Текст книги "Герои пустынных горизонтов"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Только не оплакивайте меня, – сказал Гордон. – Вы слишком мало знаете, чтобы судить о моих неудачах.

– У вас не всегда будут неудачи, – сказал Везуби. – Но беда в том, что, если вы нарушите слово и вернетесь в Аравию, вы многое потеряете в глазах англичан – и притом навсегда. Прощения не ждите. Только я могу вас простить, поскольку я знаю, что у вас в мыслях нечто более значительное, чем разбушевавшаяся жестокость непокорных долгу людей.

– Долг! Долг! Когда-нибудь меня убьют во имя верности долгу, – проворчал Гордон. – А может случиться и так, что половина мира перебьет под этим лозунгом другую половину.

– И вас при этом будет волновать лишь судьба азиатской половины – да, Нед? Как и сейчас?

– Я не об Азии думаю и не о мире, – возразил Гордон. – Для меня важно лишь одно – человек. Я все-таки верю в него и живу этой верой. Но только на Востоке еще можно встретить человека, заслуживающего этого имени. Араб – вот настоящий человек. Пусть он дикарь, невежда, а все-таки он человек. В нем сохранились и мужество, и благородство, и независимость мысли. Только таким и должен быть человек, как я его понимаю. А холоднокровные тритоны, населяющие западный мир, в лучшем случае – биологические особи, и я ничуть не жалею о том, что навсегда лишаюсь их общества.

Везуби протянул ему несколько бумажных лент, недавно вынутых из телеграфного аппарата. В них сообщалось о новых массовых демонстрациях на промыслах Арабины и о том, что легионеры Азми заняли нефтеочистительный завод. Связь с Истабалом, столицей в пустыне, прервана. По имеющимся сведениям, четверо официальных английских представителей находятся там, при особе эмира Хамида, чье отношение к создавшейся ситуации пока неизвестно. На территории пустыни имели место крупные вооруженные выступления, однако тут же с телеграфной категоричностью утверждалось, что, по мнению английских официальных лиц, говорить о новом восстании племен нет оснований. Волнения в пустыне носят эпизодический характер, и эмир Хамид (с помощью бахразской авиации) без особого труда сможет восстановить порядок.

– Эти факты еще не дают уверенности в том, что восстание действительно развернулось, – сказал Везуби.

– Факты! А на что мне факты! Вот что важно. – Он указал на те строчки, где говорилось, что по всему Бахразу происходят беспорядки: демонстранты нападают на селения, города, железнодорожные станции, создалось положение, напоминающее революцию. В столице сейчас спокойно, но дома стоят запертые, с заколоченными ставнями, кое-где до сих пор пылают пожары. Король обратился к подданным с призывом о мире и спокойствии; Азми-паша на время кризиса назначен военным губернатором пустыни; против группы мятежников, пытавшихся захватить военные склады близ города Бахраза, двинуты войска.

– Бахраз охвачен восстанием, это ясно; а раз так, то Хамид непременно поднимется. Вот единственный факт, который имеет значение. Все остальное – чепуха.

Везуби задал ему несколько вопросов, делая себе отметки для будущего комментария; под конец он спросил, что, по мнению Гордона, должно предпринять английское правительство.

– Английскому правительству уже поздно что-либо предпринимать, – сказал Гордон. – Восстание началось. И на этот раз оно победит.

– Но я все же должен дать какой-то совет правительству.

– Посоветуйте ему капитулировать. Да, да, я вовсе не шучу! Пусть лучше сразу капитулирует, признав бахразских революционеров и восстание племен, иначе ему придется развернуть в Бахразе и в пустыне регулярные военные действия. С Бахразом все кончено. Если вы хотите, чтобы англичане с честью вышли из положения и сберегли свои нефтяные промыслы, посоветуйте им капитулировать, а не то пусть шлют войска и самолеты, чтобы силой уничтожить всякие попытки сопротивления в Бахразе и в пустыне.

