Текст книги "Декрет о народной любви"

Автор книги: Джеймс Мик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Анна направилась прочь. На руках шевелился сын. Чудо-мальчик, сколько силу него… Побежала.

Самарина нигде не было: скрылся.

Признания

Пока Анна обрабатывала сыну рану Алеша лежал на кровати и бредил кавалергардами и шоколадом. В белое плечико впился осколок, прямо под ключицей, оставив иззубренный след на входе и страшный разрыв на вылете. Кровь уже не лилась. Когда мать трогала влажной горячей тканью по живому, вглубь, то сын елозил и выгибал спину, и Анна сосредоточила внимание на том, чтобы очистить плоть, и нашептывала ласковые слова, стараясь не сжимать мертвенно-бледное плечо слишком сильно, когда удерживала мальчика другой рукою.

В углу сидел беловолосый тунгус, всё высматривал. Туземца Анна повстречала во дворе – тот неотрывно разглядывал фигуру, которую сам же и выложил из соломинок на снегу. Глянул красными глазами, встал, и женщина поняла: ученик шамана за тем лишь пришел, чтобы помощь предложить.

Сказала, что сына ранило, и спросила, нет ли снадобья. Тунгус пожал плечами, однако же направился следом в особняк и на второй этаж. Когда Анна велела принести из кухни горячей воды, отправился кипятить. Потом уселся на плетеный стульчик, где обычно сидел Алеша, заставляя сиденье поскрипывать от каждого вдоха. Анну успокаивало то, как беловолосый глядел на сына: по-птичьи внимательно и безучастно.

Попросила тунгуса помочь, подержать тампоны на ранах, пока сама крепко бинтовала детское плечо. Ловкие пальцы туземца были немногим темней, чем Алешина кожа. Беловолосый пах дымом, прелой листвой и поношенной оленьей кожей.

– У твоя нет другой сын? – спросил тунгус.

– Верно, единственный – этот.

– Отец где?

– Умер.

– Как его умирать?

– В бою.

Туземец призадумался.

– Твоя семья невезучий, – изрек беловолосый.

– Раньше при мысли о невезении легче становилось, – призналась женщина, – а теперь – уже нет. Я сама виновата.

– Твоя – ведьма?

Анна почувствовала вдруг желание рассмеяться – смех постаревшей женщины и не такой чистый, как накануне ночью.

– Будь я ведьмой – разве не смогла бы его подлечить? – Вновь накатила волна самоотвращения, и нагнулась, чтобы поцеловать Алешу в закрытые глаза, но мальчик неистово мотал головой из стороны в сторону, и не стала целовать, а только прижала к детскому лбу ладонь. – Ты, должно быть, видел, как твой шаман лечит раненых, – произнесла женщина.

– Да. Его посылал моя собирать всё, что надо. Мох, подорожник, мед… но сейчас не время, однако.

Глянув на беловолосого, Анна резко бросила:

– Ну так что расселся? Иди принеси всё, что нужно для лечения!

– Нет, – возразил тунгус, – твоя не надо наша лекарства. Твоя надо доктор.

– Здесь нет докторов! Если рану оставить так, ничем не прикрыв, то это всё равно как если бы он над обрывом висел, а я его выпустила! Разве не проще было бы, верь я в чудодейственные, ужасные высшие силы, что реют над нами, как веришь ты, Муц, Самарин и сиятельный господин Балашов… хотя ни один из вас теперь мне не помощник! Я понимаю, что ничего не стою, и Алеша ничего не стоит, мы неприлично ничтожны… Но если бы мир не относился к Алешеньке с таким безразличием! Пожалуйста, сходи, а вдруг что-нибудь да отыщется? Как тебя зовут?

– Егор.

– А настоящее имя, на твоем языке?

– Девельчен.

Женщина снова попросила беловолосого принести снадобье.

– Моя не шаман, – оправдывался тунгус. – Нельзя глядеть Нижний мир, нельзя глядеть Верхний мир, как Человек-Наша умел. Нельзя узнать, есть ли там место для больного.

– Мне безразлично! – крикнула Анна. – Безразлично, понимаешь ли ты? И нет мне дела до небес, до богов и чертей, до царей и империй с коммунистами и до сякого-разэтакого народа дела нет! И слушать ничего не желаю! Мне нужно снадобье для раны сына, и не важно, какое лесное колдовство для этого потребуется, понимаешь ли ты меня?

