Текст книги "Герои пустынных горизонтов"

Автор книги: Джеймс Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Гордон решил довериться Везуби, и это положило конец его обособленному существованию. Но, отдавая себя в руки Везуби, он проявил немалую долю требовательности.

– Забудьте пока о своем социализме, Везуби, – сказал он ему нетерпеливо. – Вы хотели заняться моим политическим воспитанием – вот и займитесь.

– Отлично. Но что у вас на уме, Гордон? Вы взяли на себя какую-то миссию? Хотите добиться чего-нибудь определенного? Может быть, распутать этот ужасный аравийский клубок, который сейчас запутался еще больше: ведь мы недавно послали несколько бомбардировщиков, чтобы разогнать скопище каких-то бродяг близ нашего нефтепровода. Когда только мы поумнеем! Вы, верно, хотите вправить нам немного мозги насчет кочевой Аравии?

– Нет, нет! Дело касается только меня. Аравию оставьте в покое. Этот вопрос я буду решать для себя сам.

– Но как?

– Пока еще не знаю. А вы делайте то, о чем я вас прошу. И если я увижу, что вы правы, – значит, я с вами. А если увижу, что правы не вы, а ваши противники – кто бы они ни были, – значит я с ними против вас.

– Ну, ну, зачем сразу так резко ставить вопрос, – добродушно укорил его Везуби. – Прежде всего у нас есть только двое противников, о которых можно говорить всерьез: консерваторы и коммунисты. Мы, социал-демократы, занимаем разумную середину между ними. Вот вам первый урок.

– Жестокий опыт научил меня, что только крайности бывают разумны, – мрачно возразил Гордон. – Я не любитель аристотелевой середины. Предпочитаю крайности! Но сейчас у меня нет никаких предвзятых мнений. Все будет зависеть от вас…

Везуби, польщенный и довольный, не стал терять времени. Прежде всего он повел Гордона на Грэйс-Инн-род, где помещалась редакция его газеты, затертая среди бесчисленных адвокатских контор. Его покойный дядя был юристом и когда-то занимал здесь целый этаж. В трех пыльных, заваленных папками и картотеками комнатах этого этажа Везуби вершил политические дела; отсюда он распространял свое влияние, отсюда звучал его внушительный голос, и новоявленный ученик его должен был отныне смотреть на эти комнаты как на свою штаб-квартиру. Тем самым Гордон как бы приобщался к этому миру, где, казалось, еще господствовал в полной мере нетленный дух законников викторианской поры.

– Прежде всего, – поучал его Везуби, – нужно встречаться с людьми. Страной правят не теории, а люди. Я знаком со всеми людьми, кто правит Англией, и с друзьями и с врагами, ведь я в силу своего положения – как бы стержень, находящийся в центре всего. Со мной считаются люди всех оттенков политических и социальных взглядов, а потому, куда бы я ни привел вас, вы везде произведете сенсацию. За вас станут драться, Гордон, а я буду стоять в сторонке и смотреть. Очень любопытно будет наблюдать ваш дебют и видеть, что произойдет, когда вы расправите крылья.

Для его дебюта была выбрана роль эксцентричного героя, нового Лоуренса, который, уклоняясь от заслуженной славы, исколесил всю страну на мотоцикле. Тут не было обмана. Гордон сохранил незыблемыми свои «причуды» и на политическую сцену вышел со всем презрением и дерзким хладнокровием человека, который не верит в то, что делает, и в любую минуту будет рад вновь исчезнуть во мраке безвестности. Везуби считал, что лучше не придумаешь, и свою новую статью о Гордоне озаглавил: «Вдохновенный индивидуализм». Это тот вид индивидуализма, писал Везуби, который по плечу лишь человеку с недюжинной душой и с недюжинным интеллектом, простому в своем величии героя. Гений Гордона, по его словам, нашел себе наконец достойное поприще.

Везуби решил начать с официальных правителей – министров – и условился с одним из них, что он примет Гордона в своем кабинете в палате общин. В назначенный час Гордон на своем мотоцикле подкатил к зданию палаты так лихо, что дежурный полисмен, загородив ему дорогу, гневно спросил у него, куда, собственно, он направляется.