– Такого совета я не подам.

– Тогда выскажитесь за полную сдачу позиций.

– Это тоже невозможно.

– Есть только два решения.

– Значит, я не могу предложить ни одного из них, – Сказал Везуби. – Моя обязанность – подсказать примирительный выход. Путь разумного компромисса.

– «Чуть побольше пустых обещаний!» – процитировал Гордон. – Нет, это не пойдет. Мы уже довели арабов до предела такими методами. Теперь вопрос стоит так: применяйте насилие или убирайтесь вон, и с точки зрения английских интересов мне совершенно безразлично, как он будет решен.

Везуби принял это довольно мрачно; впрочем, он тут же просветлел, как и следовало человеку политически здоровому. – А, пожалуй, это даже неплохо, что вы решили туда вернуться, – сказал он. – Может быть, именно вам удастся вытащить нас из той ямы, которую мы по собственной глупости вырыли себе в Аравии. Ну конечно же, бог мой! Пожалуй, ваше возвращение окажется для нас спасительным. Именно так я и выступлю в печати, когда буду знать, что вы уже благополучно прибыли.

Гордон оставил без внимания смысл сказанного и принялся высмеивать Везуби за его отчаянные усилия найти воодушевляющий выход из положения. Но Везуби уже разрабатывал свою мысль для печати, усмотрев здесь новый фактор, который обещает оказаться эффективным. – Это можно будет преподнести как фабианство на практике; только бы Гордон оправдал надежды.

Все формальные счеты со старым миром были покончены, оставалось только отдать дань семейным чувствам; а поскольку такие чувства всегда субъективны и трудно поддаются выражению, то каждый предпочел хранить их про себя. Никто из членов семьи, и прежде всего сам Гордон, не показывал виду при расставании, что этот отъезд вызван необходимостью и что тут есть повод для опасений или тяжких раздумий. Казалось, всем им просто приходится считаться с неожиданной прихотью судьбы – той самой судьбы, по воле которой так много неразберихи творится в современном мире. Одна лишь Грэйс, пренебрегая этой условностью, печально сказала брату: – Вероятно, тебе и в самом деле не может быть хорошо здесь. Слишком ты непохож на других людей. Бедный Нед! – И она повторила ему укоризненные слова Розалинды, обращенные к Жаку – любителю путешествий: «Старайтесь картавить и носите диковинное платье, браните все хорошее в своем отечестве, проклинайте ваше рождение и чуть ли не упрекайте бога за то, что он создал вас с таким, а не иным лицом». – Она улыбнулась. – Да, если тебе хочется быть не просто чудаковатым человечком, а чем-то бóльшим, ты должен уехать..

Гордон внутренне пасовал перед этой блаженной безмятежностью, лишенной дыхания жизни, особенно когда подкрепить ее была призвана душевная ясность Розалинды. Но все же это было лучше молчаливой, беспомощной растерянности Джека или покорного смирения матери. Здесь он по крайней мере мог отвечать не стесняясь. Он даже сказал Грэйс, что как брат и сестра они сейчас ближе, чем когда бы то ни было. – Ведь в пустыне я наверняка повстречаюсь с Фрименом. Любопытная это будет встреча, Грэйс; не знаю, что я стану делать, если мы с ним встретимся лицом к лицу и притом врагами.

– А что станет делать он, это тебя не беспокоит? – задетая, спросила она.

Гордон с состраданием усмехнулся: ему-то никакие принципиальные соображения не запрещали носить револьвер.

Мать сказала, что найдет способ посылать ему свои письма и письма Тесс. На этом, собственно, и окончилось прощанье: проливать слезы не в обычае англичан; когда рассвело, Гордон поцеловал мать в бледные губы, чувствуя, какую боль он ей причинил, обманув ее надежды. Теперь она должна искать моральной опоры в Джеке или даже в Тесс; желая хоть как-то ее ободрить напоследок, Гордон посоветовал ей немедленно написать Тесс с просьбой приехать. Он сказал это, сам не слишком веря в силу своих слов, но мать кивнула в знак согласия, и через минуту единственным, что еще связывало их обоих, осталась старая хэмпширская дорога, по которой Джек увозил его в Лондон.