Девельчен поднялся и вышел. Повернувшись к Алеше, мать пробормотала:

– Неужели так и бывает, если глупая, ненасытная женщина, да и неверующая к тому же, теряет последнюю опору? Когда ни во что уже не веришь, и вдруг настает день, когда готова поверить во что угодно? Только бы ты, сыночек, выздоровел…

Алеша мотал головой из стороны в сторону.

Выйдя из дома с парадного входа, тунгус направился на восток, подальше от города, полустанка и полей, в глушь. Один раз обернулся на высокий амбар, стоявший напротив дома Анны, на перекресток, где возвышался особняк и откуда ясно просматривались и мост в западной стороне, и дорога к станции, расположенная на востоке. Там были Муц, Нековарж и Броучек, и еще какие-то люди с оружием, которых Девельчен прежде не встречал. Тунгус прибавил ходу.

Муц лежал на покатой черепичной крыше, обвязавшись, подобно остальным, толстой веревкой, которую Нековарж перекинул через конек. С крыши можно было наблюдать за подступами к перекрестку.

Скопцы попрятались по домам. При свете солнца стелившийся по улице дым из труб казался плотнее. Муц думал, удастся ли увидеться с Анной до начала битвы, в которой всем им предстоит погибнуть. Что удержит красных от нападения на Язык? Должно быть, сочли, что Самарин заранее продумал, как угнать паровоз, хотя он врезался в дрезину, оставленную лазутчиками, через секунду после того, как те выпрыгнули.

Здравый смысл подсказывал: Матула употребит все силы на то, чтобы защитить город от атаки красных, но здравого смысла у капитана не было, и отныне Муц считал себя не обязанным более беречь жизнь главнокомандующего. Вероятнее всего, Матула разделит остатки войска пополам: часть будет защищать дорогу от красных, а часть – атаковать жилище Анны Петровны, где, по мысли капитана, мог спрятаться Йозеф. Затем красные разрушат город, чтобы разбить чехов. Вполне логично.

Остановить нападение пытались трое: Муц, Нековарж и Броучек; еще, быть может, беловолосый да человека три. Дезорт лежал на крыше рядом с евреем, обмотав шею парламентерским флагом, точно шарфом. С собой привел двух солдат и читал одну из листовок, выданных комиссаром Муцу.

– Готов? – спросил еврей.

Адъютант Матулы кивнул.

– Веришь, что всё правда?

Дезорт вновь кивнул. Первую полосу занимал декрет нового чехословацкого правительства, принятый в Праге пять недель тому назад. Декрет предписывал корпусу оставить Сибирь и как можно скорее прибыть во Владивосток для эвакуации.

– Должно быть, Матула месяц тому назад узнал, – заметил Дезорт. – Телеграфная связь была что с Иркутском, что с Омском, всего лишь неделю как прервалась. Он никому депеши не показывал – только сам читал, да Ганаку еще давал. Могли бы уйти, а теперь попались.

– Так ты с нами, братец? – донесся с дальнего конца кровли голос Нековаржа. Тот запустил руку в карман и протянул Дезорту гранату, кивая и улыбаясь, точно выманивая угощением кота из-под кровати.

– Шансов, похоже, нет, – сокрушался Дезорт. – У капитана девяносто бойцов, а красные вот-вот пойдут в атаку.

– Но ты же пришел! – убеждал Муц. – Парни прослышали, что я рассказывал про эвакуацию через рупор, который соорудил Нековарж. Как после такого можно сохранять верность Матуле? Всем ясно, что капитан выжил из ума.

– Но его с пособниками всё равно боятся. Сумасшедший, но хитрый… И еще кое-что замешано здесь, Муцик.

Еврей попросил объяснить, хотя и без того догадывался о причине.

– Матуле удалось убедить каждого, что ты вроде шпиона, пишешь донос… в общем, о том, что стряслось в Старой Крепости. Что не с нами, а так, примазался. Старался переложить на тебя вину в том, что мы здесь остаемся. Вряд ли капитану поверят, но… мы… в общем, теперь считают, что ты договорился с красными и дал согласие свидетельствовать против нас в обмен на жизнь.

– Экого ты, братец, дерьма наслушался! – не выдержал Броучек, не отрывая, впрочем, взгляда от шедшей к станции дороги.

– Я виновен в том, что случилось в Старой Крепости, ничуть не менее прочих, – произнес еврей.

