Текст книги "Мартовские дни (СИ)"

Автор книги: Джерри Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Гардиано решительно заявил: хватит с него на сегодня мертвых девушек. Он направляется на поиски живой. Ежели не найдет сговорчивой горняшки, завалится спать и до утра его лучше не тревожить. Ну, разве что на кого-нибудь снизойдет светлая идея, как уличить и изловить убийцу.

– Заметил, насколько ему по душе это занятие? – поделился наблюдением царевич, когда ромей скрылся в полутемном коридоре. – Совсем другой человек сделался. Обретший свое место в жизни.

– Заметил, заметил, – рассеянно откликнулся Ёширо. – И не только это.

– А что еще?

– После расскажу, – взмахнул широким рукавом нихонский принц. – Иттэ ирасяй, ступай и возвращайся поскорее.

Смеркалось, от вскрывшейся ото льдов Молочной реки белесыми лохматыми прядями наползал волглый туман. Пересвет чуть не сбился с дороги, свернув не на том перекрестке, но в конце концов выбрался к длинным приземистым сараям, как торговые струги плывшим через колышущееся море сгущающихся сумерек. В подслеповатых окошках мерцали тусклые огоньки. Джанко, услышав перестук копыт и скрипение тележных колес, вышел навстречу пришлецу.

– Айшу убили, – царевич не ловко спрыгнул, а скорее боком свалился с угловатого передка телеги. – Ножом в сердце. Убили и сбросили тело в реку. Хочешь верь, хочешь нет, но мы намерены отыскать того, кто это сделал. Так нельзя. Она была такая красивая, такая молодая. В мире так немного красоты, и нельзя оставлять безнаказанным того, кто губит ее до срока. Эммм, можно спросить?

– Спрашивай, – слово упало тяжко, как камень на речное дно.

– Айша водила знакомства с кем из городских парней? Не могло случиться так, что друзья приревновали ее? Вокруг Айши в последние дни не увивался кто-нибудь подозрительный, суля злата за благосклонность?

– Она не брала подачек, – медленно повел кудлатой головой из стороны в сторону ромалы. Царевичу показалось, ошеломленный новостью Джанко так до конца и не осознал смысл сказанных ему слов. – Да, у нее было много… добрых знакомых. Айша чтила традиции и знала, как отвадить слишком рьяных поклонников. Она плясала на улицах, да, и частенько улыбалась красивым парням, но сестренка не была продажной женщиной.

– Я верю, – торопливо заверил Пересвет. – В общем, ты поразмысли. Поспрашивай своих, может, они приметили что тревожное или необычное. Если вызнаешь что, приходи к царскому терему. Я велю караульным пропускать тебя.

– Коли найдешь, кто убил Айшу, я отдарюсь, – глухо и скрежещуще обещал Джанко. – Отдам лучшего из наших коней. Того, что способен скакать день и ночь без роздыху. Думаешь, конь за жизнь – это мало? Но второго такого не сыскать на белом свете. Как не сыскать и второй Айши. Храни тебя удача, – он повернулся и, чуть пошатываясь, пошел прочь. Уводя сквозь туман пофыркивающего толстого мерина, впряженного в телегу с высокими бортами. Увозя навстречу огненному погребению тело сестры, девушки с пылающими очами и черными косами, плясавшей в яркий весенний день под тонкий звон браслетов и монист. Утонувшей девушки, по прихоти судьбы зацепившейся рукавом за торчащий из устоя моста ржавый гвоздь.

Пересвет забрался в седло и развернул коня мордой в сторону городских стен. Ворота уже закрывались на ночь, царевич въехал в Столь-град одним из последних. По улицам серой влажной пеленой клубился туман, скрадывая очертания домов и приглушая голоса запоздалых прохожих. Гнедой жеребец топал вперед, сам узнавая знакомую дорогу к дому и теплому уютному стойлу, но на одной из развилок Пересвет внезапно натянул поводья. Толкнул коня в бок ногой, требуя поворотить не влево, к яслям с клеверным сеном и сладким рассыпчатым овсом, но вправо.

