Текст книги "Декрет о народной любви"

Автор книги: Джеймс Мик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Да простит меня Боже, если оскорблю словами память мертвого, – проговорил Нековарж, – но будь я людоедом и попадись мне свежий труп и целая лошадь, уж я-то на славу бы попировал, не то что этот…

Офицер кивнул.

Вскинув винтовку, Броучек шагнул назад, прицелился, крикнул:

– Вот он!

Как ни следили Муц с Нековаржем за линией прицела, направленного в заросли над головами, но ничего не разглядели.

– Белый весь, – сообщил Броучек. – Святый Боже, точно призрак чертов!

– Что ты видел? Зайца? Лису? – допытывался офицер.

– Человека, облик человечий! С полсотни саженей до него было. Белый, а глаза – красные!

– Как ты смог рассмотреть глаза?

– Смог, – настаивал Броучек, – ничего не поделаешь, зрение у меня что надо.

И тотчас военные заметили какое-то движение. Что-то крупное и бледное проворно металось из тени в тень.

– Не стрелять, – приказал Муц, – пока не разберемся, что нам повстречалось…

– А ну как их там целая дюжина? – опасался Нековарж.

От скалы, рядом с тем местом, где стоял Муц, отлетела каменная крошка; ахнула пронесшаяся в воздухе пуля.

Мгновение спустя услышали выстрел. Все трое побежали в укрытие под сень деревьев. Следом, к березам, полетели еще три пули.

– С моста, – заметил Броучек, – красные.

Муц разглядел не то троих, не то четверых, снующих на мосту: неясная черная суета в сгущающемся снегопаде.

– А ты уверен?

– Вижу буденновки со звездами, – сообщил Броучек. – Хоть одного, да сниму. – Капрал вскинул винтовку.

– Не смей! – крикнул Муц.

– Они же дрезину увозят!

Муц смотрел, как уползает от них на противоположную сторону переезда дрезина, точно наделенная собственной волей. От красных до Языка – не более четверти часа поездом, верхом – час езды. Кто знает, что готовят городу красноармейцы. И с какой легкостью он, Муц, теперь думает о большевизме как о непобедимой силе, намерения которой неизвестны врагам, зато превосходно ясны самой стихии. Всё дело в воле к борьбе, неудержимо кочующей от повода к поводу, от вождя к вождю, от народа к народу.

Однако же в лице красных воля обрела долговременное пристанище, способное вскинуть на борьбу миллионы тех, кто готов обойти весь свет, отряхивая в наступлении трупы, точно выпавшие волосы, и выпуская на смену павшим новых приверженцев, словно побеги.

– Необходимо вернуться в город, но по мосту не пробраться, – сказал Муц. – Вряд ли красные выступят до завтра. Нужно пробраться чащей, со стороны лощины, на другой берег. Оттуда доберемся до путей…

– Смеркается, – заметил Броучек, – а в чаще – чудище.

– Выбирать нам не приходится, – возразил Муц и с револьвером наготове повел солдат в глубь леса, подальше от реки.

Часть снега долетала до земли, не растаяв, засыпая проемы и трещины в скалах и на земле. Остальное оседало в кронах деревьев над головами и, оттаивая, капало на мундиры тяжелыми брызгами. Одежда вскоре промокла. Кругом шипел и шептался под падающей влагой лес.

Сапоги проваливались то в моховую подстилку, то в смесь подгнившего хвороста и листьев, чуть слышно похрустывая.

Почерневшие от влаги скалы блестели. Никогда прежде не случалось Муцу испытывать такого холода. Шинель осталась на дрезине. Шел в одном френче, галифе, сапогах и фуражке, с пистолетом, не чищенным вот уже несколько дней. Темнело, и офицер совершенно не представлял, куда они направляются – знал только, что поднимаются по склону.

Скалы становились массивнее, гладкие стены их – выше, и все теснее делались просветы в камне. Даже деревьям и то приходилось балансировать на своих чахлых, обезумевших корнях. Теперь Муц, Броучек и Нековарж пользовались руками не меньше, чем ногами. Поднимались недолгими перебежками: Броучек прикрывал, карабкался Муц с револьвером в кобуре, следом, с винтовкой за плечами, Нековарж. Потом наверх лез Броучек, а остальные следили за лесом и скалами по соседству.