– Йозеф, – вновь заговорил Дезорт на коньке крыши, понизив голос и повернув голову к Муцу, – ты же только глядел! Держался в стороне! Я сам человека застрелил, в голову, а у него руки были связаны за спиной!

– Но разве я пытался тебя остановить?

– Вы все трое – и ты, и Нековарж с Броучеком… Вы все держались в стороне, пока мы убивали!

Дезорт глянул на сержанта, тот выдержал взгляд, слегка приоткрыв рот, готовый улыбнуться, но сохраняя при этом серьезное выражение и подбрасывая гранату, точно играя с теннисным мячиком.

– Не нравятся мне, сержант, твои игры с гранатой, – признался ординарец Матулы. Ощерился, показывая передние зубы, и облизал: пересохло во рту.

Муц положил Дезорту руку на плечо:

– Но разве я прежде наших подводил?

– Пока – нет.

– Разве не заботился я о том, чтобы никто, включая Матулу, не остался в Сибири?

– До сих пор – заботился.

– Я хочу, чтобы мы выбрались отсюда, и хочу довести всю сотню этих болванов до самого Владивостока, чтобы ни один не погиб и не умер и чтобы мы доплыли до дома, до Европы, сели на поезд в новую страну, открыли родные двери, где пахнет кофе, олифой и хорошим табаком, нас встретят теплые объятия, и можно будет снять опостылевшую форму. Всем, кроме одного.

Все мы красным не нужны. Только один. Жертва. Эти красные серьезно настроены, за ними – великая идея. Видишь ли, Дезорт, коммунисты чем-то напоминают Бога. Народ считает красных единой, великой силой, обладающей волей, способной действовать, вот только силу эту никак не увидишь – только мелкие свидетельства ее мощи, влияния на людей и предметы, создаваемые или уничтоженные высшей волей. Даже когда сила эта присутствует, то близость ее неощутима. Точно Бог. И порой сила эта требует жертв, подобно Всевышнему.

– Кого же?

Муц нахмурился от недогадливости Дезорта. Тот, казалось, искренне недоумевал.

– Матулу! Одного лишь Матулу! Остальным – беспрепятственное отступление!

– Ага, – нахмурился Дезорт и рассмеялся затаенным смешком. – Ясно. У капитана была похожая идея. Он послал меня уговорить вас вернуться. А после сдал бы тебя красным, выдав за подлинного зачинщика резни в Старой Крепости.

– Но ты же не согласился бы с планом Матулы?

– Как можно?! Нет, конечно! – И вновь скрытный смешок.

– Поскольку красные видели фильм. Вот какое у них расследование. Синематограф. И Матулу считают главным палачом.

– Фильм? А меня в нем показывали?

– Не знаю. Ну так что, ты с нами?

– И как же вы собираетесь схватить капитана?

Еврей глянул на Броучека, тот на секунду отвернулся, заглядывая адъютанту в глаза, а после вновь принялся разглядывать мушку.

– А… – произнес Дезорт, – понимаю… вот как, значит… Знаю, что Броучек – меткий стрелок, но только капитан просто так не покажется.

– Если бы ты не отвлек Матулу, я бы капитана час назад подстрелил, – произнес Броучек.

Высвободившись, Муц заскользил по крыше вниз – туда, где тянулась водопроводная труба и стояла на земле лестница.

– Лейтенант Дезорт, сержант Нековарж, капрал Броучек, прошу удерживать в мое отсутствие подступы к перекрестку. В друзей не стреляйте, если это не вызвано крайней необходимостью.

Еврей спустился по лестнице. Достиг амбарной стены и с грустью понял, что он боец уже старый, за тридцать. Точно горожанин, поселившийся в ветреном городе и знающий наверное, что, стоит свернуть за угол, – и налетят вихри, Муц предчувствовал, что придется идти по широкой, гладкой дороге до полустанка по всей линии обстрела, открытой войскам Матулы.

Казалось, всё стихло. На теле выступил холодный пот; сердце работало что есть сил. В животе урчало. Отчего-то сами собой представлялись все возможные направления, с которых может влететь в тело пуля. Глянул вверх – не смотрит ли Дезорт. Точно увидел собственное отражение в зеркале. Всё та же нездоровая бледность, то же чувство линии обстрела – загнаны, затравлены, на чужбине, и никому нет дела…

Перебежав через улицу, Муц направился к особняку Анны Петровны. На миг задержался. Голову кружило. Наверху раздался голос Лутовой – спрашивала, кто пришел.

