тех, кого Везуби называл ультрасволочью.

– Для большинства этой публики, – говорил Везуби, – бог – нечто вроде сикофанта, а Христос – всего лишь один из членов правящей партии. Тот, к кому мы идем, является отпрыском рода англосаксонских феодалов, благополучно пережившего даже грабительское нашествие норманнов. Соглашатели! Они шли на компромисс со всеми: с поднимающейся городской буржуазией, с Кромвелем, с Реставрацией. Шли на компромисс и оставались целы. У них это называется традицией. И по традиции дворяне типа Моркара одной ногой (в огромном окровавленном сапоге) стояли твердо на земле, а другой нащупывали восходящие ступени промышленного развития – от шерсти к углю, от пара к стали. Сейчас вы увидите, какое чудовище они в конце концов породили. Но это чудовище – существо необыкновенное, поистине дьявольски великолепное. Старый Моркар – единственный достойный противник Мак-Куина во всей палате.

Самым дьявольски великолепным в Моркаре являлось, несомненно, чувство значительности собственной персоны, сквозившее во всем – в изгибе полных, мясистых губ, в модуляциях голоса, в чудаческой оригинальности костюма. Однако Гордону он показался чересчур рыхлым, чересчур самодовольным, чтобы можно было принимать его всерьез.

– Он похож на Азми-пашу! – буркнул Гордон своему спутнику, когда они подходили.

С точки зрения стоика, достопочтенный Моркар не выдержал испытания, но тем не менее Гордон весьма почтительно вступил с ним в интеллектуальную схватку.

– Как жаль, что вы пришли ко мне с этим… э-э… с этим социалистом, – сказал Гордону Моркар, кашляя и сплевывая древесные опилки.

Везуби хохотал самым миролюбивым образом. Гордон даже не улыбнулся.

– Так это вы, значит, пожелали со мной встретиться, – продолжал Моркар. – Но ведь вы играете роль мятежного героя, а я просто старая лисица, привыкшая изощряться в политике, что не оставляет места ни для чего героического. Вот я и удивляюсь, какой интерес вам, человеку молодому и притом выдающемуся, беседовать со мною?

Откровенное объяснение последовало со стороны Везуби: – Я сказал Гордону, что вы больше чем кто-либо прикосновенны к делу управления страной – независимо от того, находитесь вы у власти или нет.

– В данный момент, Везуби, я не имею никакого отношения к управлению страной. Об этом позаботился благодарный народ.

– А вы не огорчайтесь, не стоит, – благодушно заметил ему Везуби.

Разговор происходил в теплице, превращенной в мастерскую. Моркар трудился над изготовлением ножки для стула. Перед ним в тисках был зажат продолговатый деревянный брусок, и Моркар усердно скоблил его обломком стекла, время от времени отступая назад, чтобы окинуть свою работу критическим взглядом.

– А вы чего, собственно, добиваетесь, Гордон? – спросил он вполголоса.

Везуби снова выступил вперед. – Гордон – золотоискатель. Хочет найти универсальную политическую идею и применить ее в качестве руководства к действию…

– Дайте вы ему самому говорить, – рассердился Моркар. – Вы социалист, Гордон?

– Нет.

– Консерватор, либерал, анархист, коммунист?

– Ни то, ни другое, ни третье, ни четвертое.

– Вообще презираете политику?

– Не больше, чем вы.

– Значит, Везуби еще не завербовал вас в свои сторонники. – Моркар досадливо надул щеки. – Что же вы хотите, чтобы я вас завербовал в свои?

– Если это вам интересно, попробуйте, я готов.

– Отчего же не интересно. Вот если бы вы старались натравить эти арабские племена на наши нефтепромыслы – тогда другое дело. Но в вас, как видно, есть настоящая закваска, Гордон. А потому вы заслуживаете внимания. – Старик снова принялся скоблить с шумом, который резал уши. – Вот что, Везуби! – скомандовал он. – Ступайте-ка прогуляйтесь по саду. А еще лучше сходите полюбоваться на моих поросят. Если вас станут гнать из свинарника, покричите мне, только погромче.

– Вы старый грубиян! – сказал ему Везуби, однако покорно вышел из теплицы.

Моркар удовлетворенно потянул носом. – Незачем ему болтаться здесь. Этот разговор касается только нас двоих. Ну, говорите! Я слушаю.