– Возьми шинель, братец, – предложил офицеру Нековарж.

– Со мной всё в порядке, – отказался Муц.

– Да ты продрог совсем!

– Вот и хорошо, дрожишь – не замерзнешь, согреешься.

Мокрую холодную кожу натирала мокрая холодная же одежда. В трещины кожаных сапог проникала вода. Руки горели, точно смоченные не влагой, а кислотой. Нужно покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали. Интересно, захватил ли Нековарж поесть?

Сверху раздался громкий шепот Броучека: теперь их очередь подниматься.

– Ничего не видно, – едва слышно произнес Муц. Снег идти перестал, но не разобрать ни зги.

– Прямо перед тобой! Где просвет между скал и камни ступенями! Вот там! Лезь. Вот проклятье! Снова он!

– Не стреляй! – крикнул Муц. – Что видишь?

– Белого гада. По пятам за нами шел!

– Подожди, пока не поднимемся, – распорядился Муц, протискиваясь в узкую трещину, стиснувшую плечи. По следам Броучека, которые точно упирались в ровную стену, бежал ручеек талой воды. Похлопав омертвелыми ладонями по пространству перед собою, офицер обнаружил: каким-то непонятным образом стена обрывалась над самой головой. С усилием ухватился за выступ, протиснулся, упираясь ногами и плечами в стены дымохода, выточенного природой в камне. Когда же локти ткнулись в щебень и грязь, почувствовал, как Броучек рывком помогает подняться. Оба протянули руки вниз, подтягивая следом за собой Нековаржа.

– Идем дальше, – предложил Муц.

– Я дороги не найду, – посетовал Броучек.

Уступ, на котором стояли трое, был размером с небольшую горницу и вместил достаточно земли, чтобы собралась грязь и выросла пара долговязых, сухопарых лиственниц. Площадку окружали непроницаемые стены из камня, и здесь не было ни пяди пространства, где можно было бы переночевать в безопасности. Снизу шумела река. Вспышки скрытого огня вдалеке выдавали место, где стали на переезде привалом красные. Ни подняться, ни спуститься.

– Что ж, останемся здесь до рассвета, – произнес офицер.

При этих словах Муца вновь бросило в дрожь; он присел на корточки и обхватил руками колени.

– Так ты до рассвета не протянешь, – посочувствовал Нековарж. – Бери шинель.

– Не стану.

– Бери, говорю! А я пойду разомнусь.

Муц не стал протестовать, когда на трясущиеся плечи опустилась тяжелая, промокшая ткань. «Интересно, не переохладилось ли тело настолько, что ничем уже не помочь?» – подумалось офицеру. Нековарж принялся шумно трудиться над лиственницами тесаком.

– Что наш беловолосый друг? – спросил Муц.

– Сгинул, – сообщил Броучек. – Не видать.

– Есть у тебя пища?

– Нет, – капрал уселся на корточки рядом, – вот был бы я в Языке штабным…

– Выше меть, – ободрил Муц, – на следующий год дома окажешься, будешь попивать пиво да есть свиные рульки с клецками в горчичном соусе…

– Даже слышать не могу!

Муц силился сосредоточить внимание на звуках тесака; то был единственный вестник внешнего мира, мешавший уснуть. Если заснет, как Самарин на замерзшей реке, то уже не проснется… Броучек досаждал каким-то вопросом, приходилось думать… Спрашивал про руку.

– Ну, что скажешь? – допытывался капрал. – Дошел людоед до моста, а тут поезд подъехал, с лошадьми беда…

– Дошел до моста, – пробормотал Муц, – донес руку своей жертвы. Не самый лакомый кусок. Последнее, что осталось.

– Но раз показался поезд, лошади – значит, и люди рядом? Так отчего бы не выкинуть руку, точно и не было ее никогда вовсе?

Муц изо всех сил старался держать глаза открытыми. Перед зрачками плясала тьма, ныли кости. Офицер то нырял в дрему, то выныривал из видений. При мысли о людоеде обнаружил, как наблюдает за собой же, шагающим к переезду, и вот он уже людоед – может, Могиканин, наблюдающий за составом. И вот уже Броучек трясет за плечо, говорит, не спать, и стучит тесаком Нековарж.

