Текст книги "Мартовские дни (СИ)"

Автор книги: Джерри Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Что, сокровищницу знаний стережет помешанный на чистоте нравов священник? – понятливо осведомился Гардиано. – Какие грешки за ним водятся? Помяните мое слово, непременно выяснится: он либо племяннице уже третьего ребеночка заделывает, либо вечерами младые певчие из хора таскаются к нему разучивать мелодии на кожаном рожке. С этими блюстителями чужой добродетели всегда так. Чем громче и яростнее они вопят, тем больше грязи на их собственных рясах. Ваш чем славен?

– Неуемной болтовней, – буркнул царевич. – Не пойду я к нему.

Мыслить дальше толком не вышло. Кириамэ и Гай повздорили, решая, испытывает ли Зимний душегубец истинную ненависть к своим жертвам – ведь двоих он преследовал, и, умертвив, сбросил в болото. Однако четверо жертв почему-то восприняли насильственное разлучение с жизнью без сопротивления. В том числе кузнец Данило, способный голыми руками свернуть подкову в кольцо. Троих убивец схоронил, проявив некое подобие уважения к мертвецам. Айшу же спрятал под обрывистым речным берегом, откуда ее тело унесла талая вода.

– Ничего мы сегодня не добьемся, – наконец раздраженно заявил Гардиано. Развернулся с привизгом на каблуке и торопливо ушел, гулко бухнув дверью. Не изволив даже сказать на прощание, ни куда идет, ни когда вернется. Деловито прибрав в широкий рукав сделанные выписки, Ёширо витиевато поблагодарил явившегося на грохот сыскного.

К вечеру Пересвет впал в душевное удручение. За окнами светлицы в мелких переплетах сгущались сумерки, часто и назойливо шелестела по черепичной крыше беспрестанная капель.

– Неужели ты всерьез надеялся за один день разрешить загадку, над которой ваши дознаватели бьются три – нет, уже целых четыре месяца? – снисходительно улыбнулся нихонский принц.

– Н-ну, да…

– Наша удача не столь велика. Но отчаиваться пока рано. Продолжим завтра.

– Мне кажется, Гай уже отчаялся, – с опаской сказал царевич. – Иначе с чего он так взбеленился? Вожжа под хвост попала?

– Он тоже спешит найти ответ. Забывая о том, что ответы появляются лишь тогда, когда вопрошающий готов их услышать, – изрек Кириамэ.

– Опять ты со своей нихонской мудростью столетий, – скривился Пересвет. – Слушай, у меня идея народилась. К чему нам монастырская вифлиотека, когда мы знакомы с живым кладезем чародейских премудростей?

– Яга-сан, – понимающе кивнул Ёширо. – Выходит, я не напрасно ждал, когда ты наконец сообразишь, – он прогулялся к расписному поставцу, вернувшись с блюдцем тончайшего кадайского фарфора. Царевич тем временем отпирал заветную шкатулку, где с великим бережением хранил золотое яблочко – маленькое, словно недоспелый плод, слишком рано сорванный с ветки и наполненный внутренним сиянием.

Яблочко уложили посередь блюдца. Чуть помедлив, оно само покатилось посолонь, по лазурно-белым волнам неведомой реки, где плескались золотые рыбки. Фарфор в центре блюдечка просветлел, обратившись крохотным круглым оконцем. Сквозь него можно было разглядеть могучую закопченную балку и густо развешанные на ней пучки засушенных трав. В малое оконце въехала огромная, причудливо искаженная морда – мохнатая, усатая, с желтыми глазищами. Донеслось мурчание, больше напоминавшее отдаленный, но грозный изюбрий рев.

– Баюнушка, – обрадовался котячьей роже Пересвет. Любимчик старой ведьмы уловил тихий призывный звон, испускаемый яблочком-по-блюдечку, и явился самолично проверить, в чем дело. – Баюн, хозяйка-то твоя далеко? Покличь ее, сделай милость!

– Мряа, – черная морда отодвинулась, сметливый котяра отправился на поиски чародейки.

Вскоре в блюдечке объявилась сама Рогнеда свет-Ильгизаровна, дипломированная мастерица ясновидения, гадания и астрологии из Ибирских лесов, более известная друзьям и вражинам как Баба-Яга. Залучилась тысячами морщин, приветно блеснула блекло-голубыми очами, не утратившими с возрастом живости и лукавства.