Он снова заскоблил. Будь на его месте любой другой человек, Гордон повернулся бы и ушел. Но эта стариковская бесцеремонность и подчеркивание своего превосходства нравились ему. Он их оценил по достоинству.

– Я бы вас о многом мог спросить, – сказал Гордон, – просто в расчете на ваши личные качества, знания, опыт. Но сейчас меня интересует один вопрос…

– А почему вы обращаетесь с этим вопросом ко мне?

– Потому что вы – фигура в Англии. Разве не так?

Старик засмеялся довольным смешком. – Пожалуй, что так, – проворчал он. – Везуби болван. Я сам знаю, что к моему голосу в этой стране прислушиваются, даже при социалистическом правительстве. Х-ха! Можно сказать, дело обстоит так: я предполагаю, а они располагают.

Гордон не захотел уклоняться в сторону. Он ждал.

– У вас вид человека, который торопится, чересчур торопится! – сказал Моркар, поглядев на него. – Ну что ж, и я торопился в свое время. В нашем мире нельзя не торопиться. Для людей медлительных в нем места нет. Так о чем же вы хотели меня спросить?

Он снова заскоблил. Гордон терпеливо ждал. Когда скобление прекратилось, он задал свой вопрос.

– Понятно, – сказал Моркар, стирая опилки, приставшие к его красным губам. – Вы хотите знать, какую, на мой взгляд, следует занять позицию по отношению к коммунизму в Азии и Европе?

– Да. Если, тут возможна определенная позиция.

– Разумеется, возможна. Разумеется! Вы в какой-либо мере следите за политикой?

– Теперь слежу систематически.

– Выступления Черчилля читаете?

– Конечно.

– А я нет. Верней сказать, не всегда. Мы с ним единомышленники в том смысле, что принадлежим к одной партии, но не скрою от вас, что у меня есть кое-какие сомнения на его счет. Не личного порядка, разумеется; просто мне не внушают доверия великие мужи, у которых такие румяные щеки. Тем не менее я считаю, что в своих двух американских выступлениях он сформулировал самую суть отношения нашего, западного, мира к коммунизму. Тут я с ним полностью согласен. Его речь в Фултоне была первым шагом в том направлении, которое в дальнейшем сделалось основным для всей нашей послевоенной политики – и английской, и американской.

– Я читал эту речь.

– Так чего же вам еще? В ней все сказано. Боритесь против коммунизма там, где он есть, и душите его там, где его еще нет. Медлить нельзя. Время не терпит. Их нужно уничтожать. Силой!!!

Стекло, которым он орудовал, затупилось. Он выломал другой кусок из лежавшей рядом разбитой рамы и снова набросился на будущую ножку.

– Силой? – повторил Гордон. – Вы говорите о военно-стратегическом наступлении на коммунизм или же об идеологической борьбе? Наша идея против их идей?

– Наша идея – это демократия: великие принципы свободы и незыблемых прав человека. Хартия вольностей, суд присяжных, английское обычное право – вот основные устои свободы. Наша идея – демократия, и то, чего мы достигли в этом плане, мы должны удерживать силой.

– Все это так для нас, – сказал Гордон. – Но как быть с большей частью восточного мира, никогда не знавшей демократии? Что вы можете предложить им взамен коммунизма, в котором они сейчас видят спасение? Вот это мне и хотелось бы узнать в первую очередь. Что вы предлагаете старому, изможденному Востоку?

– Вопрос резонный, Гордон, но поставлен неправильно. Кого мы должны поддерживать в восточных странах, чтобы помешать победе коммунизма, – вот что вы должны были спросить.

– Согласен. Так кого же нам поддерживать?

– Людей умеренных, здравомыслящих, уравновешенных и основательных. Все, кто оказывает разумное сопротивление экстремистам, могут рассчитывать на нашу поддержку.

– Ну, а если восстание оправдано? Бывает ведь и так. Вы сами знаете.