Муц дрожал. Страх перед пулей сменился опасением: что-то теперь станет с Анной? Побежал наверх, чуть не запнулся и встретил Лутову как раз у детской. Обвила руками и прижалась всем теплым телом. Почувствовал, как по щеке женщины стекают слезы.

– Что за ужасную глупость я совершила, Йозеф! – произнесла Анна. Само присутствие Муца, его близость, сдержанность казались предвестниками благодатного прощения. Вот случай исповедаться, раскрыться! – Я приняла в своем доме каторжника. Спала с ним. Нужно было тебя слушаться. Это он мальчика похитил, чтобы легче было угнать паровоз, Алешу ранили, боюсь, как бы не умер. Меня стоило бы повесить. Я поступила так, потому что желала его, Йозеф. Представляешь ли? Такое влечение, что совсем про родного сына забыла. А ты… ты был так добр ко мне! Всё старался дать желаемое… Я… Йозеф, я развратная… нет, хуже!

– Не говори чепухи.

– Проститутки, те деньги берут, а я денег не брала!.. Позволила этому чудовищу насладиться собой, а после – украсть сына!

– Как мальчик?

– Спит. Или умирает?.. Такое ведь нельзя говорить… или все-таки можно? Не знаю, как быть. Беловолосый в лес пошел, чтобы зелье приготовить. Вот как низко я пала… что скажешь, Йозеф? Гулящая я, да за колдуном послала… – говорила быстро. Замолчала, шагнула в сторону от Муца, глянула на офицера, утерла глаза и нос скомканным носовым платком, который достала из рукава. Муц глядел недоверчиво… Ах, ну конечно же, нужно уговорить! – Скажи мне, Йозеф, немедленно, чтобы перестала себя жалеть! О Йозеф, что же заставило относиться к тебе с предубеждением?.. Неизбывный жар… Ты же никогда каторжнику не верил. Будь я лучшей матерью – обязательно прислушалась бы… ах, Йозеф, Боже мой, ты же хотел остаться со мной на ночь! Мне так стыдно…

Самобичевание Лутовой вызвало у Муца оцепенение гораздо большее, чем прежняя надменная отчужденность. Йозеф и сам удивился, когда понял, что спросил о Балашове.

– Его здесь не было, – сообщила Анна, – может быть, он и сам ничего не знает. Должно быть, прячется от пальбы. Придет – так впущу. Только вряд ли он будет. Да и что с того?

– Алеша ему по-прежнему остается сыном.

– Нужно вернуться, буду присматривать за сыночком. Идем. Я знаю, тебе пора, Матула идет, я понимаю, всего лишь на миг – давай зайдем к Алеше в комнату, останься, поговори со мной, прошу! – Взяла за руку; глядя с невиданной прежде нежностью и покорством. Отвела прямо в комнату к Алеше, и они вдвоем уселись на край кровати. Анна гладила сыну лоб, держала за запястье – проверить, хорош ли пульс. Посмотрела сперва на Муца, а после на Алешу. Йозефу показалось, будто Лутова приглашала его прикоснуться к ребенку, однако еврей находился в столь сильном замешательстве, что не мог не смотреть на женщину.

– Дотронься до Алешеньки, – предложила мать, – поговори с ним. Может быть, ему полегчает. – Как странно, что прежде неуклюжесть, с которой обходился с ребенком Муц, раздражала. Теперь манеры офицера, деликатное его отношение к мальчику к ней трогали Лутову после всего, совершенного ею. Если Муц хочет, то она его полюбит и будет слушаться…

Муц понимал, что ему следует поговорить с ребенком, но не хватало сил. Оставалось только глядеть на Анну. Он пришел в этот дом и приволок с собой, точно награду, сведения о Самарине, чтобы рассорить женщину с каторжником. Теперь уже ни к чему. Вышло куда проще, чем думалось. Самарин сам облегчил ему задачу: более скверного обхождения с Анной и помыслить нельзя. Теперь, если выживут, – она его, навеки. Сама говорила.

И всё ж не осталось ничего, кроме разъедающей душу тоски. Не лгала, значит… Под этим нежным, покорным взглядом хотелось верить, что он любим, что именно мужского здравого смысла, рассудка так не хватает этой женщине теперь. Разумеется, сама Лутова была в этом убеждена. Однако Йозеф понимал, что назавтра женщина уже не будет в прежней уверенности. Сейчас убежденность Анны в том, будто она полюбила Муца, составляла часть наказания за воображаемое, несовершенное преступление. В тот самый миг, как только предложила ему себя Анна, понял Муц: никогда не овладеть ему этой женщиной. Теряясь в словах и понимая, что упоминать имя Самарина не следует, Йозеф просто не знал, как сообщить принесенную им весть.