– Никак ребятушки-козлятушки? Выросли-то как, возмужали!.. Хотя Ёширо по-прежнему красавчик писаный. Хоть на хлеб заместо меда намазывай и ешь.

Кириамэ заворковал белым голубем, уверяя старую каргу в том, что с ней не сравнится ни одна прославленная красотка Поднебесной Империи и Нихонских островов. Пересвет украдкой хрюкнул пару раз в ладонь и встрял:

– Поздорову тебе, бабушка, но может, вы потом с Ёширо намилуетесь? Я заради вашего спокойствия даже могу на конюшню спать пойти. Болтайте хоть всю ночь напролет.

– Серьезный-то какой с возрастом сделался, с ума сойти, – недовольно проскрипели из блюдечка. – Нет, чтобы с одинокой старой женщиной запросто побалакать, по доброте душевной. Дак нет, вечно-то у них дела, вечно хлопоты!

– Почему «одинокой»? А как же Дуняша-тян? – вспомнил нихонец бойкую на язык и тяжелую на руку воспитанницу Яги.

– Укатила Дунечка моя, – глубоко и печально вздохнули в избушке, затерянной посередь бескрайних Ибирских лесов. – В Тридесятое королевство подалась, к тамошнему королевичу придворной чародейкой и врачевательницей. Уж не Дунька теперь сопленосая, а Евдоксея Ибирская. Скоро последние испытания пройдет да в тамошний ковен вступит, будет как есть полноправная ворожея, – от избытка чувств старая ведьма аж слезу пустила. – Растут детки, встают на крыло да разлетаются… Ладно, ребятушки, за что вы там потолковать хотели?

– Э-э, – замялся Пересвет, не зная, с чего толком начать. – Ёжик, изложи, будь другом. У тебя язык лучше подвешен и вообще…

Кириамэ второй раз просить не требовалось. Краткий, но ёмкий рассказ вместил все – необъяснимые исчезновения в Столь-граде, полное отсутствие следов, беседу с Водяницей и четыре найденных трупа. Невесть отчего он умолчал только о заезжем ромее. Видимо, счел эту подробность не слишком важной.

– Охти мне, старой, – прокряхтела Яга, выслушав. – Какие дела-делишки в столицах нынче творятся, прям страх один. Мы-то в своем медвежьем углу лаптем щи хлебаем и в ус не дуем. Нет, козлятки, не взыщите. Душегуба я вам по щучьему веленью и царскому хотенью на златой тарелочке не представлю.

– Сами изловим, – самоуверенно посулил Пересвет, – ты, бабуля, только подскажи – это впрямь чародей свихнутый или все ж таки человек, одержимый лютою злобою?

– А ты мне, бойкий отрок, сперва поведай – по чьей вине я магических гримуариев лишилась? – несмазанным колесом скрипнула злопамятная бабка. Царевич крайне заинтересовался узорами, вытканными на ковре. – Память-то, чай, не девичья. За давностью лет не упомнить всего, что читывала либо слыхивала от умных людей. Но одну вещь я вам точно молвлю, соколики. Неладное что-то творится. Словно могучая гроза ходит вкруг вашего края, да все никак дождем не прольется. Эфир вихрится, и недобро. Магические блюдца порой отказывают. Заклятия через одно действуют. Перелетные птицы раньше срока с места сорвались, да не к северу тянутся, а прочь от него. Звери откочевывают. Бражка надысь скисла ни с того, ни с сего. Врачевательные настои силу потеряли. Теперь еще вы с новостями. По первому впечатлению – в Столь-граде некто сильный да могущественный ворожит на крови. За такими чарами – не ко мне.

– А тогда к кому? – в единый голос вопросили принц да царевич.

Вещунья поскребла взъерошенные седые космы, вылезшие из-под наголовного платка, потерла скрюченным пальцем замечательно крючковатый нос.

– К Василисе Премудрой, – без особой охоты вымолвила она.

