Текст книги "Мартовские дни (СИ)"

Автор книги: Джерри Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Он же в благодарность… – заикнулся Пересвет.

– И мы в благодарность, – не растерялась царевна, уводя за собой вяло протестующего Кириамэ. – Только благодарность, знаешь ли, всякая бывает. Человек трудное и тяжкое дело сотворил, негоже его с пустыми руками отпускать. Коли не восхочет себе брать, пожертвует на что доброе. Не жмоться, Светик, с нас не убудет.

– Сколько раз просил, не называй меня Светиком! – крикнул царевич в спину удаляющейся сестре. Войслава, не оборачиваясь, показала любимому младшему брату кулак.

Почтенный Менахим принял поднесенный увесистый ларец кипарисового дерева как должное. Попросил дружинного сопроводить его до иудейского подворья и обещал вскорости проведать страждущего.

Ромей очнулся посередь ночи, заметавшись в нахлынувшей горячке. Дремавшая рядом служанка опрометью припустилась будить Аграфену-ключницу, слывшую мастерицей отвары готовить да лихоманки заговаривать. Спросонья не разобрав, в чем дело, ключница напустилась на челядинку, та ударилась в рев и оправдания. На вопли и хныканье явилась маявшаяся бессонницей мрачная Ясмин ибн-Хан. Грозной львицей рыкнула на всех, кто подвернулся под руку, прогнав девчонку неотлучно бдеть у постели Гардиано, а прикусившую язык Аграфену – запаривать травяной настой.

Около седмицы Гардиано провалялся с лихорадкой, то приходя в себя, то проваливаясь в дремотную вялую одурь. То порывался встать и идти куда-то, то, вроде бы уснув, начинал взахлеб спорить сам с собой на латинянском, звал кого-то, ругался и непрерывно требовал пить. Разбавленная медом и брусничным соком вода вставала ему поперек горла и с утробным рвотным кашлем устремлялась обратно. Кириамэ терпеливо убеждал ромея, что все обойдется и до смерти ему далеко, успокаивал, пару раз даже ночевал рядом, прикорнув на сундуке. Приходил Менахим-врачеватель, осматривал стянутый шелковыми нитями длинный кровоточащий разрез и задумчиво тряс плешивой башкой. Твердил, все идет, как должно: сперва горячка с воспалением и беспрестанным колотьем в месте перелома, и лишь затем – долгое выздоровление.

Пересвет в комнаты ромея не совался. Приходил, торчал под дверями, не в силах перешагнуть порога, и сбегал, оправдываясь занятостью. Войслава застукала мающегося братца в коридорах и отругала по первое число. Как вынуждать человека головой рисковать, так завсегда пожалуйста, тут мы впереди на белом коне. А как выкроить время пару добрых слов сказать да за руку подержать по-дружески, так за Пересветушкой надо с собачьей сворой по окрестным глухоманям рыскать. Царевич опускал виноватый взор, мямлил в ответ нечто неразумное, мысленно каясь – он просто не может увидеть Гая Гардиано…таким. Раздавленным, страдающим и наверняка терзаемым одной беспросветной думой – встанет он когда-нибудь с постели или навеки пребудет калекой.

Но дюжину дней спустя мудрейший Менахим осторожно признал: дела подопечного медленно, но верно улучшаются. Несгибаемое упрямство молодости, не желающей так запросто сдаваться, всегда возьмет верх над не ведающей жалости Разлучительницей собраний. Человек – он тварь хоть и хрупкая на вид, но цепкая и живучая. Ежли сразу не помер, то непременно выкарабкается из тьмы к свету. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой.

Хватит бродить вокруг да около, прикрикнул на себя Пересвет. Сестрица права, а Ёширо все чаще бросает на царевича недоуменные взгляды, явно придерживая вертящийся на кончике языка вопрос: неужто человек для тебя мил и хорош, лишь когда бодр и здоров? Стоит ему прихворнуть, и ты уже нос воротишь?

«Ничего я не ворочу! – хотелось крикнуть в ответ Пересвету, хотя Кириамэ и не заводил подобных разговоров. – Я просто… просто не знаю, как быть».

