Текст книги "Осада"

Автор книги: Джейк Хайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Он подхватил кошель, не озаботившись даже подобрать просыпавшиеся монеты, вскочил на коня и поскакал по улице. Охранник побежал следом. Лонго посмотрел на Уильяма.

– Чем же ты его так сильно разозлил? – спросил он по-английски.

Уильям плюнул вслед работорговцу, повернулся к спасителю:

– Он собирался продать меня в рабство. Я не хотел, чтобы меня продавали.

Уильям подозрительно посмотрел на Лонго.

– А что вы ему такое сказали? Отчего он ушел? Что значит Katil Türkin?

– Погибель Турок. Под этим прозвищем я известен среди них.

– А что вы со мной делать собрались?

– Мне рабы не нужны. Можешь идти, куда пожелаешь.

Паренек не двинулся с места.

– Мне некуда идти. У меня нет ни денег, ни пищи. Хотя бы дайте оружие, чтоб я смог защитить себя.

Лонго сурово посмотрел на него. Что-то – быть может, блеск в глазах или вера в умение с оружием в руках найти свое место в мире – напомнило Лонго о молодости, о временах, когда был таким же юным.

– Мальчик, как тебя зовут?

– Уильям, сэр.

– Сколько лет?

– Шестнадцать.

Лонго глянул недоверчиво.

– Э-э, пятнадцать, сэр, – тут же поправился мальчуган. – В следующем месяце исполнится.

– Уильям, ты очень далеко от дома. Как же ты оказался в Константинополе?

– Мы поплыли за специями, но корабль захватили турки. А меня привели сюда, чтобы продать как раба.

– Понимаю. Ты умеешь биться?

– С кинжалом в руках я могу постоять за себя.

– Уверен?

Лонго вытянул из-за пояса кинжал, швырнул мальчугану – тот ловко поймал.

– Уильям, жизнь моих людей нелегка, – предупредил Лонго. – Мы часто сражаемся, мы не сидим на месте. Лгать не буду: со мной, скорее всего, до старости не доживешь. Но пока жив, можешь снискать славу, сражаясь против турок. Что скажешь?

– Я ненавижу турок. Они убили моего дядю и матросов, с которыми я плыл. Они били меня, продавали в рабство. Я с радостью буду биться с ними.

– Хорошо. – Лонго пожал Уильяму руку. – Отныне ты – мой воин.

Лонго повернулся и крикнул стоящему в двадцати ярдах Тристо, уже обнявшему пышногрудую торговку хлебом:

– Тристо, поди сюда!

Тот поцеловал торговку, прошептал: «Прости, любимая». Рука его соскользнула с талии и крепко ущипнула молодку за мягкое. Затем Тристо проворно отскочил, уклоняясь от оплеухи, и, безмятежно улыбаясь, прошествовал к Лонго.

– Ну что такое? Она уже хотела зазвать меня к себе домой!

– Тристо, это Уильям, новый рекрут.

– Рад видеть тебя с нами, парень, – объявил Тристо и так шлепнул Уильяма по спине, что тот зашатался и едва не рухнул наземь.

– Тристо о тебе позаботится, – сказал Лонго. – А твоя задача – не дать ему влезть в неприятности. У него слабость к игре в кости и женщинам. Справишься?

Уильям кивнул.

– Тогда отведи его на корабль и прикажи готовиться к отплытию. Снимаемся вечером.

– А вы куда?

– Во дворец, засвидетельствую свое почтение императрице-матери. Иоанн умер. Возможно, ей понадобятся наши услуги.

* * *

София стояла у окна своей спальни на женской половине Влахернского дворца и смотрела на торговую площадь позади здания. Наблюдение повседневной суеты, обычных людей, занятых обыденными человеческими делами, успокаивало – всегда, но не теперь. Нынче и на рынке многие были одеты в черное, и мысли царевны неизменно возвращались к событиям последних дней. Минуло меньше недели со дня похорон Иоанна Восьмого, а ее будущее, как и будущее империи, оставалось в неопределенности. Старший из братьев Иоанна, Константин, был далеко, в Мистре, самом сердце Пелопоннеса. Другой брат, Фома, по слухам, обретался где-то неподалеку. Про Дмитрия, самого младшего и амбициозного из братьев, никто ничего не знал.

