Текст книги "Бешеные псы"

Автор книги: Джеймс Грейди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Джеймс Грейди
Бешеные псы

Эта книга посвящается

Бобу Дилану,

Билли Холидэй,

Брюсу Спрингстину,

Ричарду Томсону,

Брайену Уилсону,

подвывающим на дорогах

Природные американцы сходят с ума…

Уильям Карлос Уильямс.

К Элси

Улицы полыхают огнем,

кружатся в смертном вальсе

на грани реального и фантазии.

А поэты на этой земле

вообще бросили писать,

они просто отступились – и катись оно все!

Но быстрее удара ножа

они не упускают свое

и стараются выглядеть достойно.

Брюс Спрингстин.

Jungleland

1

А стоило бы нам почуять неладное, когда на утреннем собрании во вторник Рассел травил байку о том, как он гарротировал сербского полковника.

– Только представьте, – распинался Рассел, – солнечный свет, пробивавшийся сквозь решетки на окнах, ложился параллельными полосами на лимонного цвета пол в комнате для отдыха. Вся сценка была точь-в-точь как подброшенная в воздух монета – и верится, и не верится.

Точь-в-точь как мы, хотя в комнате нас собралось шестеро: пятеро мужчин и женщина; мы кружком разместились возле Рассела на складных металлических стульях.

– Я вел наблюдение за патрулями на этой балканской бойне, – продолжал Рассел. – Дома на главной улице почернели от дыма. Окна выбиты. По всей улице – мусор. Протопали мимо взорванной «тойоты». Шагнешь – и под ногой что-нибудь хрустнет. То брошенный ноутбук. То женская сумочка. С фонарного столба свисали три веревки, только перерезанные, так что вся эта болтовня насчет зачистки выглядела правдой.

– А что было неправдой? – спросил доктор Фридман.

Волосы у доктора Фридмана были каштановые. Из-за очков в позолоченной металлической оправе глядели изумрудно-зеленые глаза. Каждый день из двух недель, проведенных с нами, он надевал вольного кроя твидовый пиджак. В тот последний день на нем была синяя рубашка без галстука.

– В таком месте, как это, – ответил Рассел, – поди разбери: правда, неправда.

– Понятно, – кивнул доктор Фридман.

– Ничего вам непонятно, – сказал я. – Повезло вам, что вы этого не видели.

– Верняк! – откликнулся Зейн, похожий на Христа-альбиноса.

– Давайте все же послушаем Рассела, – попросил доктор Фридман.

Рассел походил на расфранченную рок-звезду: очки наподобие авиационных окуляров ночного видения, черный кожаный пиджак поверх темно-синей футболки с эмблемой группы «Уилко» – не очень-то по уставу, который ему вдалбливали. Довершали наряд обычные джинсы и черно-белые кеды.

– Вообразите конец мая девяносто второго, – сказал Рассел. – У нас у всех только и зудело слинять в какое-нибудь безопасное место.

– Нет таких мест, – пробормотала Хейли, соскребая коросту со своей словно выточенной из черного дерева руки.

Рассел не обратил на нее никакого внимания.

– Этот замшелый югославский городишко насквозь провонял порохом и горелым деревом. Сплошная помойка, приятель, и крысы, так до сих пор и вижу этих говножопых шелудивых крыс с красными глазами.

Два окна в ресторане заделали картоном, но висела вывеска «открыто». Полковник распахнул дверь, звякнул колокольчик. Тогда он поворачивается к нам девятерым и говорит:

– Заходим по очереди.

Потом поворачивается, кивает мне и двум своим любимчикам головорезам, парочке потрошителей, которых Милошевич вытащил из тюрьмы и назначил «милиционерами». Заходим. Во всем заведении горстка клиентов, и все такие же сербы, как мы, твою мать.

Белая пластмассовая чашка задрожала в руке Рассела, когда он поднес ее ко рту.

– О чем бишь я?