Несмотря на поздний час, за слюдяным окошком «Златого слова» теплился золотистый огонек. Привязав коня к перилам, царевич взошел на крыльцо и несколько раз встряхнул железное кольцо. Долгое время на стук и лязганье никто не отзывался, затем приглушенный толстыми створками голос выкрикнул:

– Нынче закрыто, завтра приходите!

– Это я, Пересвет, – царевич так и не избыл привычку слегка теряться, когда приходилось злоупотреблять положением царского сына. – Мне только спросить надо…

Залязгали замки, загремели засовы. Хорошо смазанная дверь без скрипа повернулась на железных петлях. За дверью, настороженно вглядываясь в уличную серую хмарь, стоял малость взъерошенный эллин Аврелий в затрапезной рубахе вместо строгой лиловой хламиды:

– Э-э, царевич Пересвет? Чем могу помочь? Входите, не стойте на пороге. Остальные разошлись давно, а мне по жребию выпало прибираться…

Подле прилавка в самом деле стояли метла, совок и жестяное ведро с грязной водой, где мокли тряпки.

– Я хотел попросить, чтобы кто-нибудь перевел мне вот это, – Пересвет решительно шлепнул на столешницу тщательно разглаженный листок тонкой рисовой бумаги. – Текст, что написан на латинянском. Сможете?

– Стихи, – взяв листок, Аврелий поднес его ближе к масляной лампе и подслеповато сощурился. – Недурные, насколько я могу судить. Да и манера сложения знакомая. Никак вам удалось разыскать Гардиано?

– А как же. Мы даже убедили его перебраться на несколько дней в царский терем и записать новую книгу, – похвастался царевич. – А это… н-ну, это… он выкинул, а мне занимательно, чем эти вирши ему не приглянулись.

– В переложении стихов с одного наречия на другое кроется много коварных тонкостей, – предупредил Аврелий. – В первую очередь нужно обладать талантом и способностью ощущать чужой язык, как родной. К сожалению, я лишен подобного дара. А без него вирши не звучат. Они становятся просто набором слов и фраз, зачастую кажущихся бессмысленными.

– Все равно зачтите. Как выйдет, – упрямо повторил Пересвет. Желание вызнать секрет четырех косо начертанных строчек сделалось жгуче-нестерпимым.

– Ладно, как пожелаете, – эллин откашлялся, подвигал насупленными бровями, пошептал что-то про себя: – Н-ну, тут сказано: «Бездна с улыбкой змеи скрывает тайну, а сплетенная из волос петля удушает крепче, чем выдержанный три столетия мед…»

У Пересвета, должно быть, сделалось столь ошарашенное выражение лица, что эллин снисходительно улыбнулся:

– Стихи – не перечень закупок, не философский трактат и даже не роман о воспитании чувств. Они требуют особого подхода. Жаль, вы не можете по достоинству оценить, как изысканно они звучат на латинянском. Безупречное следование древнейшим канонам стихосложения, тщательно соблюденное количество слогов, закольцованность строк – первой и третьей, второй и четвертой. Все-таки Гардиано – очень одаренный молодой человек. Бездумно тратящий свой талант на вопиющие глупости, – Аврелий брезгливо сморщился, возвращая бумажку. – Воспевать распутную женщину и собственные дурные привычки, что в этом хорошего? В кои веки среди ромеев появился человек, способный творить самостоятельно, не заимствуя чужое – но вместо того, чтобы облагородить нравы соплеменников, немедля ринулся в бездны порока.

– Любовь – не порок, – отважно заикнулся царевич.

– Любовь – да. Но не грязное вожделение и похоть, выдаваемые за светлые чувства, – припечатал Аврелий. – Гардиано – тот удручающий случай, когда творение разительно несходно с творцом. Его стихи намного чище, мудрее и возвышенней его самого. За Гардиано еще в Ромусе гуляла дурная слава пьяницы и распутника, так что прислушайтесь к моим словам, царевич – ему не место при дворе вашего отца.