Размышления Софии прервал цокот копыт. Она выглянула и увидела приближавшегося всадника. Высокий, статный, едет умело, на боку – меч. Светловолосый. Наверняка гость из чужих земель, возможно итальянец, из Северной Италии. Лицо на удивление красивое – но и суровое, сильное. Полное угрюмой решимости… Софии оно вдруг напомнило лицо дяди.

Кто же он? Итальянские послы уже побывали во дворце, выражая соболезнования по поводу смерти императора и лживо обещая помощь. Этот итальянец уж точно не от Генуи и не от Венеции. Кто же?

Въехал во двор, спешился. Хоть бы не принес плохих новостей!

Внезапно итальянец посмотрел вверх, заметил Софию в окне башни. Их взгляды встретились – и он не отвел глаз. София отступила в глубь комнаты, задернула штору. Когда она выглянула снова, итальянец уже исчез.

* * *

– Джованни Джустиниани Лонго, граф Ненуэзский и Хиосский!

Лонго вступил вслед за разнесшимися словами герольда в огромный восьмиугольный, очень светлый зал с высокими окнами. У стен выстроились варанги – гвардия, охрана императорской семьи. На исполненном в виде льва изукрашенном троне – подлокотники-лапы, спинка – голова зверя – восседала императрица-мать Елена. Старуха за семьдесят, морщинистая, седая, но царственная, гордая. Годы не согнули ее, лишь добавили властности. С обеих сторон от трона стояли придворные. По высокой белой шапке Лонго опознал патриарха православной церкви, узнал и командира гвардии – сурового, коренастого вояку с эмблемой личного телохранителя императора. Рядом с императрицей-матерью стояла девушка, замеченная Лонго в окне башни. Стройная, двигается с грацией танцовщицы. Безупречная оливковая кожа, волнистые темно-рыжие волосы, поразительные, притягивающие светло-карие глаза с золотыми и зелеными искорками. Лонго понял: он слишком долго на нее смотрит, и поспешно перевел взгляд на императрицу-мать.

– Ваше величество! – возгласил гость по-гречески, церемонно поклонился, опустившись на колено и низко опустив голову.

Елена махнула рукой – встаньте, гость.

Лонго выпрямился и продолжил:

– Для меня высочайшая честь лицезреть вашу августейшую особу. Примите мои искренние соболезнования по поводу смерти сына вашего величества, упокой Господи его душу.

– Синьор Лонго, я уже вдоволь выслушала соболезнований, – ответила императрица-мать на безупречном итальянском.

Лонго удивили и ее прямота, и совершенство итальянской речи.

– Вы хорошо говорите по-гречески, – добавила Елена уже на языке греков.

Лонго вновь поклонился, принимая похвалу.

– Благодарю вас, ваше величество. Я провел детство в Фессалониках.

– Ах да, конечно же, перед войной, – прошептала Елена, закрыв глаза, вспоминала.

Но когда открыла, они смотрели холодно и сурово.

– Вряд ли вы явились сюда вспоминать о детстве.

– Нет, ваше величество. Я принес важные известия – и предложение своих услуг, если вашему величеству они понадобятся.

– Это весьма благородно с вашей стороны, синьор Лонго. Каковы же ваши новости?

– Прошу извинить мою дерзость, но я хотел бы, чтобы вначале их услышало только ваше величество.

Елена глянула, сощурившись, внимательно и тяжело.

Затем кивнула и приказала:

– Оставьте нас!

Придворные и воины спокойно и быстро покинули зал. Остались только глава телохранителей и прекрасная молодая женщина. Кто же она?

– Царевна София очень мудра, – ответила Елена на его незаданный вопрос. – Вы можете говорить свободно в ее присутствии. А капитану Далмату, – императрица указала на воина, – я вверяю свою жизнь. Ваши секреты в безопасности здесь.

– Конечно же, ваше величество, – отозвался Лонго.

– Тогда говорите, синьор Лонго.

– Ваше величество, у меня дурные известия. Армия крестоносцев венгерского регента Яноша Хуньяди разбита на Косовом поле. Хуньяди уцелел, но вернулся в Венгрию почти без войска. Несомненно, ему придется заключить мир с султаном.