Усаживая Гордона в вагон третьего класса поезда, который должен был доставить его и Смита в Париж, Джек был похож на заботливого и доброго старика, который и сам бы рад поехать вместе с молодыми, вернуться в прошлое, если б это было возможно. На его жалкую ласковую улыбку было тяжело смотреть, и Гордон стал уговаривать его не дожидаться отправления. Джек, однако, не захотел уйти, не простившись со Смитом, а тот появился лишь за минуту до отхода поезда.

Смита провожал отец – рослый, внушительного вида господин, который, поздоровавшись с Гордоном, чуть ли не на руках внес своего не менее рослого сына в вагон; а потом, когда уже захлопали двери и кондуктор махнул флажком, он стоял на перроне, монументальный в своей солидности, и говорил какие-то общие фразы Джеку. Поезд тронулся, но Гордон все смотрел на этого человека, который вдруг возник из какой-то скрытой грани существования Смита, на мгновение обрел реальность и тотчас же вновь рассеялся вместе с Джеком в облаке миража. Это было страшное мгновение для Гордона; мысль о том, что он губит Смита, сдавила ему горло. И только вид длинных ног Смита, протянувшихся поперек купе, успокоил его и отвлек от тревожного и мучительного раздумья.

Книга третья
НЕФТЯНЫЕ ПРОМЫСЛЫ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

– Ждать, ждать, ждать! Это похоже на что угодно, только не на восстание племен, – говорил Гордон Бекру, не то жалуясь, не то обвиняя. – Даже кровожадный Бекр, я вижу, размяк и присмирел от такой жизни.

Бекр безучастно пожал плечами, и Гордон отошел от него, сердито вскидывая на ходу ноги, чтобы вытряхнуть из сандалий песок. Бесполезно было придираться к человеку, который до сих пор набожно оплакивал гибель своего друга Али, несколько месяцев назад сраженного пулей, предназначавшейся Хамиду.

– А все эти мерзкие нефтепромыслы! – снова заговорил Гордон. Далеко впереди, там, где земля пустыни сливалась с небом, обесцвеченная в знойном мареве, блестели серебром сооружения нефтеочистительного завода. – Не из-за пустыни спор и даже не из-за окраинных селений. Только вот из-за этого. С нефтепромыслами так или иначе связаны все, кого смог поднять на борьбу Хамид; на нефтепромыслах сидят легионеры Азми и смеются над нами, а Зейн только и ждет случая захватить эти нефтепромыслы в свои руки. Я же, дурак, служу им всем разведчиком, а сам ничего не знаю.

Бекр взобрался на своего мокрогубого верблюда и поехал прочь, ворча себе под нос: «Слишком много он хочет знать, этот человек, а доброго слова от него не жди; и ни ценить старых друзей, ни скорбеть об утрате их он не способен». Гордон пинками заставил своего верблюда подняться на ноги, сел и погнал его вслед за Бекром мимо спутанных клубков колючей проволоки, от которой они освобождали дорогу. На пути им попалось бедуинское семейство, состоявшее из одних женщин; на реденькой весенней травке у обочины дороги эти женщины пасли с десяток коз и черномордых овец. Гордон крикнул им, чтобы они сейчас же убирались подальше, не то легионеры, засевшие на нефтеочистительном заводе, перебьют их всех до одной. Но те в ответ стали жаловаться, что Хамид отнял у них мужей, дал каждому ружье и верблюда и угнал к себе на службу, а в заключение обрушились с бранью на Гордона и Бекра, называя их ворами и похитителями.

– Да о чем вы плачете? – с насмешкой крикнул им Гордон. – Хамид скоро даст вам землю, обогатит вас. Разве это не щедрая плата за нескольких жалких скотоложцев, которые били вас смертным боем?