– Сюда, – ответил Гордон, ткнув в сторону парламента пальцем.

– Вы что ж, воображаете, что сюда можно так запросто влететь на мотоцикле? – накинулся полисмен на свою предполагаемую жертву.

Мир Смита ожил вокруг Гордона, и с ним ожило прежнее озорство. – Не бойтесь, констебль, – сказал он, – я понимаю, вас смущает мое умное лицо, но все же я сюда по делу.

Полисмен неуверенно покосился на его солдатские штаны (Этот вид? Этот голос?). – А к кому? – спросил он, уже ощущая какую-то неловкость от взгляда ярко-голубых глаз.

Гордон назвал фамилию.

– Пожалуйста, сэр. Но все же так въезжать нельзя.

– А как прикажете въехать?

– Во-первых, попрошу вас убавить скорость, сэр, во-вторых, будьте добры отвести машину вон туда, за угол. Строго говоря, частным лицам вообще не разрешается подъезжать сюда на машинах. Но уж так и быть, на этот раз сделаю для вас исключение. Поставьте свой мотоцикл вон там, только тихонечко…

Незаурядность Гордона была признана, но он уже утратил к этому интерес.

– Спасибо, – вежливо сказал он полисмену. – Сейчас все сделаю.

Мотоцикл с треском и грохотом сорвался с места, промчался вокруг выстроившихся на стоянке автомобилей и с визгом затормозил в указанном месте. На этом самоутверждение Гордона кончилось. Он снял кожаную куртку, небрежно бросил ее на сиденье мотоцикла и вступил под своды парламента в своей солдатской одежде.

Везуби уже дожидался в зале заседаний одного из комитетов. С ним был и министр – седеющий брюнет неопределенного возраста, бывший шахтер, шотландец, по фамилии Мак-Куин; он сразу стал извиняться перед Гордоном, что вынужден принять его в этой большой комнате с готическими сводами, не располагающей, по его словам, к душевному разговору.

– Тут ведь живой голос мертвым становится, – сказал он.

Это было верно. Высокие холодные стены словно сплющивали человеческий голос, превращая каждое слово в глухое, мрачное уханье. Впрочем, зычный негибкий голос Мак-Куина выдерживал это испытание. Министр был небольшого роста, плотный, коренастый, как пень; Гордон подумал, что вот, должно быть, человек, которого не перешибешь (в прямом, физическом смысле). Речь его была уснащена яркими, образными простонародными оборотами.

Именно голос был тем средством, с помощью которого он бросал вызов миру. Уже через минуту стало заметно, что между ним и Везуби идет что-то вроде состязания в личных достоинствах. В этой игре Везуби служили козырями гибкие модуляции его голоса и свежее выхоленное лицо. У Мак-Куина были свои козыри: живой взгляд, неутомимая энергия, настойчивость, знания и природный ум, не нуждавшийся в муштре. Он, не стесняясь, пускал все эти козыри в ход, а Везуби, чтобы уравнять шансы, то и дело называл министра его ходячим фамильярным прозвищем «Куини». Гордон решил, что они, вероятно, приятели и сближает их именно этот спор между культурой оплаченной и культурой, бесплатно приобретенной.

– Так вот, – начал Мак-Куин, с явным удовольствием опускаясь в кожаное кресло и обращаясь к Гордону тоном, каким он разговаривал в парламенте или министерском кабинете. – Из всех министерств мое, собственно, дальше всех от иностранных и колониальных дел. Эти дела у нас захватили в свое ведение интеллигенты; исключение составляет один Бевин. – Он сморщил лицо в усмешку и подмигнул Везуби.

Слушая, Гордон продолжал делать выводы о своем собеседнике. Он знал, что смолоду Мак-Куин толкал вагонетки в угольной шахте, но впоследствии занялся не то партийной, не то профсоюзной деятельностью и на этом сделал карьеру. В то же время он самоучкой ухитрился получить образование, каким мог похвастать не всякий из поносимых им интеллигентов.

