Текст книги "Мартовские дни (СИ)"

Автор книги: Джерри Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Что для Славки было бы лучше вовсе грамоты не разуметь, – ляпнул царевич, ощущая, как от выпитого в голове становится легко-легко. – Обчиталась виршей и теперь мечтает сделаться, как эта твоя Оливия – вся такая воздушная, к поцелуям зовущая. Только никакой Оливии на свете никогда не было, потому как она придуманная. А моя сестрица если куда и зовущая, то совсем даже не к страстным лобызаниям. А к тому, чтобы всласть шестопером помахать в чистом поле. И ты в жизни вовсе не такой, как в виршах, но гораздо хуже. Потому как подлый ворюга и бедной женщине голову напрочь заморочил.

– Взгляд, конечно, очень варварский, но верный, – Гай подался вперед, и они с царевичем звонко чокнулись наполненными чарками. – Да, я такой. А твоя сестрица воинственна и прямодушна, но чудовищно необразована. Я не представляю, что с ней делать… ну, кроме того, что напрашивается само собой, – он изобразил пальцами непристойный жест.

– Эй-эй! – Пересвет зашарил по поясу в поисках меча, запамятовав, что оставил его в своих покоях. – Ты это… даже не думай! Славка какая-никакая, а все ж царевна!

– Царевна захудалого клочка ровной земли посреди дебрей на краю света, – едко уточнил ромей.

– И не язви. Мало мне Ёжика, у которого что ни слово, то колючка ядовитая, так еще тебя зачем-то гнилыми ветрами занесло. Слушай, ну что тебе стоит быть со Славкой поласковей? Скажи ей что-нибудь доброе. Мается же девка. Бегает, как собачонка приблудная. Жалко ее.

– А почему ваши родители ее до сих пор замуж не выдали?

– Да кто ж такую возьмет? – горестно вздохнул царевич. – Разве что из Африкании вождь какой дикий сыщется. Людоед и душегуб с костью в носу. Или, может, ты согласишься?

– Нет уж, оставьте вашу красу ненаглядную себе. Она малость не в моем вкусе. Что трясешь кувшином, как припадочный?

– Он закончился, – объяснил Пересвет.

– Так пусть несут новый!

– Мне матушка помногу пить запрещает, – робко заикнулся царевич.

– Ну не пей, мне больше достанется, – заявил безжалостный ромей. – Мне нужно. Для вдохновения. У меня горе. Вокруг меня увивается прекрасная дева, которая мне нахрен не сдалась. О боги, она такая наивная, что, когда открывает рот, видно, как сердечко бьется…

– Не язви, кому велено! Сам-то тоже шибко умный. На постоялом дворе коням хвосты накручивал и дармоедам шишки задаром раздавал.

– Уел, – легко признал Гай. – Воспользовался чужой слабостью.

– Расскажи лучше что-нибудь занятное, – малость заплетающимся языком потребовал Пересвет. – Про город Ромус и тамошние нравы. О, и про Лючиану, про Лючиану сказывай! Какая она на самом деле? А знаешь, как Славка тебя кличет? Гаюшка-заюшка!

Гардиано поперхнулся вином. Пересвет надеялся, что ромей рассмеется или хотя бы улыбнется девичьей придумке, но напрасно – Гай только ощерился по-волчьи.

На один короткий удар сердца царевич поймал себя на необъяснимом, невесть из каких хмельных потемок всплывшем желании: протянуть руку и пальцами осторожно стереть кривой оскал с узкогубого, подвижного рта.

Глава 5. Ледоход

Чья-то добрая душа оставила подле кровати медный тазик с водой, где плавали медленно тающие льдинки, полотенце и большой глиняный кувшин с рассолом. Намоченным полотенцем стенающий царевич растер лицо и шею, а к кувшину прильнул надолго, жадно и часто булькая. Многоученая принцесса Лю-Ай не преминула бы сморщить тонкий носик и заметить, что слабыми духом к концу попойки непременно овладевает злобный и коварный демон Бо-Дун. Какового изгонит только тройная пробежка вкруг огромного царского сада и усердные занятия на ристалищной площадке. А вообще – завязывать пора, твое будущее царское величество!

