Текст книги "Осада"

Автор книги: Джейк Хайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Когда тот приблизился, Лонго увидел: здоровяк отчего-то с трудом держится в седле и прижимает правую руку к груди. Святые угодники, да что с ним случилось?

– Господин, у меня новости из города!

Тристо придержал коня и спрыгнул наземь, поморщившись. Правая рука Тристо была на перевязи, из-под повязки на голове проступала кровь.

– Что стряслось?

– Подрались наши с людьми Гримальди. Я под конец прибыл, кинулся разнимать. Руку мне наш сломал, идиот проклятый, размахивал палицей где ни попадя. А еще и по голове досталось за доброе дело – резанули здорово. Но прочим куда хуже пришлось. Гучио и Пьеро мертвы, остальные отлеживаются. Одного из людей Гримальди убили, другим досталось по первое число.

Лонго новость не удивила – дуэли начинали куда больше распрей, чем заканчивали. Гримальди были могущественной семьей, и Лонго вовсе не улыбалось рассориться с ними. А еще меньше хотелось опасаться за свою спину всякий раз, когда выедешь в город, и посылать слуг на рынок с вооруженным эскортом. Придется действовать быстро. Кровь пролилась, люди с обеих сторон потеряли друзей. Если теперь с одной либо другой стороны погибнет знатный, дело закончится кровной враждой.

– Кто начал? – спросил Лонго.

– Наши люди работали у причала и, думаю, заглянули в таверну. Возвращаясь, встретили шестерых Гримальди на улице. Те, должно быть, ждали наших. Посыпались оскорбления, Гримальди за мечи. Так и вышло. Наши говорят, Гримальди хотят отомстить за Карло. Думают, что мальчишка – специально подосланный наемный убийца.

– А как Уильям?

– По-прежнему. Только бредить перестал прошлой ночью. Лоретта, повитуха наша, говорит: добрый знак, лихорадка сойдет.

– А доктор что говорит?

– По нему, это начало агонии. Никчемный урод! Он уже нашего Уильяма трупом считает.

– Тогда остается надеяться на правоту повитухи. Ты сиди на вилле, пока не вылечишься. Пусть Мария за тобой присмотрит. А я поеду в Геную – пригляжу за Уильямом да разберусь с распрей.

* * *

Вскоре после приезда Лонго лихорадка ушла. Уильям очнулся и оказался в здравом уме и твердой памяти. Пасты съел за десятерых. Лонго с удовольствием понаблюдал за его трапезой, а после отправился в палаццо Гримальди, мириться.

Несмотря на вспыхнувшую вражду, Лонго приняли любезно и немедленно провели к Никколо Гримальди, отцу Карло и главе рода. Гримальди-старший был совсем невелик ростом. Разменяв уже шестой десяток, он по-прежнему оставался строен; загорелое лицо было почти без морщин, хотя черные когда-то волосы успела причудливо испещрить седина – смесь черного и серого, будто свежий пепел. Синьор Никколо сидел на балконе над двором и попивал густой черный напиток. В нем Лонго узнал кофе, восточный деликатес. Гримальди предложил Лонго сесть. После обмена приветствиями Никколо перешел прямо к делу.

– Вы пришли искать мира между нашими семьями. Я старый человек. Я ценю мир. Но после такой крови трудно его сохранить.

– Тем меньше смысла проливать новую кровь, – ответил Лонго. – Синьор Гримальди, я воин. Я видел больше битв, чем многие люди – зим. Я не боюсь кровопролития, но не хочу ссориться ни с вашей семьей, ни с вами. Ваш сын погиб на благородной дуэли, в честном бою. Давайте же покончим с враждой!

Гримальди кивнул, отпил неторопливо кофе.

– Разумеется, вы правы. Но все же, синьор Джустиниани, я потерял сына. Его не заменишь. Ничто не возместит мне потери – но, возможно, если я найду нового сына, я сумею простить. Соединив наши семьи, мы сможем прекратить кровопролитие. Насколько я помню, вы не женаты?

Лонго кивнул.

– Что ж, в таком случае могу ли я представить вам мою дочь Джулию?

– Для меня большая радость и честь увидеть ее, – ответил Лонго.