– Прошлым вечером красные взяли нас в плен, – произнес офицер. – И я разведал кое-что о каторжнике…

– Ах, если бы ты мог передать весточку! Тем вечером он просто околдовал меня своей отстраненностью… Мы пили коньяк. Я вела себя точно гимназистка. Не понимаю, отчего не разглядела в нем заурядного преступника, вроде белосадовских воров, того же Могиканина, сбежавшего на волю убийцу? Неужели не замечала? Неужто я и впрямь настолько глупа?

– Разумеется, нет, – заверил Муц. – Просто человеку этому дано в совершенстве познать собственную природу, настолько глубоко, что можно скрывать или, наоборот, выказывать те черты характера, которые способны произвести желаемое впечатление. И никогда не открылся бы Самарин перед тобою целиком, без остатка. Даже для него оказалось бы не по силам проявиться совершенно, в полной сущности своей. Не то чтобы этот человек притворялся таковым, каким не является в действительности, – нет, посторонним открывается лишь та часть его натуры, которую он сам желает раскрывать, созерцая при этом отстраненным, расчетливым рассудком целостную картину: и себя студента, и себя преступника, и все степени беспощадности своей, вместе с прошлым, настоящим и будущим, и яркий свет грядущей утопии, к которой – в этом Самарин убежден совершенно – он прокладывает путь. Задумайся, Анна: вот ты только что говорила о ворах из Белых Садов! А кто рассказал тебе о каторге? Самарин же и рассказал! А о Могиканине кто говорил? Всё он, Самарин! Его рассказы о себе и безжалостном убийце оттого столь достоверны, что оба человека известны рассказчику одинаково хорошо! А всё потому, что оба они – сам говорящий!

Анна прикрыла рот обеими ладонями. Приглушила крик, вырывавшийся изнутри пронзительной, острой трелью. Муц еще говорил, но речь его казалась излишне скорой, слова путались, да и невозможно разобрать что-либо под зловещий шум в ушах… Поняла: оттого, что кровь к голове прилила. Хотела было попросить Йозефа помедлить, но словно онемела. Попыталась было свести услышанное воедино и понять, как же вышло, что безжалостный убийца, грабитель и разбойник Могиканин вовсе не притворялся ни студентом, душкой Самариным, ни анархо-синдикалистом, а просто то были личины одного и того же человека, Кирилла Самарина по кличке Могиканин… И как вышло, что именно этот человек до смерти упоил шамана, потому что лишь туземец мог узнать каторжника в Языке, что именно Самарин затуманил рассудок Рачанского, врага Климента, заставив того убить офицера и вырезать на лбу мертвеца букву «М», чтобы поверили чехи, будто на свободе Могиканин, пока студент под арестом.

– Подожди, – прошептала женщина. Кровь отхлынула от ее лица. – Йозеф, говори медленнее. Сама мысль о том, что мы с ним целовались, что я одарила это чудовище своей любовью, омерзительна. Я желала его!

– Что ж, я мог бы и смолчать, – произнес Муц. – И лучше бы мне не рассказывать тебе всего.

Слова офицера были искренни. Если Муц и рассчитывал получить удовольствие, сколь угодно мизерное, истребив таким образом остатки ревности к Самарину, то просчитался. Теперь, с исчезновением каторжника, полученные Йозефом сведения, само существование их, несмотря на воздействие сказанного на Анну, вызывали чувство гадливости по отношению к самому себе – точно к палачу и злейшему сплетнику в одном лице.

– Не хочешь ли еще что-нибудь сказать? – спросила Анна через некоторое время. Голос ее немного окреп.

– Хочу.

– Неужели… неужели добрых вестей нет совершенно?

– Может быть, и есть. Но договорим прежде о дурных известиях.

– Йозеф, о чем ты? С трудом понимаю… – призналась женщина. Вздрогнула. – Ежели Самарин и есть Могиканин, то неужели ему удалось убежать из Белых Садов в одиночку? Что никто не… что не было съеденных в побеге товарищей, как рассказывал мне этот человек?