– Погодите, Гордон! – Старик отбросил стекло и стал разминать затекшие пальцы. – Последнее время стоит мне поработать пять минут, и у меня совершенно костенеют руки. Не дай бог, если то же самое начнет происходить с моими мозгами. Мне, как вы знаете, отнюдь не свойственна окостенелость. Немало крупных перемен и в Англии и в других странах совершилось у меня на глазах и при моей непосредственной поддержке. Но сейчас такой момент, когда нельзя относиться к социальным переворотам терпимо и объективно. Экстремисты отстаивают крайние решения, вдохновляясь порой идеалом, а порой личным честолюбием. Но с точки зрения более общих и значительных интересов сейчас не время для того, чтобы подрывать революциями основы государственного существования. Мы должны всячески умерять (а то и подавлять) пыл наших темнокожих братьев, иначе пламя национальных восстаний охватит весь мир, что неизбежно ослабит наше сопротивление коммунистической угрозе. Коммунизм нужно обуздывать! И в Англии и в других странах. Даже на самых рубежах коммунистических государств.

– Обуздывать? Силой?

– Если потребуется, то и силой.

– Вы стремитесь обуздать идею, где бы она ни проявилась.

– Совершенно верно.

– Не выйдет…

Старик топтался на месте, чтобы согреть стынущие ноги. – Почему?

– Потому что вы силу противопоставляете вот этому… – И Гордон ударил себя рукой по лбу. – А никакая сила не может помешать распространению идеи. Сила не помешала китайским крестьянам прислушаться к голосу марксистов. Не потому ли вы хотите прибегнуть к силе, что у вас нет другой, лучшей идеи, которую вы могли бы предложить взамен коммунизма?

– Но великое понятие…

– Попробуйте-ка внушить его голодающим китайцам.

Старик выпрямился, разгибая усталую спину, и потрепал Гордона по плечу: – Вы немножко пурист, Гордон. М-м! И вы слишком торопитесь. Если нам недостает идей, годной в качестве альтернативы для решения аграрного вопроса и других в том же роде (скажем, вопроса о голодающих миллионах), кому же, как не вам, молодежи, позаботиться о том, чтобы такая идея была.

– Вот именно. Потому-то я вас и спрашиваю об альтернативе.

– К черту альтернативу! Важно остановить развитие коммунизма. И если сделать это можно только силой, то мы применим силу. Удивляюсь, почему это вас так пугает.

– Меня ничуть не пугает насилие. Разве не было оно моей стихией? Не в том дело! Просто я уверен, что это не достигнет цели. Ничего не получится. Ваша попытка применить силу только укрепит в Азии влияние коммунизма.

– Тогда что же вы предлагаете, Гордон? Какова ваша альтернатива?

Гордон ожидал этого вопроса и боялся его, ведь он затрагивал самую суть его личной проблемы. – Я пока никакой альтернативы не нашел…

– В таком случае каков ваш выбор? За коммунизм – против нас или за взаимную безопасность – против них?

– Если иного выбора нет, – сказал Гордон, медленно просеивая горсть опилок сквозь свои озябшие пальцы, – тогда горе миру.

Моркар пожал плечами. – В наше время всякий выбор грозен. Пора вам привыкнуть к этой мысли. На легкие решения не надейтесь. Как это у Хаусмана?

 
Ты смело начал бой, —
Борись, мужай, терпи;
Но только знай: живой
Не выйдешь из борьбы.
 

Впрочем, довольно об этом. Что вы предполагаете с собой делать? Чего вы добиваетесь здесь, в Англии? Думаете заняться политикой?

– Особой охоты не имею.

– В политике вы нашли бы для себя обширное поле деятельности. Провести вас в парламент – дело несложное.

Гордон покачал головой. – А к чему это?

– Не хотите идти в консерваторы?

– Не в том дело. Я сам еще не знаю толком, чего я хочу и что мне делать.

– Разве вас больше не интересуют дела Аравии?

Гордон промолчал.

– Там теперь черт знает что творится, – сердито сказал старик и снова выплюнул опилки. – Нам было бы очень кстати иметь на своих скамьях в палате человека, так тонко разбирающегося в этих делах, как вы. Поверьте, Гордон, если мы теряем свои владения, причина тут не в том, что наши идеи несостоятельны, а в том, что применяются они по-дурацки. Стань вы членом палаты, вы бы нам оказали неоценимую помощь.

Гордон смотрел на воробьев, прыгавших за окном в поисках крошек. Должно быть, они привыкли сытно кормиться здесь, но сейчас Моркару, видно, было не до них, и он поторопился спугнуть их.

