Текст книги "Мартовские дни (СИ)"

Автор книги: Джерри Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

В кои веки принц Кириамэ опешил настолько, что утратил дар речи. Справившись с немотой, изумленно вопросил:

– Ками-сама, что это?

– Я ж сказал – ромалы, – хихикнул Пересвет. – Перекати-поле человечье. Сказывают, когда-то их народ жил в Персиании да в Шеморхане, но из-за войны и мора сбежал оттуда счастья искать на чужой стороне. С той поры так и шатаются по свету. Не сеют, не жнут, домов не строят, подолгу нигде не задерживаются. Где коня со двора сведут, где ротозею зубы заговорят и кошель с деньгой выманят, где счастье с удачей напророчат, тем и сыты бывают. Иногда парней с девками за собой уводят, посулив жизнь легкую да долю веселую. Зла от них немного, зато как пляшут да поют – загляденье.

– Бродяги как они есть, – высказал просвещённое мнение ромей. – Я уже встречал их в Городе. У нас их считают потомками выходцев из Аэгиптуса, внуками и правнуками беглых рабов.

Он восхищенно щелкнул языком и задумчиво добавил:

– Хотя дева ох как хороша. Сам бы сплясал с такой. В особенности тот танец, что пляшут лежа.

– Так она и побежала за тобой со всех ног, – почему-то оскорбился за гибкую, верткую плясунью царевич. – Ромалы – народец гордый.

– Покажи ей серебряный безант – и она охотно споёт и спляшет для тебя, – отмахнулся Гай. – Посули горсть золотых – и родня приволочет красотку к тебе, по пути отечески наставляя, чтоб была ласкова и послушна. Ведь у прекрасной девы есть дюжина братишек и сестренок, а еще престарелые дед с бабкой, отец с матерью и глубоко беременная тетка – и всю эту голодную ораву надо прокормить. Когда живешь на улице, быстро отучаешься от переборчивости.

– Откуда тебе-то знать? – усомнился царевич.

– Я тоже так жил, – равнодушно, словно упомянув постороннего человека, сказал Гай. – В воровском квартале. Бегал от стражи, резал кошельки, сочинял похабные куплеты для зазывал в непотребных домах. Недурно сочинял, кстати. Посетители очень смеялись.

– Врешь, – не поверил Пересвет.

– Побьемся об заклад: я сведу вон у того капающего слюнями толстяка кошель, а он ровным счетом ничего не заметит? – вызывающе блеснул глазами ромей.

– Нет уж, стой смирно, – царевич на всякий случай прихватил не в меру пронырливого иноземца за руку, согласно хитрой нихонской науке беря на незаметный со стороны излом. – Налюбовался, Ёжик?

– Мои глаза меня обманывают или ты видишь то же, что и я? – с едва различимой смешинкой в голосе вопросил Кириамэ. – Что думаешь о деве с бубном, что сидит чуть позади игрока на диковинной разновидности сямисэна?

– Хитарра это, а не сямисэн, – Пересвет всмотрелся в живописно-яркую группку музыкантов. Мальчишки и девицы азартно колотили в бубны, согбенный старик выводил на пузатой дудке тягучую, переливчатую мелодию. Захлебывалась песней певучая хитарра в руках широкоплечего ромалы, одетого в расписной жилет поверх алой рубахи. С виду тот был вроде совсем еще не стар, но густые, вздыбленные волосы – цвета соли с перцем. Знатный нос, что клюв у твоего орла, нависает хищным крючком. – Провалиться мне на месте, это же твоя телохранительница собственным ясным обликом!

В шали с пунцовыми розанами, в узком платье рыхлого бархата из чередующихся синих и золотых полос, Ясмин ибн-Хан самозабвенно трясла звонким бубном, колотя по натянутой козловой коже раскрытой ладонью.

– Девица-телохранитель? – недоверчиво переспросил Гай. – Что, всерьез? Как-то не похожа она на грозную сарматскую амазонку с копьем наперевес.

– Это персиянская амазонка. С приворотным зельем за корсажем и кинжалом в сапоге. Кличут Жасмин-Шеморханкой, – закивал царевич. – Ну, что с ней прикажешь делать – за косу оттуда выволакивать? Так недолго и без пальцев остаться.