– Бабуля Ягуня, – проникновенно начал Пересвет, – при нашем безмерном уважении к твоей несказанной мудрости… Василиса умерла лет двести тому, если вообще когда-либо жила на свете. Батюшка в благодушном подпитии всякий раз поминает байку о том, как пращур, княжич Иван сын Выславов, охотясь, на краю болотины повстречал говорящую лягушку-квакушку. Она потом обернулась распрекрасной царевной-чародейкой. От большой любви они поженились, основали Тридевятое царство и душа в душу прожили девяносто лет и один день… но это же просто семейная легенда!

– Легенда, говоришь, – прищурилась старая ворожея.

– Ага, – враз осипшим голосом вякнул царевич. – Семейная.

– Ну что прикажешь делать с эдакой молодежью? – бабка оборотила морщинистый скорбный лик к Кириамэ. – Истории родного семейства не ведают, а туда же, тщатся мир перекраивать. Может, обратить его в жабу лет на десяток? Пущай прыгает с кочки на кочку, ума-разума набирается.

– В жабу, конечно, обратить было бы полезно, – и не подумал возразить коварный нихонец. – Но, боюсь, это крайне огорчит его почтенных родителей. И меня тоже. Ведь мне придется последовать за сим недостойным юношей на болота… жить в убогом шалаше, не имея возможности ни помыться толком, ни переодеться должным образом, ни причесаться…

– Ужасно, – Яга трагически поднесла трясущуюся руку к враз побледневшей и сморщившейся физиономии. – Просто ужасно. Ладно, цыплятки, слушайте сюда. Вот есть, к примеру, я. Рожденная в положенный срок от папы-мамы. Ильгизар, батяня мой, был знаток лошадиных статей и малость колдун. Распознал в малолетней дочурке чародейский дар и, как подросла, с караванщиками отправил на закат, учиться. Год от году я превосходила науки, одолевала испытания, ходила порой босая, голодная и битая… но своего достигла. Наловчилась ворожить да будущее прозревать. Отчего и живу теперь в славе и почете, – она едко хмыкнула. – Но мой век выверен и отмерен, как у всех смертных. Я, конечно, имею недурной шанс поглазеть на ваших внуков, но в конце концов смертушка и меня приберет. А вот Елена Премудрая – она другая…

– Мы вроде про Василису толковали, – заикнулся Пересвет.

– Про нее речь и ведем. А! Твою кавалерию! Василиса – то не имя, то титулование. Некогда она взяла в мужья правителя Царь-града, басилея имени уж не упомню за давностью лет. То ли Констанс Любострастный, то ли Юлианий Бесштанный. Он – басилей или базилевс по-эллински, жена его – базилисса. Базилисса Елена, прозвищем Премудрая. Из тех, которых не отец-мать на свет породили, но сама природа улыбнулась и выдохнула на свет чудо чудное, диво дивное. Змей Горыныч поднялся в небо из пламени взорвавшейся огненной горы и скорби тысяч погибших, а Елена вышла из радуги и солнечного сияния. Вразумевши?

– Ага, – бормотнул ошарашенный царевич. – А как же.

Яблочко описало бессчетный круг по блюдечку. Изображение помутилось, словно в родниковой водице взбаламутилась болотная грязь, но голос Яги доносился по-прежнему отчетливо:

– Ей любая магия была подвластна – хоть белая, хоть черная, хоть серая. Само время текло мимо нее, опасаясь задеть. Кем Елена желала, тем и оборачивалась. Лягухой или кобылицей, красной девицей, белой лебедью али разъяренной медведицей. Она никогда не думала помирать. Такие не помирают. Живут вечно – горой, полуденной молнией али бурной рекою.

Померещилось, или в скрипучем голосе старой вещуньи притаилась тщательно укрытая зависть?

– А Ивана, пра-пра-прадеда твоего, она впрямь сильно любила. Как ему пришло время помирать, Елена бросила вызов самой Безносой. Такое сражение гремело, всю прежнюю столицу с землей сравняли, пришлось новую строить. Но Елена проиграла, облеклась в скорбь и рекла, что навсегда уходит от людей. Мол, не хочет опять привязаться к кому-нибудь и остаться с разбитым сердцем. Вживую я видела ее лет сто тому, как подле Гром-камней мировая ткань истончилась от ветхости и лопнула, а с Изнанки полезло к нам… всякое-разное, о чем юнцам навроде вас знать не надобно. Елену Премудрую и выкликать не занадобилось. Сама примчалась. На колеснице, запряженной крылатыми змеями, с колдовским жезлом наперевес, что твоя Афина-Паллада. После боя я отваги набралась, посунулась к ней. Как, мол, пресветлая сударыня Елена, поживаете, да в каких краях? Она в ответ только улыбнулась, грустно так, и говорит: я, Рогнедушка, на Буяне-острове дом себе возвела. Заглядывай в гости, коли доведется рядом бывать. Но я так и не сподобилась за делами-хлопотами, а вот богатыри да добры молодцы всякие к ней шастали. Кто – женихаться по глупости, кто – за советом мудрым. Какие живьем возвернулись и много хорошего сделали, других больше в мире не видели.