– К тому же вы могли бы, не предавая наших государственных интересов, кое-чем помочь вашим друзьям из Аравийской пустыни, – продолжал Моркар. – Я лично постарался бы создать вам благоприятную обстановку для этого.

– Что вы называете благоприятной обстановкой?

Моркар поднял на него глаза, улыбнулся и снова пожал плечами. – Политика есть политика, – сказал он. – Я, конечно, не могу обещать вам то, чего вы хотели бы, – полную свободу действий.

Настала очередь Гордона пожать плечами.

– И, зная вас, я бы не решился обещать, что положение в Аравии будет урегулировано точно по вашему слову. Но крепкую и дружную поддержку в парламентском решении вопроса я вам гарантирую. Если вы будете помнить, что тут следует заботиться не только об арабских, но и об английских интересах…

– Меня никакие «интересы» не интересуют, – начал Гордон.

– Напрасно. У Аравии и Англии вполне могут найтись и общие интересы. – Он принялся высвобождать свое изделие из тисков, и Гордону пришлось придержать тиски, чтобы помочь ему.

– Если б я обнаружил существование общих интересов у Аравии и Англии, я бы знал, что мне делать, – сказал Гордон. – Но их нет! Я так же не вижу решения англо-арабской проблемы, как и решения проблемы коммунизма и антикоммунизма. В особенности при вашей постановке вопроса. Сила – это не решение. Да и компромисс тоже. А политика… – Он отстранил Моркара и стал действовать сам. Обеими руками держа искусно выточенную ножку, он попытался коленом подтолкнуть рукоятку зажима.

– Осторожно! – пробормотал Моркар и затем повторил: – А политика?

– Когда я вытащу свой Эскалибур, свой меч истины, – мрачно сказал Гордон, продолжая тянуть ножку, что, как видно, и подсказало ему этот образ, – я должен видеть перед собой весь его сверкающий клинок. Только тогда я буду знать, как мне воспользоваться им.

Увлеченный мыслью о мече, Гордон слишком сильно дернул ножку, дерево треснуло и переломилось. Он с досадой глянул на обломок, оставшийся у него в руке, и сразу же перевел глаза на Моркара, всем своим упрямым и задорным видом как бы вызывая его на то, чтобы он проявил волнение по поводу случившейся беды.

Моркар взял обломок, вздохнул и легонько ткнул Гордона острым концом в бок. – Смотрите, мой мальчик, как бы вам не сломать ваш Эскалибур, прежде чем вы его вытащите из скалы.

Ни упрека, ни огорчения не было в его тоне.

– Ну что ж! Не хотите вступать в нашу политическую игру, тогда возвращайтесь в Аравию, будете там помогать, чем можете.

– Помогать чему? Новому восстанию?

– Слушайте, Гордон! – Моркар взял его под руку и вывел из теплицы в сад. Работавшие там два старика в черных фартуках выпрямились и поглядели им вслед. – Советую вам не забывать меру во всем этом деле. Нефтяные промыслы находятся под флагом империи в такой же степени, как любая почтовая контора. Это ворота, которые ведут на дорогу измены. А я уже вам сказал, миндальничать и церемониться мы тут не будем, так что берегитесь и не делайте глупостей…

– Можете не тревожиться: ведь мне пришлось дать слово, что я больше не вернусь в Аравию.

– Да, но я знаю вашу сумасшедшую породу! Как только зазвучит знакомый боевой клич, кровь сразу ударит вам в голову. А он того и гляди зазвучит. Сегодня утром я получил сведения о том, что в Бахразе неспокойно. Состоялись демонстрации с требованием национализировать нефтяные промыслы – очередная попытка устроить революцию. Мы этого не потерпим. Бахразское правительство держится твердо, однако вчера были убиты на посту двое полицейских, охранявших здание нашего посольства. Сегодня опять ожидаются демонстрации в Бахразе и частичные забастовки на нефтяных промыслах.

– Я никогда не боролся за Бахраз.

– Знаю. Все знаю. Но вам, вероятно, известно, что эмир Хамид завел шашни с бахразскими революционерами. Мы оказали ему услугу, избавив его от бахразского владычества, но он, как видно, опять собирается поднять восстание. На этот раз в сговоре с бахразскими революционерами.

– Если он с ними сговорится, – печально заметил Гордон, – ничто не в силах будет помешать их успеху, разве только английские бомбардировщики и английские войска.