О-хо-хо-хохонюшки, грехи наши тяжкие, что ж вчера было?

Как он добрался до опочивальни – Пересвет, убей бог, не помнил. Ему достало сметливости не тревожить спящего Ёширо и завалиться дрыхнуть на низкой кушетке в углу. Их с супругом общая большая кровать под складчатым балдахином вопиюще пустовала и была аккуратно застлана расшитыми покрывалами. Стал-быть, Кириамэ наткнулся с утра на бездыханную тушку, фыркнул презрительно и удалился. Чтоб не осквернять возвышенный взор созерцанием похмельных мучений благоверного. Ну и правильно сделал, наверное. Страдать под укоризненным взором нихонского принца было бы еще гаже.

Опасливо, бочком-бочком крадясь вдоль стеночки, отважились вернуться воспоминания. Кто-то подлый и коварный с целью злого умысла подменил опустевшие кувшины полными. Гардиано ударился в воспоминания о своей ненаглядной Лючиане, и они взахлеб заспорили о женщинах. Придя в итоге к неутешительному выводу: слабый пол совершенно напрасно именуется слабым, и доверять им не стоит. Выпили за женщин, потому как с ними беда, и без них никак.

Царевич повел скорбную повесть, как они с Ёжиком после свадьбы почти год ходили вокруг да около. Пытаясь оставаться друзьями, не решаясь толком объясниться и вконец запутавшись в паутине собственных чувств. Выпили за крепость сердец и стойкость в тяготах, закаляющих характер благородного мужа.

Малость оттаявший Гай затеял читать стихиры-сатиры на оставшихся в далеком Ромусе друзей и подружек. Когда до изрядно затуманенного вином рассудка царевича дошло, в чем кроется едкая соль глумливых виршей, он начал безостановочно хохотать – до рези в животе, сполохов радужных искр перед глазами и судорожной икоты. На молодецкий конский ржач в дверь сунулся перепуганный челядинец – и торопливо убрался, получив от ромея в лоб метко запущенным моченым яблочком.

Еще Пересвету смутно помнилось, как он убеждал Гардиано не быть букой и остаться навсегда жить в царском тереме. Мол, тут он может сколько угодно складывать свои вирши – и чтоб таких вот, забавных, побольше!

Выпили за друзей и за то, что держит нас в этом мире – чувство юмора и долги. Выпили за тех, кто не с нами, и за здравие родителей. Выпили за непредсказуемость судьбы. Отдельно выпили за процветание Тридевятого царства, Нихонии и Ромуса. Ну, и Кадай заодно помянули. Пожелав, чтобы все миллионы узкоглазых и черноволосых кадайцев совокупно и розно были счастливы. В особенности принцесса Лю-Ай, пускай она и язва редкостная. Тут царевича окончательно развезло, и в сердце немедля вспыхнули жарким пламенем юношеские грезы о гибких синеоких чаровницах с черными локонами…

Подвывая в скорби, Пересвет ткнулся пылающим лицом в капающее ледяной водичкой полотенце. Воистину, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. От безудержного веселья его швырнуло в омут печали. Захлёбываясь горячечными словами, царевич начал жаловаться на свою извечную душевную боль, Кириамэ. Как встретил давнюю мечту наяву. О том, как сердечно привязался к нихонскому принцу, но все едино не выучился толком понимать – о чем он думает, чего желает. Ёширо наверняка дико скучает в их медвежьей глуши, но податься принцу больше некуда – ни в Нихонии, ни в Кадае его не ждут с распростертыми объятиями. Брак еще этот… Скоро третий год минет, в царских палатах и среди горожан все громче шепчутся, сколь это негоже. Над таинством надсмеялись, святых отцов обманули, парня в платье обрядили да девкой выставили. Никто в Столь-граде не верит в байку о приблудной царевой дочери Пересветлане, обвенчанной с нихонцем и преставившейся спустя год супружества по слабости здоровья. Все знают, царь-батюшка – муж верный и преданный, жене своей со смазливыми ключницами никогда не изменял. Стало быть, и Пересветланы никакой не было и быть не могло. Ну и как прикажете со всем этим жить? Кириамэ виду не подает и слова лишнего не говорит, но ясно же – переживает…

За излияниями и возлияниями захмелевший Пересвет сам не заметил, как подвигался все ближе и ближе к собеседнику. Пока не приметил, как мерцающе дрожат в темных глазах крохотные отражения свечей – и невесть зачем потянулся навстречу. Завороженный таинственной бездной, непреодолимо влекущей к себе.