Джулию, робкую девочку лет двенадцати, немедленно привели и представили гостю. Несомненно, она готовилась к этой встрече с момента, когда Лонго показался на пороге палаццо. Джулия была одета в самое лучшее: пышное платье белого шелка, вышитое переплетающимися алыми розами. Волосы ее были перевиты лентами и скручены в причудливый узел на затылке. Тоненькая, еще плоскогрудая, но с изящными чертами и всеми приметами того, что в недалеком будущем станет прекрасной женщиной. Она сделала реверанс, очаровательно покраснела, когда Лонго похвалил ее чудесное платье, и с отцовского позволения убежала.

– Не сомневаюсь, она плодовитостью не уступит матери, – заметил синьор Гримальди. – И ведь красавица, правда?

– Да, синьор.

– Значит, вы не против взять ее в жены?

Лонго задумался. Управитель Никколо частенько напоминал: никакое владение Лонго не будет в безопасности, пока у того не появится наследник. Джулия молода, плодородна и, бесспорно, красива. Женское присутствие в доме не повредит, не говоря уже о постели. Что еще важнее, брак превратит нарождающуюся вражду в союз с могущественным родом. Чувства тут не имели значения. Лонго был попросту обязан жениться на Джулии Гримальди.

– Синьор Гримальди, ваше предложение для меня – великая честь, – ответил наконец Лонго. – Я с огромной радостью стану супругом вашей дочери.

– Замечательно! – воскликнул синьор Гримальди, поднимаясь. – Позволь мне обнять тебя как нового сына! Но я не турок, чтобы отдавать дочь настолько юной. Полагаю, ты не будешь против немного повременить со свадьбой, пока Джулия не повзрослеет?

– Я всецело разделяю ваши мысли, синьор Гримальди, и с радостью подожду.

– Значит, решено, – заключил старик, возвращаясь к своему кофе. – Когда придет время, мы обговорим детали. Синьор Джустиниани, спасибо, что наведались к нам.

– Синьор Гримальди, благодарю вас за гостеприимство, – ответил Лонго, поклонился и вышел.

Пока слуга провожал его через палаццо, Лонго думал: «Вот и заставила судьба жениться. Что ж, Никколо запляшет от радости».

ГЛАВА 5

Март – июнь 1449 г.

Константинополь

София, облаченная в приталенный темно-красный кафтан с пышными рукавами, вошла вместе с Константином, Еленой и прочими членами императорской семьи в большой зал Влахернского дворца. Константин прибыл в город лишь накануне, и в честь его воцарения устроили пир. София прошла между длинными столами, уставленными блюдами с горами жареного мяса и засахаренных фруктов, множеством свежих, еще парящих хлебов. Шитые золотом, украшенные самоцветами одежды знати хотя бы отчасти расцвечивали унылую скудость убранства. Императорская семья десятилетиями отчаянно нуждалась; золотые блюда, чаши и подсвечники, некогда украшавшие пиршественные императорские столы, давно уже были переплавлены в монеты. Теперь на столах остались простые оловянные блюда и деревянные чаши, и, хотя стол самого императора освещался свечами, прочие довольствовались пламенем настенных факелов.

К удивлению Софии, ее усадили за императорским столом между Лукой Нотаром и скучным болтливым великим логофетом Георгием Метохитом. Женщинам не пристало заговаривать первыми, и потому она вежливо слушала логофета, подавляя зевоту, пока тот переходил с одной излюбленной темы на другую, от подвигов и доблестей своего великого прапрадеда Феодора Метохита к опасностям унии с католической церковью. Одновременно логофет не уставал жевать, расправляясь с очередным блюдом задолго до того, как подносили перемену, и вскоре на логофете образовался изрядный слой полупережеванной пищи, выпадавшей из постоянно открытого рта и прилипавшей к подбородку и одежде. Но Георгий не замечал этого и все болтал и болтал.