Спустя почти полмесяца с памятной ночи, когда они отыскали смрадный погреб под неприметным домиком эллинского книжника, царевич Пересвет решительно отворил створку, расписанную порхающими среди зеленых ветвей птахами. Приготовившись вдохнуть сладковатую вонь лекарственных отваров, пропитанной кровью ветоши и потаенного страдания.

В комнатах Гардиано, как всегда, оконца стояли нараспашку, а печка выстудилась. Со двора тянуло запахами пробуждающейся зелени и свежести. Неспешно тлевшая на резной подставке палочка вендийских благовоний источала острый, пряный аромат неведомых цветов. Ромей вытянулся на постели – и, как почти вечность назад, черкал бронзовым стилусом по навощенной дщице. Заслышав скрип двери, поднял голову. Русалочьи-омутные, тревожные глаза с залегшими понизу багрово-сизыми тенями, и покрасневшими, набрякшими веками. Осунувшееся лицо, выступающие острые скулы того и гляди прорвут темную кожу изнутри. Сам ромей как будто малость усох изнутри, съежился посреди кровати, выглядящей слишком большой для него одного. Впрочем, он был не в одиночестве – свернувшись в изножье, спал и похрапывал большой серый котище.

– Это я, – Пересвет поймал себя на том, что невольно расплывается в глупой, дурацкой, совершенно неуместной улыбке. – Я… э-э… наверное, надо было раньше наведаться…

– Похороны назначены на завтра, вот тогда и приходи, – бросив на гостя хмурый взгляд исподлобья, Гай вернулся к своим записям. – Впрочем, можешь сделать доброе дело. Дорогие гости наперебой стремятся закормить меня насмерть. Угощайся, чтоб не пропадало зазря. Хотя нет! Сбережем для поминальной тризны, все меньше расходов.

Стол и впрямь завалили подношениями – корзинки, туески, крынки с тщательно увязанными белыми холстинами горлышками. Казалось, Гардиано успела проведать половина города. Не считая сестры и Жасмин, за былую седмицу Пересвет столкнулся в коридорах и с боярынями царицы-матушки, и с сыскными, и с кланявшимися в пояс родителями мальчишки Ждана, и с тихой чернокудрой женщиной в синем платье с золотым шитьем, матушкой отрока Иосифа.

– Гай, – присев на краю постели, царевич решительно извлек из рук явно не ожидавшего подобного нахальства Гардиано исписанную дщицу. Мельком заметив, что на ней ничего толком не начертано. Отдельные слова россыпью, а не строчки. – Ну почему ты такой? Как будто не один человек, а двое в едином теле. И одному из этих двоих страсть как хочется навязать жернов на шею и скинуть в выгребную яму.

– Какая ужасная смерть, – чуть слышно хмыкнул Гардиано. – Страшно представить, какая судьба уготована второму мне.

– Вот такая, – Пересвет обхватил ладонью затылок Гардиано, глубоко зарывшись пальцами во влажные от испарины вьющиеся пряди. Подался вперед, не стремясь сорвать с узких, кривящихся губ торопливый и безответный поцелуй, но просто уткнувшись лбом в лоб. Зажмурился, услыхав долгий, прерывистый вздох не то стон – свой собственный или Гая, уже не различить. С обреченным весельем осознав нехитрую мысль: с первой встречи его влекло к ромею. Так, должно быть, запойного пьяницу неудержимо тянет к чарке горького зелена вина. И плевать на неизбежное похмелье и косые взгляды. Ему необходимо твердо знать, что этот человек не сгинет бесследно завтрашним утром, устремившись за новой бесшабашной идеей. Не исчезнет из его с Ёширо Кириамэ путаной и несообразной жизни, единой на двоих. – Даже не заикайся, что, как только встанешь на ноги, подашься за тридевять земель счастья искать. Не смей звать себя третьим лишним. Ты не лишний. Ты – наш. Мой и Ёширо.