Как только Гордону стало ясно, что за человек перед ним, он решил положить конец прелиминариям и сразу начать свое политическое образование. Он стал задавать вопросы практические, конкретные политические вопросы. Впервые в жизни ему пришлось вести такой разговор, но он не пытался ничего обойти и выпаливал один вопрос за другим, как будто политическая теория должна содержать в себе ответы на все и, чтобы получить ответ, нужно только правильно поставить вопрос.

– Что такое, по-вашему, социализм? – было первое, что он спросил.

– Общественная собственность, – последовал ответ.

– Вы считаете неизбежной классовую войну?

– Классовый антагонизм – пожалуй, но классовую войну – нет!

Мак-Куин из любезности не возражал против этого лабораторного метода, и они продолжали перебрасываться вопросами и ответами, точно горячими угольями, пока, наконец, Гордон не закричал: – Но в этом же нет никакой логики!

– Господи боже! – Мак-Куин усмехнулся с видимым удовольствием. – Если вы ищете логику в человеческом поведении, вы пришли не по адресу: вам не политический деятель нужен, а священник.

– Я не ищу логики в человеческом поведении. Я ищу логику, на основе которой я мог бы действовать.

– Социализм – единственное логическое основание для человеческих действий.

– Для войны, например?

– Социализм покончит с войнами.

– Тито и Россия уже готовы напасть друг на друга.

– Россия не социалистическое государство.

– А какое же? Капиталистическое?

– Нет, нет. Там существует государственная собственность – она существовала и у нацистов, – но это страна суровой и невежественной диктатуры, стремящаяся экспортировать свою, азиатскую марку коммунизма.

– Как вы можете этому помешать?

– Социал-демократия помешает распространению коммунизма.

– Вы сумасшедший! – сказал Гордон, пожимая плечами в знак того, что отказывается от продолжения разговора.

– Не больше, чем вы, приятель.

Мак-Куин смотрел на Гордона и улыбался – добродушно, но без всякого юмора. Они сидели в углу большой комнаты, и четвертым в их обществе был довольно грязный и не слишком лестный для оригинала бюст Питта. – Так-то! – сказал Мак-Куин. – Мы с вами оба доехали, видно, в жизни до такой точки, где размышление неотделимо от действия. Я начал с действия и к размышлению пришел потом. Вы начали с размышления, а потом пустились в героические дела по своему вкусу. Так что мы с полным правом можем друг друга величать сумасшедшими.

– Браво! – вскричал Везуби.

– Вот Вез – другое дело, – продолжал Мак-Куин. – Он вообще не знает, что значит, действовать. Он не искушен ни в уличных боях, как я, ни в вооруженных схватках, как вы.

– А я и не стыжусь признаться, что не сочувствую насилию, – сказал Везуби, явно не желая поддаваться на провокацию. – Продолжайте, продолжайте! Я так и знал, Что вы отлично споетесь. Потому я и привел его сюда. Но забудьте про меня, Куини. Не во мне дело. Гордон не знает, к чему себя приспособить на родине, и ждет от вас совета.

Мак-Куин встал и принялся в раздумье шагать по комнате, повторяя: «К чему приспособить. К чему приспособить». При каждом повороте он сильно вдавливал в ковер свои безобразные башмаки. Гордон понял, что Мак-Куину физически приятно ощущать все эти предметы парламентской обстановки, ступать по ним, сидеть на них, касаться их своими квадратными пальцами.

– Вез прав, Гордон. Вам нужно себя к чему-то приспособить. И именно здесь! – В пояснение того, что он имеет в виду палату общин, Мак-Куин с силой топнул ногой по ковру, и Гордон представил себе, как у него от удовольствия пальцы шевелятся в башмаке. – Для таких людей, как мы с вами, Гордон, палата общин – самое подходящее место. Здесь и только здесь мысль переходит в действие. Это мозг страны. И в то же время это – поле сражения. Здесь есть где развернуться человеку. Чего ж вам еще надо? Вот вам и поле деятельности, лучшего не придумаешь.