– Пусть развлекается, – проявил великодушие нихонский принц. – Проживу и без ее бдительного надзора. Смотри-смотри, она только что удостоила музыканта своим светлейшим вниманием!

Не прерывая игры, Ясмин чуть склонилась вперед, по-кошачьи потеревшись острым подбородком о плечо мужчины. Полуседой ромалы, не оборачиваясь, сказал ей что-то, отчего Шеморханка довольно разулыбалась, показывая жемчужные зубки, и заколотила по бубну с удвоенной силой. Пересвет аж испугался, что туго натянутая шкурка сейчас лопнет от девичьего напора.

– Я-то думал, Ясминка с Войславой дружинных гоняет, а она вон где целую зиму пропадала, – разорялся Пересвет всю дорогу к царскому терему. – Славка тоже хороша – ни тебе, ни мне словом не обмолвилась! Нет, я понимаю, ромалы Шеморханке вроде как отдаленными соплеменниками выходят… но шепнуть-то можно было!

– Должно быть, дева полагает вас болтливыми юнцами, недостойными ее сердечных тайн, – съязвил ромей.

– А мы ей, между прочим, все рассказывали, – возмущался царевич. – Изменница она. Воистину кобра шеморханская. Нет, Ёжик, ты заметил, как она к этому типу ластилась?

– Заметил, заметил, – хмыкнул Кириамэ. – Не слепой, успокойся. Мужу достойному не пристало так волноваться, когда дама выказывает интерес к чьей-то персоне.

– Ага, ему следует без излишних тревог и переживаний тихонько зарезать эту мерзкую персону, – охотно согласился Пересвет. – Чтоб не отвлекала даму.

– Ты как всегда, преувеличиваешь. К тому же Ясмин не фрейлина и не наложница, чтобы требовать от нее безоговорочной сердечной верности. Меня вполне устраивает ее преданность данной клятве служить мне.

– Все едино – как она могла!.. Я-то думал, мы друзья! А она к ромалы-бродяге на свидания бегает!

Глава 4. Гость

Новость о том, что ее ненаглядный младшенький и его не менее ненаглядный супружник притащили из города на постой нового дружка, царица-матушка Василиса Никитишна встретила без особого изумления и возмущения. Не все ж молодым безвылазно в тереме сиднем сидеть. Им надобно мир познавать, знакомства сводить, на своей шкуре познавать, кто чего стоит. В западном крыле пустующих комнат немало сыщется. Старые вещи повыкинуть, пыль с паутиной из углов повымести, валашский ковер-гобелен на стену повесить да шкуру медвежью на пол кинуть – вот и готово жилье.

Глянув на знакомца неугомонных мальчишек, Василиса Никитишна в раздумчивости пощелкала ногтём по тяжелой смарагдовой сережке. Вроде человек приличный, хотя сразу понятно: жизнью битый-трепаный, а оттого к миру недоверчивый. Как пес злобный, на протянутую с добром руку зубы скалит – мол, держись подальше. Но сенных девушек в темном углу за упругие бока не прихватывает и дедовские золотые чаши из кладовых умыкнуть не пытается. Царица его к общему столу велела звать – ромейский гость отказался. Учтиво, но наотрез. Заперся в покоях и сидит там.

– Где ж вы его оборванного-то такого подобрали? – жалостливо вопросила Василиса Никитишна.

Царевич и принц переглянулись. Ответил Кириамэ, как более честный и женского гнева ничуть не страшащийся:

– В трактире, уважаемая госпожа.

– Час от часу не легче, – вздохнула царица-матушка. – Вас-то каким шальным ветром в корчму занесло? Ой, Ёжик, лучше молчи. Не желаю знать, заради чего вы по городским кабакам шатались. Пересвет, намекни гостю, мол, у нас старой рухляди изрядно скопилось. Хотели нищим раздать, но, может, он сделает милость и себе чего выберет? Да повежливее спрашивай, а то опять огрызнется да откажется!

Разумеется, Гай отказался. Сказал, ему и так неплохо. Пересвет его ответ матушке передал. С ехидцей добавив, что это вам не милый покладистый Ёжик, прибывший на чужбину с десятком набитых нарядами сундуков. Особливые на каждое время года, особливые для праздников и еще особенно расписанные хаори для дурного и хорошего настроения. А ромеи, понимаешь ли, склонны к суровой воинской простоте. Ходить в обносках – их древняя культурная традиция.