– А может, это не более, чем рыночные сплетни, – невесть отчего озлился Пересвет, пряча за пазуху драгоценную бумажку. – Всегда и везде сыщутся те, кого хлебом не корми, дай швырнуть грязью вслед более удачливому или способному. А Гай – личность яркая и своеобычная. К таким завсегда клевета липнет.

– Молодости свойственно тянуться к молодости. Пагубные изъяны характера частенько кажутся неопытному взору очаровательным своеобразием, – пожал плечами книжник. – Мой долг – предостеречь вас, но принимать решения – это уж ваше дело. Прошу меня простить. Кажется, я увлекся излишними нравоучениями и задержал вас свыше дозволенного.

– Благодарствую за помощь, – выдавил Пересвет. Дверь лавки с глухим стуком захлопнулась. Конь топтался подле крыльца, позвякивая кольцами в удилах и мелкими серебряными бубенцами на сбруе. Обрадованно фыркнул и запрядал ушами, завидев царевича.

– Едем-ка домой, – молвил ему Пересвет, вставляя ногу в стремя и рывком подтягиваясь. – Здесь нам совсем не рады.

Жеребец потрусил вдоль улицы, широкой грудью раздвигая пелену сгустившегося к ночи тумана. Из марева выплывали деревья, расписные ворота, заборы – и пропадали за плечом, снова растворяясь в пепельно-дымчатой пелене. Кованые копыта то размеренно выстукивали частую дробь по деревянном настилу, то хлюпали по раскисшей земле и глубоким лужам. На ум взбрела песенка, которую, бывало, любил мурлыкать под нос захмелевший Рорик, о заплутавшем в туманах рыцаре на хромоногом коне. Рыцарь приглянулся ведьме, но отказал ей. Озлившись, колдунья прокляла и доброго молодца, и его коня. Обрекла вечно ковылять сквозь серую, обволакивающую влагой мгу, не находя дороги к свету и спасению…

Брр, передернулся царевич. Какими все-таки странными порой бывают люди. Многоученый книжник Аврелий терпеть не может виршеплета Гая Гардиано. Завидует, что ли? Или исходит черной желчью из-за давней вражду промеж Ромусом и Ахайей? В исторических трактатах упоминалось, Ромус основала горстка беглецов из разоренного войной эллинского города Траяноса. Спустя сотни лет Ромус окреп и возвысился, силой оружия покорив Элладу и превратив древнюю родину в одну из множества своих провинций. Где война, там неизбежны грабежи и насилие, и эллины до сих пор не могут простить ромеям содеянного. Наверное, Аврелий тоже из таких – не способных забывать, лелеющих давние обиды, как прогорающие угли под спудом.

Мысль скользила прихотливым путем струящегося по многоцветному лугу ручейка. Непонятные слова криво пересказанных виршей стукались друг об друга, как в дальнем детстве зажатые в потном кулачке разноцветные камешки. Пересвет рассеянно вертел их так и эдак, прилаживая друг к другу. Заранее смирившись с тем, что ничего путного у него не выйдет. Не мастак он вирши складывать. Никогда за ним подобного умения не водилось.

Перепутанные латинянские строчки вдруг улеглись ровным рядком, словно нанизанные на шелковую нить жемчуга. Охнув, Пересвет несколько раз повторил явленное вслух, чтоб лучше запомнить, благо ночная улица пустовала в оба конца:

– Ты как тайна с улыбкой змеиной,

С синими, бездонными очами.

И как мед трехтысячелетний,

Душными, черными волосами…

Вот, значит, что написал, а потом скомкал и отбросил Гардиано. Вот каким ромей увидел принца Ёширо Кириамэ. Запутался в силках, сплетенных из гладких, шелковистых прядей – седых от рождения, сгоревших в высоком пламени погребального костра и отросшими заново черными, как безлунная ночь.