– И как туда добраться? – недрогнувшей рукой извлек из пестрого вороха второстепенного главное и истинное Кириамэ.

– А-а, э-э… – Яга закатила глаза под набрякшие веки, припоминая дорогу, и забормотала: – Как же она говорила… Значитца, так. Вниз по Молочной реке до Уссольского волока к реке Порубежной. Вверх по Порубежной до Плещеева озера. В Плещеево озеро впадает великая река Березина. Скакать вдоль нее три дня и три ночи, пока не достигнешь берегов Синь-озера. Там и сыщется Буян-остров, но подойти к нему непросто. Воды расступаются, открывая малую тропку, когда луна высоко в небе. В безлунные же ночи вовсе туда хода нет. На острове стоит древняя крепость, в той крепостце Елена и обустроилась. Скажите ей, что… – изображение подернулось частой рябью, голос Бабы-Яги то пронзительно взвизгивал, то обращался в неразборчивый звериный рев.

Не выдержав, Пересвет двумя пальцами ухватил золотое яблочко за короткий черенок. Колдовское оконце сгинуло, блюдце стало обычным фарфоровым блюдцем, расписанным синей краской и облитым блестящей глазурью.

– Буян-остров, – в задумчивости повторил Ёширо. – До которого скакать три дня и три ночи. Если я правильно улавливаю смысл ваших словесных образов, это означает – добираться туда не менее седмицы и не более луны. Там живет могущественная колдунья, которая может помочь советом… а может и не помочь. В зависимости от настроения и того, какой ветер пролетит над ее домом с утра.

– Зато она – Царевна-Лягушка и моя пра-пра-прабабушка, – опасливо восхитился царевич, возвращая золотое яблоко в ларец. – Раскрасавица, должно быть.

– Лягушкин внучок, – не упустил случая съехидничать Кириамэ. – Ква-ква.

– Кто бы говорил, да только не тот, кто доброй волей пустил себе в душу на постой волчьего демона, – отпарировал Пересвет. – Как хвост, не чешется, промеж ног не путается? Блохи не заели? А то можно за чесучим порошком послать, и заодно свежую косточку с кухни принести. Бараний мосол, жирный такой, вкусный, чтоб внутренний волчок не оголодал.

Нихонский принц изобразил оскорбленное достоинство, удалившись в постель и задернув за собой плотные шторы. Пересвет еще посидел малость, слипающимися газами таращась, как угасает, капая воском, свеча на столе, и тоже побрел спать.

Никаких снов царевичу не привиделось. Ни вещих, ни срамных, ни самых обыкновенных. Только темнота и в ней – отдаленно мерцающая приветным светом одинокая звездочка. До которой хоть сто лет скачи, все едино не доскачешь.

Глава 9. Одолжение

День тек мимо, серенький и неприметный. Цвета низких клочковатых туч, что испуганно летели над городом с заката на восход. В облачные прорехи иногда пробивались солнечные лучи и небесная синь, но тут же затягивались белесой хмарью. То начинался, то заканчивался мелкий дождик.

Кириамэ встал не в духе, на любые расспросы отвечал с вежливой безучастностью, а потом и вовсе удалился в свои покои. Приводить тело и душу в сообразие либо рисованием тонкой кисточкой по рисовой бумаге, либо скаканием по горнице с деревянным мечом наперевес.

Малость поскучав, царевич сунулся в комнаты к Гардиано. Дверь стояла нараспашку. Судя по несмятой постели и брошенному на пол дареному бархатному наряду, минувшим вечером ромей по пути из Сыскного приказа на краткое время заглянул к себе. Переоблачился в ненаглядные обноски и ушел.