– Известно ли вам, что мой прапрадед был замечательный мудрец? – осведомился Георгий скучнейшим равнодушным голосом и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: – О да, да, замечательный ученый. Его знания трудов Аристотеля и астрономии были несравненны, а ведь астрономия, конечно же, превосходит математику. Вне всякого сомнения, превосходит, ибо астрономия подразумевает действенность математики. Вы с этим согласны? Даже если мы не будем понимать золотого сечения, дуг и окружностей, солнце по-прежнему будет обращаться вокруг Земли. Конечно же, наши друзья-латиняне считают иначе. Для них Солнце обращается исключительно вокруг Папы Римского, который и ухом не ведет на советы епископов и мудрецов. Вы знаете, на евхаристии у них хлеб не квасной! Совсем как у евреев!

Со вторым соседом, Лукой Нотаром, Софии уже несколько раз приходилось встречаться. Она считала его высокомерным, весьма привлекательным и прекрасно об этом знающим. Он разговаривал с императорским советником Сфрандзи и за весь пир ни разу на нее не взглянул. Насколько могла слышать София, они говорили об унии с католической церковью. Но к концу трапезы, когда общение с Георгием Сфрандзи зашло в тупик, Нотар повернулся к Софии.

– Проклятый идиот, – пробормотал Лука. – Он всех нас хочет сделать нищими на паперти у латинян.

Он посмотрел на Софию пристально, будто впервые увидел.

– Насколько я знаю, вы неплохо разбираетесь в политике. Скажите же, что вы думаете про все эти разговоры об унии?

– Думаю, я вряд ли смогу сказать хоть что-то, не известное вам, – ответила София, опустив взгляд.

Конечно, можно сколько угодно изучать политику и философию за плотно запертыми дверями женской половины, но в обществе о них лучше помолчать.

– Сфрандзи говорил, вы вовсе не так стеснительны в частных беседах, – заметил Нотар, сощурившись. – Давайте же, ваше высочество, не стесняйтесь.

– Как пожелаете. – София посмотрела Нотару в глаза. – Если помощь доступна, ею следует воспользоваться. Я также считаю, что отказаться от нее побуждает не благочестие, но гордыня.

– Вот, послушайте ее – отлично сказано! – вскричал Сфрандзи, но Лука на него внимания не обратил.

– Ваше высочество, может быть, вы и правы, – ответил Нотар довольно громко. – Возможно, именно гордыня движет мною. Но я не стыжусь ее – именно она не дает мне подчиниться Папе. Я слишком горд, чтобы спокойно смотреть, как смещают нашего патриарха, как воины-латиняне идут по нашим стенам вместо их исконных защитников. Да, ваше высочество, я горд и желаю всем жителям этого города быть настолько же гордыми.

– Чего будет стоить ваша гордость, если город падет, если наши дома и церкви будут разграблены, а женщины – изнасилованы? – ответила София несколько громче, чем хотела.

Люди за столом умолкли, повернулись, прислушиваясь, но Софию это не остановило.

– Я не вижу ни гордости, ни чести, если целый город обрекается на гибель из-за чувств одного человека.

– Женщина! – фыркнул Нотар. – И что же вы знаете о гордости и чести?

– Сдается, что сами-то вы ничего и не знаете, помимо них.

– О чем это вы?

– Признаю вашу правоту. Я в самом деле не ведаю гордыни, о которой вы говорите.

– Хватит, София! – крикнул Константин, сидевший по центру стола. – Мы собрались здесь не ссориться, но праздновать во славу нашей сильной и богатой империи.

Он опорожнил свой кубок, за ним и гости. Пошла длинная череда здравиц: за Константина, за империю, за продолжительный мир и дружбу с турками, за Константинополь. Когда выпили за все, Константин поднялся и вышел из-за стола, тем самым подавая знак к окончанию пира. София вышла, даже не глянув на Луку Нотара. Она поспешила прочь из большого зала, но, к удивлению, наткнулась в коридоре на поджидавшего ее Константина.

– Племянница, поди сюда, – пригласил он. – Что думаешь о нашем мегадуке? Замечательный мужчина, правда?

– Да, ваше величество, – ответила София, хотя и считала Луку напыщенным самодовольным болваном, но разве императору можно перечить? – Без сомнения, замечательный мужчина.

– Вот и хорошо, – заключил Константин, улыбаясь. – Прошу, поверь мне: я вовсе не хочу тебя обидеть. Я очень рад, что тебе нравится общество Луки, ведь он согласился жениться на тебе. До конца этого года он станет твоим мужем.