Императрица-мать молчала. София же смотрела, и в ее широко раскрытых глазах читались ужас и недоверие. Первым заговорил командир стражи Далмат:

– Хуньяди разгромлен? Мы ничего об этом не слышали.

– Я своими глазами видел его поражение, – ответил Лонго. – Я и мои люди мчались во весь опор, чтобы достичь Константинополя. Мы прибыли сегодня.

– Если Хуньяди побежден, – заговорила София, – значит, между Константинополем и армией турок не осталось преград. После тяжелой битвы вряд ли они сразу нападут на нас, но если увидят слабость – ссору за престолонаследие, распрю, – атакуют немедленно.

Лонго кивнул – девушка прекрасно разобралась в обстановке.

– И тогда Константинополь падет, – заключила Елена.

Лонго подумал: «Отлично, они понимают опасность».

– Я позабочусь, чтобы новый император занял трон без помех, быстро и спокойно, – продолжила Елена. – Мой старший сын Константин будет править, и не возникнет ни смуты, ни раздоров. Мы благодарим вас за новости, синьор Лонго. Мы в долгу перед вами.

– Ваше величество, я недостоин такой чести, – молвил Лонго. – Но у меня есть еще одна новость. Я и мои люди по пути сюда миновали Селимбрию. Ваш сын Дмитрий был там. Он прибудет в Константинополь раньше, чем горожане узнают о смерти императора.

– Конечно, – ответила Елена холодно. – Мы ожидаем Дмитрия с минуты на минуту. Но не страшитесь: я позабочусь о своем сыне, буде он сюда явится, и немедля пошлю гонца к Константину. Теперь император – он.

– Ваше величество, несомненно, Дмитрий прибудет с вооруженными сторонниками. Если вашему величеству понадобится, я и мои люди к вашим услугам.

Елена покачала головой:

– Благодарю вас, синьор Лонго, но мне кажется, что я сама управлюсь с сыном.

– Тогда могу ли я предложить вашему величеству мой корабль? Он быстроходен, а Мистра – как раз по пути в Италию. Позвольте мне доставить ваше послание Константину.

– Я принимаю ваше любезное предложение, – ответила императрица. – Иоанн Далмат отправится с вами. Константин доверяет ему. Я пошлю двух чиновников, Алексея Филантропена и Георгия Сфрандзи, везти корону. Как только прибудете, Константин должен быть коронован.

Лонго кивнул в знак согласия.

– Я подожду господина Далмата и чиновников у корабля. Он стоит на берегу Золотого Рога, в порту Перы. Отплывем этим же вечером.

– Хорошо, – заключила Елена. – Да благословит вас Господь, синьор Лонго.

* * *

Когда корабль Лонго, «Ла Фортуна», отчалил, солнце уже зашло. Команда суетилась, поднимала паруса. Тристо с воинами в большой каюте вовсю бражничали и швыряли кости, императорские послы страдали в своем закутке от морской болезни. Лонго же остался на палубе, поговорить с Далматом. Тот был человек немногословный, но разумный и искренний. Как многие варяги гвардии, Далмат происходил из знатного англо-саксонского рода. Большое число саксов пришло в Константинополь после завоевания Вильгельмом Нормандским Англии десяток поколений назад. Далмат сохранил темно-рыжие волосы, серые глаза и светлую кожу предков. Вырос при дворе, обучен был воинскому делу отцом, тоже императорским телохранителем. Далмат заверил Лонго: Константин – сильный человек и наверняка станет хорошим императором. Они выросли вместе при дворе, Далмат считал Константина другом. Лонго приятно было слышать о способностях и силе Константина. Для выживания империи понадобится то и другое – в полной мере.

Наконец Далмат, извинившись, отправился повидать послов, и Лонго остался на палубе в одиночестве. Он стоял в раздумьях, опершись о фальшборт, а сильный западный ветер мчал «Ла Фортуну» по Мраморному морю. Лонго почти год провоевал под началом Хуньяди, а на землю Италии не ступал еще дольше. Ему очень хотелось ощутить кожей ласковое солнце родной земли, снова пройти по ее полям, посмотреть на колышущиеся нивы, на колосья, полные тяжелых зерен. Но, глядя на Константинополь – раскинувшуюся на берегу темную громаду, испещренную огнями, – Лонго почувствовал притяжение здешних краев. Как-то уютней здесь ощущалось, чем на родине. Спокойней. Соплеменники вечно ссорились. Возможно, все изменилось бы, если бы он обзавелся семьей и осел. Камергер Никколо долгие годы уговаривал жениться – тщетно. Лонго подумал о царевне Софии, о ее ярких, умных глазах – и засмеялся над собой. Вряд ли он увидит ее вновь, а о недоступном лучше не мечтать. Уж это он усвоил давным-давно.