Царица на отпрыска-зубоскала замахнулась вязанием, кликнула сенных девушек и решительно отправилась наводить порядок. Пересвет, заранее довольно ухмыляясь, потащился следом – ну, как угрюмый ромей справится с женской настойчивостью?

Бой вышел неравным. Все-таки одному мужчине тяжко сладить с десятком женщин. Царевич объявил себя нейтральной стороной и заявил, что давно усвоил: спорить с родной матушкой – себе дороже. Как любящий сын, он смирно постоит в сторонке. А гыгыкает украдкой вовсе не по коварству и подлючести, клевета это и лжа неправдивая, но исключительно по молодецкой резвости характера. Пусть Гардиано еще скажет спасибо, что матушка дозволяет ему наряд выбирать по собственному разумению, а не согласно велению ее чуткого материнского сердца. Которому всегда виднее, что лучше для стороннего блага.

Гай в ответ зыркнул столь зверски, что Пересвет счел за лучшее поскорее убраться прочь. Сдавленное хихиканье упрямо рвалось наружу, вскипая пузырьками, как перебродившее сусло.

В общем, не мытьем, так катаньем, а вынудили гостя приодеться. На франкский лад, потому как несколько робко предложенных эллинских хламид с вышивкой золотым узорочьем и цветными каменьями были наотрез отвергнуты.

После этого Василиса Никитишна сочла свой долг выполненным. Крышу над головой обеспечила, нарядами одарила, угощений поднесла – и будет с нее. Дальше пусть Пересвет и Кириамэ сами решают, на кой ляд им занадобился в хозяйстве заезжий ромей с мрачной ухмылкой и привычкой скользким угрем увертываться от расспросов. Она уж и так, и эдак. Издалека обиняками заходила, про отца-мать с братьями-сестрами разговор заводила, про далекую Италику выспрашивала, и как иноземцу в Тридевятом царстве живется, по душе ли пришлось – а он то делает вид, что речь плохо разумеет, то отмалчивается, то бросается краткими «да» либо «нет». Девки наперебой глаза строили – не улыбнулся ни разу, словно вообще не заметил. Тошно гостьюшке лишний раз языком шевельнуть, что ли? Что мальчишки в нем только сыскали? Ладно, потом непременно вызнаю, пообещала себе царица-матушка. Нет и не может быть у детишек такого секрета, который рано или поздно не станет известен заботливой матушке.

Царевна же Войслава от принесенной братцем новости, что сочинитель «Мимолетностей» будет некое время проживать с ней под одной крышей, вздохнула, а выдохнуть позабыла. Оцепенела столбиком, ровно суслик-тарбаган на пригорке, руки к груди прижала и моргает коровьими реснищами. Пересвет уже нацелился пальцем в сестру потыкать, чтоб отмерла, как царевна рыкнула гневной медведицей:

– Врешь, ну врешь же! Скажи, что врешь!

– Правду говорю, вот тебе крест, – побожился Пересвет. – Он сам из Ромуса, что в Италике, но перебрался к нам в Столь-град гостевать. Ёжика вон в поединке на виршах одолел, так Ёжик счастлив до ушей. Принц ему за выигрыш пообещал постой в царском тереме. А Гай взамен сулится новую книгу с виршами написать. Гай Гардиано, вот как его кличут. Матушка его в западном крыле поселила, в той горнице, где на стенках прохладный вертоград намалеван.

– А поговорить с ним можно? – утекающим голосом спросила Войслава. – Ну, если не поговорить, то хотя б одним глазком глянуть? Каков он собой, Пересветушка?

– Старый, дряхлый, на одну ногу хромой, – не замедлил с ответом царевич. – Еще на оба глаза слепой, в точности эллинский Гомер-певец. Не оценит он твою красу ненаглядную, не надейся. Разве что на ощупь. Дозволишь старенькому дедушке малость подержаться за свою толстую задницу? Может, тем ты подаришь человеку единственную радость в жизни!

– Отчего я тебя в детстве подушкой не удушила? – вздохнула царевна. – Впрочем, хорошее дело сотворить никогда не поздно. Прибью ведь, паршивец. Зашибу без всякой жалости, не посмотрю, что братец единокровный. Говори, охламонище, покудова я вконец не осерчала!