Тошный комок подкатил к горлу. София замерла, опустив взор, вздохнула, стараясь овладеть собой, справиться с горечью и обидой.

– Да, мой повелитель, – выговорила она в конце концов, глухо и равнодушно. – Я вне себя от радости.

Поклонилась и заспешила прочь прежде, чем Константин заметил слезы на ее глазах.

* * *

– Защищайся! – выкрикнула София и ударила мечом, целясь в голову Иоанна Далмата, командира императорской охраны, а заодно и учителя фехтования.

Далмат отступал, София наседала, тесня. Далмат был гораздо крупнее царевны, но та компенсировала разницу проворством и молниеносной реакцией. Она ударила вверх, уклонилась от ответного выпада, ткнула вниз – удар пришелся на костяшки пальцев руки, держащей меч. Сильный удар, жестокий – несмотря на кожу перчатки и тупленное лезвие тренировочного меча, Далмат охнул, выругался и выронил меч.

– Неплохо, – заметил он, потирая руку.

София долго убеждала его обучить ее азам фехтования и оказалась способной ученицей. Практиковались в ее покоях – единственном месте во дворце, где такое подражание заморским веяниям могло сойти незамеченным.

– Но осторожнее, не увлекайся, – предостерег Далмат.

София кивнула. После часа упражнений она дышала тяжело, но прекращать занятие пока не собиралась.

– Продолжим?

– Хорошо, еще разок, – согласился Далмат. – Только предупреждаю: на этот раз тебя не пощажу.

И тут же напал, целясь в талию. София отбила удар, крутанулась вбок. Иоанн насел, рубанул – она снова отбила, рука заныла. Но боль лишь разозлила царевну. Она нырнула под удар, атаковала с яростью, удивившей ее саму. Загнала Далмата, прижала к стене, меч сомкнулся с мечом, но Иоанн толкнул, и София покатилась по полу.

– Не ушиблась?

Царевна вскочила, помотала головой. Конечно, синяк на бедре останется, но это не повод сдаваться. Она повторила атаку, прижала командира гвардейцев к стене, они снова встали клинок в клинок. Однако теперь, когда Далмат захотел повторить прием, София была готова. Она подалась назад, он качнулся, теряя равновесие, София же присела, пнула его сбоку в ногу, и мужчина полетел на пол. Она выпрямилась и ударила плашмя по кисти его руки, державшей меч. Потрясенный Далмат выпустил оружие.

– Боже мой, девочка, да что с тобой? В последние дни ты дерешься, будто забить меня хочешь! Что на тебя нашло?

Смутившись, она опустила меч. Злилась, конечно, и убить хотела – но не Далмата.

– Простите, филос [4]4
  Друг ( греч.).


[Закрыть]. Вы ранены?

Тот махнул рукой – пустяки.

– Я в последнее время не в себе, – призналась София. – Понятия не имею отчего.

– Девочка, ты со мной не хитри, – сказал Далмат, поднимаясь. – Я тебя знаю как облупленную. Разговоры про замужество беспокоят, так?

София отвернулась, смущенная, – Далмат так легко ее разгадал. Вздохнула, взглянула ему в лицо.

– Замужество для меня хуже смерти. Не для того я росла, чтобы запереться в доме – править слугами и нянчить детей. Я этого не вынесу.

– Душа у тебя крепче стали. Ты выдержишь что угодно. Кроме того, надо же тебе выходить замуж! И супруг может оказаться куда хуже Нотара. В конце концов, он грек, а не какой-нибудь иностранный владыка.

– Ты не понимаешь, – возразила София. – Как только я выйду за него, все кончится. Больше никаких уроков фехтования, никаких занятий со Сфрандзи, никакой политики.

– Брак не так уж плох, вот увидишь, – утешил ее Далмат. – Да к тому же ты еще и не замужем. Между прочим, сегодня ночью соберется совет. Константин будет решать, какое послание отправить Папе Римскому насчет унии.

– Сегодня вечером? Спасибо, филос! – София поцеловала Иоанна в щеку.

Он был прав: есть вещи и поважнее замужества. София поклялась защищать Константинополь и – в браке или нет – клятву сдержит.