Не удержавшись, царевич осторожно поворошил разбросанные по столу листы, исчерканные вкривь и вкось, а кое-где надорванные в гневе. Наткнулся глазами на знакомые буквицы, прочел, малость запинаясь:

Лишь круги на воде я оставлю тебе,

Лишь следы на воде, уходя в никуда.

Отраженной звездой стану в темной воде,

Отраженной звездой… – тут недописанная строчка обрывалась.

Пересвет рассудил, что завершаться она должна была словами «…пропаду без следа» или чем-то похожим, и тяжко вздохнул. Отчего-то вирши Гая из Ромуса отдавали либо горечью неминуемых потерь, либо безудержным похмельным весельем, что непременно заливается зеленым вином либо алой кровью. Куда ж он сам-то задевался? Отправился рыскать по улицам в поисках следов неуловимого душегубца?

«Пойти к Войславе поболтать, что ли…»

Однако по пути в покои сестрицы Пересвета остановил молодой дружинный, сбивчиво изложив:

– Свет-царевич, это самое… Дядько Дубыня велел тебя сыскать. Передать, мол, скорехонько топай в Рыбницкую башню. Дело есть, важное.

– Какое такое дело?

– То мне неведомо, – признался дружинный. – Дядько не колокол, языком без толку звенеть не любит. Сказал – ступай за царевичем, одна нога здесь, другая там.

Что от него могло понадобиться грозному Медведковичу, озадачился Пересвет, старшему над городской дружинной стражей и наставнику в ратных потехах? Упражнения на ратном поле он посещает исправно, не отлынивая, как в былые времена. Сулица в руках царевича, правда, покамест не всегда прилетала в центр мишени, но усердие – залог успеха.

Сложенная из серого камня Рыбницкая башня, широкая и приземистая, торчала в дальнем углу обширного крома-крепости, боком зависнув над Молочной рекой. Под башней были устроены холодные клети для острастки и вразумления похмельных бузотеров, мелких воришек и казенных должников.

Боком пропрыгав по указанной дружинным узкой лествичке со стертыми ступенями, Пересвет угодил прямиком в большую горницу с полукруглым потолком узкого кирпича. Потрескивали, чадя, факелы. Навстречу скальным утесом выдвинулся Дубыня – муж, зрелый летами, косой сажени в плечах и поперек себя шире. Если верить слухам, в юные годы Медведкович в одиночку завалил хищную Ногай-птицу – ростом с гору, с железным клювом и медными перьями. Глядя на шишковатую богатырскую булаву, в подобные слухи очень даже верилось.

– Явился, – как в гулкую бочку, прогудел Дубыня Медведкович. – Иди-ка сюда, полюбуйся. Да молви, что с ним делать.

Он позвякал огромной связкой ключей, отпирая решетчатую дверцу одной из клетей.

«Почему я ничуть не удивлен?» – мрачно вопросил Пересвет.

Привалившись к поблескивающей влажными наплывами стенке, сидел ромейский гость. Истрепанный, что твой гулящий кот после яростной стычки с десятком сородичей. В углах рта и под ноздрями черной коркой запеклась кровь, лицо в ссадинах, порыжелый кожушок извалян в грязи, рукав полуоторван – и ни единого следа угрызений совести в мутноватом взоре.

– Ночью шатался по кабакам, пил, посуду бил да задирался к кому попало, – изложил Дубыня. – Один из трактирщиков не выдержал, погнал мальца за стражей. Дружинные, как водится, сперва пытались добрым словом увещевать и миром увести прочь. А этот в драку полез. Кулаками ловко машет, поганец иноземный, ничего не скажу. Стражникам изрядно навалял, пока не скрутили. Хотели поначалу в поруб кинуть, но кто-то из прислуги брякнул, мол, царевич его привечает. Вот, сюда притащили. Вправду твой гость или врут людишки?

– А он сам что говорит?

– Ничего, – пожал широченными плечами Дубыня. – Молчит да зыркает, аки зверь дикий. Слова не вытянешь, а попусту лупцевать по мордасам задержанных царем-батюшкой строжайше не велено.

– Этот человек действительно мой гость, – удрученно признал царевич, ощущая, как кончики ушей наливаются горячей, неловкой багровостью. – Он, как бы это сказать… – запутавшись в словах, Пересвет рявкнул от души: – Блин горелый, Гай, ну на кой демонячий ляд ты это учинил?