– Да молодой он, молодой! – Пересвет на всякий случай отодвинулся подальше. С разгневанной Войславы станется под горячую руку швырнуть в братца тяжелым кубком. Кидается она метко и сильно, на своей шкуре не раз проверено. – Лет на десяток постарше Кириамэ будет.

– А красивый хотя бы?

– Не знаю, – растерялся Пересвет.

– Но ты ведь его в лицо видел? – напирала царевна. – И не можешь ответить, красивый он или нет? Рорика, чирьев ему в штаны, сходу красивцем обозвал!

– Он и есть петух-красивец, – буркнул Пересвет. – Лоску много, толку мало. А Гардиано… Блин горелый, Славка, ну не ведаю я! Он мрачный такой, словно помер у него кто или ничто в этом мире ему не мило. Словцо сквозь зубы процедит – и все. Прихвати вон Ясминку для храбрости и сходи сама глянь. А, нет, не выйдет – Жасмин Хановна нынче в хлопотах и заботах! С ромалы на площади пляшет и поет заради народного увеселения!

У Войславы достало совести малость покраснеть и отвести взгляд:

– Ну, мы же подруги, она так просила ее не выдавать… Промеж ней и Джанко покуда нет ничего. Ясмин говорит, он ей просто нравится, мол, с ним легко. И он знает ее наречие! Думаешь, ей легко все время говорить только по-нашенски?

– Джанко, значит, – со вкусом повторил Пересвет. – Джанко-ромалы. С гишпанской хитаррой наперевес. Встретил я его нынче в городе… клянусь, там было на что посмотреть! Даже Ёжик ртом начал мух ловить, а Ёжика так запросто не проймешь.

– Скотина ты, братец, вот и всё, – с грустью вымолвила царевна. – Только и умеешь, что дразниться. Сгинь с глаз моих, болтун несчастный. Пойду на гостя заморского тишком полюбуюсь, все отрада.

С полуночи опять задули суровые ледяные ветры, заволокли прояснившееся было небо низкими, ватными облаками цвета слежавшегося войлока. Повалил снег, крупными влажными хлопьями сшивая небо и землю. Стольный град притих, съежился и вроде как даже уменьшился. В царский терем на мягких лапках прокралась изгнанная первым солнышком тоскливая скука безделья. Царь-батюшка засел с думными дьяками указы с приказами перебирать, да скоренько улизнул – мол, в думной горнице даже мухи зевать обучились. Василиса Никитишна в сотый раз раскладывала пасьянс «Короли да дамы» и бросала на половине. Кликнули Лукерью, бабку-сказочницу, но и той не удалось развеселить слушателей.

Пересвет отобрал-таки у сестрицы книгу с «Мимолетностями», прочел от корки до корки и цельный вечер пребывал в некотором умственном оцепенении и душевной растерянности. Никак не вязалось одно с другим: Гай Гардиано с его непреходящей угрюмостью и легкие, светлые вирши на пергаментных страницах. Обличье хмурого кабацкого вышибалы подходило Гардиано куда больше, чем сочинителя.

Хотя глаза у него, если присмотреться, красивые. И пугающие. Темнее бездонного омута, где водяные с русалками свадьбы играют да черти хороводятся. Вроде гость, а хозяевам лишнего слова не молвит. Хотя из комнат порой выбирается. Пересвет однажды заметил ромея на краю ратного поля. Еще тот как-то бродил по запорошенному, безлистому царском саду. В обществе Войславы, как ни странно. Кириамэ вроде удалось слегка преодолеть замкнутость и нелюдимость гостя, втянув в разговоры. О чем они там толковали, царевичу вызнать не удалось. Ёширо стойко молчал, а когда Пересвет начал настаивать, полез целоваться. Ну, тут и конец любым расспросам. Как и о чем можно спрашивать, если рот занят, а в голову сладкая чушь лезет?