* * *

Ночью София кралась босиком по тесному темному коридору с прикрытой лампой в руках. Та бросала лишь тоненький лучик света, освещавший пол под ногами. Влахернский дворец был пронизан тайными коридорами и секретными комнатами. Немногие знали об их существовании, и лишь горстка посвященных могла отыскать нужный путь среди множества одинаковых проходов. София была из их числа. В детстве она часто играла в тайном лабиринте, а повзрослев, использовала его для сбора сведений.

София добралась до конца коридора, поднялась по винтовой лестнице, уверенно ступая в темноте. Наверху проникла в маленький альков, полностью прикрывая фонарь. В кромешной темноте различался иголочно тоненький лучик, пробивавшийся сквозь стену. София глянула в дырочку и увидела зал совета. За круглым столом разместились шестеро: слева – Константин, напротив его – Сфрандзи и Далмат. Императрица-мать Елена сидела спиной к Софии; напротив ее, с дальнего края стола – патриарх Мамма и Лука Нотар, нареченный. София прислушалась: Константин говорил, и благодаря хитрости архитекторов звук слышался так отчетливо, будто император стоял рядом.

– Турки угрожают нам. Мурад говорит о мире, но, боюсь, это только слова. Уже скоро турки нападут. Сфрандзи видел их армию: самое малое, шестьдесят тысяч. Для победы над такой силой нам нужны союзники. Я отправлю посольства в Геную и Венецию, попрошу о помощи. Но это создаст больше проблем, чем разрешит, ибо нельзя нашим послам быть в Италии, не засвидетельствовав почтение Папе Римскому.

Он замолк, осмотрел собравшихся.

– Понятно, что важнее всего для нас сейчас то, что мы хотим – и можем – Папе предложить.

Конечно, важнее всего, ведь ответ Папы и определит политику Константина, решит, объединятся ли католическая и православная церкви, расколовшиеся четыре века назад. Католики настаивали на главенстве Папы и на доктрине филиокве – догмате об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына. Греки же настаивали, что все епископы равны, а Святой Дух исходит лишь от Бога-Отца. Доктринальные разногласия казались незначительными, но их усилили десятилетия взаимного недоверия и открытой вражды, увенчавшиеся в 1204 году взятием и разграблением Константинополя латинянами. Императоры Иоанн и Константин поддерживали унию по политическим мотивам, отчаянно желая помощи Запада против турок. Но духовенство, знать и большая часть народа унии не хотели. София не питала симпатий к западной церкви, но как иначе убедить латинян прийти на помощь Константинополю?

Первым ответил Мамма, и ответил предсказуемо. Поддержав неудачную попытку Дмитрия захватить трон, патриарх загнал себя в угол, лишился императорского доверия. Католики оказались его единственными союзниками. Мамме осталось лишь поддержать унию.

– Я получил письмо от кардинала Виссариона, из Рима. Он пишет, что новый Папа готов немедля собрать войска на защиту Константинополя. Он ожидает лишь унии.

– До меня доходили слухи об этом, – подтвердил Сфрандзи. – Но войско Хуньяди разгромлено, и я сомневаюсь, что без него Папа способен на многое. Если Венеция и Генуя согласятся послать войска, то что добавит к ним Папа? Он может созвать Крестовый поход, но едва ли французы откликнутся. У них в Авиньоне еще недавно сидел свой Папа, проклинавший Папу, сидевшего в Риме. К тому же уния вызовет большое возмущение у нас. – Сфрандзи глянул на мегадуку. – И принесет больше вреда, чем пользы.

– Да, да! – подтвердил тот, для пущего эффекта ударяя кулаком по столу. – Если примем унию, то погибнем! Турки возьмут город или латиняне – разницы нет. Мы не должны униженно молить о помощи. Мы сможем защититься, как делали это уже тысячу лет.

София поморщилась – вот из-за такой нелепой гордыни все может погибнуть. Однако собравшиеся, по-видимому, были склонны поддержать Нотара. Далмат сурово кивнул, да и сам Константин – тоже. Даже Мамма заколебался. Не согласилась только императрица-мать. София не видела ее лица, но по движению плеч поняла: Елена в гневе. Слава богу, есть среди этих горделивых глупцов мудрая женщина, способная обуздать мужское тщеславие.