– Вы только что сказали «твою мать», – вмешался доктор Фридман.

Рассел отхлебнул кофе.

– На чем я остановился?

– А-а-а, – протянул психиатр. – В вашей истории. О вашей шпионской миссии.

– Уловил, – сказал Рассел. – Тамошний мэтр скользил по ресторану, как в ледовом шоу. Лысый – ни волосины. Бледный как смерть. Глаза белесые. Лицо каменное. Четверо «оборотней», отбывавших повинность, все с «калашами», входят и начинают трезвонить, а он хоть бы хны. Был он в белой рубашке с черной бабочкой, джинсах и черном смокинге с длиннющими фалдами, как Дракула. Да еще вертел пустой поднос, вроде балеруна однорукого.

– Похоже на улет после ЛСД, – заметил доктор Фридман.

– Док! – ухмыльнулся Рассел. – Кто бы мог подумать, что вы такой безобразник?

– Мой отец – любопытная личность. А ваш?

– Не-а, – откликнулся Рассел, – никогда не ввязывался ни в какие неприятности. Да и незачем было. И потом, моя история его не касается… там, в ресторане, это все про меня, только про меня.

– А про кого еще? – спросил доктор Фридман.

– Я ж вам сказал: про полковника Херцгля, этого жердяя. И разило же от него чесноком и водкой! Они божатся, что водка не пахнет, – опять врут. Уж поверьте мне – пахнет, и вот я…

– Вы в ресторане, – успокоил его доктор Фридман. – С полковником Херцглем и его людьми.

– И мэтром. Он скользит к нам между столиками со своим пустым подносом, на лацкане у него фашистский значок, а сам так и пялится своими бельмами.

Полковник Херцгль зыркнул на него эдак и говорит: «Что это за говно у тебя вместо музыки?»

В баре бухают колонки, и полковник, черт его дери, прав: дерьмо да и только. Какой-то аккордеон, флейта и цитра, словом, муть этническая. А полковник свихнулся на Элвисе. Чуть не молился на этого сраного идола, подохшего на стульчаке…

Доктор Фридман заморгал, и я это про себя отметил.

– …ну да, на стульчаке, когда сам он еще панковал под коммунягу в Белграде. С тех пор и носился с одной своей вшивой пленкой – музыкой к «Вива Лас-Вегас!». Не скажу, что это самый плохой фильм с Элвисом или что там самые дерьмовые песни, но, дружище, когда тебя сорок раз подряд заставляют слушать эту херню, да еще приказывают ее переводить и учить полковника подпевать!..

Полковник дает пленку с Элвисом мэтру, тот подводит нас к столику и выставляет бутылку этой их сливовицы. Ракия называется. Пьем из горла. Бутылку по кругу.

– Только, бога ради, не говори, что вы пили из одной посудины! – воскликнула Хейли.

– Черт, а как же еще?! Ты что – думаешь, я стал бы выпендриваться и корчить из себя сноба?! – ответил Рассел. – Тут мэтр и говорит: «Могу предложить картофельного супа»; в зоне боевых действий это вообще было единственное блюдо – кроме ракии, конечно. И уходит. Не успеваем мы сделать еще по нескольку бульков, как из колонок уже бухает Элвис. «Вива Лас-Вегас!»

Дверь отделения распахнулась, и в нее вкатился блестящий, как зеркало, металлический ящик.

Тележка с лекарствами двигалась по залитому солнцем полу. Я посмотрел: это была она – та самая сестра, которая, как и доктор, подменяла постоянный персонал, когда тот уходил в отпуск или брал выходные.

Сестра на подмене была красивой женщиной, исходившей немало миль по больничным коридорам. Форменные белые брюки и форменный же черный джемпер на пуговицах без воротника, каштановые волосы собраны в пучок на затылке. Она открыла тележку с лекарствами, поставила на металлическую крышку маленькие бумажные стаканчики, сверилась с процедурным листом.

– А как там пахло? – спросил доктор Фридман.