Ну и что прикажете теперь делать – гнать Гардиано из терема поганой метлой? Взывать к совести Ёширо, которой у нихонца отродясь не бывало? Биться в безнадежности главой о сруб светлицы – или же позволить событиям течь своим чередом? Ничего такого особливого не приключилось. Два взрослых, разумных, самостоятельных человека учтиво потолковали об особенностях стихосложения Востока и Запада. Парень с талантом виршеплета написал четыре пронзительные строки – ну, участь ему такая выпала, не способен он не сочинять. Между царевичем и Кириамэ – три прожитых рядом года. Разделенные опасности и тревоги, дружба и сердечная привязанность. Темноглазый ромей пришел невесть откуда, и вскоре опять сгинет неведомо куда. Ёширо просто забавляется, поддразнивая невысказанными обещаниями, выжидая и наблюдая сквозь ресницы, что совершит Пересвет. Начнет рвать и метать, аки дитя неразумное, или явит себя мужем вдумчивым и рассудительным, как положено царскому сыну?

Буду спокойным и сдержанным, уверил себя Пересвет, шагая по объятым покойным сном коридорам царского терема и стараясь потише цокать кованными каблуками по наборным полам. Не из-за чего тревожиться. Можно подумать, ты не ведаешь проказливого нрава Кириамэ. Он как избалованная красотка – замуж вышла, а никак не угомонится, всё испытывает свои чары на мужниных друзьях и случайных знакомых. Не потому, что супруга не любит или изменить помышляет, но лишь оттого, что желает снова и снова убеждаться в своей неотразимой красе. Когда-нибудь Ёширо непременно образумится. Когда-нибудь, да только не сейчас.

Пересвет надеялся, что к его возвращению принц будет спать, но просчитался. В опочивальне неярко горел бумажный фонарь, расписанный пионами. Облаченный в белую нижнюю юкату Ёширо полулежал в постели, укрывшись одеялами и неспешно перелистывая тоненькую книжицу в сероватой обложке. Черные волосы змеились по подушкам – и в самом деле, похожие на удушающие петли, чьё роковое объятие смертельно и сладко.

– Выпросил все-таки, – хмыкнул царевич.

– Одолжил на время, – с достоинством ответствовал Кириамэ. – Хотел проверить одну догадку. Чем похвастаешь, добрый молодец?

– Да нечем особенно хвастать, – Пересвет с шумным вздохом облегчения метнул в угол ставшие за день слишком тесными сапоги алой козловой кожи. – Побывал у ромалы, чин по чину возвернул усопшую деву соплеменникам. Хотел расспросить Джанко, но у того, похоже, от горя ум слегка за разум зашел. Сказал только, мол, сестрица себя блюла в строгости, из дружков никого особо не привечала и с незнакомцами на сеновалы не бегала.

– Невесть почему именно близкие родственники последними замечают неладное, – с видом записного мудреца изрек Ёширо.

– Ладно, а что такое-эдакое ты приметил за Гардиано? – еще в дороге царевич решил, что незачем упоминать о визите в книжную лавку… и об украденном листке с виршами – тоже. Стянув и бросив на лавку кафтан, Пересвет босиком прошлепал по расстеленном на полу толстому персианскому ковру и шмыгнул под одеяла, поближе к знакомому теплу. Ну и денек сегодня выдался. Сплошная суматоха и беготня.

– А-а, это занимательно, – Ёширо перелистнул «Мимолетности». – При всей дурной крикливости и режущей глаз яркости («И этот туда же», – с ехидством отметил царевич) вынужден признать – Гардиано умеет на удивление верно передавать характеры. Всего лишь пара штрихов, но возникает очень выразительный портрет. Я перечитал сборник заново и нашел, что искал. У Гардиано был ондзин. Наставник, хотя это слово не совсем верное. Ондзин – тот, кто своим примером и своей мудростью сделал тебя таким, каков ты есть. В моей жизни, к сожалению, такого человека не случилось. У меня были учителя и те, кто мимоходом уделял мне крупицы своих житейских познаний, а ондзина не встретилось. У Гардиано он был.