Гай встал и молча вытолкал его взашей из комнаты. Точно. Просто-напросто выбросил царевича в коридор, как напрудившего лужицу щенка, и захлопнул дверь. Еще и засов со скрежетом задвинул.

Божечки, стыдоба-то какая. Не повезло отцу-матери с младшими отпрысками. Что ни сделают, все ни в строку.

«Брошу пить, – клятвенно обещал Пересвет, утираясь и стараясь привести себя в порядок. – Вот прямо с сегодняшнего дня больше ни капли вина в рот не возьму. Никакого. Ни фряжского, ни персиянского, ни водки на березовых почках, что ключница делает. Только квас, только грушевый взвар и кадайский чай. Ведь дойдет дело до того, что однажды утром проснусь неведомо с кем и неведомо где. И добро бы с девицей гулящей или старушенцей престрашной, а если с парнем каким? Что я тогда Ёжику скажу – прости, мол, сглупил? Он ведь сперва презрением обольет, а потом притчу ввернет. Про недостойных глупцов, что не ведают ни вкуса саке, ни меры в его употреблении…»

Свесив буйную головушку, царевич вознамерился немедля отыскать нихонского принца и искреннее покаяться во вчерашнем безобразии. Ох, и перед ромейским гостем тоже виниться придется. Мол, ничего такого дурного в виду не имел. Перебродившая виноградная лоза в голову ударила, напрочь лишив последнего разума.

Но глаза-то красивые! Пусть и не желанного синего оттенка. Что-то там такое подходящее говорилось в «Мимолетностях»… Точно: для влюбленного очи любых цветов как стороны света для странника, среди которых невозможно избрать наилучшую. Ибо все они притягательны, и каждая – по-своему.

Выйдя на открытую галарею, Пересвет невольно зажмурился и задохнулся от сладкой воздушной свежести. Тучи поразбежались, над черепичными крышами теремов сияло солнце, журчал тающий снег и в высаженных вдоль дорожки кустах шиповника заходилась радостным чириканьем воробьиная стая. Вот бы убедить Кириамэ съездить прогуляться. Неровен час, посчастливится опять увидеть Айшу-плясунью. Очень уж огневая дева-ромалы в золотых монистах запала царевичу в память. Да и разговоры по дороге обычно складываются куда легче и проще, чем в душной темной горнице. Можно и ромейского гостя с собой зазвать – тот небось тоже похмельем мается.

– Эй! – придержал царевич деловито трусившую мимо сенную девушку с огромной стопкой отбеленных и выглаженных простыней. – Принца Кириамэ не видела?

– В беседку на пруду недавно разогретый самовар пронесли, – бойко ответствовала девица. – Должно быть, для его милости.

Павильон на озере возвели минувшей весной по чертежам и рисункам Ёширо. Получилось вдохновенно. Беседка под крышей с плавно изогнутыми краями, поддерживаемой толстыми колоннами красного дерева утонченно вписалась промеж яблонь, вишен-сиреней и темных елей. Кириамэ остался превесьма доволен и лично ходил раздавать вознаграждение артели мастеров (хотя потом и сетовал украдкой царевичу, что драконы по урезам крыши больше смахивают на петухов). Над входом мягко сияли большие золотые иероглифы. Принц изобразил их своеручно, объяснив, что это – символы благопожелания и процветания.

Летом царское семейство устраивало в павильоне долгие чаепития, созерцая пламенеющие закаты и ведя задушевные беседы. Жаркими ночами Пересвет и Ёширо бегали на озеро купаться, нагишом сигая с широкой террасы в непроглядно-темную озерную воду. Царевич рассказал Кириамэ о живущих в заводях да омутах русалках, и с той поры принцу возмечталось увидеть хоть одну. Как-то, разыгравшись, Пересвет заявил, что Ёширо с его мокрыми черными волосами сам вполне смахивает на русалку. После чего объявил беспощадную охоту на поселившуюся в царском саду нежить, изловил и разложил прямо на гладких, еще хранящих нутряное солнечное тепло досках. Плененная добыча сперва шипела сквозь зубы да пиналась, но потом смирилась со своей участью, постанывала сладко да извивалась угрем под победителем.