«Нет, ему не просто приятно ощущать этот пол под ногами, – подумал Гордон. – Он испытывает настоящее наслаждение, топая ногами по этому полу, он чувствует себя так, как какой-нибудь полководец, который любит землю потому, что на земле воюют. Само здание палаты внушает ему нежные чувства».

– Это все хорошо для вас, для политиков, – вслух начал Гордон.

– Я не политик! – с жаром прервал его Мак-Куин. – Я был рабочим и остался рабочим. Меня послал сюда рабочий класс Англии защищать его интересы.

– И все-таки вы политик. Для вас это все просто. А я – да прежде всего, как я могу попасть сюда?

Мак-Куин и Везуби засмеялись, как будто Гордон сказал что-то очень смешное. – Как все сюда попадают, – сказал Везуби, и они оба опять засмеялись.

– А, я понимаю, о чем вы! – сказал Мак-Куин, переходя на деловой тон. – Но это же очень просто. Среди членов палаты есть достаточное количество путаников и дураков, – признал он с гримасой отвращения. – В ряде случаев просто необходимо произвести замену. Дайте мне два-три месяца сроку, Гордон, и я проведу вас в палату в порядке дополнительных выборов. Дайте мне полгода, и я посажу вас на министерскую скамью.

Гордон улыбнулся богатству раскрываемой перед ним перспективы.

– Что, не верите? – с вызовом переспросил Мак-Куин.

Гордон выразительно пожал плечами. – Нет, почему. Я знаю, что политика основана на махинациях…

– Вот и ошибаетесь. Никаких махинаций я производить не собираюсь. Наша лейбористская партия распадается на два лагеря. С одной стороны – отжившее поколение, сухостой, С другой – молодая поросль, которая еще только набирает силы. Эти вас примут с распростертыми объятиями.

– Просто так?

– Вы слишком все осложняете. Да, просто так! Прав я, Везуби?

– Совершенно правы, старина.

– А вообще говоря, – продолжал, Мак-Куин, – в вас есть то счастливое сочетание респектабельности и бунтарства, которое делает вас приемлемым для любой стороны. Вы прирожденный фаворит, Гордон. Победа вам обеспечена заранее.

– Гордон, не зевайте! Ловите его на слове, – вскричал Везуби. – Это не шутка. Он и в самом деле может сделать то, что говорит.

Гордон поднялся. Он пожал Мак-Куину руку (стараясь, чтобы жесткая от угольной пыли ладонь шотландца почувствовала силу его натертых верблюжьим поводом пальцев) и сказал: – Не сомневаюсь, что вы все можете, Мак-Куин, все, кроме одного: уберечь мою личную свободу, которую я неизбежно должен буду здесь утратить. Ведь вы и сами – раб; вы только этого не сознаете. Впрочем, тут нет ничего позорного. Я тоже был рабом своей идеи. Вот если вновь наступит для меня пора компромисса (а я все ясней и ясней предвижу это), что ж, может, я и приду к вам, А до того я хочу воспользоваться обещанием Везуби дать мне полное и всестороннее политическое образование. Это прежде всего. Так что пока до свиданья, – и он пошел к выходу, не дав Мак-Куину времени ответить.

Везуби поспешил за ним и предложил тотчас же свести его еще с одним членом парламента, консерватором, чье влияние могло оказаться очень ценным для урегулирования арабского конфликта. Но Гордон шел не останавливаясь, шаги его гулко отдавались в коридоре, мощенном желтыми потрескавшимися плитами, и на все уговоры Везуби он твердил одно:

– Нет. Нет. Нет. Не будем возвращаться к этому.

Везуби настаивал: – Но если вы хотите помочь вашим друзьям, Гордон, нужно непременно заручиться для начала чьей-нибудь поддержкой. У этого консерватора большие связи и среди военного командования, и в средневосточном отделе Интеллидженс сервис. Человек он честный и вполне порядочный. А кроме того, он знает Фри-мена и терпеть его не может. С этого и можно начать.

– А я ничего не хочу начинать, – сказал Гордон, задержавшись в дверях и словно вбирая в себя ясный свет дня. – Я хочу все кончить! – Он стал спускаться со ступеней. – Могу подвезти вас, садитесь на багажник.