– Нет, – сказал Муц, – вот что я могу ответить на твои вопросы. Самарин не был один. Он не совершал побега из Белых Садов. Но пища… пища такая действительно была.

– Ох, Алешенька!.. – Анна распростерлась на кровати и прижалась щекой к подушке, чтобы видеть лицо спящего мальчика. – Что же я совершила?..

– Самарин не бежал с каторги, – пояснил Йозеф, – и путь его лежал к Белым Садам, а не в противоположную сторону. Этот человек никогда не бывал в ссылке. Хотя рассказ его – к слову сказать, весьма правдоподобный, не так ли? – чистейшей воды вымысел. А правдоподобие объясняется тем, что Самарин верил себе, но вовсе не действительным событиям, а тому, что могло бы ожидать подобных ему людей в будущем. Их рассудок охватывает время и вероятностность. Самарину и впрямь доводилось прежде сидеть в тюрьме. Но в то время и в том месте, находясь за Полярным кругом, с ним ничего подобного не случалось. А поскольку и царь, и старый режим – враги Самарину и относятся к нему как к неприятелю, то любой вымысел о том, как обошлись с ним недруги, есть, в сущности, повесть о том, как Самарин и ему подобные поступили бы с врагом, будь у них власть. Самому Самарину среди красных не выжить. Слишком велика разрушительная мощь. Но то, как он описывал Белые Сады, не подлинная история, но предсказание. Предчувствие противниками царя справедливого воздаяния.

– И всё равно не понимаю. Если не было Белых Садов, то куда же он направлялся?

– Белые Сады не вымысел. Лагерь, где стояла экспедиция под предводительством дворянина, князя Апраксина-Апракова, любителя-минералога, полагавшего, будто у подножия плато Путорана, в устье Енисея, имеются залежи редкоземельных металлов. В силу каких-то причин Самарин направился на плато… вернее, пробовал туда добраться. Отправься он в дорогу по весне, с одного из южно-сибирских портов, то успел бы и до места добраться, и обратно вернуться. Как раз в эту пору. Тяготы путешествия через тайгу и тундру, вброд через реки, по оттаявшим комариным болотам можно представить без труда. Самарин и впрямь взял с собой спутника, и действительно съел его, всего, без остатка, только кисть и осталась. От нее людоед избавился позавчера, когда вышел к яру, у железнодорожного моста.

Анна прикрыла глаза. Через миг произнесла:

– Говори. Ты обещал и добрые вести…

Муц испытал смущение, сопоставимое с тем, которым был охвачен, впервые постучавшись к вдове в дверь. С тех пор до сего момента их связывала близость, столь давняя, что уже успела отложиться в воспоминания. И Йозеф понимал: каждое из сказанных им слов все сильнее и сильнее отдаляет их друг от друга. Точно собирался уничтожить то, что нельзя исправить.

– Ты обидела меня, когда отвергла, и обидела еще сильнее, полюбив Самарина прежде, чем успела с ним повстречаться.

Вскочив, Анна ухватила Муца за руку и отвела от постели к окну, где мужчина и женщина встали друг напротив друга. Заглянула Йозефу в глаза. Слишком сильное чувство… Отвернулся. Да, чувства сильные, но нет прежнего всепожирающего голода.

– Йозеф, ты же умница… как ты мог сказать такое, точно мальчишка? И каким образом «полюбила»? Ты же знаешь, что всё совершенно иначе было! Что никогда не испытывала я к нему ничего подобного! В твои годы – и такое непонимание женской души, наших желаний! Неужели ты и впрямь считаешь, будто похоть – удел единственно мужчин? Признаю, что отвергла тебя, но я обезумела, Йозеф, я была глупа, нетерпелива и алчна. И разве я не поплатилась? Йозеф, ты же, наверное, меня простишь? Верно, мы же сможем быть вместе?

– Так ты хочешь, чтобы я досказал тебе про Самарина?

Анна кивнула, коснувшись внутренней стороны Муцевой ладони кончиками пальцев. Тот отнял руку. Достал из-за пазухи кителя газету «Красное Знамя», полученную от Бондаренко.

– Вот отчет о находке, сделанной недавней экспедицией авиаторов в Заполярье, в Белых Садах, – сообщил офицер. – Пишут о террористке, Екатерине Орловой, которую князь держал в Белых Садах за рабыню любви, в своем роде; по приговору за бомбометательство. Ссыльная. Когда два дня тому назад арестовывали Самарина, при нем нашли кусок бересты с процарапанной надписью; «Я погибаю здесь. К». Полагаю, «К» означает Катя. Екатерина. Скорее всего, Самарин, он же Могиканин, отправился в Белые Сады на помощь Орловой. Не знаю отчего – то ли содействуя товарищам-террористам, то ли из иных соображений…

– Но если не из политики, тогда для чего?