Женщины завыли еще громче, и Бекр бросил им мешок фиников; Гордон же, не останавливаясь, продолжал свой путь и скоро очутился перед высокой оградой, за которой находились нефтепромыслы и нефтеочистительный завод. Оттуда открыли по нему огонь, и он окликнул Бекра: пусть послушает, как аккуратные английские пули вполне заслуженно стараются уложить его на месте. – Там, конечно, не ведают, в кого стреляют, – добавил он с горькой усмешкой.

Он остановил верблюда и, не обращая внимания на выстрелы, внимательно разглядывал повреждения в ограде, причиненные броневиком Смита. – Вот теперь я служу разведчиком Смиту, – сказал он, обращаясь к Бекру, но, оглянувшись, увидел, что Бекр предусмотрительно отстал и что он один. Он пожал плечами и, повернув верблюда, пустился вдогонку за длинной, тянувшейся по песку тенью Бекра, навстречу низкому солнцу пустыни.

Ночью генерал Мартин покинул осажденные нефтепромыслы и отправился искать Гордона. Без парламентерского флага, не таясь, в обычной своей одежде, он ехал по пустыне и звал Гордона (попросту выкрикивая его имя), и первые же встречные кочевники едва не убили его. Его отвели к костру Гордона. Знакомые голубые глаза хлестнули его пронизывающим насмешливым взглядом, но тотчас же снова полузакрылись в раздумье, Подали кофе; они пили и молчали, пока у генерала не истощилось терпение.

– Знаете, Гордон, – сказал он, – мне иногда приходит на ум, что вы своего рода солипсист. Если вы и признаете существование внешнего мира, то лишь в той мере, в какой это нужно, чтобы оправдать ваше представление о нем.

– Это что, приветствие по случаю моего возвращения в Аравию, – спросил Гордон, – или моральная оценка факта?

– Моя моральная оценка для вас едва ли существенна, – сумрачно возразил генерал и взмахнул рукой, чтобы отогнать назойливых ночных насекомых, привлеченных светом костра, тем же взмахом отгоняя остатки былых недовольств и сожалений. – А уж если на то пошло, может быть, совсем неплохо, что вы вернулись.

– Только не пытайтесь поддеть меня на удочку «пользы дела»! – сказал Гордон. – Что вам нужно? Знай я, что вы засели на промыслах вместе с Азми и его легионерами, я был бы, пожалуй, осторожнее.

– Да, вы очень неосторожны, Гордон, – укорил его генерал. – Сегодня утром мы вас видели через пролом в ограде. Если бы я не умерил пыл наших бахразских друзей, любой из них легко мог подстрелить вас.

Гордон улегся на ковер, нимало не тронутый проявленной генералом заботой о его жизни. Он словно позабыл и про генерала и про все на свете. Казалось, мерный ритм его дыхания – единственное, что имеет значение в бесконечности и тишине этой ночи.

– Странно, – генерал беспокойно оглянулся. – Мне все время мерещится запах жасмина. Не может же быть, чтобы в эту пору уже цвел жасмин.

Гордон, стряхнув с себя забытье, пояснил, что его люди жгут сухие жасминовые кусты («кощунство – варить кофе на вздохах влюбленных»). Генерал обвел взглядом россыпь мерцающих огоньков и спросил Гордона, что за люди у него на этот раз.

– Хамид возвратил вам всех ваших бродяг? – добродушно осведомился он.

– Всех, – ответил Гордон, – кроме тех, которые пали жертвой предприимчивости Фримена. Я доверил этих людей Хамиду, он взял их на жалованье, и они стояли лагерем у городских ворот. Но Фримен послал бахразский самолет, который сбросил на них парочку бомб для наведения порядка, и двадцать человек были убиты на месте. А пока подоспел Хамид, успели умереть еще двое.