– Сесарио, что ли? – неуверенно предположил царевич.

– Нет, – отрицательно повел головой Кириамэ. – Что творилось между ним и Сесарио, я толком пока не разобрался, но ондзин Гая – кто-то другой. Тот, кого он именует патроном, то есть покровителем, и кому посвятил несколько стихотворений. Тот, кто обучил его проницать сущность вещей. Разлука с этим человеком удручает Гардиано намного больше, нежели расставание с дамой Лючианой.

– Ну так давай завтра у него спросим, что за мудрец такой по доброте своей соизволил взять в ученики болтливого проходимца, – Пересвет торопливо прикрыл ладонью широченный зевок.

– Он не скажет, – отложив книжицу, Ёширо затушил плясавший в пионовом фонаре огонек. – Но я все равно вызнаю. Оясуми [Мирных снов].

За три года совместных ночей и разделенной постели царевич не переставал удивляться способности Ёширо мгновенно погружаться в чуткий сон и тому, что лежащий бок о бок человек за ночь порой ни разу не шелохнется. Дышал нихонец столь покойно и размеренно, что поначалу Пересвет искренне пугался, не помер ли, – и лез проверять. Ёширо объяснял, что детские и юные годы провел в покоях императорских наложниц, заради спасения от убийц и заговорщиков обряженный в девчоночье кимоно. Нихонская девица, пусть она даже малолетняя принцесса крови, должна быть скромна, благовоспитанна, тиха и незаметна. Должна уметь затеряться среди множества нарядных женщин и их служанок. Нельзя шуметь, нельзя привлекать излишнее внимание. Особенно по ночам, когда дамы встречаются с поклонниками, у которых такие острые мечи и которые терпеть не могут любопытных соглядатаев. Никто не должен заподозрить, что ты не крепко спишь, но внимаешь легкому шепоту по соседству и пытаешься угадать, какая из дам нынче проявляет благосклонность к сердечному другу… и в какой именно позиции из кадайского свитка-цзюани о тысяче обликов любви.

Спи-засыпай, велел себе царевич, закрывая глаза. Не думай о мертвой Айше. О том, как плясунья, распахнув руки-крылья, шла к речному дну. О бледном лице, обрамленном облаком струящихся черных прядей. О распахнутых глазах, незряче смотрящих сквозь зеленоватую водную толщу.

Зря он помянул Айшу. Мара скользнула в тонкую трещину между явью и грезами, невесомо коснулась лба ледяной ладонью. Навеяла воспоминание о том, как лежала в погребе, холодная и оцепеневшая. Как ее тела касались теплые, живые руки – уверенно, твердо, почти нежно. Аврелий сказал, у Гая Гардиано были иные женщины, помимо дамы Лючианы. Другие женщины и другие мужчины. Ромею все едино, с кем разделить на двоих долгую, душную ночь.

Там, в наваждениях сна, Пересвет толкнул низкую, резную дверцу, и, наклонившись, вошел куда-то. Узрел комнатушку с низким потолком и стенами, обтянутыми темной кожей в росписи золотых цветов. Качался под потолком пузатый светильник из множества разноцветных стеклышек. Напротив входа – большой поясной портрет в тяжелой раме со множеством завитушек. С холста победительно и насмешливо улыбалась юная рыжеволосая дева неземной красы, натуго затянутая в исчерна-лазоревое платье с жемчужной россыпью. В тонких пальчиках она бережно сжимала крохотный хрустальный флаконец.

Следя за лукавым взором нарисованной красотки, Пересвет увидел низкую и странно узкую, но зато длинную постель на круто изогнутых львиных лапах с преогромными когтями, и нависающие над ней складки балдахина тяжелого бархата.

В покое без окон облаком висел спертый, тяжелый запах благовоний – царевич признал мускус, росный ладан и вендийскую мирру – от которых закружилась голова и заломило в висках. Сделав шаг вперед Пересвет ощутил, как мягко, беззвучно затворилась дверца. Здесь вообще было очень тихо – хотя маленькую опочивальню должны были до отказа переполнять звуки. Сдавленные стоны и хриплые вскрики, запаленное дыхание, частые шлепки соударяющихся тел.