– Что вы имеете в виду? – откликнулся Рассел.

– Ну вот, вы говорили, что на улицах пахло порохом, горелым деревом, дымом… А как пахло за тем столом?

– Какая разница! На столе стояла ракия. Плюс к этому нас за столом сидело четверо вояк, которые давненько не принимали душ. Солоноватый такой был запах. А с кухни пахло картофельным супом и…

– Какой именно солоноватый? – переспросил доктор Фридман. – Как… у слез?

– «Как у слез»… – передразнил его Рассел. – Да какая, к черту, разница! Речь о том, что я сделал. Ведь тогда, именно тогда, когда Элвис орал на всю забегаловку, у меня появилась возможность сделать это.

Сестра вытряхнула таблетки в стаканчик.

– У вас наконец появилась возможность сделать… что? – спросил доктор Фридман.

– Убить полковника Херцгля.

– Но это же не входило в ваше задание. Вы же не были наемным убийцей.

– Только не говорите, кем я был и кем не был! – пронзительно завопил Рассел. – Кем был, тем и был, и я сделал это!

– Расскажите нам о вашей официальной миссии, – сказал доктор Фридман, пристально глядя на ветерана.

– Моя официальная миссия вроде как закончилась, дружище?! Никто из этих ублюдков – ни мусульмане, ни хорваты, ни, уж точно, эти проклятые сербы – не использовал ничегошеньки из того, что успели понатаскать в Югославию плохие мальчики Дядюшки Сэма за время холодной войны. Ни у кого из них не было ядерных чемоданчиков. Или вам кажется, что они хотя бы на минутку задумались? Ведь больше всего они хотели изничтожить друг дружку, а что тут может быть лучше атомной бомбы?

– И все-таки – почему вы там оставались? – спросил доктор Фридман.

– А как я мог уехать? – Рассел весь сжался на своем стуле. – Никто и глазом не успел моргнуть, как обыкновенные стычки превратились в бойню. В то, что происходило за стенами того ресторана, то, что мне пришлось увидеть собственными глазами, пока я разыгрывал попсующего сербо-американского парнишку, который вернулся, чтобы отыскать свои корни и помочь своим героям… Там быть чокнутым считалось за правило. Если ты уже не спятил, когда все это началось… И чем я, по-вашему, закончил? Как оказался здесь?

– Вот и расскажите.

– Я убил полковника.

– Зачем?

– Потому что случай подвернулся. Что-то большое, важное я остановить не мог, но уделать этого жирного отморозка, которого я собственными руками упрятал бы за решетку, пока был еще в здравом уме… До того как смыться, я мог прикончить его за… за все те ужасы, что он натворил. И собирался творить дальше.

Когда Элвис наконец выдохся со своим «Лас-Вегасом», полковник сказал: «Невмочь терпеть. Ты потом» – и пошел себе через обеденный зал в сортир.

– Один?

– Вы на что намекаете – «один»? Конечно, один. Вы что, думаете, мы были вроде компашки канзасских школьниц на балу?

Рассел покачал головой.

– Они не желали меня слушать. Не верили мне. Телефоны работали. Не везде, но… я сообщил своему непосредственному начальству в Праге. Черт возьми, я даже напрямую позвонил в Лэнгли. Они все талдычили, что я «отстранен». Мол, «переутомился». Пора выпадать в осадок. Чистая работа. Миссия выполнена. Так что возвращайся-ка ты домой и… Они бы мне не поверили.

– Только сначала, – сказал доктор Фридман. – Потом появились бы спутниковые фото, другие источники.

– Начало, оно и есть начало. Вы лучше загляните в конец.

– Значит, вы остались.

– Я пошел в сортир. – Рассел нервно моргнул. – Это был мой шанс.

Катись он, этот полковник, сказал я его головорезам, надо в сортир. Те только заухмылялись.