Теперь же кусты и деревья вокруг изящного павильона стояли облетевшими, по колено в голубой талой воде. К беседке сквозь заросли извилистыми кругами вела деревянная дорожка, приподнятая над землей на оструганных чурбачках. Пересвет мирно топал вперед, обрадовавшись, когда среди путаницы ветвей мелькнуло яркое пятно – значит, Кириамэ и впрямь там. Небось просветляется, сидя в позе лотоса и созерцая пробуждение природы.

Еще через несколько шагов царевич заподозрил, что нихонец в беседке не один.

Василиса Никитишна всегда твердила сыночку, что подслушивать да подсматривать дурно – уши отвянут и глаза скукожатся. Однако ж сыночек быстро смекнул, что второй такой сплетницы, как царица-матушка, во всем Столь-граде сыскать трудно, а уши и глаза у нее оставались в полнейшем порядке. Кириамэ откровенно признавал: в нихонских дворцах он выжил лишь потому, что с младых ногтей не пропускал ни единой щели в шёлковых ширмах. Непременно замешкается и поставит ушки торчком, вызнавая, о чем там толкуют. Мол, кто предупрежден – тот вооружен. Знание чужих секретов никогда не бывает лишним.

«Я самую малость, – уверил небо и землю Пересвет. – Мне бы это… с духом собраться».

Сойдя с дорожки, он осторожно проскакал по мягким, хлюпающим водой моховым кочкам, укрывшись за толстым стволом и раскидистыми колючими ветками старой ели. На ветвях горбатыми холмиками лежал рыхлый серый снег. То и дело какой-нибудь из холмиков со смачным хлюпаньем соскальзывал вниз. Освобожденная от снежной тяжести ветвь упруго распрямлялась, брызгая с игл крохотными радужными каплями.

Сыскав местечко посуше, царевич утвердился на нем и осторожненько высунулся. Павильон был виден, как на ладони: круглый стол из цельного березового наплыва, к нему такие же стулья с сафьяновыми подушечками да пара исходящих теплом бронзовых жаровен. Ёширо в темно-голубых одеяниях с узором из бледно-розовых цветов сливы и ивовых листьев шелестел раскиданными по столу листками бумаги. Выбрал подходящий, тщательно разгладил ладонью, занес тонкую кисточку и быстрыми взмахами изобразил что-то – может, один иероглиф, а может, многозначительные нихонские вирши из трех строчек.

Гардиано стоял рядом, упираясь ладонями в столешницу, и внимательно разглядывал листки с чернильными знаками. Был он сегодня во франкском дублете зеленого сукна с золотой нитью и ну совершенно не выглядел страдающим от вчерашнего похмелья. Вот сволота иноземная. Даже отросшую за ночь щетину успел соскрести. Налетевший с озера ветер нахально растрепал темные кудряшки ромея и боязливо дернул не совсем идеально уложенную прядку в конском хвосте принца Кириамэ.

– Там… там горы, – мечтательно протянул Гай. – Горы, уходящие под облака. Здесь – цветы. Кусачие такие цветочки, с потаенными клыками вместо лепестков. Это… это что-то вроде хижины в лесу, – он взял один из листков, повертел так и эдак, и кивнул собственной догадке: – Птичья стая летит над городом. Меч. Точно, меч. Ну, угадал хоть что-нибудь?

– Меч и горы, – Пересвет нахмурился, заметив, что из обширного запаса украшений Ёширо выбрал сегодня заколку в виде ирисов из драгоценной тархистанской ляпис-лазури. Ирисы – в цвет лукавых очей под длинными ресницами. Охмурить гостя вознамерился, что ли? Кириамэ такой, с него станется.

– Два из шести, – подсчитал на пальцах Гардиано. – Не так уж плохо, – он сцапал новый лист, осторожно помахал им в воздухе, чтобы поскорее высушить поблескивающие чернила. – Диковинный у вас алфавит, никогда такого прежде не встречал. Каждый символ – отдельная буква-литера или целое понятие?