– Нет, спасибо, – ответил Везуби. – Поезжайте один, только будьте осторожны…

Мак-Куин подошел и остановился за спиной Везуби. Глядя вслед удалявшемуся Гордону, он усмехнулся и сказал: – Каленый орешек, а Вез? Умен, хоть и с заскоком. Вы его не упускайте из виду. Он образумится немного спустя.

Но немного спустя Гордон стал жаловаться Везуби, что все слишком затягивается. – Нельзя ли собрать ваших политиков в одно место – так, чтобы я мог поговорить со всеми сразу? И по существу дела.

– А в чем, по-вашему, существо дела? – спросил Везуби.

– Во всяком случае не в этом, – сказал Гордон, указав на ворох газет, книг, журналов и брошюр, которыми был завален отведенный ему стол в кабинете Везуби.

– Можно подумать, что вас кто-то гонит, Гордон, – сказал Везуби. – Что вам не терпится? Зачем такая спешка?

– Вы говорили – две недели…

– Две недели – это для общего ознакомления. Я не ожидал, что вы станете так углубляться, так докапываться до того, что вы называете существом дела. Не торопите меня. Вы перезнакомились со множеством людей. Наблюдали на множестве примеров партийную политику. Человек только что начал регулярно читать газеты, а хочет, чтобы ему на все был дан ответ в двух словах. Это невозможно.

– Просто я вошел во вкус.

– Я хотел бы знать, что вам уже стало ясно, Гордон. К чему вы успели прийти?

– Мне ясно, что пока там капитализм, социализм, коммунизм или эта ваша социал-демократия выйдет победителем в борьбе, вы все передеретесь насмерть. Хотел бы я знать прежде всего, как вы сумеете разрешить для себя ту мировую дилемму, перед которой все ваши местные парламентские перебранки гроша ломаного не стоят?

– Эврика! – вскричал Везуби и ударил по столу хрупким кулаком интеллигента.

– Ну, вот что, – сказал Гордон. – Если вы не можете собрать вместе всех ваших политиков, тогда устройте мне встречу с одним американцем и с одним русским. Это мне необходимо.

– Полýчите все, что вам требуется, – пообещал Везуби шутливо, но с оттенком торжества. – Только дайте мне еще немного сроку.

– Ладно. Я съезжу домой на неделю-другую, – сказал Гордон и встал, чтобы без промедления пуститься в путь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Он пожалел о том, что приехал, как только переступил порог и вокруг него сомкнулась тишина, присущая этому дому. Чопорно тикали часы, за окнами позвякивала капель, шлепаясь на дорожки, на черепицу крыш, на каждую подставленную ладонь.

– Где побывал? – спросила его мать, присаживаясь в ногах постели; она принесла ему утреннюю чашку чаю и не прочь была побеседовать, пока он будет пить.

– Повсюду, – ответил он.

Весь вчерашний день, день приезда, его щадили, не задавали никаких вопросов. Но теперь нужно было отвечать, как ни претила ему задушевная интимность этого проявления материнской заботы. Незачем ей было самой приносить ему утренний чай. Это ей вовсе не к лицу. И потом он любил включаться утром в жизнь один, без посторонних глаз – стряхнуть с себя сон, крепко растереть тело во время мытья, побриться, энергично помахать руками, разминая одеревеневшие мышцы. Но он покорно сел на постели и рассказал ей то, что она хотела знать.

– Я видел Тесс, – сказал он.

– В самом деле? Чудесно. Ну как она – все такая же умная, милая, простая?

– Я бы не назвал ее простой…

– Она все еще работает в этой нелепой консультации?

Он кивнул и соскочил с постели. Даже ради матери он больше не мог оставаться в этом мертвящем сонном оцепенении. – Да. Она по-прежнему там работает.

– Не понимаю, зачем такие девушки, как Грэйс и Тесс, растрачивают свои способности на подобную ерунду. Неужели им кажется, что, превращая себя в наемных рабынь, они служат человечеству? Впрочем, Грэйс уже бросила свою, дурацкую библиотеку. Она теперь дома, Нед. Мне кажется, она переживает какой-то глубокий внутренний кризис. Попробовал бы ты поговорить с ней.