– Хотел развеяться, – изволил заговорить Гардиано.

– И как, удалось? Брошу тебя здесь, и выкручивайся, как знаешь! Плати кабатчикам за черепки и виру за кровь тем, кто жалобы на тебя подаст, – пригрозил Пересвет. – Разоришься, в Италику поедешь без порток.

– Я предупреждал, из меня дурной гость, – равнодушно откликнулся ромей.

– Ты не только гость скверный, ты сам по себе дурной на всю голову! – Пересвет оборотился к открытой дверце клети спиной, а лицом – к старому витязю, попросив: – Дубыня Медведкович, будь ласков, отпусти засранца. Под мое слово. Он больше не будет так делать.

– Царское слово, оно конечно, крепче гороху… – замялся порядкоблюститель.

– Я лично ему устрою внушение по всем уложениям, – обещал царевич. – Понаехали, понимаешь, с заграниц в наши края, а вести себя толком до сих пор не выучились!

– Ладно, – сдался Дубыня. – А то в самом деле неловко выходит, царского гостя за решеткой томить. Не буду я его в книгу учетную вписывать, забирай. Но чтоб второй раз такого безобразия не было. Не посмотрю, что гость и иноземец. Пропишу горячих по всем правилам. Уговор?

– Уговор, – пожал протянутую богатырскую длань Пересвет. Будь у него такое желание, Дубыня мог с легкостью обратить кисть царевича в мешочек с хрустящими косточками. – Вставай, заблудшее дитя порока.

Подняться на ноги у Гардиано получилось только со второго раза, однако от помощи он отказался. По ромейской заносчивости либо из чистого упрямства. Ковылял через двор, припадая то на левую, то на правую ногу, пару раз мешкал, вроде как дух переводил на крутых лестницах, но не жаловался.

В жилище гостя заботливая душа из сенной прислуги насыпала горячих углей в жаровню, горница постепенно наполнялась мягким, обволакивающим теплом. Войдя, Гардиано неловко скособочился набок, стаскивая подранный кожух. За кожушком последовали обильно измаранные бурой гадостью – вином, а может, кровью – стеганый жилет и рубаха. Раздеваясь, он не оборачивался, словно напрочь позабыв о вошедшем следом царевиче и не ведая ни малейшего стыда. Оставшись нагишом, ухромал за расписные ширмы в дальнем углу. Оттуда немедля послышался плеск воды и раздраженное шипение сквозь зубы.

Пересвет медленно выдохнул. Да что ж это такое, в самом-то деле. Можно подумать, он никогда в баню или на речку купаться не ходил и голых мужиков не видывал. Наяву Гардиано оказался почти таким же, как в навеянном марой сне – ладно сложенным, длинноногим, с неожиданно горделивым разворотом плеч. Даже в неярком мерцании свечей Пересвет успел заметить тонкие, легшие крест-накрест шрамы на плечах и спине, белесые на смуглой коже. Почти все – затянувшиеся. Из Ромуса Гай уехал по осени, с той поры никто его не касался, не баловал злой лаской. Оставленные на долгую память умершим полюбовником следы отболели да и зажили. Шкура у людей выносливая, не в пример сердцу. Те шрамы, что остались у Гардиано на душе – они тоже понакрылись свежей кожей?

Нет, кровоточат, как и прежде. Оттого и вирши с полуночной тоской. Оттого неуемная, сжигающая изнутри тяга к опасности, к тому, чтобы рискнуть жизнью… и выиграть. Пока еще – выиграть.

Тяжко с ними, с виршеплетами. Впрочем, кому из живущих на свете легко?

Похвалив себя за пробуждающуюся житейскую умудренность, Пересвет сложил раскиданные по столу бумаги в аккуратные стопочки, ополовиненные кувшины прибрал от греха подальше. Вода за ширмами больше не лилась, но послышался голос Гая:

– Брось что-нибудь прикрыться, а?

– А волшебное слово? – потребовал царевич, сунувшись в кожаный короб для одежды. Сыскал исподнюю рубаху с портами. – Не то оставлю бегать голяком.