Никто даже не посмотрел, как я шел через зал. Сортир был в конце коридора, за распашными дверьми. Лампочка в коридоре перегорела, так что он стал вроде длинного темного туннеля. Воняло мочой, крысами, ракией… я же понимаю, вам хочется знать, как там пахло, док, не стоит благодарности.

Но Фридман не стал его прерывать. Он чувствовал близость кульминации, понимал, что она надвигается.

– Я сунул правую руку в карман гимнастерки, – сказал Рассел, – мой нож и «калаш» остались на столе, но за два дня до этого, когда они сожгли школу, полную ребятишек, я подобрал стальную проволоку около метра длиной и сунул в карман. Воображал, что мог бы устроить «растяжку», чтобы покончить с полковником и со всей его командой. Но такой уж я человек – не практик, скорее, оптимист. Когда я шел в тот сортир, я был не практичнее дзенского монаха.

Прежде чем распахнуть дверь, я намотал один конец проволоки на правую руку. Десять шагов в полной темноте, и вот: «Вива Лас-Вегас!» – я стоял перед закрытой дверью мужского сортира, намотав другой конец проволоки на левую руку.

У меня было два варианта, – продолжал Рассел. – Налететь или подкрасться… подкрасться, как ниндзя, или обрушиться, как Скорцени, [1]1
  Отто Скорцени (1908–1975) – оберштурмбаннфюрер СС, прославившийся своими успешными спецоперациями во время Второй мировой войны.


[Закрыть]с развевающимися знаменами.

Я всегда был вроде Скорцени. Ворвался прямо, а сам ору не хуже Элвиса, полковнику это нравилось. Он стоял перед зеркалом. В кабинке было… было, хм… Полковник стоял спиной ко мне, изображая что-то типа буги, и тут я – хлесть!

Рассел крутанулся на своем стуле, изображая, как проволочная петля захлестнулась вокруг шеи полковника и как он душит эту рыпающуюся тушу.

– Крепкий он был мужик, и это оказалось не просто. Специально для вас, док, я чувствовал, как от него разит потом и чесноком. Стоило коснуться его шеи, и руки мне обжигало, как кислотой.

«Ух ты! – подумал я. – Кожа… а жжется, как кислота».

Новая подробность. Манипулируемая сенсорная память. Браво, доктор Фридман! За две недели вы превратили старую шарманку Рассела в источник таких тонких воспоминаний, можно сказать, докопались до сути.

– Проволоку я, конечно, там и бросил, – сказал Рассел. – Вышел и вижу – кранты!

– Как это? – спросил доктор Фридман.

– Пожарный выход оказался заперт! Ничего не оставалось, как вернуться к этим двум сербским ублюдкам… на мое счастье, они – ради прикола – сожрали мою миску картофельной похлебки.

– Пора принимать лекарства, – кашлянув, напомнила сестра.

«Черт бы ее побрал, – подумал я. – Может, Рассела вот-вот прорвет».

Доктор Фридман, словно соглашаясь со мной, замахал на нее рукой.

Поэтому я спросил:

– Кто-нибудь что-нибудь сказал, когда ты вернулся из сортира?

Мне хотелось дать Расселу возможность самому разоблачить свою выдумку. Самому увидеть, что он врет.

– Да. Они все гоготали надо мной, потому что жратва-то моя уплыла.

– Что они сказали про тебя? – подхватил мою мысль седовласый Зейн.

Но Рассел только пожал плечами.

– «Ну и непруха, америкашка!» – сказали они. То, что они сожрали мой суп, дало мне повод напустить на себя обиженный вид, схватить свою амуницию и ринуться на улицу. Выбрался я, прошел мимо остальных шестерых парней, словно их там и не было, свернул за угол… а потом бежал три дня, только пятки сверкали. Гнал на мотоцикле, пока не попал на морпеховский вертолет. Рассказал все в Управлении и прямиком сюда.

Зейн посмотрел на меня. Мы могли бы расколоть Рассела. Но это была работа Фридмана. И потом, если ты никого не раскалываешь, может, и тебя никто не расколет.