– Сейчас расплачусь, – пробурчал Гардиано, но не ядовито, а скорее добродушно. Он не пытался вырваться или оттолкнуть Пересвета. Царевич чувствовал на своем лице быстрое, неровное дыхание и полыхавший под кожей болезненный жар. Жадно втягивая чужой запах – щекочущий обоняние, кисловатый из-за недуга, единственный в мире, ни на кого не похожий. Пергамент, воск и запёкшаяся кровь, нутряное тепло прикорнувшего хищного зверя и терпкая, едва уловимая, хмельная сладость. Ощущая, с какой едва сдерживаемой силой Гай прижимается к нему. Мгновения утекали, Пересвету до сладкого нытья под ложечкой хотелось протянуть руки, обнять Гардиано, да покрепче. Да только более мудрая и здравая часть его же собственного разума наставляла – нет, не сейчас, не то нынче время и место. Не спеши нахлестывать лошадей и рваться вперед, пусть все идет своим чередом.

– Плат дать, утереться? – с величайшей неохотой царевич отстранился первым. Темные завитки мягко скользнули вдоль ладони, когда он убирал руку. Пересвет озабоченно заглянул Гардиано в лицо, заметив, как ромей кривится и судорожно прикусывает нижнюю губу, и всполошился: – Что, сильно болит?

В первое мгновение Гай намеревался отругнуться, но передумал и медленно, вымученно кивнул, вполголоса признавшись:

– Грызет изнутри все время… и кости ломит. Не уснуть, ничем толком не отвлечься. Слова в голове путаются. Лекарь успокаивает, мол, как начнет заживать, станет еще хуже. Эссиро говорит – терпение все превозмогает, дух превыше страданий бренного тела, а я валяюсь тут и от безнадеги выть хочется… Посиди со мной, расскажи, чем дело кончилось? Кириамэ, как только я заикнусь выспрашивать, гонит спать и велит ни о чем не тревожиться.

– Ой, – сообразил Пересвет. – Точно, ты же ничего не знаешь. Мальчишек вернули к родителям, с этими вроде обошлось все. А вот боярышня… с ней совсем худо.

Извещенный о найденной племяннице, Савва Негодович примчался за Подарёнкой вместе с супругой. Завидев скрежещущую зубами и злобно зыркающую из темного угла ополоумевшую девушку, боярыня Доброгнева разрыдалась в голос. Как она ни уговаривала, как ни увещевала ласковыми словами, Алёна только глубже вжималась в угол и скалилась, прочь идти никак не желая. Боярин аж бороду на кулак намотал и лицом нехорошо засмурнел. Обмолвился, что сперва с ними жених Алёны рвался ехать, да отговорили. Как ему теперь такую невесту на глаза показать? Видать, придется свадьбу откладывать, пока Подарёнка в разумение не вернется… а то и вовсе отменять.

– Боярин с женой надумали ее к сестрам Живаны везти. Может, та явит чудо и вернет бедолаге рассудок. Или сестры в мудрости своей совет подадут, можно ли ее как-то излечить, и примут девицу в милосердном доме. Покуда Алёна не перестанет людей дичиться, там ей будет покойнее, чем в шумом тереме у думского боярина.

– Скверно, – обронил Гардиано. – А что сталось с карпашским княжичем? Схоронили?

– Нет. Уложили в колоду, перестоявшимся медом залитую, и с посольством и дарами богатыми отправили к князю Владу. Батюшка сильно опасается, как бы с этого чего дурного не вышло, – вздохнул Пересвет. – Еще я с этим… с эллинским книжником пытался толковать. Его в холодном погребе под Рыбницкой башней заточили. Отец пытать его не дозволил, да и нету в Столь-граде пытальных дел мастера. Прежде его бы Осмомысл допросил. Без каленого железа всю его мерзкую душонку вытянул бы и по полочкам разложил. А так сыскным, Кириамэ и мне пришлось своим разумом обходиться.

– Что вызнали? – в нетерпении приподнялся со сложенных горкой подушек Гай, потревожив мирно дрыхнущего кота. Пробудившись, тот вперился в людей немигающими желтыми глазами, словно внимая чужой беседе.