Собравшись с духом, сунулся царевич в разыскной приказ – вызнать у Осмомысла, нет ли каких новостей о пропавшей боярышне Алёне? Старый сыскной глянул на него с досадой, кратко ответив, что домой девица не вернулась и розыски её пока ничего не дали. В недоговоренном, повисшем в воздухе, Пересвет отчетливо расслышал до оскомины в зубах знакомое: «Шел бы ты, дитя неразумное, к мамкам-нянькам, не путался у занятых людей под ногами…»

Пересвет вздохнул понятливо и поплелся восвояси. Сколько подвигов не соверши, а все едино отношение к тебе ничуть не меняется. Как с детства был обузой и докукой, так и остался. Господи, что ж такое сотворить нужно, чтоб тебя перестали считать скудоумным недорослем? Чудище многоглавое единой стрелой завалить, что ли?

Когда брел нога за ногу мимо сестрицыных покоев, узорчатая дверь приоткрылась и высунулась Войслава:

– Братец? Загляни-ка, разговор есть.

Пересвет по доброте душевной зашел и плюхнулся на широкую, крытую пестрым ковром лавку. Сестрице явно было не по себе. Она пометалась туда-сюда по светлице, шуганула прочь горничную с подносом и встала под окном в мелких цветных стеклах, яростно теребя распушившийся кончик русой косы.

– Что стряслось-то? – не выдержал Пересвет.

– Я, наверное, что-то не так делаю, – медленно выговорила Войслава.

– Ага, с самого рождения, – поддакнул царевич, но сестрица на братское злоязычие внимания не обратила, жалостно продолжив:

– Я ведь так старалась. Пирожки вишневые с кухни таскала. Языком старалась не трещать попусту, как Ясминка велела. Глаза долу опускала, слова ученые говорила. Так хотела ему понравиться, а он… Он – ну совсем ни в какую!

– Ему – это кому? – сразу не взял в толк Пересвет. – Гардиано, что ли?

– Не псу же Полкану, что под воротами дрыхнет! Гаюшке-заюшке, конечно же!

– Заюшке, – царевича передернуло. – Ты хоть в глаза его так не величала?

– По-твоему, я совсем дурная? – оскорбилась Войслава. Пересвет едва удержался от искушения радостно закивать. – Братец, ну скажи, что со мной не так? Почему все мои дела сердечные вечно идут через пень-колоду, да валятся прямиком в трясину вонючую? Я ж вроде немногого хочу!

– А чего ты вообще хочешь, Славка? – царевич ухватил сестру за руку, усадил рядом, чтоб не мельтешила перед глазами. – Ну, если всерьёз и только промеж нами. Когда батюшка с матушкой женихов тебе сватали, ты всем на дверь указывала да еще пинка напутственного отвешивала. Твердила, мол, лучше в могилу, чем под венец. В Степь убежала. Рорик-рыцарь чем тебе нехорош стал? Ну, бабник, не без того. Зато любил бы тебя пуще жизни и приплод всякий год усердно заделывал. Теперь прицепилась к заезжему ромею и таскаешься следом, как репей. Нам сказывали, в Ромусе у него другая была. Истинная королевна, тебе не чета.

– Да знаю я, – горестно вздохнула Войслава. – В виршах он ее Оливией именует, а на самом деле она Лючиана. Но она где-то там, за лесами, за морями. Вряд ли они еще увидятся. А я здесь, рядом, только руку протяни!

– Ты замуж за него восхотела, что ли? – запутался в женской логике Пересвет. Отец с матерью окончательно махнули на Войславу рукой и распростились с былой надеждой выгодно сбыть дочурку-царевну. С отчаяния могут и согласиться. Пусть хоть кто-нибудь ее в супруги возьмет. Ну, ромей. Ну, не принц и не королевич. Зато не притащит за собой кучу жадных родственников и будет по гроб жизни благодарен за такое сокровище.

– Точно дурной, – припечатала царевна. – Едина мысль на уме, как бы оженить кого-нибудь. Успокойся, какая из меня невеста. Скоро пора саван шить и на кладбище ползти. Я… – она мечтательно прижмурилась, – я внимания хочу, Пересветушка. Томления сердечного, очей полыхания, сотен поцелуев и все такое прочее.

– Виршей начиталась, – авторитетно заявил Пересвет. – Славка, ну пойми ты вздорной своей головой: вирши и жизнь – две большие разницы. А тот, кто это вирши сложил – дело совсем даже третье.

– Но он мне нравится! Я… я, наверное, в него влюбилась – и хочу, чтобы он тоже меня полюбил!