– А-ах! – Вздох генерала выражал абстрактное сострадание, но к нему примешивалось вполне конкретное презрение по адресу соотечественника. – Как встретил вас Хамид? – мягко спросил он.

– Как настоящий мужчина! Он плакал, и я тоже.

– А как он отнесся к возвращению Смита?

– Смита? – Это имя вызвало у Гордона раздражение. – Так же, конечно! Они тут все носятся со Смитом. «Любимый брат», «чистая душа», иначе его и не называют.

– Меня удивляет, что он поехал с вами. Когда мы последний раз виделись в Англии, мне показалось, что он очень увлечен своим планом – осесть на месте и в компании с вашим братом заняться промышленной деятельностью. Но, разумеется, там, где дело касается Аравии, вы и Смит друг от друга неотделимы…

Гордон подбросил в костер сухую ветку. Ветка вспыхнула; он проворно отдернул свои хваткие пальцы и отвернул от огня раскрасневшееся лицо. – Я привез с собой Смита, потому что он мне нужен, – сказал он хмуро. – Когда здесь все кончится, я сейчас же отправлю его назад, в Англию, к моему брату.

– Когда здесь все кончится, – повторил генерал; и, принимая его формулировку, спросил: – Ну, а Гордон что намерен делать, когда здесь все кончится?

Гордон пожал плечами. – А не все ли равно? На этот раз я буду служить восстанию до самого исхода. Никаких обетов изгнания, никаких компромиссов. Все свое прошлое, настоящее и будущее я вложил в дело восстания племен и теперь должен оправдать это. Ничего другого для меня не существует. На этот раз, генерал, я дождусь успешного окончания борьбы.

– Если только она окончится успешно, – глубокомысленно заметил генерал. – Но сейчас вопрос даже не в этом, а в том, чтобы она вообще окончилась. Как нам привести ее к концу, Гордон?

Гордон усмехнулся. – Если этот вопрос должны решать мы с вами, генерал, что ж, вступим в бой, ведь вы давно этого хотели.

В словах Гордона была насмешка, но беззлобная; и когда генерал напомнил, что им уже однажды пришлось вступить в бой из-за аэродрома – в ходе прошлого восстания – и что он, кадровый военный, выиграл этот бой, Гордон устало возразил:

– Раз вы выиграли бой, генерал, зачем же вы здесь и ведете его снова?

Генерал повернул голову к закутанной фигуре, вокруг которой все больше и больше сгущалось безмолвие ночи. – Это уже другой бой, Гордон, и восстание тоже другое. Думаю, что это новое восстание вам так же не по душе, как и мне. Должно быть, друзьям Хамида, бахразским революционерам, удалось обойти его, иначе он едва ли ввязался бы в их бессмысленную игру с нефтепромыслами.

На мгновение Гордон оживился. – Не такая уж это бессмысленная игра, как вам кажется, – ядовито заметил он. – Вероятно, цели и убеждения городских рабочих так же чужды Хамиду, как и мне, но нефтепромыслы – та цена, которой он готов заплатить за их помощь. Вы отлично знаете, что восстание племен было бы немыслимо, если бы городские фанатики не подорвали гнилую монархию, которая вашими стараниями двадцать лет разъедала Бахраз. Теперь с этим покончено…

Генерал кивнул головой. – Знаю.

– …и восстание племен благополучно завершится! Так что на вашем месте, генерал, я бы спешно ретировался с нефтепромыслов и предоставил Азми с его болванами легионерами ожидать там кровавой развязки.

– Но я хочу предотвратить эту кровавую развязку! – Легкий порыв ветра вдруг налетел на них из пустыни; генерал встал, ловя ртом этот ветер, чтобы наполнить его беспокойной силой слова, которые должны были прозвучать. – Если понадобится, мы дадим вам захватить промыслы.

Гордон задвигался, уклоняясь от дыма, который ветер сносил в его сторону.

– «Вам» – это, разумеется, значит кочевникам, – поспешно добавил генерал, – а не вашим бахразским союзникам, засевшим в горах.