– Мне кажется, он не безумен, – тщательно взвешивая всякое слово, начал царевич, вспоминая разговоры через тяжелую железную решетку. – Он прекрасно сознает все, что натворил, но повторяет – у него была причина. Якобы он хотел спасти этих детей. Уберечь от разочарований и несовершенства жизни. От того, что им придется стать взрослыми. Чтобы они не достались тем, кто не сумеет оценить их по достоинству, как он, – Пересвет невольно передернулся. – Что, это тоже такая маниа, одержимость, о которой ты рассказывал?

– Детство, проведенное рядом с обременявшими чрезмерной заботой, или, напротив, холодными и равнодушными родителями, – предположил Гардиано. – Когда такой ребенок вырастает, в нем может пробудиться навязчивое желание проявить лучшим отцом, чем его собственный. Стать защитником тех, кто слабее – и постоянно требовать от них благодарности и восхищения. Обзавестись живыми игрушками, которые можно карать и миловать по своему усмотрению… Да, это не безумец, но человек, пребывающий в едином крохотном шажке от подлинного безумия.

– Дружинные разобрали обрушившийся подвал под пристройкой, где он жил, – Пересвет отметил, что и он сам, и Кириамэ, и Гай всячески избегают называть эллина Аврелия по имени. – Нашли в подполе четыре закопанных тела. Два совсем недавних – мальчик и девочка, о которых упоминал Ждан – и два почти истлевших. Видимо, этих он похитил, убил и спрятал перед отъездом в Италику.

– Итак, пропавшие дети сочтены и найдены, – с облегчением подытожил Гардиано. – Но, как я понимаю, убийца детей не знает о чародейском Аркане?

– Ничего, – с разочарованием признал царевич. – Или притворяется, что не ведает. Я просмотрел все книги, что хранились в его доме и в лавке. Не сыскал ни единой, где хотя бы словечком упоминалось бы о Петле Вечности. Кириамэ и я выспрашивали его так и эдак, он ни разу не проговорился, не обмолвился. Однако с той поры, как он за решеткой, в городе никто больше не пропадал.

– Его судили?

– Батюшка думу созвал, его судьбу решать. Касаемо того, что он натворил в Ромусе, убил или нет твоего… э-э… твоего господина Борху, батюшка полагает, разрешить ничего не можно. Уж не серчай, ладно? Слишком далеко и давно это произошло. Ни видоков, ни слухачей, концы в воду. Зато за похищение и убиение отроков и отроковиц, и за насилие над невинной девицей, как за деяние доказанное и подтвержденное заслуживающими доверия свидетелями – вот за это дума приговорила злодея к казни, – Пересвет хмыкнул в ладонь. – Ага, сперва приговорили, а потом спохватились, что палача-то у нас тоже не сыскать. Уж сколько лет в Тридевятом царстве никого к позорной смерти не присуждали.

– Захолустье, – с непонятной царевичу интонацией, очень похожей на зависть, протянул Гай. – И как будете выкручиваться? Отрядите гонца к соседям с просьбой одолжить тамошнего умельца головы рубить или кликнете клич среди горожан? Мясник или опытный лесоруб наверняка возмутся.

– Ёширо на совете сказал, раз мы его изловили и приговорили, то и приговор исполнять тоже нам. Вызвался сам это сделать.

Ромей уважительно присвистнул:

– Когда казнь?

– Через два дня, – с легким замиранием сердца ответил Пересвет. – Кириамэ на эти два дня заперся наглухо в своих покоях. Ни с кем не разговаривает, сидит на хлебе и воде, мол, очищает душу перед церемонией… Гай, но коли этот хренов выползень – не тот, кого мы искали, где ж тогда Душегубец? Таится в городе? Завершил свой Аркан и ушел?

– Завершил ли? – недоверчиво прищурился Гардиано. – Твоя чародейка упоминала, как распознать окончание ритуала?