– Забавно, что я убил его и ничего не чувствую, – сказал Рассел. – Ну просто… ничегошеньки. Конечно, Элвиса я с тех пор не слушаю. Наверное, поэтому и попал сюда.

– Вряд ли, – ответил доктор Фридман.

Рассел высоко поднял брови над черными очками.

– Какая разница, что вы теперь думаете, док, – ухмыльнулся он. – Все равно вы от нас уходите.

– Доктор Фридман, – повторила сестра, – уже время. У нас расписание.

Доктор кивнул. Сестра стала раздавать стаканчики с водой и лекарствами – как сласти в кино: тонизирующие, седативные, транквилизаторы, сладкие таблетки в стаканчик Хейли, карамельки всех цветов радуги для страдающих от посттравматического стрессового синдрома с признаками шизофренического расстройства.

– Сегодня во второй половине дня состоится последнее собрание, – сообщил доктор Фридман. – До него я хотел бы побеседовать с некоторыми из вас индивидуально, но после обеда я уезжаю.

Эрик поднял руку, готовясь выпалить, что сегодня на обед мясная запеканка, но одобрительного кивка не последовало.

– Сегодня днем нам надо кое о чем потолковать, – продолжал доктор Фридман, – и всем следует ожидать этого с удовольствием. Приятного аппетита.

Он вышел из отделения с улыбкой. Сестра собрала пустые стаканчики из-под пилюль. Я разглядывал ее собранные в пучок густые каштановые волосы, обтянутые белыми брюками округлые бедра, пока она катила тележку обратно. Рассел и Зейн, даже Хейли и Эрик тоже разглядывали ее: новенькая сестра – это всегда интересно, даже если она сохраняет профессиональную дистанцию. Затем дверь отделения закрылась. Щелкнул замок. Мы расползлись по своим палатам, не подозревая, что спокойной жизни нам осталось меньше пяти часов.

А стоило бы.

Ведь была подсказка, но мы ее не заметили.

Мы были люди опытные, тренированные. Но все как один проглядели ее.

Хотя какого черта? Мы ж были психованные.

2

Психованные – вот почему нас заперли в Замке ВОРОНа.

Собственно говоря, все дело в наших «особых обстоятельствах». Говоря «мы», я имею в виду Рассела, Зейна, Эрика, Хейли и себя.

Особые обстоятельства заключаются в том, что у нас закодированная форма допуска.

ВОРОН (Всеамериканское общество реабилитации и отдыха населения) – один из самых засекреченных американских центров, аббревиатура, которой нет ни в одной федеральной программе.

Звучит как жутко опасное смертельное заболевание. Так оно и было задумано. Такое кого хочешь отпугнет. Никто не захочет слоняться возле двери с такой табличкой. Конечно же, и саму дверь найти практически невозможно, поскольку это призрачное заведение располагается в богом забытом местечке Уотербург, штат Мэн.

Уотербург стоит на перекрестке захолустных дорог. В нем одна бензоколонка, один мотель, несколько домишек и большое квадратное здание из красного кирпича, стоящее в отдалении от дороги. Поскольку ВОРОН считается медицинским заведением, никого не удивляет присутствие здесь сестер и врачей, которые живут в нормальных городах штата Мэн и специально приезжают сюда на работу. Сестры и доктора паркуют свои машины за кирпичным зданием ВОРОНа и на синем автобусе едут через лес в Замок.

Замок – это зловещий, расплывчатых очертаний комплекс, выстроенный каким-то воротилой, который сколотил состояние на продаже строевого леса, а потом обанкротился. Наш дом прячется в густых зарослях осин и берез, окруживших проволочную изгородь, поверх которой протянута «колючка». Замок – это больница. Психушка, которая защищает пациентов от мира, а мир – от них.