– Ну, допустим, влюбится он в тебя – и дальше что? – развеял девичьи мечтания царевич. – Сама сказала, замуж не собираешься. Будете шататься кругами по садам рука в руке? Или убежите в Шеморхан, построите шалаш на речном берегу под этими, как их, сикоморами?

– Перемолвись с ним словечком, а? – не отставала Войслава. – Что тебе стоит? Вызнай стороной, что Гаюшка обо мне думает. Может, он не решается со мной по душам поговорить, потому что я царевна?

– А может, ты просто ему не нравишься, – рискнул предположить Пересвет. – Представляешь, случается порой такое. Вон, в тех же «Мимолетностях» сказано: есть любовь, что цветет, не нуждаясь в ответном чувстве.

– Не может быть, чтоб я ему не нравилась, – растерялась царевна. – Знаешь, он вчера ввечеру заглядывал ко мне. Я-то размечталась, сейчас всласть посидим-поболтаем. А он буркнул, что принес мне подарок. Мол, так он меня видит. Сунул в руки да утёк.

– Какой такой подарок?

– Вот, – Войслава аккуратно вытащила из «Мимолетностей» тонкий бумажный листок. – Это даже не вирши, это больше на закликальный плач смахивает.

– Спой, – предложил донельзя заинтересованный царевич. Ничего себе, Славке песни преподносят. Вот Ёжик ему никогда душевных виршей не складывал!

– Ты ж знаешь: ворона по весне краше каркает, чем я пою, – смутилась Войслава.

– А ты попробуй. Никто не услышит, кроме меня.

– Ладно, – не стала упрямиться царевна. – Только не смейся. Иначе ухи поотрываю.

– Да не смеюсь я! Пой, соловушка.

Войслава вздохнула поглубже, но не заголосила белугою, как привычно ожидал Пересвет, а тихонечко запела, выводя простенькую мелодию:

– Я ли не созывала к столу гостей,

Я ли в монистах звонких не танцевала?

Руки мои – как крылья у лебедей,

Я ли руками-крыльями не обнимала?

Молвите мне, кто за озером кличет,

Ищет да не найдет дороги к дому?

Молвите мне, кто в ладонях держит

Ключик к сердцу да дорогому?..

«Никогда Славка не выйдет замуж, – словно подкрался кто со спины да и шепнул тихонечко на ухо вздрогнувшему царевичу. – Скоротает век старой девой. Дом ее сердца о тысяче дверей, на семи ветрах, на четырех перекрестках. Никто к нему дороги не найдет, никто не взойдет на крыльцо. Не сыскалось в этом мире для нее суженого-ряженого».

«А вот и нет, – растерянно возразил бестелесному голосу Пересвет. – Кириамэ видел магическую книгу у бабушки Яги. Там черным по белому сказано: у сестры будет муж и сынок именем Ингвар…»

«Ворожея заблуждалась. Хотела повернуть все по-своему, вам на радость. Не будет у Войславы ничего, кроме далекого плача за озером, – зашелестели в ответ. – Ничего, никогда. Это судьба. Ее не уговоришь, не переломишь, не переупрямишь».

«Так на кривой козе объедем!» – рявкнул в ответ царевич и сам себя испугался: не заорал ли вслух, напугав Войславу. Вроде нет, раз сестрица не шарахнулась в сторону и не приласкала кулаком по зубам.

– Славка, я поговорю с Гардиано, – заявил царевич. – Вот прям сейчас пойду и потолкую. Не печалься ты, все образуется. Не ведаю, как, но образуется.

– Спасибо, братец, на добром слове, – Войслава улыбнулась, но улыбка далась ей без прежней светлой легкости. – Иногда ты бываешь не таким хрюкающим свиненком, как обычно.

Под дверями царевниных покоев, обнявшись, самозабвенно хлюпали носами две сенные девушки. Так увлеклись сердечными страданиями, что при виде царевича не порскнули серыми мышками в темный угол.