– Она не моя, – отмахнулся царевич. – И ничего она толком не разъяснила. Упомянула двенадцать пожертвованных душ, и все. А ты ж сам тогда подсчитал по сыскным записям, пропавших за зиму набралось более полутора десятков. Выходит, какие-то среди них лишние, убитые либо пропавшие по совсем иным причинам? Мы не ведаем, собрал он необходимую дюжину или кого-то еще недостает для ровного счета, так ведь?

– Так, – тоскуя, согласился ромей.

– И что же нам делать?

– Ждать и смотреть в оба, чего еще…

Невесть отчего серому коту вздумалось, что сейчас самый подходящий миг встать на все четыре лапы и посунуться под руки опечаленным людям, требуя почесать за ушком.

Местом для казни злоумышленника выбрали дальний угол большого Торжища, слегка приподнимавшийся над остальной площадью. Там за ночь сколотили обширный помост с лестницей. Плотники озадачились, спрашивая, нужно ли разыскать и закатить наверх тяжелую колоду, из тех, на которых рубят мясо. Царевича отрядили с вопросом под двери покоев Ёширо, нихонский принц изнутри раздраженно откликнулся, чтобы не маялись дурью. Никакая колода не понадобится, и оставьте гильдию мясников в покое.

По городу отрядили крикунов-глашатаев, на всякой площади и перекрестке зачитывавших царский указ – за какие вины назначена казнь, а состоится она на рассвете. Любой из горожан волен прибыть на Торжище с чадами и домочадцами, ведя себя смиренно, без толкотни, воплей и брани.

Книжная лавка «Златое слово» стояла закрытой и под надзором дружинных, ибо горожане пытались несколько раз забросать злосчастный дом горящей паклей и каменьями. Пересвет кручинился, догадываясь, что в скором времени Мануций Львович с мастерами отправятся искать доли в другом городе, а то и в иной земле. Может, кто займет его место, может, нет, а горемычному домику в два этажа в одну из ночей точно суждено заполыхать. Хорошо бы эллины к тому времени успели вывезти книги. Аврелий заслужил свою участь, но книги-то чем виноваты?

Обыватели Столь-града начали сходиться к пустому помосту на всхолмии еще затемно. Промаявшись с полночи в опустевшей почивальной и смирившись с тем, что сна ему не видать, как своих ушей, царевич решительно закопался в сундуки. Вырядился небогатым купеческим сынком из тех, что к достойному делу руки приложить не способны, зато днями напролет шляются по улицам, задираясь к прохожим. Поскребся в двери покоев Кириамэ, принц не отозвался. Приглядывавшая за Гаем Гардиано сенная девушка на тихий перестук выглянула в коридор, строго шикнула и проведать ромея не дозволила. Мол, бедняга наконец-то заснул спокойно, нечего его зазря тормошить. Шел бы ты, царевич, своею дорогой, не будоражил людей попусту.

Войслава заранее объявила, что глазеть на казнь не пойдет. Жасмин нахмурилась, подергала себя за пушистый кончик черной косы и сказала, что на своем веку навидалась экзекуций предостаточно. По сути своей они неотличимы друг от друга и по большей части завершаются одинаково.

Миновав притихшие, пустынные коридоры царского терема и калитку в Красных вратах, Пересвет смешался с прибывающей на Торжище толпой. Прислушался к летевшим с разных сторон обрывкам сплетен и пересудов, и малость возгордился собой.

Народная молва сходилась на том, что младший Берендеич и его заморский побратим изловили коварного хитромудрого злыдня, прикидывавшегося тихоней-книжником. Того, что за годы премногие украдкой извел сотню, а то и больше невинных душ, детских да взрослых, в том числе и любезную многим Айшу-ромалы. Шептались еще, мол, царь-батюшка к старости сделался мягкосердечен, повелев всего лишь срубить вереду голову, а не разметать борзыми конями по чисту полю или спалить подле столба.

«Бояре тоже шумели наперебой, давайте псами затравим, на колесе вздернем и кости раздробим, – скривившись, раздраженно припомнил боярскую думу Пересвет. – Но быстренько примолкли, как отец спросил, кто первым возьмет в руки тяжелый кузнецкий молот и замахнется. Вот принц Ёширо готов исполнить, за что берется, а вы, многопочтенные?»