– По обстоятельствам, – тонкая кисточка в пальцах Ёширо кружила над желтоватой бумагой, справа налево выписывая ровные столбики иероглифов. – Порой это действительно один звук, порой слово… а порой целый образ. Их произношение также меняется в зависимости от символов, расположенных по соседству, новой или старинной разновидности начертания… и от тысячи иных причин.

– И сколько насчитывается таких знаков?

– Лично мне известно пять тысяч иероглифов, но я еще не закончил своего образования, – сверкнул милой улыбкой Кириамэ.

– Свихнуться можно, – присвистнул ромей. – А некоторые еще полагают, что двадцать шесть букв – это многовато!

– Вы умудряетесь передать все свои мысли и познания всего двадцать шестью буквами? – поднял тонкую бровь Ёширо.

– У нас не так много мыслей, по скудоумию хватает, – хмыкнул Гардиано. – Хотя мои соотечественники обожают долго и многословно рассуждать на всяческие отвлеченные темы. Навроде стратегии и тактики, народного блага, наилучшего государственного устройства и того, как толковать статьи древних законов относительно сегодняшнего времени. Можно я еще спрошу?

– Можно, – милостиво дозволил нихонец. Допустив чудовищную ошибку и вызвав частый град настойчивых расспросов:

– Почему твои стихи такие короткие? Почему в них нет ни слова о человеческих чувствах – пусть не о любви к женщине или мужчине, но к престарелым родителям или отчизне? Почему не упоминаются ни гнев, ни ненависть, ни вдохновение, ни хотя бы радость? Почему всегда описывается что-то – восход солнца, дорога в тумане, падающие листья или тающий снег – но никогда не говорится, что испытывал сам пишущий? Ни в одном из твоих творений нет завершающего вывода, морали или назидания – только картины. Но они… они какие-то странные. Как будто, слушая, начинаешь видеть их наяву. Не ярко и четко, а как сквозь туманную дымку или пыльное стекло.

– Стихи о любви сочиняют женщины, – Кириамэ бережно и тщательно уложил кисточку на резную подставку. – Это единственное, что им близко и понятно, что идет от сердца – об этом они и говорят. Мужчины не разглагольствуют о чувствах – они укрывают их, прячут между строк. Читающий или слушающий должен сам додумать недосказанное и расслышать недоговоренное.

– Это, наверное, трудно, – нахмурился Гай.

– Нет, если с детства привык к подобной игре ума и творения. К тому же в стихах непременно кроется множество подсказок. У любого использованного образа есть древнее, всем известное толкование. Если упомянуто время года – значит, известна цепочка образов и мыслей, изначально связанных с этим сезоном. Время сбора урожая и подведения итогов, время цветения и поиска или одиночества зимой… – Ёширо сложил руки в широких рукавах и чуть повысил голос: – Поэтому твои стихи кажутся мне слишком крикливыми и откровенными. Пригоршня ярких, сверкающих, но безнадежно дешевых камешков, среди которых случайно завалялись две-три настоящих драгоценности.

Сейчас оскорбится до глубины души, удрученно подумал царевич, переступая с ноги на ногу и ощущая, как в сапоги потихоньку натекает вода. Обидится и наговорит Ёжику лишнего. Вспыльчивый нихонец тоже в долгу не останется… ой, быть беде.

– Наверное, так оно и есть, – не стал спорить Гардиано. – Я ведь тоже еще учусь. И пытаюсь учить. Тому, что благо отечества не всегда должно стоять на первом месте, что стоит порой заглядывать в собственную душу… что мужчины и женщины имеют разный взгляд на мир, и женский взгляд порой куда точнее и строже мужского. Что мужчины тоже не сходны промеж собой и мыслят по-разному.

– А что, твои соотечественники этого не знали? – то ли искренне удивился, то ли прикинулся безмерно удивленным Кириамэ.

– Не-а. Как-то было не до того. То грызня с соседями, то побоище в самом Городе, то опять враги напали и надо родину защищать. Не до душевных глубин и терзаний, в живых бы остаться. Мои соплеменники порой сами не ведают, что они испытывают, и каково подходящее название для их чувства.