Лонго вздохнул и пошел к трапу, ведшему вниз, в каюты. Но не спустился – остановился: услышал звук настолько странный, что не сразу и распознал его. Смешиваясь с множеством шумов плывшего по морю корабля – скрипом досок, плеском волн о борта, свистом наполнявшего паруса ветра, – до слуха долетал едва различимый плач. Лонго оглянулся – поблизости моряки сворачивали канаты. Прислушался: звук доносился сверху.

Обуянный любопытством, Лонго забрался по выбленкам до «вороньего гнезда» высоко на мачте. Перелез через край и оказался рядом с Уильямом. Тот отвернулся, поспешно вытирая слезы.

– Почему ты не с остальными в каюте?

– Я… я на город смотрел. На огни, – выговорил Уильям, стараясь управиться с дрожью в голосе. – Никогда ничего подобного не видел.

Лонго взглянул на проплывавший мимо город, на тысячи мерцающих огней, пронизавших тьму и выстроившихся рядами вдоль улиц. Морские стены поднимались прямо из волн, будто утесы диковинного острова, фантастического города, плывшего среди моря, новой Атлантиды.

– Константинополь великолепен, – заметил Лонго задумчиво.

Уильям кивнул.

– А отчего они зовут себя римлянами? Они же не в Риме живут?

– Они – наследники Римской империи, и цепь их правителей восходит, не прерываясь, к самому Августу. В некотором смысле они имеют больше прав называться римлянами, чем жители нынешнего Рима.

– А Рим похож на Константинополь?

– Похож? Да нет! – Лонго рассмеялся. – Но он великолепен! Полон дворцами, фонтанами, рынками, где каждый может купить, чего пожелает. Полон прекрасными женщинами. Когда-нибудь я возьму тебя в Рим. Тебе понравится.

– Я уверен, что понравится, но все же…

Уильям глянул на Лонго сурово, и тот удивился, увидев в глазах не страх и печаль, а гнев.

– Душа моя не хочет покидать эти места. Турки убили моих друзей, моих товарищей по команде. Мой долг – отомстить за них. Я обязан.

Горящие глаза, ненависть – Лонго был таким же в пятнадцать лет.

– Уильям, я тоже взял в руки меч, пылая ненавистью. Знаешь, сколько турок я убил? Больше, чем могу сосчитать. Больше, чем умещается в человеческой памяти. Всю жизнь я знаю только войну. Помни же: месть не вернет друзей и не успокоит душу.

– Вы не понимаете! – выкрикнул Уильям, дрожа от ярости. – Турки предали нас! Они хладнокровно казнили всех моих друзей! Убили дядю, последнего моего родича, но пощадили меня.

Он изо всех сил старался не заплакать.

– Мне не будет покоя, пока живы турки! Пока они топчут землю!

– Уильям, я понимаю. И лучше, чем ты думаешь. Мне было девять, когда банда турок напала на наш дом. Мы жили на окраине Салоник, а султан тогда захватил город, и меня хотели забрать в янычары. Девширме, налог кровью с немусульман. Старший брат бился, желая спасти меня. Его убили, а в наказание за непокорность главарь турок приказал вспороть животы моим родителям и бросить их на съедение волкам. Я поднял меч брата, желая спасти семью. Застиг главаря врасплох. Если бы не был неловким и неумелым, убил бы. А так, лишь оставил мету на лице, длинный, уродливый рубец. Я поклялся: когда-нибудь обязательно убью этого человека. До сих пор вижу его лицо в кошмарах.

Лонго замолк. Ночная тьма уже поглотила огни Константинополя, и едва различимые берега вставали темными полосами по обе стороны – Дарданеллы.

– Моей мести пришлось ждать долго, – выговорил он наконец. – Меня привезли в Эдирне, как турки называют Адрианополь, и отдали в acemi oğlan, школу для молодых янычар.