– Я… Он… и впрямь кисть выбросил, – выговорил Муц. – Единственное средство, не давшее умереть в тайге с голоду, таким трудом завоеванное мясо… Заслужил с честью: одному из двух пришлось бы умереть, и выжил он. И вдруг – мост. Эшелон. И в тот же миг сверток, который нес с собой людоед, обращается в самые постыдные, зловещие и дурные оковы, тащить которые прежде не доводилось никому из сидельцев. Ладонь мертвеца с отметинами человечьих зубов… Разумеется, он выбросил ее. Поторопился.

Броучек было заговорил, но Муц, уже проснувшись, перебил его:

– Постой. Людоед испугался, что обнаружат кисть. Быть может, выбросил в реку ладонь. А что, если течением унесло бы? На кого укажут?

Выброшенной ладони не отыскать, зато есть еще одна кисть. Покойного Лукача. Отрезает у солдата одну руку, в лесу закапывает, чтобы никогда не нашли. Так что, если и найдут первую ладонь, никто не подумает, будто в тайге какое-то чудище съело целого человека.

– Тогда зачем…

– За убийцей наблюдали. Не с моста, а из леса. Может, тот, беловолосый, все видел. Тоже, должно быть, человек. Мы же в призраков и снежных людей не верим, ведь так?

Тот, кто смотрел, отыскал обе руки. Положил на тело Лукача, и за Лайкургом приглядывал. Для чего он или они так поступили? Вероятно, знали, что придет кто-нибудь, подобный нам. Что доберемся до леса. Вот и добрались…

Подошел Нековарж с сучьями, которые выложил на земле, под каменной стеною. Прислонил обрубки ствола к камню, разложил ветки под получившимся навесом.

Легионеры заползли внутрь, устроившись в укрытии. Пошел ледяной дождь; Нековарж выругался. На навес, должно быть, намело еще снега, однако натекавшая вода вновь промочила мундиры; шалаш затрясся под порывами ветра.

Муц решил не спать. Показалось, будто бодрствовать легче. Ну и хорошо. Закроешь глаза – так уж наверное не проснешься. Офицеру сделалось легко и бодро.

Уже уснул. И видел сны.

Мотивы

Пока Самарин и Алеша носили из уличной поленницы дрова и складывали у печи, Анна сварила картошку и суп. Алеша без умолку рассказывал про убитого учителя, чехов, корову, про то, как однажды пробовал ананас, и про лысых мексиканских собачек. Постоялец оставался немногословен. То и дело задавал новые вопросы, вызывая ребенка на откровенность. За едой не проронил ни слова – не благодарил, не интересовался, отчего женщина согласилась устроить его в своем доме. Ел быстро, но не жадно. На вопрос, не угодно ли добавки, ответил согласием и протянул тарелку.

За едой Анна разглядывала узника. То и дело переглядывались, Кирилл несколько мгновений неотрывно смотрел в глаза, после чего вновь обращал взор к пище. Хотя и казался спокойнее, нежели пристало беглому каторжнику, однако же выражение лица имел учтивое. Не было в нем и подобострастия. Глядел выжидательно. Предоставлял шанс сказать или спросить, что захочется, как только Анна почувствует готовность, – выражение признательности, гораздо более деликатное, но и смущающее куда сильнее, чем слова любой благодарности. И тем более волнующее, что знал гость: спросит она. И не было во взгляде недавнего арестанта иного выражения, кроме готовности посвятить все мысли и чувства свои и даже само дыхание тому, что произнесет Анна. В былые времена, наедине с прочими кавалерами, она нашла бы подобную тишину утомительной, оттого-то и недоумевала, отчего нынче всё иначе складывается, неужели углядела в лице узника нечто примечательное, обещание скорого исполнения предопределенного – не явного, но заметного, если только приглядеться хорошенько…

– Не угодно ли папиросу? – предложила хозяйка.

Самарин согласился. Закурили. Анна отослала сына в постель, заставила поглубже затянуться табачным дымом, чтобы очистить легкие от заразы, прочитала страницу из «Сказки о царе Салтане», поцеловала на ночь, задула свечу и спустилась вниз к Самарину; тот перелистывал «Санкт-Петербургский вестник».