– Мне все едино, а тебя стеснение замучает…

– Тьфу на тебя, – Пересвет метнул кучку одежды за ширмы. Грязную рвань, что валялась на полу, ухватил щипцами для углей и брезгливо выбросил в коридор. Сенные девушки приберут, стащат в портомойню.

Гай вышел – с влажными и малость распрямившимися кудряшками и оттерев с лица следы крови. Ссадины и наливающийся лиловым синяк на скуле никуда не делись.

– Сырое мясо приложи, – посоветовал царевич. – Ну что, оно того стоило? Помогло?

– Нет, – ромей неуклюже, боком, устроился на табурете, вскинул мрачные, всклень налитые черной тоской глаза. – Иногда помогает, но не сегодня. Откуда ты?..

– Не требуется особого ума, чтобы смекнуть, что к чему, – Пересвет счел, что очень удачно изобразил загадочную манеру Кириамэ говорить, не договаривая и ничего толком не объясняя. Пусть собеседник мается догадками. – Скучаешь по дому?

– Нет. Да, – Гардиано оперся локтями на стол, взъерошил влажные волосы. Пересвет как наяву ощутил, как мокрые пряди щекочуще обвиваются вокруг пальцев, и вздрогнул. – Ты не понимаешь. Это не скука. Это… это порой невыносимо, – Гай сглотнул и низким, хриплым шепотом выдохнул: – Мне так их не хватает. Моего шумного, отвратительного, лживого города, его улиц и переулков, его грязи и сияния, его вони, голосов, лиц! Моего маленького мира, друзей, тех времен, когда все было просто и понятно!

– Езжай обратно, за чем дело стало?

– Нет, – скривился Гай. – Никому не дано дважды войти в одну и ту же реку. Слишком многое в моей жизни пошло наперекосяк. Наверное, я сам был в этом виноват. Но я был глуп, слеп и молод.

«Ты и сейчас вовсе не старик», – мысленно возразил царевич. Они с Кириамэ не сговариваясь, решили, что Гай Гардиано старше их на добрый десяток зим, но, похоже, ошиблись. Теперь ромей казался их ровесником, усталым и запутавшимся. Пересвет, казалось, видел колышущиеся за его спиной призрачные тени, неотступные воспоминания о прошлом. Призрачные демоны, норовившие протянуть из небытия бестелесные руки с цепкими когтями, мертвой хваткой вцепляясь в плечо. Или в горло.

– Расскажи мне, – сторожко, точно ступая по тонком льду, попросил Пересвет. – Расскажи, полегчает. Это из-за Лючианы ты так убиваешься? Или… или из-за ее братца?

– Вот даже как? – вопросительно поднял бровь Гардиано. – Не думал, что до здешних краев долетают слухи о похождениях семейства Борха.

– Ну, не совсем же мы посередь глухого леса торчим на болотной кочке, – обиделся за родную сторону царевич. – Но вообще ты прав: слыхали звон, да не ведаем, про что он. Мне вот известно, что был такой Сесарио Борха да сгинул бесславно. Многие в италийских краях вздохнули с облегчением, когда его не стало.

– Его прозвали Бешеным жеребцом, – Гай зацепился взглядом за вытянувшееся пламя свечи, словно видя в нем былое, ведомое ему одному. – Из-за скачущей лошади на фамильном гербе… и еще из-за нрава, неподвластного никакой узде. Раз тебе не нужно ничего растолковывать нем… и обо мне, ты, наверное, поймешь. Порой я ненавидел его и желал ему смерти. Порой – беспрекословно исполнял его приказы, понимая, что Борха позарез необходим нашей бедной, измученной стране. Италика – россыпь независимых городов и мелких княжеств, где все грызутся со всеми. Слишком много застарелой вражды, слишком много раздоров. Былая власть Ромуса уходит в прошлое. Сесарио мог стать тем человеком, что соберет Италику в единый железный кулак… но правитель из него вышел бы скверный. Знаешь, однажды совет Ромуса нанял его привести к покорности область неподалеку от города. Он осадил замок, защищаемый местной контессой. Княгиней, по-вашему. Контесса Изабо была отважной женщиной и знала, что на выручку спешат армии сына и мужа. Она поднималась на стены и насмехалась над Борха, а ее солдаты отражали все его наскоки. Ох, как она умела ругаться, – ромей мечтательно прищурился. – Никогда не повторялась. А вот ее сын совершил ошибку. Так торопился на помощь матушке, что пренебрег разведкой и осторожностью, угодив в засаду. Борха притащил пленного юнца под стены и пригрозил отрубить голову, если Изабо не сдастся.