Лонго замолк снова. Он никогда и никому про это не рассказывал. Да и вспоминать себе не позволял. И теперь смотрел во мрак, отгоняемый светом корабельных фонарей, и боролся с наплывавшим из памяти ужасом.

– Вы были янычаром? И что делали? Как сумели выбраться?

– Спустя три года, когда мне исполнилось двенадцать, я бежал. Пытался добраться до Константинополя, но не смог. Сбился с пути и год блуждал по стране, воруя пищу, ночуя в амбарах. Я побывал в Афинах, Косово, Фивах. В конце концов забрался на корабль и очутился на Хиосе. Скитался беспризорно, пока меня не приняла к себе одна из итальянских семей, правивших островом. Мои родители были родом из Венеции, я говорил по-итальянски, и Джустиниани взяли меня слугой. Затем бездетный глава семьи усыновил меня.

– А вы с тех пор хоть раз встречали турка, убившего вашу семью?

– Да, встречал, – ответил спокойно Лонго.

И подумал о битве на Косовом поле, о том, как близко подобрался к турку со шрамом – и как проиграл. Память безжалостна, оставшаяся в ней боль не слабеет. Лонго закрыл глаза.

– Спускайся вниз, – велел он Уильяму. – Хватит разговоров на сегодня.

* * *

Той же ночью, много позже того, как улицы Константинополя опустели, доставшись во власть ворам и одичалым собакам, одинокий всадник, одетый в черное, подгонял коня, скакал по пустынной улице, ведшей на вершину четвертого холма, высоко над Золотым Рогом. Лицо всадника прикрывал капюшон, да и держался ездок в тени, объезжал пятна света, сочившегося на улицу из открытых окон. На вершине холма он увидел высокий многокупольный монастырь Христа Вседержителя, ускорился до галопа, заскакал в монастырский двор.

Там ожидали двое монахов в длинных черных рясах. Один принял лошадь приезжего и отвел в стойло. Другой проводил в монастырь – по темным коридорам, вниз по короткой лестнице в подвал с низким потолком. Оба остановились перед тяжелой деревянной дверью. Монах снял со стены фонарь и повел гостя в катакомбы под церковью. Их построили над древней цистерной для воды, было сыро и холодно, пахло гнилью. Монах с гостем долго шли, петляя и сворачивая, между криптами, пока не очутились перед еще одной тяжелой толстой дверью. Монах постучал: дважды раздельно и трижды слитно, быстро. Затем распахнул дверь, пропустил гостя вперед и притворил за ним створку. Почти всю маленькую, ярко освещенную комнату занимал прямоугольный стол из грубо отесанного камня. У стола стояли трое. Слева от гостя – толстый и круглый патриарх Константинопольский Григорий Мамма, нервный человечек с крохотными шныряющими глазками. Патриархом его сделали после отказа более влиятельных епископов занять пост. Мало кто хотел сделаться символом проводимого Иоанном Восьмым объединения православной и католической церквей. Церкви разделились после тысяча двадцать четвертого года, когда Папа и патриарх разорвали связи друг с другом. С тех пор раскол только углублялся.

Справа от гостя стоял Лука Нотар, высокий, с тонкими, резкими чертами лица и темными блестящими глазами. Хотя и молодой – всего лишь сорокалетний, – он выказал себя способным военачальником, но и одновременно непримиримым врагом церковной унии. Иоанн поставил его заведовать обороной города, и со своими обязанностями Лука справлялся отлично. Он, мегадука империи, властью уступал лишь самому императору.

Напротив стоял Геннадий Схоларий, сухонький маленький человек с яркими пронзительными глазами. С тех пор как Геннадий отказался от патриаршего сана и удалился в монастырь Христа Вседержителя, он носил простую монашескую рясу. Геннадий верховодил противниками унии и пользовался поддержкой почти всего православного духовенства. Сидя в своей крохотной келье, властью он обладал куда большей, чем патриарх, почти такой же, как сам император. Именно Геннадий созвал собравшихся в подвале. Он и заговорил первым:

– Добро пожаловать в Константинополь, принц Дмитрий. Для нас ваше согласие принять приглашение – огромная честь.

– Геннадий, это ваше приглашение для меня – честь, – ответил Дмитрий, откидывая капюшон.