– Газете же два года уже, – кивнула на пожелтевшее издание. – Не желаете коньяку?

– Охотно, – признался Кирилл.

– Боле ничего не осталось, – сетовала хозяйка, – да и сладкое вышло.

– Я не охотник до сладостей, – сообщил гость.

Наполнив два бокала, Анна села за кухонный стол, напротив постояльца. Поколебавшись и убедившись, что тост провозгласить Самарин не намерен, вскинула фужер:

– За свободу!

– За свободу, – согласился Кирилл, прикоснувшись своим бокалом к хозяйскому. Отпил половину содержимого, поставил на стол фужер.

– Когда вы сегодня рассказывали о Могиканине, – начала Анна, – то говорили так, точно восхищались убийцей, который вас съесть собирался.

– А что хуже: знать, что на вас готовится покушение или же что злоумышленник намеревается после еще и вашей плотью насытиться? Да и имеет ли оно значение, это «после»?

Недолго поразмыслив, Анна ответила:

– Разумеется, знать, что товарищ считает тебя не более чем пищей, гораздо хуже. Намного, чем быть врагом. К неприятелю, по крайней мере, относятся как к человеку.

– Кстати, о пище, – заговорил Кирилл. – Никоим образом не намерен задеть память вашего покойного супруга, однако вам, полагаю, доводилось слышать выражение «пушечное мясо». Вероятно, скормить артиллерии сотни тысяч незнакомцев гораздо отвратительнее, нежели съесть единственного приятеля самолично.

– Но так не должно быть! – возмутилась Лутова. Отчего-то стало смешно – не из-за пленника, но оттого, что так уж устроен свет и ничего не поделаешь.

– Постойте, – Самарин чуть прикрылся выставленными перед собой ладонями. Жесты мужчины были скупы. – Разумеется, Могиканин меня страшил. Страстно хотелось верить, будто мы сблизились настолько, что он не пожелает использовать меня в качестве пропитания, и чем более дружеской мыслилась мне наша связь, тем сильнее ужасал момент, когда казалось, мой спутник готов на меня наброситься. Но там, на реке, когда мы бежали и вся природа ополчилась на нас, тщетно стараясь изморить холодом, и задолго до побега, на каторге, когда покровитель мой взялся меня откармливать – даже тогда успокоение, которое он внушал мне, точно отец сыну, пересиливало ужас перед Могиканином-людоедом. Разве не чувствовал подобное же и Исаак, сын Авраама?

В голосе постояльца послышались новые нотки, точно теперь бывший каторжанин силился в чем-то убедить хозяйку, хотя женщина и не осознавала, чем так озаботился Самарин.

– Исаак хотя и знал, что отец его убить намеревается, однако же доверился, и верил, и любил до самого конца.

– Но то – другое! – не соглашалась Лутова. – Насколько я помню, Авраам услышал глас Божий, о чем Исаак знал. А ваш Могиканин был не более чем разбойник, вор! И не имел иного повода, кроме того, чтобы выжить!

– Не был, а остался не более чем разбойник! – поправил Кирилл. – А вы сказали «был». Помните, я убежден, что он в городе. Может статься, подслушивает. Снаружи.

– Что ж, попробуйте меня убедить, будто Могиканин подобен Аврааму!

– А вы веруете ли?

– Ежели и есть Бог, то глупый, – Анна ответила гораздо более резко, чем намеревалась.

Самарин, хотя и понял, что у хозяйки свои счеты с Господом, промолчал.

– Стало быть, в Бога вы не веруете, однако же веруете, что Авраам веровал, а потому отец был вправе принести сына в жертву? Что имел основания для детоубийства?

– Нет, – возразила Анна, – к голосу Бога, требующего подобных жертв, прислушиваться не стоит! Я… мне встречались люди, они… им приходилось проливать кровь во имя Божье и жертвовать телом, и такие страдания, такая боль сильнее и дольше, чем от любой раны! Вот только ума не приложу: при чем здесь Могиканин? Вы не говорили, что ваш покровитель набожен. Ни разу не назвали его душевнобольным.

– Может быть, – медленно проговорил Самарин, – может быть, настанет время, и вы еще услышите, что он натворит.

– О чем вы? – недоумевала женщина.