– Не знаю. Но сына твоего он вернул. Представить не могу, как это вписалось в его разрушительные планы. Ты с Алешей должны были иметь для него ничтожно малое значение. Ну вот, больше мне ничего не известно. Я тороплюсь. Сожалею, что так вышло с сыном. У красных есть врач. Если удастся пробраться через кордон Матулы к большевикам, то ребенок поправится.

– Спасибо, – поблагодарила Анна. – Так ты меня простишь?

– Если я и сердился на тебя за что, то давно уже простил. Вот только прощением тебя не переделаешь.

– Как оставите город, возьми меня в Прагу!

Да! Именно уехать хотела она, да и Алеше нужен смелый, внимательный, умный мужчина-отец в опрятной, небольшой стране, где порядок, далеко-далеко, на Западе. Не для того, чтобы наказать себя за глупость, нет-нет, вот как смотрит темными глазами, сколько в них заботы, ума, выдержанности, и следа нет от того кровавого безумия, что дурманило головы прошлым любовникам… Теперь нужно любить мудро.

– Поедем, так заберу с собой, – пообещал Муц. – А хочешь ли?

– Да!

Муц не смог удержать улыбку, хотя всё равно не верилось. Женский взгляд стал едва ли не прежним: страстным, любопытным, вызывающим: такая в любую игру сыграет, сколь сложны ни были бы правила.

– Я тебя еще раз завтра спрошу, в тот же час, – пообещал Йозеф.

Внизу постучали в дверь.

Просьба Самарина

Балашов спал в черной избе, возле конюшни, но вдруг распахнулась под ударом чужого сапога дверь и звякнула о венец щеколда. Ворвался солнечный свет. Глеб открыл глаза. Судя по лучам, обрамлявшим фигуру в дверном проеме, уже поздно – по меньшей мере часов девять. Присел на краю лавки, болтая ногами.

Вошел Самарин, уселся рядом. Положил руку на плечо.

– Доброе утро, Глеб Алексеевич, – поприветствовал гость хозяина. Кирилл излучал жизнелюбие и приязнь.

– И вам доброе утро, Кирилл Иванович, – ответил Балашов. – Зачем пришли?

– До чего же вы негостеприимны – и не скажешь, что божий человек! – заметил вошедший. – У вас всегда водится провизия. Так давайте же завтракать!

Балашов указал на один из сундуков. Могиканин попробовал открыть второй, но тот был заперт.

– Всё секреты, секреты, – произнес Самарин, приподнимая крышку сундука, на который сперва указал Глеб, и копошась в содержимом. Немного погодя достал вяленой рыбы, каравай, брикет прессованного чая, чашки и чугунок.

– Вы позволите? – спросил гость.

– Располагайтесь как дома, – ответил, поднимаясь, скопец. – Давайте воды принесу.

– Не стоит, – возразил Самарин. – Нет-нет, вы оставайтесь в избе. Я печку растоплю, чай заварю. Вы, должно быть, всю ночь глаз не сомкнули, устали. К северу от города стрельба поднялась, но вы, разумеется, ничего не слыхали, верно? Так, пустяки, несколько человек только пострадало.

– Кто?

– Не торопитесь, Глеб Алексеевич. Всему свое время.

– У меня дела. А вас я к себе не приглашал.

– Так это же оттого, что я утаил от вас цель визита! Хотелось бы попросить вас о пустяковой услуге, а как кончим – меня и не будет уже.

Гость приготовлял завтрак молча, если не считать того, что время от времени напевал строчку из романса: «Среди миров»… Постоял над чугунком спиной к хозяину, дожидаясь, пока закипит вода, после обернулся.