– И что княгиня? – завороженно спросил Пересвет. – Приказала открыть ворота?

– Крикнула со стены, что еще молода и может родить других сыновей. Которых воспитает в ненависти к Борха и мстителями за погибшего старшего брата. Сесарио тогда засмеялся и заявил, что погорячился. Разве можно казнить сына на глазах любящей матери? Контесса может быть покойна, он не тронет и волоса на голове мальчишки, – Гай посмурнел. – Да, именно так и вышло. Юнца оттащили к коновязи, привязали к бревну и Борха отымел его. Снова и снова, пока парень не потерял сознание. А Сесарио очень вежливо известил контессу, что с завтрашнего утра наказание будет повторяться всякий час. Если он будет занят сам, то доверит процесс людям, на которых может положиться. Вот тут Железная Изабо потеряла самообладание. Облачилась в доспехи и вывела своих людей за стены замка. Бросилась в атаку и проиграла. Ее привели в шатер Борхи. Той же ночью он сделал с ней то же, что и с ее сыном. Я слышал, как она кричала от боли. И как Сесарио напоминал ей ее же запальчивые слова. Мол, он лично позаботился о том, чтобы у нее появились сыновья, которым она могла бы поведать о своем позоре. Если она избавится от плода, он вернется и заделает ей новый. Утром он вынудил бедную, измученную женщину подписать кабальный договор с Ромусом, и, смеясь, уехал. Когда подоспела армия ее мужа, сражаться было не с кем. Сын княгини удалился от мира, уйдя в монахи. Сама Изабо малость повредилась умом, супругу пришлось держать ее взаперти. Детей у нее больше не было. А может, и были, кто знает. Вот так. Рядом с этим человеком я провел почти три года. И, кажется, на каком-то повороте или в какой-то пьянке потерял себя. Потерял – и не могу найти.

«Я пожалею об этом».

Хорошо, стол был нешироким. Гардиано не успел уклониться, когда Пересвет быстро перегнулся через столешницу, на кратко-долгий миг приложившись к узким, вечно искривленным губам ромея. Ощутив сухую, горячую неистовость, доводящую до безумия жадную, нерастраченную потребность – быть рядом, доверять, любить… Быть живым.

Гай шарахнулся назад, словно и впрямь обжегся, обеими руками с силой оттолкнув царевича.

– Не надо, – голос ромея звучал почти умоляюще. – Не надо. Терциум, всегда третий лишний. Сколько не пытался, всегда приношу несчастья тем, кто со мной свяжется. Я разрушу ваше счастье. Мне не нужно оставаться здесь. Мне… – он сбился на родное наречие, осознал, что русич ничего не понимает, и сызнова настойчиво повторил: – Не надо. Ни к чему тебе лишние беды. Я уйду. Завтра же. Или сегодня. Вы больше никогда обо мне не услышите, обещаю.

«Уйдет. Ведь впрямь уйдет, – заполошно метнулось в гудящей, сбитой с толку голове царевича. – Как там твердит Ёжик? Угадай, что воистину ценно для человека, подбери к нему ключ и распахни потаенную дверцу в его душе. Только не ошибись и будь искренен».

Ох, не облажаться бы. Не очень пока царевич преуспевал в мудреной науке душеведения.

– Что бы сказал твой наставник, прознав, что ты бросаешь начатое на половине?

Пересвет очень наделся, что не допустил промаха. Что пущенная им стрела глубоко вонзилась в самый центр мишени, расщепив дерево и мелко дрожит после стремительного полета.

Гардиано осекся. Сморгнул, прогоняя дурные воспоминания. Мазнул ладонью по губам, стирая память о непрошенном прикосновении. Взгляд малость прояснился, пугающая чернота отступила.

– Он сказал бы много разнообразных слов… половину из которых ты не понял бы по невежеству, а другую половину не понял бы даже я – из-за их изысканной непристойности, – выговорил он, чуть запинаясь. – Кто обучил тебя искусству метко бить под дых – Эссиро? Или твой отец?