– Знакомая история, – Ёширо поднялся из-за стола, белым лебедем проплыв к широким перилам террасы. Замер в неподвижности, и в этот краткий миг все вокруг – затянутый ноздреватым серым льдом пруд, черные деревья на берегу, ломкие стебли сухого рогоза – обычные вещи, существовавшие сами по себе, преобразились. Обрели совершенность и законченность. Как последний взмах кисти, вычертившей иероглиф и замкнувшей обрамление тонкой фигуры в разлетающихся одеяниях цвета полевой горечавки. Кириамэ был именно тем, что гармонично дополнило сияние лазурного неба и солнечное ликование весеннего дня – и от этого становилось хорошо и больно до слезной рези в глазах и ломоты в сердце.

Принц как-то рассказывал, что рисовальщики в Нихонии особенно ценят в натурщиках таких особ, которые прекраснее всего стоящими вполоборота. Бросая рассеянный и тревожащий взгляд через плечо, как сейчас Кириамэ.

«Мне позарез нужны слова, чтобы высказать Ёжику это все, – Пересвет невольно шмыгнул носом. – Но своих мне недостает. Слова, что есть у Гардиано, подходят гораздо больше… пусть они и горят, как битые стекляшки на солнышке. Они верные, эти слова. Я знаю. Как и то, что у этих двоих слишком много общего».

Последняя мысль испугала и встревожила. Настолько, что Пересвет решительно попятился из-под елового укрытия. Успев заметить, что Кириамэ спокойно рассматривает сверкающий под солнцем лед на озере, а Гай неловко сгорбился над столом и черкает пером прямо на листке с иероглифической вязью.

Добравшись до деревянной дорожки, царевич зашагал к павильону, как можно громче топоча каблуками по проседающим доскам. Даже напевать начал – фальшиво, но достаточно громко, чтоб издалека расслышали. Улыбку выкроил во все белые зубы. Мол, вот он я, молодец простой и незамысловатый, ни о чем не подозревающий. Позабывший все, что было вчера.

– Чего это вы тут сиднем сидите? – с порога заявил он. – Денек-то какой выдался, загляденье просто! Поехали, прогуляемся! Гардиано, давай с нами, а?

– Благодарю, но я лучше останусь. Мне надо… надо работать, – немедля отозвался ромей. Пересвету показалось, он как наяву слышит лязг затворяемых ворот и грохот опускаемых ржавых засовов. На колу мочало, начинай сначала. Вроде так хорошо все складывалось. Улучив момент, царевич украдкой подмигнул Кириамэ и скорчил свирепую гримасу. Мол, не стой столбом, поддержи меня!

– И в самом деле, – намеки принц улавливал с полуслова. – Даже прославленные мастера соглашались с тем, что в любом деле требуется хоть отдых. Иначе уставший глаз не замечает допущенных ошибок, и итог стольких трудов рискует утратить совершенство. Мы ведь ненадолго, да, Пересвет?

– Ага-ага, – заверил царевич. – Туда и обратно.

– Ну, если ненадолго… – позволил себя уговорить Гай, которому явно не улыбалось сызнова проторчать бирюком день в четырех стенах.

Улучив момент, Пересвет дернул со стола листочек, исчерканный ромеем, и воровато сунул за пазуху. Позже, в конюшнях, пока седлали лошадей и ждали ушедшего переодеваться к выезду Кириамэ, царевич украдкой вытащил и расправил скомканную бумажку. Повертел так и эдак, огорченно скривился. Поспешно нацарапанные вкривь и вкось строки Гардиано ложились поперек столбиков витиеватых иероглифов, оставленных проворной кисточкой Кириамэ.

В хитрых нихонских закорючках царевич так и не сумел разобраться, как Ёширо не пытался вразумить приятеля загадочной восточной грамоте. Гай же написал вирши на родном латинянском наречии, чьи буквицы имели сходство с эллинским алфавитом и грамотой русичей.