– Вот вам загадка, – начал Самарин. – Кто такой: вегетарианец о шести ногах и с преогромным членом? Не знаете? Кастрат верхом на коне! – И Кирилл рассмеялся. Балашову было не до смеху. – А вы своему скакуну вчера настоящий парад устроили! Всё кругами да кругами, по загону, человек бок о бок с животным… Следы ног и копыт – так те до сих пор на снегу остались. А потом прекратили выгуливать, верно? И следы человеческие пропали, только от копыт… Я мог бы добавить, что конские следы были глубже, оттого что вы сели верхом, но какой из меня следопыт! Отрадно, должно быть, скакать в лунном свете по снежку, на жеребце, без фаллоса… Да вы, должно быть, и разделись по пояс? Ах, были бы рядом необъезженные кобылицы… Вы, должно быть, ощущали себя эдаким кентавром. Получеловек, полуконь… Вернее, полумужчина и целый конь. И вот мы повстречались в вашей гостеприимной хижине. Полтора человека. А конь у вас, Глеб Алексеевич, красавец! Как зовут?

– Омар.

– Омар… Я заглянул с утра в конюшню поглядеть на скакуна. Чудесный зверь! Не смотрите так! Я вашего коня и пальцем не тронул. Редкостная стать. Как было бы здорово, достанься мне эдакий чертеняка! Давно таких породистых не видывал… – Самарин замолчал, постукивая ногой об пол. – Что же вы, Глеб Алексеевич? Сказали бы: «Берите себе на здоровье». Из христианского милосердия. Ну же! «Берите себе на здоровье»… Говорите же!

– Так это и есть та самая пустяковая услуга?

– Нет, что вы! – рассмеялся Самарин. Протянул Балашову чашку чая; в бурой жидкости кружились чаинки и обломки стеблей из заваренного брикета. Глеб покачал головой. Могиканин поставил угощение на пол, возле ног хозяина.

– А теперь – хлеб. – Кирилл достал засохший ржаной каравай. – Повезло мне, разжился хорошим, острым ножом. Не то что прежний. Этот я взял на кухне у Анны Петровны. Вы же с ней в близких отношениях, верно? А с виду и не подумаешь, что пара…

– Что вы делали у Анны Петровны?

– Я же просил вас не смотреть на меня так, Глеб Алексеевич, а не то создается впечатление, будто дама вам милее Омара. Вы друзья, понимаю, но не более же того? Сделанного не переделать.

– Не понимаю, – чуть слышно проговорил Балашов.

– Чего, простите?

– Не понимаю, к чему столько злобы.

– Ни к чему. Да и сам я никчемен! Вы и сами знаете. Воплощенная бессмыслица той ярости, что есть, и той любви, что будет. А впрочем, всё это излишнее жеманство, Глеб Алексеевич, да и не ответил я на ваш вопрос. Что делал у Анны Петровны? Ебался, конечно.

Ух ты! Спокойно, не вставайте с места, прошу вас. Не ровен час, на нож случайно напоретесь, тут вам и конец, и рыбу доесть не успеете. Поскольку вы явно взволнованы, могу вас успокоить: силой я женщину не принуждал. Дама сама оказалась не прочь. Давно вдовствовала, знаете ли… Славно провели время – и до ебли, и после. Вы, должно быть, и не знаете, что это за наслаждение – ласкать кончиками пальцев нежную влажную точку в самом лоне, видеть, как женщина улыбается, как закрывает глаза, как изгибается всем телом и произносит нечто невразумительное – должно быть, новое слово, исполненное восхищения, в котором сразу – и дыхание, и биение сердца… Знакомо ли вам это чувство? Разумеется, нет – откуда бы? Вам, должно быть, ни разу не случалось воспользоваться до утраты. Что ж, Глеб Алексеевич, могу вам сказать лишь одно: знали бы, чего лишились, – глядишь, и поняли бы, откуда лихо. Да, славно провели время… что с вами, Глеб Алексеевич? Побледнели… Вот выпейте чаю. – Самарин отломил краюху, отщипнул рыбы и с усилием принялся жевать, не замолкая при этом: – Да, славно было… хотя делал я это не ради удовольствия. Просто нужно было вырваться отсюда, попасть на поезд, а чтобы попасть на него, нужно подобраться к паровозу поближе, а чтобы подобраться к паровозу поближе, пришлось позаимствовать у вдовы сынишку. Что может быть более естественно, чем мальчишка, заинтересовавшийся паровозами и притащивший поглядеть на чешский эшелон своего знакомого каторжника на станцию пораньше, покуда мама не проснулась? Проделка удалась. Паровоз я угнал. Но вот досада: мальчишка не захотел прыгать, со мной остался. Да и кочегара некстати убили, как только мы на всех парах налетели на каких-то военных. Полагаю, красные. А потом, тоже некстати, мальчишку подстрелили… Сидеть! не то убью!