Кирилл промолчал; сел на прежнее место, слегка выкатив глаза и поджав губы. При взгляде на квартиранта всё оборвалось у Лутовой внутри, волосы будто зашевелились от неприятного ощущения, словно Кирилл удерживает самого себя под арестом. Невыносимое чувство. Допила коньяк, встала, вновь наполнила фужеры, пригубила свой, оставила бутылку на столе – и прошло.

Ладонь правой руки покоилась на столешнице, близ бокала. Самарин вновь овладел собой. Ужасное чувство прошло, и лишь гадать приходилось: уж не почудилось ли?

Он подался вперед, накрыл ладонью ее руку, попросил позволения обращаться на сердечное «ты». Кивнула, сплетая свои пальцы с его.

– Ты права, – согласился мужчина. – Могиканин считается лишь с собственными побуждениями. То же самое я сказал и утром. Но одна мысль не дает мне покоя: есть ли иная причина, кроме Бога и разбоя, могущая вынудить человека убить в глуши своего товарища и съесть? Не по велению судьбы, как рассказывают в историях о потерпевших кораблекрушение или первопроходцах Севера, решающих жребием, кому из них суждено погибнуть, чтобы выжили остальные. А единственно грубой силою, и здесь мы говорим не просто о человеке, одержавшем над спутником верх, чтобы его съесть, – нет, о человеке, откармливающем товарища, точно крестьянин – борова.

– Мне не приходит в голову повода, могущего оправдать такое зверство. Пейте же.

Самарин выпил залпом, нежно расплетя свои пальцы. Женщина вновь наполнила бокалы. Поразило не то, что прикрыл ее руку ладонью своею, но что отнял.

Кирилл продолжал:

– Предположим, некий человек, некий людоед знает, что от того, насколько успешным окажется его побег на волю, зависит участь целого мироздания. Допустим… Вообразим себе существо, столь самозабвенно отдающееся счастью нового мира, что всю жизнь свою посвятило оно уничтожению жестоких, развращенных чинуш, истребляя заполонивших канцелярские заведения крыс, покуда не погибнет само. Представим, что наш герой отдает себе отчет: политические и даже революционные методы борьбы недейственны, ибо всего лишь вносят в человеческое существование легкую сумятицу. Не то чтобы вся уродливая чиновничья, дворянская и купеческая порода представлялась ему корнем людского зла. Нет, просто враги падают перед ним, подобно тому, как падают осажденные твердыни под ударами тарана. Не каратель, но само возмездие, позволяющее уцелевшей добродетели отстраивать на руинах лучший мир. Назвать такого представителем народной воли – значит произнести невразумительную нелепицу, как если бы бич гнева был выборной должностью. Он и есть народная воля. Сотни тысяч проклятий, выкрикиваемых поработителям денно и нощно. И судить такую личность той же меркой, что применима к обычным людям, – странно, все равно как судить волков за убийства оленей или расстреливать бурю. Мы вправе скорбеть о съеденных жертвах – разумеется, если они невинны. Но человекообразная пища – не более чем досадная случайность. И нет в том зла. То, что человеческой единице представляется дурным, есть деяние любви народной ради будущего. Да и назвать такого человека людоедом было бы несправедливо. Он – буря, призванная народом, от которой и редкая добродетель укроется.

– Таков ли и Могиканин? – подивилась Анна.

– Я всего лишь прошу тебя представить существование подобной личности возможным, – пояснил Кирилл.

Женщина слегка захмелела. И знала об этом. В воображении ее всё смешалось. Выдуманный Самариным людоед-народоволец не напугал так же, как случилось бы, доведись Лутовой выслушать тот же рассказ в трезвом виде, отчетливо, ясно видя окровавленный рот и суровый взор. Когда Самарин говорил, голос его оживал, теплел, а смотрел он так, точно испытывал к ней нечто особенное, и привлекательность этого чувства пересиливала отвращение от слов.

– Послушать, так ваш воображаемый людоед невероятно тщеславен, – съязвила Анна. Провела кончиком пальца по запястью мужчины. Столь легкое прикосновение никого ни к чему не обязывает. Принялась теребить пальцы Кирилла. – Не стоит приносить кровавых жертв неведомым стихиям, будь то Бог или нация, – произнесла Лутова.