Шевеля губами и яростно скребя в затылке, Пересвет по слогам прочел слово «серпентариоса» и смекнул, что оно имеет некое отношение к змеям. Сыскал еще слова, похожие на эллинские. «Мелла ессио», то бишь слаще пчелиного мёда. «Мистериозум» – загадка. Да уж, воистину загадка, все зубы обломаешь. Страсть как хочется вызнать, что же такое начертал ромей, но как? Не тащиться же на поклон с краденным листком и нижайшей просьбой – переведи, а? Неловко выйдет. Может, там вовсе не для чужих глаз писано. А может, Гардиано глубоко плевать на то, как ошеломительно выглядит нихонец на фоне чернеющих берез, и он наскоро сложил очередную сатиру. Где вывел Ёширо сущим ядовитым аспидом со сладкой ухмылочкой.

Ехали без особой спешки и избранной цели, куда глаза глядят – из одной улицы в другую, с одной шумной торговой площади к следующей. Солнце дробилось ослепительными брызгами в сосулечной капели, полыхало россыпью золотых звезд на синеве свежевыкрашенного купола малой церковки, отблескивало яркими искрами на конской упряжи.

Пересвет с душевным облегчением смекнул, что ромейский гость склонен держать язык за зубами насчет вчерашней попойки и вспоминать ее в красочных подробностях не собирается. Стало быть, казнь египетская через долгие извинения и разъяснения отменяется. Так что царевич просто ехал чуть впереди, краем уха прислушиваясь, как за его спиной Гардиано и нихонский принц увлеченно сравнивают виденные в дальних странствиях поселения со Столь-градом.

Проявив редкостное единодушие, спорщики сошлись во мнении, что Столь-град немногим уступает бедняцким предместьям Ромуса или Эддо.

– У того лопнет глаз, кто не любит нас, – высказался на эти клеветнические измышления Пересвет. – А кто в гостях засиделся, тому могу лично выписать подорожный лист до Ибирской Орды. Или до Голодной степи. Выбирайте, что больше по душе придется. Ишь, город наш им не приглянулся. Не знаю, как оно в Ромусе, а в Эддо из бамбука-травы стенку сплел, дерюжкой прикрыл – вот и готов терем для императорского семейства и будка для пса в придачу. Что, Ёжик, разве не так? А вот в книжице, что недавно из Нихонии твоей доставили, именно так нарисовано.

– Творческое преувеличение, – возразил Кириамэ без особой твердости в голосе.

Кони слаженно затопотали по сосновому настилу длинного моста через Молочную реку.

На самом деле, конечно, никакого молока в ней не текло, а берега если и превращались в хлюпающий кисель, то в пору затяжных осенних ливней. Просто далеко в верхнем течении река проточила путь через тысячелетние залежи известняка, отчего летними днями вода в ней действительно казалась беловатой, оттенка творожистого молока. Зимой Молочную сковал толстый лед, но сейчас он засерел, замаслился и подернулся глубокими трещинами. Натянув поводья, Пересвет прислушался и даже принюхался, жадно втягивая влажный, сладкий воздух, досыта напоенный гудящим, звонким предчувствием.

– Стойте. Сейчас вот-вот начнется.

– Что начнется? – с интересом спросил Кириамэ.

– Батюшка Сом Налимыч проснется и вдарит хвостом, разбивая лед, – объяснил Пересвет.

– Это какой величины должна быть рыбка, чтобы в одиночку начать ледоход? – усомнился Гардиано.

– Сам я его в глаза не видывал, – честно признал царевич, – но те, кто видел, баяли, что длиной он с двух добрых тяжеловозов, а толщиной с африканского чудо-зверя гиппотавра. Ведь это не просто рыба-сом с большим усом, это самый старый Сом на реке. Он у местного Водяного навроде коня. Только Водяной царь беспробудно дрыхнет в дальних бочагах, а Сом на зиму зарывается в тину посередь Молочной и ждет первого солнышка. Как почует – пробудится и начнет резвиться. Правда-правда. Ну чего ты ухмыляешься?

– Большинство народных поверий имеет под собой… – наставительно начал ромей, и осекся. В разводье посередь реки и впрямь стремительно мелькнуло нечто огромное, чешуйчатое, зеленовато-крапчатое. Над Молочной с гулким уханьем возрос водяной столб величиной с немалое дерево. От места сокрушительного удара зазмеились, разбегаясь в стороны, длинные расколы. Радостно заплескалась черная освобожденная вода, добротно возведенный мост содрогнулся на врытых в речное дно быках-опорах.