Константин заметил гнев матери.

– Мама, что вы нам посоветуете?

– В моей молодости империя была сильной, – произнесла Елена властно и уверенно. – Тогда мы могли выстоять, но не сейчас.

Нотар попытался заговорить, однако Елена не позволила.

– Лука, не перечь мне! Я видела своими глазами, как Мурад осаждал город. Не отступи он, чтобы справиться с восстанием в турецких землях, Константинополь пал бы. Мы теперь слабее, турки – сильнее. Без помощи латинян город обречен. Я соглашусь на тысячу уний ради спасения Константинополя.

– Спасения от кого? – спросил мегадука. – У нас уже долгие годы мир с турками. Мурад не хочет войны, а сын его слаб. Когда Мурад отрекся, Мехмед просидел на троне лишь несколько месяцев.

Елена не сдавалась.

– Если Мехмед, как ты утверждаешь, слаб, то тем более стоит искать союза с латинянами, и чем раньше, тем лучше. Если они придут на помощь, то с восшествием на престол Мехмеда мы сможем ударить, пока он еще молод и неопытен. Мы можем раз и навсегда избавиться от турецкой угрозы. Неужели уния этого не стоит?

– Но ведь не можем мы просто согласиться на все условия латинян! – вскричал Нотар. – Я никогда не склонюсь перед Папой. И знаю, что мало кто решит склониться и признать его главенство.

– Конечно, – согласился Константин, не желавший ссоры с Нотаром. Император нуждался в его поддержке. – Уния важна, но нельзя компрометировать себя в глазах народа. Что ты предложишь?

– Если уния, то на наших условиях. Созовем епископов Синаксиса, пусть напишут Папе письмо. Они выразят чаяния православного духовенства, и так мы сможем представить план унии, которую поддержит народ Константинополя.

– Синаксис? – Мамма поперхнулся. Епископы, входившие в Синаксис, люто ненавидели унию и отказывались признать его патриархом. – Но у них нет никакой власти!

– Люди им верят, – возразил Нотар.

– Господь им не верит! – буркнул Мамма.

– Так это Бог тебе доверил короновать моего брата Дмитрия? – спросил Константин.

Патриарх побледнел, и за столом воцарилось напряженное молчание. Наконец Мамма оттолкнул кресло и встал.

– Я присягнул вам на верность. Но если не верите мне – я отрекусь и уйду.

– Не уходи. Скажи лучше, что нам, по-твоему, делать?

– Хорошо, – ответил Мамма, усаживаясь обратно. – Я согласен с Нотаром: письмо необходимо, но составить его должен я, патриарх. Кто же лучше меня выразит взгляды духовенства?

– Большинство священников отвергают Мамму, – возразил Нотар. – Они не примут унию, происходящую вопреки их желаниям.

– Хорошо, мы пошлем два письма, – предложил Константин. – Патриарх напишет одно, Синаксис – другое. Увидев столь единогласную поддержку унии, Папа обязательно пойдет на уступки.

– Ваше величество! – возопил Мамма. – У Синаксиса нет никаких прав, это просто незаконное сборище! Если они пошлют письмо Папе, я не желаю иметь к этому никакого отношения. Я скорей отрекусь, чем стану на одну доску с этими еретиками.

– Патриарх, твои слова поспешны и необдуманны, – заметил император.

– Нет, мое слово твердо, – упорствовал Мамма. – Если Синаксис пошлет письмо, ищите другого патриарха.

Константин нахмурился. Наконец произнес:

– Синаксис отправит письмо. Прошу тебя, патриарх, передумай, напиши Папе Римскому.

Помрачневший Мамма покачал головой, встал из-за стола.

– Я этого не потерплю, – пробормотал он и выбежал из комнаты.

Затопал по лестнице, бурча и взвизгивая: «Сами напросились! Посмотрите еще! Сами!» Голос его эхом метался над лестницей, затихая.

– Я пошлю в Рим Андроника Вриенния Леонтарсиса, – объявил Константин, нарушив повисшее молчание. – Возражения есть?

Возражений не было.

– Прекрасно! Сфрандзи, расскажешь ему про нынешнюю политику венецианцев и генуэзцев по отношению к нам. У меня все.