В ту великодержавную американскую весну нас жило в приюте всего пятеро. У каждого – отдельная палата с ванной и небольшой гостиной, где имелся телевизор и книжные полки. Чтобы повесить картину, требовалось разрешение. На все безделушки и произведения искусства, которые можно было превратить в оружие, накладывалось вето, хотя, по правде говоря, любое произведение искусства является оружием.

Попасть в Замок так же не просто, как в Гарвард.

По большому счету, для этого надо быть тайным агентом Дядюшки Сэма, исполнителем, аналитиком, администратором или разведчиком.

Шпионом.

А потом свихнуться.

Куда еще Дядюшка Сэм мог запихнуть нас? В какой-нибудь обычный дурдом с вертушкой у входа, куда может проникнуть любой и, наслушавшись пускающего слюни болтуна, выдающего тайны, способные изменить судьбы мира, спокойненько продать их другой стороне? В какую-нибудь «нормальную» психушку, где, если вы рассказываете о реальных событиях, вас назовут помешанным, а если будете рассказывать сказки, отпустят разгуливать на свободе?

Америке нужны ВОРОНы, Америке нужны Замки. Где в тот апрельский вторник после нашего утреннего собрания, на котором Рассел травил байку о том, как он удавил сербского полковника, доктор Леон Фридман пришел в мою отдельную палату для последнего индивидуального сеанса, прежде чем громкое «ой-ёй!» Эрика все изменило.

3

Сначала он постучал в мою открытую дверь.

– Привет, Виктор. Можно? – спросил он.

– Я из тех парней, которые не умеют отказывать, – пожал я плечами.

– Если бы так было на самом деле! – сказал доктор, входя. – Ты же не Эрик.

Но я не попался на эту наживку. Не отвернулся, а продолжал сидеть в своем уютненьком кожаном красном кресле, предоставив доктору бугристый вытертый синий диванчик.

Снизу из холла донесся раскатистый пронзительный голос Рассела, певшего «Lawyers, Guns and Money» Уоррена Зевона.

– Вам тоже нравится эта песня? – спросил доктор Фридман.

– Допустим, я идентифицирую себя с лирическим героем. И не только я – все мы, Рассел в том числе.

– Кстати, о Расселе, – сказал доктор Фридман. – Что вы думаете о его рассказе на собрании?

– Хороший рассказ. Сплошное вранье.

– Откуда вы знаете?

– Послушайте, док, мы все это знаем. С самого первого раза, когда он рассказал эту историю много лет назад.

– Но вы, откуда вы знаете?

– Дело в проволоке. Мы поняли, что он врет, из-за проволоки.

– Из-за?..

– Из-за того, что если вы попробуете голыми руками задушить проволокой такого матерого засранца, как этот полковник Херцгль, то хорошо еще, если просто порежете руки. Когда вы будете душить кого-то проволокой, она перережет ему шею, яремную вену, кровища станет бить фонтаном и зальет все стены, зеркало, его, вас. Выйдя из сортира, Рассел должен был быть с ног до головы в крови, с порезами. Он сказал, что вернулся за стол, где сидели головорезы полковника, а те и бровью не повели. Может, они были тупицы. Может, напились в стельку. Может, ненавидели полковника. Но они обязательно бы заметили кровь на американце, который только что вернулся из сортира. Они не могли не спросить: «В чем дело?» – хотя бы из чувства самосохранения. Но Рассел говорит, что они ничего не спросили. Так что, выходит, это вранье.

– Все-все?

– Что он терпеть не может Элвиса – это известно, еще известно, что, по легенде, он был ведущим гитаристом и певцом в каком-то баре в Орегоне, что его группа гастролировала по Европе, играя какую-то лабуду. С таким прикрытием он активизировался в Белграде, где якобы отыскались его «сербские корни». А потом втерся в команду, которая участвовала в боевых действиях.

– Так что же главное в его истории? – спросил наш сердцевед.

Я поразмыслил и ответил:

– Сортир.

– Но почему?

– Потому что в этой истории сортир – место преступления. Самое сильное место.