– Что ж, и это не исключено…

– Какой же дурак станет посылать английских солдат усмирять арабское восстание? Есть другие пути…

– Я сейчас не буду спорить с вами на эту тему, – сказал Моркар и снова сплюнул. – Пойдемте выручим Везуби из свинарника. Так прошу вас не забывать, что место в палате вам обеспечено…

Гордон покачал головой. – Я еще не решил, – сказал он. – Но в ваших суждениях мне понравилось одно: они определенны и решительны! Никакой слюнявой половинчатости. Все или ничего. Это во всяком случае хорошо.

Старик рассмеялся. – Ну, я вижу, вы уже на полпути к признанию истины, Гордон. Когда продвинетесь еще немножко, приходите ко мне опять. Только не берите Везуби, пусть сидит в своем, социалистическом, свинарнике. А то он вносит заразу в мой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Тесс приехала в Лондон, когда Гордон только что подвергся очередному нажиму со стороны тех, кто толкал его в политику. Мак-Куин торопил с ответом, согласен ли Гордон выставить свою кандидатуру на ближайших партийных выборах; но еще можно было решать – Мак-Куин или Моркар. Впрочем, он не видел между ними существенной разницы: все равно что играть в орел и решку фальшивой монетой, сказал он Тесс.

На это важное признание она ответила коротко и определенно: – Я ничего не хочу об этом знать, Нед. – Природная твердость и природная мягкость боролись в ней, и поединок вылился в мольбу: – Будем говорить о книгах, об искусстве, о музыке; будем бродить по Лондону, забираясь в особенно хорошие уголки. Хотя бы первое время, Нед. Пока мы найдем себя.

Они стояли на мосту Альберта. Под ними плескалась Темза, мутными бурыми языками облизывая мостовые опоры и кромку берегов. Тесс, не отводя глаз, смотрела вниз на реку, точно завороженная ее могучим безобразием. Моросил дождик. Волосы Тесс блестели от воды; но ее это не тревожило: дождь – привычное дело. Гордона защищал черный клеенчатый плащ.

– Как хочешь, – сказал он. – Но тут же усмотрел в этом проявление чрезмерной мягкости и стал возражать: – Нет, девочка. Я так не хочу. Не годится так. Ведь и тебе самой хотелось бы, чтоб было принято какое-то решение, значит, надо решать. Но как решать? Если я вдруг надумаю истратить всю жизнь на политику и парламентскую возню, отразится ли это на наших с тобой отношениях?..

– Конечно, отразится, – сказала она, но сказала как-то неуверенно, будто это ее по-настоящему не трогало.

– Как же именно? И почему?

– Ничего я тебе не скажу, Нед, – ответила она безучастно. – Решай сам, исходя из собственных мыслей и убеждений. А меня, пожалуйста, в расчет не принимай.

Такое безразличие выглядело несколько странно, но Гордон понимал, что оно напускное. Тесс казалась невозмутимой, спокойной и сдержанной, как всегда, однако он чувствовал, что ее внутреннее равновесие нарушено. Она радовалась тому, что она в Лондоне, что она с ним, и в то же время была чем-то огорчена и озадачена и намеренно отдалялась от него, словно для того, чтобы со стороны наблюдать за его движениями, словами, поступками и тем временем самой что-то определить для себя: то ли решиться, то ли выждать, то ли вовсе не делать сейчас шага к сближению. Все это уже стало Гордону ясно. Но в облике ее была мягкость, в голосе слышалась готовность, в глазах светилось раздумье. Она покорялась необходимости и умело, терпеливо ждала.

Он понимал. Но Тесс сама, как видно, себя не понимала, и это помогло ему разрушить последний тонкий слой той чисто женской пренебрежительности, которая всегда служила ей лучшим оружием против него. Он сжал ее пальцы и, лукаво улыбаясь, сказал:

– Стриндберг был прав, Тесс. Отношения между мужчиной и женщиной – это война. Сексуальная хитрость женщины дает ей преимущества в обороне, но у мужчины преимуществ больше. Он ведет наступление, и рано или поздно женщина должна подчиниться ему или же обречь себя на бесплодие и неудовлетворенность.

– Или найти себе другого мужчину, – кротко возразила она и тут же добавила: – Не надо усложнять иронией простые человеческие чувства, Нед.