Подслушивали, удрученно смекнул Пересвет. Сейчас понесут разносить свеженькую сплетню по всему терему. Мол, царевна Войслава опять втюрилась по уши, да в кого – в иноземца безродного. И песню тоже уволокут, уж больно гладко на язык ложится и вкрадчиво царапает по сердцу мягкой когтистой лапкой. Заголосят-зарыдают в девичьих по царскому терему, а оттуда песня белой голубкой разлетится по городу. Через год-другой никто и не вспомнит, что сей безответный плач сложил для несчастливой в любви царской дочери мимоезжий ромей. Будут искренне думать, что песня всегда была. Что слыхали ее еще в колыбели от бабки али от няньки, так и запомнили. Небось, когда и Гардиано умрет, песня останется. Как он так делает? Выспросить бы, так наверняка толком не расскажет. Это ж как коня вопрошать, отчего он так быстро скачет, или у ветра – почему он дует.

– Не заперто, – отозвался на стук хрипловатый голос из-за створки, расписанной порхающими среди грушевых ветвей лазоревками да малиновками. – Входите, кто там?

Пересвет осторожно переступил порог, подивившись тому, как холодно в горнице. Хотя и печурка имеется, и березовые полешки рядом в поставце заботливо сложены. Ох, гость дорогой еще и окно приотворил, чтоб снаружи тянуло сыростью и снежным запахом. Пересвет был с детства уверен, что снег имеет запах – причем декабрьский искрящийся снежок пахнет совсем не так, как оплывающие мартовские сугробы.

Царевич огляделся. Любопытно же, как устроился гость. На столе блюда с недоеденным печевом и мочеными яблочками. Большая раскрытая тетрадь белого пергамента, на треть исписанная – заготовка под будущую книгу. Пузырьки с чернилами и десяток гусиных перьев.

Сам ромей сидел на постели, привалившись к расписной стене и вытянув длинные ноги поперек стеганых одеял. Над головой у него покачивалась свеча в медном подсвечнике на цепочках. При стуке в дверь он отложил навощенную дщицу с привешенным заостренным стилусом. Чтоб не тратить попусту ценные чернила, он записывал будущие вирши на воске – и стирал, если выходило недостаточно гладко. Что ж, по крайней мере Гардиано честно выполнял обещанное, создавая новую книжицу.

– При виде царской особы непременно нужно бухаться на колени и биться головой об пол? – осведомился ромей. – С царями я как-то прежде не сталкивался.

– Кто ж у вас в Ромусе тогда правит, король или император какой? – подивился царевич.

– У нас республика. Вроде как народовластие по-вашему. Через выборных представителей народа… которые очень щедро заплатили этому самому народу при голосовании, – с едкой усмешечкой растолковал Гай. – В общем-то те же яйца, только рассматриваемые сбоку. Извини, я, наверное, не самый приятный гость. Как только завершу книгу, сразу уберусь из вашей жизни.

– Если прежде не закоченеешь в лед, – Пересвет протопал к окну, захлопнул створки и принялся деловито растапливать печку. – Тогда придется отволочь тебя на ледник в погребах и хранить там вечно. Зачем такую холодрыгу развел? Ты ж вроде с теплых краев родом.

– Почему все считают, якобы в Италике всегда жара, виноград и благоуханные розы повсюду? – возмутился ромей. – Я из полуночной провинции. Зимы там порой такие же холодные, как здесь. Я привык и мне нравится холод.

– Угу. А по-нашему где болтать так шустро наловчился? – не отставал царевич, уловив, что нынче Гардиано настроен миролюбиво и огрызается не через слово. Возможно, причиной хорошего настроения виршеплета были финифтевые кувшины с сарацинскими наливками.

– От купцов из города Куявиса. Они постоянно ездят в Ромус, у них там целая фактория. Мой патрон… покровитель как-то защищал одного из них в суде от обвинения в присвоении чужой доли дохода. Я помогал переводчику и заодно сам выучился, слово за слово, от простого к сложному… И, когда мы закончили с простым, можно перейти к истинной цели твоего появления здесь. Полагаю, ты хочешь что-то спросить – или что-то сказать?

– А, э-э… – растерял заготовленные слова Пересвет. – Я это… я касательно Войславы…

– Твоя сестра очень красива, мила и непосредственна, – ромей словно зачел с невидимого свитка нужную речь, вежливую и сухую. – Я ни на миг не забываю о том, что она – дочь царя, а я – случайный гость.