Незваный, непрошеный гость таращился по сторонам, с пугливым изумлением догадываясь, что его не видят. Его вообще здесь нет. И этих двоих тоже нет, как нет и обтянутой расписной кожей комнатушки. Вымысел, греза, игра воспаленного и уставшего за день рассудка – или сотканное марой наваждение. Можно сколько угодно пялиться на разворошенную постель. На мужчину, стоящего на коленях, оборотясь к нему широкой спиной – зрелого мужа со статной, ладной фигурой воителя. На то, как завораживающе бугрятся и перекатываются мышцы под гладкой кожей, когда он плавно, безостановочно движется, с силой поддавая упругим, подтянутым задом – вперед и назад, вперед и назад. Каштановые с рыжиной волосы, обрезанные малость ниже плеч, качались в такт движению.

С места, где окаменело застыл Пересвет, лица мужчины было толком не разглядеть. Впрочем, царевич был уверен, что лик незнакомца воплощает утонченную мужественность, и ему опасно зреть его воочию. Достаточно восхищенного созерцания тела – могучего, наполненного пугающей звериной мощью, едва сдерживающей себя в оковах пристойности.

Заставив себя совершить крохотный шажок вбок, Пересвет увидел и второго человека на постели. Куда более молодого летами, судя по легкости сложения. Юнец распластался ничком на сбившихся простынях, раскинув длинные ноги и вытянув руки вперед, к изголовью постели в виде раскидистого деревца. Тонкая цепь, в несколько колец обившаяся вокруг древесного ствола, бежала по подушкам к скованным воедино запястьям молодого человека.

Широкая пятерня мужчины крепко и властно зарылась во вьющиеся крупными кольцами темные волосы парня. Сквозь путаницу чернявых кудряшек холодными осенними звездами взблескивали каменья в перстнях. Правой рукой мужчина тянул полюбовника за волосы в такт размашистым толчкам, понуждая высоко запрокидывать голову и сильнее переламываться в поясе. Левой же цепко удерживал за бедро – Пересвет видел согнутые пальцы и ногти, глубоко, до заплывающих кровью лунок, вонзившиеся в смуглую, золотистую кожу.

Мужчина двигался в пугающей, звонкой тишине. Сокрушительно и неостановимо, как морской прибой, усердно загоняя стоявшее каменным монолитом достоинство промеж распяленных ягодиц парня. Тот умудрялся подмахивать, слегка приподнимаясь навстречу, со спокойной покорностью принимая жестокую, ненасытную страсть.

Распаленный упоительной схваткой воитель в очередной раз с силой рванул юношу за волосы, и тот резко мотнул головой в попытке высвободиться. Пересвет увидел лицо, искаженное то ли вожделением, то ли отвращением, в точности не понять – плотно сомкнутые веки под мокрой от пота длинной челкой и косая щель рта с узкими, искусанными губами.

Гардиано. Слегка помоложе и не такой хмурый, как нынче, но точно – он. Криспент Гаэтано как-там-его-дальше по прозвищу Гардиано. Стало быть, его внушающий трепет любовник – принявший нехорошую смерть Сесарио Борха. Рыжекудрая дама на портрете тогда вполне может оказаться девой Лючианой. Той самой Оливией из Ромуса, что свела Гая с ума и слишком горячо любила своего братца.

Мужчина грузно повалился вперед, опираясь на локти, так и не выпутав пальцы из волос Гая и безжалостно вдавив того в просевшую перину. Задвигался быстрее и резче, жадно, безжалостно кусая юнца за выгнувшиеся, напряженные плечи. Вколачиваясь в гибкое, податливое тело с такой настойчивостью, словно всерьез намеревался насквозь пронзить любовника своим немалым копьем из плоти.