Обок шумливого, все более переполняющегося народом Торжища крутились ранние разносчики, настойчиво выкликали товар, горячий сбитень да свежевыпеченные пироги с начинками. Пересвет ухватил пирожок невесть с чем, и, грызя, начал проталкиваться к помосту. Его пихали со всех сторон, он споткнулся и отдавил множество ног, на долгий миг его накрепко приплющило к чьей-то горбатой спине в косматом и удивительно вонючем овчинном тулупе. Далекое лобное место медленно, но верно становилось ближе. Многократно возросший многоголосый гул подсказал: из Красных врат выезжает царь-батюшка с приближенными, и царевич шустрее заработал локтями.

Он добрался вовремя, самую малость опередив отца и его свитских. Помост широким кольцом обступили дружинные, сдерживавшие чрезмерно озлобленных или любопытных до вида крови горожан. Пришлось надсадно орать в голос, выкликая Дубыню Медведковича. Приметив среди толпы царского сына, старый воевода махнул рукой, разрешая допустить Пересвета за живое оцепление.

Малость помятый царевич отряхнулся, ступив внутрь пустого, словно завороженного круга. Вскарабкался по занозистой и еще пахнущей свежим деревом лестничке на помост, мимолетно озадачившись – с какими мыслями поднимался бы сюда настоящий преступник? В романах говорилось, мол, у некоторых вся жизнь пролетает перед глазами, покуда они преодолевают эти несколько ступенек. Другим мерещатся неотступно преследующие их окровавленные жертвы. А третьи – это казалось Пересвету самым правдивым – не испытывают ровным счетом ничего. Ни раскаяния, ни сожаления, лишь удручающий страх перед неизбежностью смерти.

Помост сработали достаточно просторным, чтобы на нем хватило места разместиться царю Берендею и нескольким боярам. Хотели даже принести лавки, но Берендей решительно запретил – чай, не на думское говорение сошлись, а правосудие вершить. Постоим, не развалимся.

Берендей, похоже, сослепу не сразу признал переодевшегося сынка, и строго нахмурился – неужто кто из бояр дозволил попустительство, украдкой проведя за собой любопытного меньшего отпрыска? Сообразив, приветно засветился лицом, жестами показал – стань, мол, на виду, не таись за спинами. Твоими ж усилиями злодей уличен и приведен к ответу. Пересвет так не считал, оттого мотнул головой и укрылся за Саввой Негодовичем и его широченной вразлет шубой черных соболей, крытых алым сукном. Пожалев, что вообще сунулся на видное место. Надо было остаться посередь бурлящего, шумливого, кричащего, клокочущего жизнью моря горожан. А теперь он с необъяснимо подступающей тревогой смотрел сверху вниз на бесчисленные головы, покрытые и простоволосые, мужские и женские, пребывая в твердом убеждении, что на Торжище сошелся нынче весь Столь-град.

Из-за алых стен Крома светло и ясно брызнуло расплавленным золотом поднимающегося солнца. Пересвет невольно зажмурился. А когда распахнул глаза, увидел, как заволновалась, заколыхалась ржаным полем толпа, сама собой раздаваясь надвое. По расщелине, прямой и узкой, возникающей и тут же бесследно смыкающейся, споро вышагивал нихонский принц. Не глядя ни влево, ни вправо, но лишь перед собой и на помост, ни на миг не сбиваясь с ровного ритма. Облаченный в редко вытаскиваемое на свет одеяние непроглядно черного цвета с пятью малыми гербами. На шелке переливались вышитые серебром хризантемы, символ принадлежности Кириамэ к императорской семье. Длинные волосы Ёширо были гладко убраны за затылке в тугой узел и снизаны парой остро торчащих шпилек без привычных украшений.