Он засмеялся и пожал плечами. – Вы слишком серьезно к этому относитесь, мама, – сказал он.

Она не настаивала. – Мы завтракаем в восемь, – сказала она с ободряющей улыбкой, в которой, однако, была тень укоризны. – И не позволяй мне слишком тебе докучать, – добавила она уже у дверей.

Ему не хотелось бродить одному, но Джек, как обычно, скитался где-то в поисках денег или выгодных сделок (вернее, каких-либо видов на то и другое). Гордону повстречался Мур, компаньон Джека. Это был человек, во внешности и во всей повадке которого сразу чувствовалась его техническая профессия, чем он и понравился Гордону. Он был застенчив, постоянно теребил кронциркули и микрометры, торчавшие у него из карманов скромного, но опрятного синего костюма, и в разговоре кивал головой на каждое третье или четвертое слово собеседника. Как и у Джека, у него был вид сельского жителя. Но сила и ловкость коротких толстых пальцев и наблюдательный взгляд выдавали в нем человека, привыкшего иметь дело с машинами. Мур подошел к Гордону и, преодолевая смущение, сказал, что хотел бы поговорить с ним о делах предприятия.

– Должен вам признаться, что наше положение гораздо хуже, чем думает Джек, – сказал он.

– А в чем, собственно, причина? – спросил Гордон; его неизменно раздражал любой разговор, связанный с этим предприятием.

Мур печально покачал головой. – Застой в делах, мистер Гордон. Заказов нет.

– А почему Джек не может раздобыть их? Он что, не справляется?

– Даже если б я так думал, я бы вам этого не сказал, – ответил Мур. – Я знаю, что Джек не бросает завода, потому что не хочет никого подвести – ни своих близких, ни меня. Но не об этом сейчас речь. Тут другое…

Мур выжидательно посмотрел на Гордона, и Гордон насторожился, чувствуя, что сейчас услышит нечто важное.

– Что – другое? – с беспокойством спросил он.

– Во-первых, – сказал инженер, – одна фирма в Ковентри предлагает купить наше предприятие.

Гордон глупо уставился на него. – Это хорошо или плохо?

Мур невесело усмехнулся. – Сам не знаю.

– А Джеку известно об этом предложении?

– Нет. Они обратились ко мне.

– И вы за то, чтобы продать?

– Это единственное, что может спасти нас от краха. Пожалуй, нам даже удалось бы вернуть свои деньги.

– Так что же вас смущает? Вы боитесь, что Джек не согласится? Хотите, чтобы я поговорил с ним?

– Нет, нет. Я думаю, он согласится.

– Тогда я ничего не понимаю. Говорите толком.

– Видите ли, если мы продадим предприятие этой фирме, я лично ничего не потеряю, потому что я инженер и могу работать для новых владельцев, делая то же, что делал раньше. Они загрузят предприятие заказами, а я буду их выполнять. Но Джека они держать не станут! Конечно, на первых порах он им пригодится. Но я знаю, как эти крупные фирмы ведут свои дела, мистер Гордон; даже если Джек заключит с ними контракт, это будет ненадолго. Он очень скоро окажется ненужным. Вот я и не знаю, что делать. Джек всегда был очень порядочен по отношению ко мне – не могу же я оказаться непорядочным по отношению к нему! Я не решаюсь даже сказать ему об этом предложении, потому что твердо уверен: он захочет продать, чтобы спасти меня. А так продолжаться тоже не может; чем дольше мы будем тянуть, тем тяжелее будет надвигающаяся катастрофа. Что бы вы сделали на моем месте, мистер Гордон? Что бы вы сделали?

Гордон и Мур сидели на скамейке у стены покосившегося сарая, подставив лица неяркому зимнему солнцу, проглядывавшему сквозь гонимые ветром облака. В сарае помещался генератор, и стена гудела и дрожала, лаская их спины крохотными частицами уходящей впустую энергии.

– Джек, вероятно, пытается раздобыть денег, чтобы спасти положение, – сказал Гордон.

– Да. Но деньги уже положения не спасут.