Пересвет видел, как судорожно натягивают цепь скованные руки. Как Гай, беззвучно воя от боли и острого, порочного наслаждения, вскидывает и бессильно роняет растрепанную голову, тычась лицом в подушку. Как обладающий им Сесарио часто дергает бедрами, тяжело дыша и выплескивая липкое семя в тесную, жаркую узость.

Ублажившись, Борха перекатился на спину, потянувшись всем телом в сладостной, самодовольной истоме и небрежно потрепав оставшегося лежать в изнеможении полюбовника по взъерошенным кудряшкам. Встал, набросил на плечи валявшийся в изножье постели просторный халат синего бархата с золотой нитью. Отошел в дальний, темный угол опочивальни, стукнул дверцами и вернулся к постели – но уже не с пустыми руками.

Сесарио принес плеть, какой обычно поучают строптивых лошадей. Тяжелую, с толстой, удобно лежащей в ладони рукоятью, и плотным чешуйчатым плетивом, сходящим к концу на десяток мелких тонких ремешков. Царевич невольно вздрогнул, когда мужчина жестко ткнул Гардиано плетью под ребра, заставляя подняться. Тот подчинился, с неподдельным усилием поднявшись на колени и ухватившись скованными руками за деревянные ветви изголовья. Низко опущенная голова свисала между рук, упавшие вниз волосы скрыли лицо.

Теперь разъяснилось, отчего постель сработана такой узкой. Для удобства того, кто встанет подле ложа и возжелает без помех сотворить что-либо с тем, кому не посчастливится оказаться прикованным к резному изголовью.

Не торопясь, Сесарио провел разлохмаченным кончиком плети по выгнувшейся спине Гая, вычерчивая извилистый путь от затылка к крестцу. По остро выступающим лопаткам, вдоль хребта к ямкам над поясницей, вниз и вверх, а потом еще и еще раз. Не стегая, но лишь намечая места будущих ударов. Гардиано затрясло – мелкой, неостановимой дрожью. Длинные, стройные ноги словно против воли разъезжались по скомканным простыням, открывая беззащитный, доступный распадок промеж ягодиц. Как Пересвет доподлинно вызнал на собственном опыте, между ног у Гардиано сейчас должно все распухнуть, болезненно-сладко ноя и скользко сочась вытекающим чужим семенем. Тронь потаенное местечко кончиком осторожного пальца, и захочется блажить в голос, умоляя прекратить сладостную муку хотя бы до следующей ночи.

Кожаные ремешки ласкающе опустились на поясницу, черные на изжелта-светлом, так похожие на когти, готовые рвать и терзать жертву. Сдвинулись ниже, кусачими прикосновениями оглаживая запретную расселину. Гай судорожно передернулся, и Сесарио что-то бросил ему – должно быть, велел стоять смирно. Толстая рукоять плети прильнула к скрытой между двумя тугими полушариями нежной полоске. Гардиано чуть подался назад, трепещущей от вожделения кошкой в похотливой поре бесстыдно потираясь ягодицами о вещь, предназначенную для его же сурового вразумления. Сесарио позволил полюбовнику краткую забаву и миг отдохновения, прежде чем ловким, привычным движением окрутить плеть вокруг кисти и оставить на смуглой, поблескивающей от пота спине длинную, расплывчато-алую полосу.

Так они и истаяли в прозрачной туманной дымке: извивающийся под кусающей лаской молодой человек и его старший любовник, осыпающий юнца не поцелуями, но хлесткими, меткими ударами.

За миг до того, как призраки развеялись, а усталость взяла свое и навеянная марой дрема из возбуждающе-пугающей грезы стала обычным крепким сном, Пересвет смекнул, что им надлежит предпринять завтра. С самого раннего утра. Ну, в крайнем случае, после плотного завтрака. Потому как за минувший суетливый день у него росинки маковой во рту не случилось. Кириамэ тоже хорош. Мог бы догадаться к возращению голодного и уставшего как собака супруга спроворить хоть пирожка кусочек. Так ведь нет, сидел, предавался размышлениям над виршами.