Гордон вздохнул. – Тогда ступайте к Хамиду, генерал. Со мной вам нечего об этом говорить.

– Нет! Я хочу говорить именно с вами!

Гордон встал. – В любом другом месте пустыни ночной ветер чист и приятен, – заметил он. – А здесь он едкий и тошнотворный, потому что весь пропитан запахом кислот, газов, нефти. Я ненавижу эти нефтепромыслы, генерал. Сказать не могу, как они давят на мою душу. Прежде всего самим фактом своего существования, тем, что в них, в машинах, которые там находятся, заключена сила, лежащая вне нас. В Дептфорде, в Дагенэме я еще могу примириться с этим, но здесь, на краю девственной пустыни, это оскорбительно и невыносимо. Хуже того: в этих нефтепромыслах гибель любых надежд на вольную-жизнь Аравии. Они вдруг оказались сильнее всех заветных устремлений кочевников и всех бахразских революций, потому что право араба на жизнь теперь неразрывно связано с существованием этих промыслов и с борьбой за овладение ими. Тот, кто решает судьбу этого проклятого места, тем самым решает судьбу Аравии независимо от идей или сознательных целей любого из нас.

Генерал выждал немного, но Гордон умолк.

– Теперь вы понимаете, почему я пришел к вам, – сказал генерал. – Именно к вам, а не к кому-либо из арабов, даже не к Хамиду. Лучший способ уладить дело, Гордон, это нам с вами мирно договориться обо всем. – Генерал снова выждал, но Гордон не проявил никакого интереса к услышанному, и тогда генерал стал развивать свою мысль, поясняя, что он договорится с Азми и легионерами, так что Гордон, действуя от имени кочевников, сможет легко и быстро занять нефтепромыслы. А тогда уже все урегулируется переговорами, которые будут вестись с племенами и только с племенами. Гордон может выступить как представитель племен, а сам генерал Мартин – как представитель английского правительства, или промышленной компании, или иной организации владельцев.

– Владельцев? А кто же будут эти владельцы? – запальчиво спросил Гордон.

– Кочевникам ни к чему разработки и очистительные сооружения, – ответил генерал. – Это все должно остаться в наших руках. Но мы, конечно, заключим новое соглашение непосредственно с Хамидом и племенами.

– А ваших верных бахразцев вы, значит, решили оставить с носом?

– Бахраз – особая проблема, Гордон. Нам незачем входить в ее обсуждение. Но я еще раз хочу подчеркнуть, что занять промыслы мы позволим вам и кочевым племенам, но не вашим союзникам – бахразским революционерам. Эти промыслы не для фанатиков города и крестьянства.

– А тут уж, пожалуй, не вам решать. – Кривая усмешка Гордона не скрывала его собственного поражения в этом вопросе. – Хамиду промыслы не нужны, но они нужны его союзникам-революционерам. Я ведь уже сказал вам, что это и привело нас сюда.

– Так знайте же: мы скорей взорвем на воздух и промыслы, и нефтеочистительный завод, чем допустим, чтобы все это попало в руки бахразских революционеров.

– Ступайте к Хамиду, генерал!

– Нет. В этом-деле я могу доверять только вам. Вам или никому.

Гордон сплюнул в знак возмущения, как настоящий араб. – По-вашему, меня легче подкупить, чем Хамида?

– Вас трудней обмануть, – ответил генерал. – И я вас знаю, Гордон. Я никогда не сомневался, что в решительную минуту вы окажетесь в такой же мере англичанином, в какой теперь прикидываетесь арабом.

– Я слишком устал, чтобы вести этот спор, генерал. И не стоит вам затевать его. Повторяю – ступайте к Хамиду. От меня здесь ничего не зависит. Я сделаю так, как прикажет Хамид, потому что служу ему без всяких хитростей и оговорок. Я лишь хочу, чтобы восстание скорей завершилось – так или иначе.