– Ну, это уже пошлость! – Од засмеялся. – Впрочем, вероятно, ты права. Любовь – действительно простое чувство, потому что она ловушка. В ней нет места для подлинной иронии. В лучшем случае она всего лишь биологический парадокс, глина, из которой лепятся более высокие и благородные стремления. Взять хотя бы тебя…

– Нет уж, меня, пожалуйста, оставь в покое. Тебе не удастся найти тут предмет для спора со мной! – Она взяла его под руку. – Я не собираюсь рассуждать на тему об отношениях между мужчиной и женщиной, Недди. – Она откровенно уклонялась от разговора, и ему приятно было сознавать это.

Ее радость-грусть, глубокая и странная, была связана с ним, и он это знал. Такое большое место он занимал теперь в ее внутреннем мире, что от каждого ее душевного движения непременно тянулись нити к нему. Она приехала в Лондон не ради какой-то простой, ясной цели, но и не в порыве отчаянной решимости: ее привело сюда сложное переплетение мыслей и чувств, с которым теперь она не в силах была справиться. Все ее существование лишилось опоры, она словно совсем оторвалась от родной почвы, от закоптелого фабричного квартала, где самый воздух, казалось, вливал в нее живительную силу.

– Не дразни меня! – В ее голосе вдруг зазвучала тоска.

– А мне именно хочется тебя дразнить, – возразил он торжествуя. – Первый раз в жизни вижу тебя робкой и беспомощной. Ах ты, моя Персефона! Что это с тобой?

– Лондон угнетает меня, – пробормотала она.

– Только это?

– Нет, не только это! – Она пошла вперед, пригнув голову, чтобы защититься от ветра. – Ты на меня плохо действуешь, Нед. Ты у меня выбиваешь почву из-под ног!

– Сожалею, что нарушил твой покой, – сказал он, все еще улыбаясь.

Она пожала плечами. – Не так уж это важно. Скажи, ты хоть рад, что я приехала?..

– Рад, конечно, только я не хотел жертв.

– Что ж, по крайней мере у нас шансы равны. Я сейчас свободна в своих действиях. Ты тоже. Начинаем на пустом месте. Это именно то, чего ты хотел, верно?

– Нет, неверно, – сказал он. – Должен тебе сказать, что я сделал относительно себя одно открытие.

– А! Не слишком лестное, по-видимому?

Но он не пожелал подхватить ее вялую шутку. – Дело в том, девочка, что все, что сейчас происходит со мной: мои сомнения, поиски, – все это сводится к выбору, который я должен сделать, и этот выбор скоро встанет перед каждым, даже самым равнодушным от природы англичанином. Я это понял косвенным образом из моей беседы с Моркаром…

– Интересно, что ты мог почерпнуть в беседе с этой старой свиньей. – Тесс скорчила презрительную гримасу.

– То, что сейчас существует один только выбор – между тупыми, безгласными низами и жестокой, стяжательской верхушкой. И это касается не только политики. Нет! Нет! Всему миру предстоит это выбор. Никто из нас его не избежит. В нем – наша будущая судьба. Бедные против богатых, угнетенные против сильных. Государство против государства, вот что это значит, Тесс. Китай или Америка, Россия или весь остальной мир! Россия! Россия! Америка! Америка! Вот масштаб, в каком решается вопрос. И Англия, страна умеренной середины, – просто дряхлый мотылек, подхваченный течением. Среднего пути больше нет. Надо выбирать между крайностями…

– Ах, тебя всегда влекут крайности, Нед! – с внезапным раздражением вскричала она. – До самой смерти будешь созерцать эти крайности и любоваться ими. А выбора так и не сделаешь. Не хочу больше слушать. Решай – и тогда скажи мне, что ты решил. И вот еще что… – Она жестом остановила его попытку возразить. – О своей парламентской карьере ты со мной и не заговаривай. Это выше моих сил. Ни слова на эту тему. А теперь идем домой. Я вся вымокла и умираю с голоду.

– Согласен, – сказал он, чувствуя ее полную отчужденность. – Больше никаких разговоров о трудностях выбора. Идем домой пить чай. Прежде всего чай! А потом я готов идти, куда ты захочешь.

Тесс сняла комнату на той же Фулхэм-род – семиметровую мансарду под крышей кирпичного дома, куда нужно было подниматься по холодной голой лестнице мимо булочных и мясных лавок, занимавших первый этаж.