– А почему?

– Чтобы производство окупалось, мистер Гордон, нужно вкладывать деньги в машины, которые потом возмещают вам эти деньги с избытком. Чем больше вы получаете денег, тем больше должны тратить на оборудование; только тогда вам от этих денег будет польза. А те деньги, которые Джеку удастся занять, пойдут на оплату жалованья рабочим, аренды, электроэнергии и текущих расходов. Это мертвые деньги, от них только растут наши долги, а возможности выпутаться из долгов они не дают, как не дают и возможности вернуть затраченное. Чем больше он занимает, тем сильней мы запутываемся.

– И вы все же допускаете, чтобы он продолжал занимать!

– У нас нет другого выхода – если мы не продадим.

– О господи! И вы еще спрашиваете меня, что вам делать.

– Я обратился к вам как к человеку, с которым Джек считается больше всех.

– Но мне ли решать такой вопрос?

– Вы мне посоветуйте только, рассказывать ли Джеку об этом предложении. Только это скажите мне, и я уже буду знать, что мне делать. Что-то ведь делать нужно!

– Сколько времени вы еще можете продержаться?

– Нисколько!

– Нельзя ли подождать с решением неделю или две?

– А что? Вы надеетесь найти какой-нибудь выход?

– Не знаю. Какой тут может быть выход! Если б подвернулись новые заказы, вы бы выкрутились?

– Да, да! Но их неоткуда взять.

– Так что же я-то могу? – рассердился Гордон.

Мур со вздохом посмотрел на часы, встал и протянул Гордону руку. – Вероятно, ничего. Простите за этот разговор, – сказал он, – но Джек…

– Понимаю, все понимаю! – нетерпеливо прервал его Гордон. И Мур поспешно ушел, но не обиженный, а скорее с чувством облегчения, словно отбыв какую-то неизбежную, хоть и неприятную повинность.

Гордон все безучастнее относился к окружающей жизни («Я совсем окостенел», – писал он Тесс), томимый неизбывной, лихорадочной, мучительной тоской о тепле, о пустыне. Так сильна была эта тоска, что он целыми днями мог перебирать в мыслях обрывки воспоминаний, живые образы утраченного прошлого. И чем дальше и безвозвратней отходила от него пустыня, тем призрачней казалась ему вся та жизнь, которую он вел до и после пустыни. Эта почти физическая тоска не давала ему покоя; стремясь заглушить ее, он каждое утро делал пробежки по мокрым, посыпанным гравием аллеям. И вот однажды, точно ожившее воспоминание, точно дурной отголосок прошлого, к нему явился Фримен. По праву старого знакомца он приехал запросто, без всякого предупреждения.

– Привет, старина! – раздалось в гостиной, и Гордон увидел знакомую сухопарую, сугубо английскую фигуру.

Его рукопожатие было сердечным и дружеским, его улыбка – неотразимо благожелательной. Пошли расспросы: как Гордон себя чувствует в гнусном английском климате, как ему живется вдали от пустыни, без долгих голодовок и бешеных скачек на верблюде, без кровавых столкновений?

– Жаль, что мы должны были все это отнять у вас, – вздохнул он.

– Садитесь, Фримен, – сказал Гордон, указывая на кретоновый диванчик у камина. Обмен банальностями был между ними ни к чему, а потому Гордон сухо заметил: – Поскольку вы все это у меня отняли, теперь, надо думать, в пустыне мир и порядок. Никаких поводов для беспокойства.

– Ну, свои сложности есть всегда и во всем; но согласитесь, Гордон, что мы в общем справились неплохо. Заслуга генерала, разумеется! – Улыбка расплылась еще шире, намекая на истину, которую Гордон знал и которую сам Фримен знал тоже.

– Не пройдет и полугода, Фримен, как в пустыне вспыхнет новое восстание, еще более бурное.

Гордон сам удивился своим словам, удивился той уверенности, с которой он определил срок этого нового восстания.

Но Фримен и бровью не повел. – Мы, значит, поддерживаем связь со старыми друзьями?

– Ничего подобного.

– Тогда что же это – догадка? Или, может быть, интуиция?