– Да я вовсе не то имел в виду! – царевич замахал руками, едва не ткнув лучиной для растопки себе в глаз. – Тьфу! Как же все запутано! Ты, кажется, приглянулся Славке, а она…

– Нет, – мягко, но непреклонно перебил Гай. – Ей приглянулся совсем не я. Твоя сестра пытается совершить ту же ошибку, что и множество молодых людей до нее. Она жаждет влюбиться в человека, которого нет. Которого она выдумала. Сделай одолжение, оставь в покое печку. Поищи лучше, не осталось ли вина. Хочешь послушать историю?

– Хочу, – Пересвет поочередно встряхнул кувшины, пока не отыскал непочатый. Нацедил в серебряную чарку до краев багряной густой жидкости. Подумал и плеснул себе тоже. Вроде как он давно не младенец, а взрослый и даже женатый человек. Все пьют, а царевичу что, навсегда заказано? – Не знаю, как у вас, а у нас по зимним вечерам принято собираться вместе и сказки сказывать.

– У нас тоже. Видимо, это всеобщая традиция. Так вот, история. Она короткая и банальная. Когда я был гораздо моложе и наивнее, я встретил женщину…

– Даму Лючиану? – уточнил царевич. – Или какую другую?

– Ее самую, Ченчи, – не стал отрицать Гардиано. – У тебя вообще как насчет женщин, царевич?

– Э-э… – растерялся Пересвет. Матушка и сестра точно не в счет, Ясмин – заклятый друг и боевой товарищ. С какими женщинами его еще сводила судьба? Принцесса-чародейка Фанни, что имела привычку в дурном настроении обращаться в огнепыхающую драконицу. Королевишна Аврора– Катрина, смахивающая на хитрую пронырливую свинку. Кадайская принцесса Лю-Ай, высокомерная насмешница и мастерица пластать врагов саблей на части. Мачеха Рорика, жутковатая королева Хельга с ее проповедями о необходимости выжечь заразу распутства каленым железом… – Э-э, да никак, наверное. Не сложилось толком. У меня Ёжик есть. Ёширо, в смысле.

– Мне уже напели в уши про ваш династический и позарез необходимый для блага царства брак, – злоехидно скривился ромей. – Значит, касательно образа мыслей прекрасной половины человечества ты пребываешь в полных непонятках. Не отчаивайся, точно так же себя чувствуют две трети остальных мужчин. Я в том числе. Когда я впервые увидел Ченчи Борху, то ослеп. В самом буквальном смысле этого слова. Я не понимал, неужели другие не видят окружающего ее сияния? Оно ореолом плескалось вокруг нее – янтарное, синее и пурпурное. Я смотрел на нее, а видел только манящий свет. Так, наверное, видят мир мотыльки за миг до того, как вспыхнуть в пламени свечи. Этот свет давал мне силы. В те времена вся моя жизнь была посвящена только ей. Увижу ее – смогу жить дальше. Не увижу – дня не было, один дурной, тягостный сон. Она была моей богиней. Я возвел для нее золотой пьедестал и научил Город молиться ей одной.

– Наверное, это ей очень нравилось? – осторожно предположил Пересвет. Выслушивать сестрицыны излияния он с детства приучился. В сердечных метаниях принца Кириамэ тоже худо-бедно разобрался, и вот опять кому-то не терпится обрушить на его голову свои задушевные секреты. Правду молвил людознатец отец Феодор: есть у младшего Берендеевича потаенный дар вызывать людей на искренность…

Или весь секрет в зелене вине? Которую по счету чарку он уже опрокинул в себя, пытаясь удержаться наравне с ромеем?

– Сперва нравилось. Ченчи с детства привыкла к восхищению. Потом оно начало ей досаждать. Она гневалась, отдалялась, требовала оставить ее в покое, а я не понимал – почему. Ведь я смотрел на нее сквозь незримое пламя своей любви. Не сознавал, что на самом деле она обычная женщина. Не замечал, как больно порой она ранит собеседников своим острым язычком. Не обращал внимания на ее злопамятность и жадность, ее ветреность и то, как ей одиноко среди толпы прихлебателей и якобы друзей. Творил из нее идеал, не имеющий права на слабости и ошибки. В конце концов Лючиана не выдержала. Она хотела просто жить, а не воплощать чужие мечты об идеальной возлюбленной. Твоя сестра смотрит на меня тем же самым взглядом, который я прежде встречал у своего отражения. Взглядом, затуманенным золотым сиянием вымысла… Ты хоть понимаешь, о чем я толкую?