– Как это ты ухитряешься не вносить ничего своего в атмосферу комнаты, где живешь? – сказал Гордон. – Я помню, то же самое было и в Кембридже. – Он смотрел, как она кипятит воду в дешевом жестяном чайнике, и в нем поднималось раздражение. – Женщина должна хоть немножко обладать чувством домашнего уюта. У тебя на всем лежит какой-то отпечаток бездомности.

Он спохватился, когда необдуманный удар был уже нанесен. Две-три скупые слезы пролились в воспоминание о доме в Глазго.

– Тесс, – предложил он вдруг, движимый раскаянием и в то же время неуемной жаждой действия. – Давай сядем на мотоцикл и покатим в Глазго. Ты давно хотела навестить отца. Вот прекрасный случай.

Она в эту минуту заваривала чай и промолчала, только слегка тряхнула своими короткими черными волосами, словно желая отмахнуться от его слов.

– А почему бы и нет? – спросил он и тут же продолжал, настойчиво вторгаясь в ее страхи, в ее тяжелые мысли: – Ты же сама говорила, что надо было бы тебе не в Лондон ехать, а домой. Ну вот я и хочу отвезти тебя домой.

– Нед, это жестоко! Перестань!

– Ты должна поехать домой. Нечего бояться и прятаться.

– Я туда никогда больше не поеду.

– Но почему?

– Почему? Почему? О господи! – она содрогнулась, точно от боли, и бледное лицо залилось краской; казалось, она старается подавить глухие угрызения совести. – Ведь я сделала свой выбор, – сказала она. – Я приехала сюда. Значит, туда я теперь ехать не могу.

– Да почему не можешь? – упорствовал он. – Вот сейчас и поедем.

– Тебе этого не понять, – с силой сказала она. – Ты и Глазго – это несовместимо. И не будем больше говорить об этом. Вопрос исчерпан. Я решила! Я туда никогда больше не поеду!

Он почувствовал, что в ней нарастает враждебность, и заколебался, опасаясь не за нее, а за себя. Одна вспышка настоящего гнева, и она навсегда перестанет быть чутким, участливым дополнением его неукротимой натуры. Он уже и так многое потерял. Потерять ее было бы для него сейчас равносильно тому, что он испытал, отказавшись от своей второй, аравийской жизни. И то, что он воспринимал это именно так, показало ему, насколько он внутренне привык полагаться на Тесс, на ее уменье чувствовать.

Но она в конце концов превозмогла свой страх и сказала: – Ступай, приведи сюда мотоцикл. – В ней как будто ожило с новой силой ее влечение к нему; на миг она обхватила его руками и замерла. Потом решительно повернула его к двери. – А то в самом деле мы тут досидимся до черной меланхолии. Кроме того, у меня есть немного денег, и я хочу их истратить.

– При чем тут деньги?

– Хочу купить себе берет. Да, да! Темно-красный берет. Вот мы с тобой и поедем по магазинам. Куплю берет и буду носить его сбитым на затылок – вот так. – Она лихо взъерошила свои черные волосы. – Ступай. Я оставлю чай на огне, чтобы он не остыл к твоему приходу.

– Нет, нет. Вылей его вон! – Он схватил чайник и выплеснул чай в раковину. – А эту мерзкую, нищенскую жестянку выбрось на свалку. Самое подходящее для нее место! – Энергичным движением он засунул чайник в небольшое ведерко, заменявшее мусорный ящик. – И вот что: пока я схожу за мотоциклом, уложи свои вещи. Мы поедем к нам в Хэмпшир. А берет купишь по дороге. К чертям эту трущобу! – крикнул он и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

Гордону их близость казалась все менее и менее реальной: она была точно зыбкий, туманный образ, готовый развеяться, как только к нему протянешь руки. Оба они жили, как живут все лондонские холостяки, мужчины и женщины, снимающие комнаты в пансионах или у квартирных хозяек и обреченные на томительное заключение в этих бесчисленных одиночных камерах, стены которых никогда не раздвинутся, не взорвутся, не рухнут, открывая обитателям доступ к живому человеческому общению. И пусть даже Гордон и Тесс очутились в этом мире случайно – все равно они подчинялись ему и растворялись в нем.