– Так что же, и идеалам не бывать?

– А я вас циничным считала. Не поговорить ли нам о чем-нибудь ином? Идемте в гостиную.

Гость отправился следом за хозяйкой. Попросил:

– Расскажи мне об офицере Муце. Вы с ним дружны?

Авахи

Муц отогнал наваждение. От костра, недавно пылавшего в ногах, остались лишь жаркие уголья. Тесно, воздух недвижим, над головой и в стороне – слабые отблески отраженного света, и пахнет дымом да высыхающей шерстью.

– Проснулся, – сказал Броучек.

Уперевшись ладонями, офицер оттолкнулся от земли и уселся, опираясь спиной о скалу, а ноги по-прежнему держа у кострища. Оказалось, что он в пещере. У входа мерцало пламя. Перед огнем, скрестив ноги, неотрывно глядя в огонь, сидел человек, которого Муц не мог с точностью разглядеть, однако же был уверен, что то не Броучек и не Нековарж: солдаты сидели по обе стороны от офицера.

– Это кто? – удивился офицер.

– Белая бестия, – пояснил Броучек. – Мы тебя будили, да не добудились.

– Туземец?

– Тунгус, – пояснил Нековарж, – бледный парень, беловолосый.

– Русский знает?

– Да, – подтвердил сидевший у огня.

Теперь, когда к зрению Муца вернулась четкость, он рассмотрел чужака яснее и убедился, что тунгус в точности соответствовал описанию Самарина, не мальчик, но и не мужчина, хотя и седой как лунь.

Надо лбом нахлобучены кустарного изготовления очки: оплетенные волокном Стекла, куртка, штаны и сапоги из оленьей кожи. На коленях лежало старое ружье, заряжаемое с дула.

– Мы все пытались тебя разбудить, – пробормотал Нековарж на ухо офицеру. – И тут кто-то ну в нас кедровыми шишками швырять! Мы глядь наверх, а там туземец из скал выглядывает. Броучек подстрелить хотел, да я не дал. Сразу видно, что тунгус, а не чудище лесное, парнишка молодой, к тому же – ты уж извини, братец, что я так говорю, – без обогрева и крыши ты бы долго не протянул. Вот я и попросил огоньку. Тот рукой вниз тянется, хвать – и вытащил в проем в скалах, как раз над карнизом, где мы застряли. Даже Броучек в темноте не углядел. Вот мы втроем и потянули тебя наверх, а там до пещеры – с полсотни саженей карабкаться.

– Костер красные заметят, – предупредил Муц.

Хотя и ослабел, но сохранил ясность рассудка, вот только проголодался неимоверно. Обогрелся – и заныли кости. Зря шинель оставил, глупо вышло. Во-первых, комплекция у него не такая массивная, как у Броучека или Нековаржа, и тут уж ничего не поделаешь, приходится умом брать. Он, конечно, признателен им, но и признательностью этой тяготился.

– Пещеры выходят проемами на другую сторону, – успокоил Нековарж.

– Мы благодарны тебе, – повысил голос офицер, обращаясь к беловолосому, – нет ли у тебя еды?

Туземец достал замызганную льняную котомку с вяленой олениной. Муц погрыз немного мяса. Слишком жесткое, не прожевать, точно воловья шкура. Оставил во рту, то и дело причмокивая и сглатывая пропитавшуюся соками слюну. Будто призрачную пищу.

– Ваш колдун умер, – сообщил офицер.

– Знаю, – заверил тунгус.

– Откуда же?

– Твоя моя сейчас сказал.

Броучек хохотнул.

– Постой-ка, – Муц коснулся ладонью капральской спины, продолжая разговор с туземцем, – ты же с шаманом путешествовал, верно? Не хотелось бы донимать тебя расспросами, но тут замешан еще кое-кто, и дело это для нас важное. Отчего вы со стариком так далеко на юг отправились, да еще порознь?

– Человек-Наша моя в лесу оставил. Сам вперед пошел, в город. Один месяц, говорит.

– Язык?

– Да.

– Пить хотел?

– Не только. Лошадь хотел. Моя через месяц приходи, так сказал.

– То есть как это – лошадь хотел?