Константин еще не кончил говорить, а София уже пошла прочь – она услышала все, ее интересовавшее. Константинополь будет добиваться союза с Западом, а это главное. Правда, ее тревожила вспышка патриаршей злости, да и решение просить о письме Синаксис – тоже. Их послание наверняка разгневает Папу. Вряд ли старый простодушный Леонтарсис сумеет справиться с таким сложным делом. Папа наверняка разгневается. Вот бы ей, Софии, оказаться в Риме – она бы смягчила неприятное впечатление от написанного, дала понтифику понять острую необходимость унии… Но не суждено. Через несколько месяцев София обречена стать женой Луки Нотара.

– Да проклянет Господь день, когда мне выпало родиться женщиной, – ругнулась она про себя, и не в первый раз.

* * *

Монах Геннадий сидел за широким столом своей кельи в монастыре Христа Спасителя и держал в руке крошечный флакончик, наполненный золотистой жидкостью. Он посмотрел, как преломляется в ней огонь свечи, затем откупорил и понюхал. Запаха не было почти никакого – лишь легчайший аромат миндаля. Говорили, что уловить его способны лишь немногие. Жидкость прислал Геннадию друг, находившийся при дворе султана оттоманов. Была она сильнейшим ядом. Большая доза убьет человека за мгновения, меньшее же количество растягивает смерть на месяцы и не оставляет следов. Идеальное средство для задуманного Геннадием плана.

В дверь постучали, и Геннадий поставил флакон на стол.

– Входите!

В дверях показался Евгений, за ним – мегадука.

– Лука, добро пожаловать! Ты как раз вовремя. Садись, прошу, – приветствовал он Нотара и указал на кресло рядом с собой.

Монах Евгений вышел и притворил за собой дверь.

– Был во дворце?

– Да, – ответил Лука. – Как мы и опасались, Константин привержен унии. Он посылает в Рим Леонтарсиса, обговорить условия с Папой. Я поступил, как ты и желал: поддержал императора с условием, что Папе напишет Синаксис.

– И вот оно, это письмо. – Геннадий протянул пергамент Нотару.

Тот прочел и посмотрел на Геннадия удивленно.

– Отказ от филиокве… признание главенства собора над папами… квасной хлеб при евхаристии… какая дерзость! – сказал он, возвращая пергамент. – Папа разъярится!

– Конечно, – согласился Геннадий. – И в скором времени пришлет свои требования, с Божьей помощью, еще дерзостнее наших. Даже Константин не сможет вынести подобное оскорбление, и всем разговорам про унию – конец.

– Боюсь, что так просто не выйдет. Константин слушает мать, а она стоит за унию любой ценой.

– Императрица-мать? – Геннадий презрительно усмехнулся. – Не бойся. Ей недолго осталось мешать нам.

Нотар посмотрел на флакончик, затем, удивленно, – снова на Геннадия.

– Но ведь ты же не хочешь…

– Конечно же нет. – Геннадий улыбнулся, пряча флакон в ящик стола. – Она же глубокая старуха. Наверняка ее смерть уже близка.

Но Лука по-прежнему смотрел недоверчиво. Тогда Геннадий переменил тему:

– А как отреагировал патриарх Мамма?

– Как ты и ожидал – отказался участвовать. Даже посмел угрожать: мол, если пошлют письмо от Синаксиса, отречется от патриаршего сана.

– Отлично! – Геннадий потер в удовольствии руки. – Немного подтолкнем – и вообще выдавим его из Константинополя. А я позабочусь, чтобы к нему попала копия нашего письма. Ах, какая будет сцена, когда он прибежит в Рим жаловаться Папе на здешние безобразия, на то, как его обидели и унизили. Да он настроит Папу против унии лучше тысячи писем.

– В самом деле, – пробормотал Лука. – А сейчас, с твоего позволения, я удалюсь. Мне завтра рано вставать, нужно обойти стены.

– Иди, и да охранит тебя Господь, мегадука Нотар.

Геннадий кликнул Евгения, и тот увел мегадуку. Геннадий задумчиво посмотрел ему вслед. Затем открыл ящик стола и вынул флакон. Настало время разобраться с Еленой Драгаш.

* * *

– Входите, – шепнул охранник, приглашая Софию в затененный покой императрицы-матери.