Гордон пожал плечами. – Я догадками не занимаюсь.

– К сожалению, Гордон, должен вам заметить, что вы ошибаетесь. За последние несколько месяцев мы с генералом немало потрудились для упрочения мира. Выработан новый план расселения племен, поддержания порядка в окраинных районах, облегчения налогового пресса; предусмотрен новый договор о нефтепроводе и проведена телефонная линия в Истабал, к Хамиду. (Вот это был ход!) С племенами – с их вождями во всяком случае – у нас теперь полный контакт, а Хамид активно с нами сотрудничает. Правда, вмешательство бахразских властей мы теперь стараемся свести к минимуму; так что тут вы отчасти преуспели, Гордон. Но в конечном счете племена и Бахраз постепенно придут к сотрудничеству на самом высоком уровне, а полицейский контроль с его устарелыми и жестокими методами будет ликвидирован. Теперь ведь все контролируется с воздуха. Так что если бы даже Хамиду вздумалось восстать, ему не с кем будет сражаться. Разве только с самолетами. А это, вы сами понимаете, довольно безнадежно. Из вашего восстания мы извлекли для себя кое-какой урок по части использования воздушных сил.

– Этот урок вам дал Лоуренс, а не я. И нового тут ничего нет.

– Есть – в самой системе, которую мы приняли. Два раза в неделю в Истабал будут направляться самолеты с продовольствием и горючим, а на обратный рейс мы предоставим их в качестве транспортных средств для нужд города. Мы стараемся приучить кочевое население пустыни к мысли о том, что в небе над ними постоянно что-то летает. Кроме того, мы организуем Бахразский парашютный корпус. И учение парашютистов проводим в пустыне, на глазах у бедуинов.

Гордон презрительно фыркнул. – Вы никогда не поумнеете, Фримен. Несколько подачек и несколько бомбардировщиков лишь заставят Хамида быть вдвое учтивее и вдвое осмотрительнее. Неужели вы воображаете, что ваши фокусы могут в чем-либо поколебать решимость такого человека, как Хамид?

Фримен не стал спорить. – Допустим, что Хамид не поддается влиянию. Зато наш гуманный подход обеспечивает нам дружбу многих других. Кстати, именно потому я к вам и приехал. Вы знаете, кто сейчас в Англии? Бедный Юнис, вождь Камра.

Если Фримен рассчитывал услышать изумленный возглас, увидеть поднятые брови или широко раскрытые глаза, его надежды не оправдались. А между тем воркующий голос Фримена преподнес новость так, как будто это был приятный сюрприз, специально подготовленный им для доброго старого друга Гордона.

– Вы не рады? – спросил Фримен, продолжая улыбаться, но на этот раз улыбка вышла несколько кривой.

– Очень рад!

– Тогда, значит, вы хорошо владеете своими чувствами. Одним словом, бедный. Юнис сейчас гостит у меня – неподалеку отсюда. – Он назвал деревню, рядом с которой была расположена его родовая усадьба. – Мы привезли его сюда в доказательство того, что не таим против него зла, а заодно чтобы он убедился в разумности и благодетельности наших порядков. И, конечно, мы хотим дать вам возможность повидать старого друга. Мы не сомневались, что вы захотите его повидать. Так что я, собственно, уполномочен передать вам на субботу приглашение к завтраку. Приезжайте непременно. Старик сейчас бодр и весел. Его горе после смерти этого злосчастного юноши довольно быстро улеглось. Он будет очень рад встрече с вами. – Произнося это «с вами», Фримен словно сфотографировал Гордона в его полувоенном костюме, который делал его подтянутым и настороженным, тогда как-в арабской одежде он весь был словно нараспашку.

Вошли миссис Гордон и Грэйс – они ходили в деревню за покупками. Фримен, церемонно представленный Гордоном, произвел именно тот эффект, которого Гордон и добивался: приятнейший непринужденный собеседник, он сразу пустился в романтические описания Аравии, шутливо рассказал о том, как Гордон захватил его в плен, с тактичной сдержанностью упомянув о неудачном исходе арабской эпопеи Гордона.