– Увидел и захотел. На Верхний мир хотел. Олешка слишком медленный для моя, так сказал. Моя большой, так сказал. Чтобы моя и водка в Верхний мир вместе поднять, лошадь нужно. Если через месяц не приду, возвращайся за моя мертвый, так сказал.

– Но ведь вы могли отправиться вдвоем?

– Да.

– Так отчего ты остался?

– Страшно было, однако.

– Из-за чего?

– Авахи страшный.

– Так что из того, для тебя все христиане – авахи, разве нет?

– Нет! – Туземец оторвал взгляд от костра, и в щелках глаз зардели пламенеющие угли. – Ваша не вся авахи называется. Этот авахи – бес. Из Нижнего мира. Наша его видел. Наша его видел, и на его наша охотится.

– Вы его видели?

– В лесу.

– И что же он делал?

– Его убил свой друг. Убил и потрошил. На дерево повесь. Одежду сними. Разрезай, здесь и здесь, печень бери, теплый ешь, будто олешку убил.

Сидевшие в глубине пещеры Нековарж и Броучек заерзали, помянув Господа и всех святых.

– А была ли драка? – спросил Муц.

– Нет. Наша следом шел, наша всё видел. Но его увидел наша.

– Что же вы видели?

– Двое вместе шли, по течению, вниз. Всё, что с собой несли, съели. Голодные. Не умеют охотиться. Авахи упал. Оба ослабели. Устали. Авахи голову поднял. Второй русский не видит. Авахи ножик берет. Человек не видит. Авахи не устал. Притворился. Вперед прыгнул, как собака, и снова прыгнул, как медведь. Ноги землю бей, второй обернись. Видел авахи. Руки поднял. Авахи на его нападай. Одной рукой голова назад тяни. Второй ножиком по горлу режь. Вся кровь вытекай. Второй под весом авахи на землю упал. Авахи ножик облизал. Своя друг на дерево повесил. Выпотрошил. Каждый кусок отрезал. На ветках развесил, сушил, с ног, рук и ребер мясо срезай. Пока сушится, внутренности друга ел. Голову и ребра похоронил. Наша много дней смотрел. Авахи не боялся. Думал, совсем людей рядом нет. Огонь жег.

– Но отчего же вы не остановили его?! – поразился Муц.

– А зачем?

– Ну так чего глядели?

– Шаман никогда раньше никого из Нижнего мира не видел. Только если грибы ел. Думал, может, бес что-нибудь потеряет, нам пригодится. Если человек своего друга кушал – не наше дело. Если бы нашего съесть хотел, другое дело. Тогда бы олешку продали. Рядом много олешек. Авахи не чуял. Авахи странный.

Муц почувствовал, как напряглись сидевшие по бокам от него чехи. Открыв, что в бескрайнем, бренном сибирском царстве случилось людоедство, солдаты испытали приличествующие случаю изумление и отвращение, хотя история и не блистала новизной. Точно статья в бульварном журнале, неизменно преподносимая как нечто неслыханное доселе. И вот Броучек с Нековаржем, современные, не чурающиеся прогресса, развеяли на миг скуку и ждут: что же дальше? Ибо всякое нововведение нашей чудесной эпохи, несомненно, привносит уверенность: точно так же, как не доводилось подобному случаться прежде, будет происходить оно впредь, с завидной регулярностью. Так отчего же набросился Муц с расспросами, хотя сам едва не обеспамятовал от жара, головокружения и холода, и у него ноет все тело, точно от ревматизма? Может быть, не Могиканин пытался съесть Самарина, но Самарин совершил удачный побег из мест не столь отдаленных, унеся Могиканина в желудке? В глубине души офицер стыдился открывшегося ему чувства: именно образованный человек съел уголовника, а не наоборот, и это дополнительный, пусть и небольшой, повод для гордости за себе подобных. И все же Муца снедала жажда доказать виновность арестанта. Устройство России – разодранной, мучимой противоречиями – переменилось, но не настолько же, что невозможно созвать трибунал для суда над людоедом? И стоит сойтись вместе трем людям, будь они хоть раввин, казак и коммунист или же скопец, вдова и еврейский офицер чешской армии – всё равно согласятся, что оправдания для подобных преступлений нет. Разве можно такое оправдать?