После залитого солнцем зала сумрак в комнате казался кромешной тьмой, и София остановилась, выжидая, пока привыкнут глаза. А когда те присмотрелись, София вздрогнула. Увиденное живо напомнило последние минуты дяди, императора Иоанна Восьмого. На столе у двери тлела благовонная палочка, наполнявшая комнату пряным сладковатым ароматом. Рядом стояли две обетные свечи – лишь их зыбкое пламя освещало покой. Тяжелые портьеры на окнах, огромная кровать с балдахином, тонувшим во мраке у потолка. Елена лежала на кровати, закрыв глаза. Императрица-мать заболела две недели назад. Придворные врачи не понимали, в чем дело. Рекомендовали отдых да кровопускание время от времени, чтобы выпустить вредные соки. Несмотря на их заботы, состояние Елены ухудшалось.

София тихо прошла по ковру, стала на колени у кровати. Она впервые увидела императрицу-мать с начала болезни и поразилась тому, насколько Елена измождена. Кожа ее напоминала пергамент. Елена дрожала, дыша. Она вдруг приподняла веки и, завидев Софию, улыбнулась – улыбка показалась уродливой гримасой на исхудавшем лице. София помогла ей приподняться, опереться на подушки.

– Милая, хотела меня видеть? – прошептала императрица-мать хрипло.

– Да, государыня, но я опасалась беспокоить вас…

– А, эта хворь пройдет. Ничего страшного. В последние Дни я чувствую себя гораздо лучше. Но как ты, милая? Я слышала, ты скверно спишь? Болеешь?

София покачала головой.

– Ну так скажи мне, в чем дело.

София опустила взгляд, не в силах смотреть Елене в глаза – по-прежнему живые и проницательные.

– Дело в замужестве, – ответила она, вздохнув.

– Боишься первой брачной ночи?

София покраснела, покачала головой.

– Тебе не нравится жених, Лука Нотар?

– Больше того… – выговорила София, осмелев, но затем оробела снова.

Елена кивнула в знак одобрения.

– Государыня, это сам брак. – София сумела сказать главное, и теперь слова, так долго удерживавшиеся при себе, полились. – Я почти ни в чем не уступаю Нотару, но рядом с ним буду всего лишь женой. Он не позволит мне из дому выйти, не говоря уже про участие в советах и упражнениях с мечом. Я стану просто игрушкой, пригодной лишь для вынашивания детей. Я не могу подчиниться подобной участи.

– Когда-то я чувствовала то же, что и ты, – кивнула Елена. – После свадьбы я месяцами не покидала своих покоев. Выходила, лишь когда позовут. Но брак – еще не конец жизни. Я так и не приучилась любить Мануила, но брак с ним дал мне куда больше власти, чем я могла бы иметь без брака. Нотар – влиятельный человек, и если ты научишься управлять им, сумеешь влиять и на империю.

– Но вы вышли замуж за императора, а Нотар – всего лишь мегадука. Да и не станет он меня слушать. Он слишком гордый и заносчивый.

– Да, он такой, – подтвердила Елена и замолчала, откинувшись на подушки.

Она так долго лежала в молчании, что София подумала: императрица-мать заснула.

София хотела подняться с колен, но Елена открыла глаза и произнесла:

– Ты не выйдешь замуж за Луку Нотара. Молчи, не перебивай. Я все объясню. Тебе ведь уже известно, что мы посылаем Андроника Леонтарсиса послом в Рим.

– Да, государыня. – София вновь покраснела.

Как же Елена догадалась?

– В молодости я частенько сиживала за той самой стеной, слушая вещи, не предназначенные для моих ушей. Леонтарсис – хороший человек, но не слишком искушенный в политике. А в переговорах с Папой потребуется большой такт, хитрость и умение – возможно, превышающие способности Леонтарсиса. Я убедила Константина направить в Рим еще одного человека, в помощь Леонтарсису. Этим посланником станешь ты, потому что разбираешься в политике, в жилах твоих течет императорская кровь, а самое главное, ты – женщина. Итальянцы неравнодушны к женской красоте. Возможно, тебе удастся убедить их послать помощь, и ты преуспеешь там, где не справятся мужчины.