– Так давайте же, не откладывая, обеспечим ему разумное завершение, Гордон. Хамид будет только благодарен вам.

– А его союзники?

– С его союзниками мы справимся.

– Как? При помощи бомбардировщиков? Или парашютно-десантных войск из Ирака? Поздно! Больше половины страны в руках революционеров города и деревни, а скоро они возьмут и остальное. Для полного успеха им осталось только захватить нефтепромыслы.

– Правильно. Но этого пока не случилось. И у нас еще есть время на то, чтобы обуздать городских фанатиков.

– Берегитесь, генерал! Бахразские революционеры упорны и непоколебимы – не чета вашим местным приспешникам.

– Я не стану оспаривать вашу философию личности, Гордон, потому что она во многих чертах совпадает с моей. Но в военных делах и философия и личность теряют свое значение, особенно при столкновениях такого порядка. Здесь решает техника, не зависящая от достоинств человека и его идей. У нас техники достаточно – и оружия и взрывчатых веществ. А у ваших бахразских революционеров ее нет. Этим все определено.

– Надо полагать, и для племен тоже?

– Для племен тем более, если нам придется прибегнуть к реальной силе. Но по отношению к племенам мы не хотим действовать подобными методами. Еще раз повторяю, Гордон: мы готовы признать восстание, возглавляемое Хамидом, во всяком случае готовы рассматривать его как самостоятельное явление.

– Тогда ступайте к Хамиду.

– Только после того, как вы дадите согласие вести со мной переговоры.

Гордон покачал головой. – Самостоятельное явление – Хамид, но не я.

– Тогда поговорите с ним сами. Это в его же интересах. Учтите, Гордон, что я – главный сторонник переговоров с Хамидом и его признания; но раздаются и другие голоса, требующие других методов. И долго церемониться мы не сможем.

Гордон молчал, и в этом каменном молчании генералу почудился необычный для англичанина фатализм. Терпеливое приятие любых крайностей было защитной реакцией человека, замкнувшегося в своих верованиях, ограничившего себя служением избранному делу, ради того чтобы покончить с сомнениями, избавиться от пытки раздвоенности, избежать мучительной сложности каких бы то ни было решений. На мгновенье это показалось генералу неожиданным; перед ним был все тот же Гордон, но Гордон, утративший многое от присущей ему замысловатости, ставший более обыденным, простым – в той мере (с прискорбием отметил генерал), в какой эта странная и всегда верная себе натура допускала простоту.

– Предоставляю вам решать, Гордон, – снова заговорил генерал. – Ваши ресурсы мне известны: они невелики. Легионеры Азми – хорошие солдаты и абсолютно преданны, так что мы можем держаться сколько угодно. И чем дольше вы будете тянуть с решением, тем хуже для ваших друзей, потому что рано или поздно кто-нибудь в Лондоне решит ввести в игру более крупные силы. В сущности, тут сейчас заинтересован не только Лондон – на нас давят с разных сторон. Так что если вы все же поговорите с Хамидом или отмените свое решение, приезжайте; можете воспользоваться той самой дорогой, которую вы так тщательно расчищали. Если в течение ближайших сорока восьми часов я вас увижу на этой дороге, я отворю вам ворота. Но вы должны явиться под собственным знаменем и с белым флагом, все, как полагается, иначе вам не поверят.

Гордон улегся на бок и натянул на себя одеяло и старый плащ. Спрятав лицо в складках куфии, он ответил:

– Если в течение ближайших сорока восьми часов вы меня увидите на этой дороге с каким бы то ни было флагом, – стреляйте, генерал! Ради всего святого, стреляйте! Я не поеду к Хамиду и не изменю своего решения. Если я покажусь на этой дороге, значит, я решил закончить дело по-своему, а не по-вашему.

– Что ж, посмотрим, – терпеливо сказал генерал и, плотней запахнув свою меховую куртку, приготовился ждать зари, чтобы под ее эскортом вернуться на осажденные промыслы.