Черные волосы Дмитрия были коротко острижены, бородка – ухожена и аккуратна.

– Я прошу простить за визит в столь поздний час, но, как понимаете, мне было очень важно прибыть в город незамеченным.

– Конечно же, – согласился Геннадий. – Никто не должен знать, что новый император уже прибыл в Константинополь.

– Стало быть, это правда. – Глаза Дмитрия заблестели. – Вы предлагаете мне корону.

Геннадий кивнул:

– Но есть условия.

– Само собой. Какие же?

Лука Нотар подался вперед, вцепившись в край стола.

– Мы все знаем: ваш брат Константин хочет унии с католиками. Если он займет трон, в тот же день заставит нас лизать папские сапоги. Уния – мечта идиотов. Дмитрий, мы сделаем вас императором, но поклянитесь жизнью в том, что никогда не примете унии с католической церковью.

Дмитрий посмотрел на их полные ожидания хмурые лица. Фанатики. Сам он ни разу не впадал в подобное рвение, никогда не поддавался слепой вере, толкающей людей к безумию. Но если вера сделает его императором – да здравствует вера!

– Клянусь жизнью, кровью Христовой клянусь: сделавшись императором, я не допущу унии с католиками!

Геннадий усмехнулся – двусмысленно и хищно.

– Хорошо. Но, если не ошибаюсь, у Маммы есть еще одно условие.

Патриарх кивнул, облизнул губы.

– Многие служители церкви не желают видеть меня на патриаршем престоле. Думают, я поддерживаю унию.

Он глянул вопросительно на Геннадия, затем снова на Дмитрия.

– Обещайте сохранить меня патриархом – и я короную вас.

– Хорошо. Да будет так, – возгласил Дмитрий.

– Тогда вы займете трон, – подтвердил Геннадий. – Потребуется несколько дней, чтобы собрать верную нам знать. Через неделю патриарх Мамма на форуме Феодосия провозгласит вас императором. Оттуда вы проследуете во Влахернский дворец, где и примете корону.

– А моя мать? – спросил Дмитрий. – Ее любимчик – Константин. Она уж точно не захочет видеть меня на троне.

– У нее не останется выбора, – заверил Нотар. – Елена – всего лишь женщина. Она думает, дворцовая стража защитит ее. Но за неделю мы соберем полтысячи воинов. Если дойдет до схватки, мы выиграем.

– А Константин? Он же не будет сидеть в Мистре и смотреть, сложа руки, на меня, императора! Он приведет войско против меня.

– Стены Константинополя стоят уже тысячу лет. О них разбились и гунны, и турки. О них разобьется и войско Константина.

Дмитрий кивнул.

– Тогда – до следующего воскресенья, – заключил Геннадий. – Через неделю мы провозгласим вас императором. А пока оставайтесь здесь, подальше от посторонних глаз. Никто не должен знать, что вы в городе.

Он потянул за длинную веревку, свисавшую из отверстия в потолке. Слышно ничего не было, но дверь немедленно отворилась, и на пороге появился монах, проведший Дмитрия сквозь катакомбы.

– Евгений, проводи Дмитрия в комнаты для гостей, – обратился Геннадий к монаху. – Он пока погостит у нас.

Дмитрий вслед за монахом вышел из кельи, и оба растворились в темноте коридора. Патриарх Мамма поспешно закрыл за ними дверь.

– Вы все еще хотите поддерживать Дмитрия? – спросил он, повернувшись к Геннадию с Лукой. – Вы же слышали: турки разгромили Хуньяди. Если мы посадим Дмитрия на трон, начнется усобица. Турецкое войско обрушится на нас. Дмитрий – никудышный вождь. Неприятель опрокинет его, как куклу.

Геннадий с Нотаром переглянулись.

– Лучше турецкая чалма, чем латинская тиара, – сказал Лука.

– Именно, – подтвердил Геннадий. – Мамма, ты – человек божий. Оставь политику другим. Делай, как скажем, и сохранишь патриарший сан. Если нет – обойдемся и без тебя.

Мамма молчал, сцепив нервно руки.

– Я сделаю, что скажете, – ответил наконец. – Но совесть моя неспокойна. Боюсь, мы ведем себя к погибели. Турки уничтожат нас.