До возвращения Муца каторжник останется под надежным замком, и, может статься, удастся убедить Матулу не отпускать арестанта. Если бы только не красные! Что за превосходный случай показать Анне Петровне, каким оказался ее осужденный студент: лгун, убийца, да еще и каннибал! Сильнее всего женщину ранит обман. И снова ощутил злорадство, непреходящее подсчитывание шансов, возможностей, и содрогнулся. Достоин ли уважения тот, кто, признавая в себе скрытые пороки, зная о потаенных страстях своих, преуспевает в их обуздании, или же благородство требует совершенного отсутствия зла? Искоренить… Как Балашов… Нет, иначе. Не там корень бед. Тут другое…

– Как он узнал, что вы за ним следите? – спросил офицер.

– Однажды утром пропал, не был на стоянке, где человеческие кишки ел. Порой наша видел, как от волков огнем отмахивался. И вот не шевелился. Не видно. Как мясо с груди, рук и ног друга сохнет, видели. Совсем высохло. Ветер дунет – куски качаются. Человек-Наша сказал: грибы буду есть. Поест грибов – ясно авахи увидит.

Поел, наша ждет. Утро. Человек-Наша петь стал. Моя песню слушал. Гриб съешь. Вместе пошли, моя и Человек-Наша, по дороге в Нижний мир.

Друга авахи встретил. Злой, потому что на куски разрезан. «Смотрите, – говорит, – моя руки здесь, моя ноги там, голову и ребра похоронили, а сердце, легкие, печенку, почки и кишки совсем съел! Всего меня съел, а остальное волкам и воронам оставай? Мой дух в Нижний мир голый придет!»

– Это был сон? – поразился Муц. – Я понять хочу… Ты принял галлюциногенных грибов, и привиделось, будто попал в ад и встретил призрак мертвеца? А Самарин… вернее, авахи из твоего сна, он был настоящий?

Беловолосый кивнул:

– Да. Его тоже в Нижнем мире был. Злой. Настоящий. Съел кишки своя друг и ослеп в Нижнем мире, не мог дух друг найти. Кричал на наша. Ножиком грозил, однако. Рот кровью испачкан. Зубы совсем острые, черные. Изо рта мясом воняй.

Под облака ростом. Ножик с дерево длиной. Поднимет – солнце порежет. На солнце из красных облаков кровь течет. Убьет, говорит. Не видит то, что наша видит. Слушал, как Человек-Наша рассказал: его друг в Нижний мир без тела ушел. Человек-Наша черту так сказал: твой друг рядом с тобой стоит. Туловище назад просит. Говорит: сними с дерева мясо с моих рук, ног и груди, выкопай голову и ребра, вместе складывай.

Авахи еще больше рассердился. Ногти как ржавые гвозди. Зубы будто сосульки. Человека-Наша схватил. На землю толкнул. Коленями на грудь встал. Лоб ножиком порезал. Слово «лгун» вырезал, как ваша пишет.

Человек-Наша кричал. Третий глаз совсем не видит. Авахи сказал: снова увидит – обоих наша убьет. Мы из Нижнего мира разными тропами вышли.

«Приходи за моя через месяц, – так Человек-Наша говорит. – Если моя не вернется. Теперь моя, чтобы в Верхний мир подняться, лошадь нужна, однако».

Когда моя из Нижнего мира вышел, когда гриб кончился, совсем ушел авахи. С собой мясо забрал. Человек-Наша ушел. Не может Верхний мир найти, однако. Слепой теперь для Верхнего мира. Без лошади не придет.

– Вы возле этой реки повстречались с авахи? – уточнил Муц.

– Моя видел, как он последний кусок друга в воду бросил. Рука. От мертвого солдата руку отрезал, похоронил. От лошади мало мяса поел. На мост залез. Там человека встретил. Ушли. Я руки достал.

– А как он выглядел, тот человек, с которым авахи повстречался на мосту?

– Далеко было, не видел.

– А есть ли у него русское имя?

– Да.

– Какое же?

– Не могу сказать. Убьет. Обещал, однако.

Муц полез рукой за пазуху френча, в карман рубахи, откуда достал книжицу в кожаной обложке и карандаш. Края страниц отсырели, но большей частью бумага не пострадала.

– Нельзя ли зажечь огонь поярче? – попросил офицер.