– Как для вас Малайзия?

«Это следовало предвидеть».

– Если вы хотите поговорить об Азии, – сказал я, – то пройдите к Зейну. Его тайно наградили Почетной медалью Конгресса за тамошнюю службу. Его война давно закончилась, задолго до того, как прорезался я. Теперь единственное, что у него осталось, – эта железяка в его платяном шкафу плюс то, от чего он поседел и что заставляет его в ужасе просыпаться по ночам.

– А что заставляет в ужасе просыпаться вас, Вик?

– Слушайте, сегодня мы встречаемся в последний раз. Какой смысл копаться во всем этом теперь?

– Огромный смысл. Поскольку это последний раз, вам гораздо безопаснее рассказать все мне, чем доктору Якобсену, когда тот вернется.

– Уж будто вы не оставите ему свои записи! Передавая их, вы сможете задержаться.

– Это вас задержали, Вик.

– Ну и что? Сидеть в Замке – не самый плохой вариант.

– Но как же свободная жизнь, Вик? Возможность выбора?

Я молчал. Секундная стрелка описала круг.

– Как вы относитесь к остальным?

– Чрезвычайно осторожно. Они не любят, чтобы их трогали.

– Полагаю, вы говорите серьезно. Но если вы воспринимаете меня, как… – Он пожал плечами. – Итак, спрашиваю снова: как вы относитесь к остальным?

– Они все как бы выжжены изнутри, все до единого. Бывают хорошие дни, когда они просто вымотаны. А бывают плохие, когда они не в себе. Я то злюсь, то смеюсь, глядя на них. Но мы понимаем друг друга лучше, чем вы, доктора и сестры, может быть, потому, что мы были тами переступили черту. А вы – нет. Нас держат взаперти. А вас – нет. Мы заодно. И вы тоже. Пятеро с одной стороны, четверо – с другой… Получается, они – все, что у меня осталось.

– Прямо-таки семья. – Доктор подождал, пока я что-нибудь скажу, но, почувствовав, что пауза затягивается, спросил: – Какую же роль в этой семье играете вы? Отца?

– Не надо возлагать на меня такое бремя. Наш общий отец – Дядюшка Сэм.

– Стало быть, все вы – его детишки, – пожал плечами доктор Фридман. – Когда же вы подрастете?

– И вдруг станете нормальными, да? Нет, уж это вопрос к вам, доктор.

– Вы все еще думаете о самоубийстве.

– А у кого не было таких мыслей?

– Но вы не просто думали. Вы пытались. Дважды.

– Что… Вы думаете, я… это всерьез?

– Нет, я думаю – простите за выражение, – что вы были убийственно серьезны.

– Выходит, ЦРУ право и я некомпетентен.

– Черт возьми, вы самый компетентный сумасшедший, которого я знаю.

– Тогда почему я не смог себя убить?

– Вас не так-то просто убить… даже вам самому. Но гораздо важнее другое – почему вы прекратили попытки покончить с собой.

– Может, дожидаюсь подходящего момента.

– Или повода, чтобы этого не делать.

Наши взгляды скрестились, преодолевая прозрачную стену молчания.

Наконец доктор Фридман посмотрел на часы.

– Что ж, пойду послушаю Хейли, она говорит, что у нее все симптомы истощения.

– Она специально придуривается, чтобы доказать, что больна, – сказал я.

– Если вы это наверняка знаете…

– В чужую душу не залезешь.

– Разумеется. Почему, как вы думаете, в психиатры идет так много людей, у которых с головой не в порядке?

– А у вас что – не в порядке, док?

– Теперь в порядке.

Выйдя, он закрыл за собой дверь. Наше отделение находится на третьем этаже Замка. Когда доктор ушел, я уставился в окно с противоударным стеклом. За ним виднелись деревья с голыми ветвями, по голубому весеннему небу плыли белые облачка, и я почувствовал, как по щеке моей скатилась слезинка.