Мирно шагавшие по своим делам горожане поступили сообразно нраву и характеру. Робкие с привизгами бросились наутек, роняя корзины с покупками и поспешая к спасительным берегам. Народ посмелее да повеселее шарахнулся к перилам, толкаясь локтями и высматривая широченную спину Старого Сома.

Молочная клокотала, бурлила и вскипала. Огромные льдины с противным скрежещущим хрустом наползали одна на другую. Вздыбливались на ребро, являя бугристую исподнюю часть, переворачивались и соскальзывали в черную речную глубину. Выныривали и уплывали вниз по течению, к далекому Морю-Океану.

– Вон он, вон! – наперебой орали зеваки, тыча перстами в рвущуюся прочь из ледяных оков реку. – Да буркалы протри, дурачина, не туда таращишься! Плещется, чтоб мне лопнуть! Батюшка Сом проснуться изволили!

Как буйный пьяница во хмелю, река раскачивалась из стороны в сторону, с размаху шарахаясь волнами в берега. Льдины вращались, сталкиваясь друг с другом, истирались в мелкое ледяное крошево. В кипении закручивающихся водоворотов и бешеной пляске льдин вновь неспешно поднялась и сгинула широченная чешуйчатая спина со смехотворно маленьким плавничком – даже упрямец Гай не смог отрицать увиденного собственными глазами. В эллинских трактатах о людской натуре, читанных Пересветом, эдакая склонность сомневаться во всем и не доверять ничьим словам без изрядного подтверждения именовалась «скепсисом».

Молочная яростно рвалась на свободу из долгого зимнего плена. Плывшие вниз по течению льдины с шелестящим скрежетом ударялись о мостовые опоры, разлетаясь острыми осколками.

– Кажется, я что-то вижу там, внизу, – надо было очень хорошо знать принца Кириамэ, чтобы понять, что он нешуточно взволнован. – Похоже на женщину-каппу… на русалку.

– Дались тебе русалки, повсюду грезятся. Не время еще им хороводы водить. Спят они, – уверил нихонца Пересвет. Гай, мешковато вывалившись из седла спокойного гнедого конька, перегнулся через перила. Щурясь, вгляделся в бурлящую и сверкающую на солнце воду Молочной.

– Там действительно что-то есть, – бросил он через плечо. – Только вряд ли это прекрасная нимфа. Больше смахивает на огромный клок водорослей. Или… или на волосы.

– Какие такие волосы? – царевича словно выбросило прочь из седла и швырнуло к ограждению моста. Подле самой опоры-быка и впрямь колыхалось нечто длинное, струящееся, упрямо противостоящее бешеному напору течения и не двигавшееся с места. Проплывавшие льдины то и дело скрывали загадочное нечто, и Пересвету помстилось, что черные лохмотья обрамляют нечто светлое, овального очертания…

Не дав себе времени поразмыслить или испугаться, царевич боком перемахнул перила и, цепляясь за обледенелые балки опоры, пополз вниз.

– Т-тацу! [Стой!] – не то выкрикнул, не то сдавленно взвыл Кириамэ, спрыгивая на доски моста и кидаясь следом. Ромей перехватил его за плечо, быстро и яростно прошипев:

– Не голоси. Ты ему не нянька. На него смотрят люди, будущие подданные. Лучше помоги, – и, разжав руку, кинулся наперерез медленно вползавшей на мост телеге, груженой бочками и запряженной могучим каурым тяжеловозом.

Спуститься оказалось непросто. Пару раз Пересвет едва не сорвался, окарябав ладони и мертвой хваткой цепляясь за влажное, скользкое дерево. Под ногами черным потоком в разводьях белой пены и серых пятнах ломающихся льдин безостановочно летела Молочная. Стоило чуть сосредоточиться и задержать на ней взгляд, как голова начинала идти кругом от ощущения, что тебя увлекает вместе с бешеной весенней рекой, а рот наполнялся медно-кислой слюной, предвестницей тошноты. Царевич с силой мотнул головой, стараясь опомниться – и сафьяновая шапка с куньей опушкой, жемчужной пряжкой и соколиным пером, не булькнув, алым пятнышком бесследно сгинула в плещущих волнах.