Третий год царевич всякий день сталкивался с сердечным другом, и только сейчас, глядя на стремительно летящую тень, с пронзительной верностью осознал – Ёширо больше не тот настороженный, высокомерный и колючий Ёжик, каким прибыл в Тридевятое царство. Юнец из далекого Нихона вырос и повзрослел, став не мальчиком, но мужем – и муж этот по-прежнему оставался для Пересвета дороже всего на свете. Незримая алая лента связывала их запястья и сердца… но то, что было промеж ними прежде, переродилось, сделавшись иным. Сильнее, крепче и проще. Былая юношеская жадность и нестерпимая потребность единолично обладать чужой душой переплавились в горниле испытаний, став верностью и способностью понять, что для Кириамэ мир не исчерпывается одним только царевичем. Как, впрочем, и для самого Пересвета. Сердце человеческое, оказывается, настолько велико, что способно вместить многих, храня преданность одному.

Лестницу Кириамэ вроде как не заметил. Оперся о крайние доски рукой и размашистым, гибким движением забросил себя на помост, тут же выпрямившись и утвердившись на ногах. Поклонился царю с боярами. Легким танцующим движением развернулся на носках, на долгий миг склонившись перед притихшей, затаившей дыхание толпой. Поклонившись, плавно отступил назад. Пересвет был уверен, что принц заранее рассчитал, куда встать. Согласно движению звезд по небесному своду, тысячелетним нихонским традициям и углу падения солнечных лучей на рассвете, обративших стройную фигуру в образ неподкупного и неумолимого правосудия. Горожанам это понравится. Кириамэ очень хорошо усвоил, что именно нравится простодушным и незамысловатым обитателям Столь-града – и то, каким образом превратить казнь в назидательное представление.

Пока многоголовое Торжище тысячью глаз восхищенно и испуганно таращилось на нихонского принца, дружинные подкатили закрытую колымагу с приговоренным и вывели его наружу. Эллину сковали руки, но цепи, казалось, ничуть его не обременяли. Он не вырывался, не повисал в притворном беспамятстве на руках стражников, твердо и уверенно одолев несколько шагов до помоста. Завидев Ёширо, кивнул – как приветствуя, словно ожидал встретить в свои последние мгновения только его и никого иного. Неспешно взойдя по ступенькам, встал, куда было указано. Пересвет мельком увидел его лицо: очень спокойное и сосредоточенное, эдакое зыбкое отражение маски полного бесстрастия на лице Ёширо.

Глашатай, коему надлежало во все звонкое горло зачесть приговор, дважды сбился и раскашлялся, прежде чем начать. Бояре переступали с ноги на ногу, склоняли головы в горлатных бобровых шапках, настороженно перешептываясь. Царь-батюшка дергал себя за бороду, звательно озирался на младшего сына, точно спросить чего хотел или высказать запоздало пришедшую на ум мысль. Небо над головами наливалось свежей, безупречной лазурью, зеленая травка упрямо пробивалась вдоль заборов. В такой день хотелось жить, дыша полной грудью, и было невместно умирать.

Дочитав, глашатай торопливо свернул недлинный свиток и чуть ли не бегом кинулся прочь с помоста. Кириамэ выступил вперед, они остались одни на краю лобного места – человек в черном и человек в белом, палач и преступник. Вокруг плескалась удивительно тихая толпа, взгляд царевича цеплялся за незначащие мелочи. Как искристо блестит солнце на кромках бердышей стоящих внизу стражников. Как эллин держит слегка на отлете перевязанную руку, на которой недостает пальцев. Что Ёширо взял на церемонию не любимый меч, а новехонькую, ни разу не отведавшую крови катану с рукоятью, внахлест оплетенной полосами серой кожи ската, и цубой-гардой в виде цветочных лепестков. Принц как-то рассказал Пересвету и Войславе про жутковатый нихонский обычай: проверять остроту купленного меча на бедолаге, которому не повезет первым встретиться владельцу клинка на перекрестке. Царевна вознегодовала такому кровопролитию, и Ёширо со смешком уточнил, мол, так бывало в минувшие времена. Согласно нынешнему императорскому закону меч дозволено испытывать лишь на приговоренных к казни.

«Поэтому он и принес чистый, ни разу не запятнанный клинок, – туповато сообразил Пересвет. Царевича вдруг начало клонить в сон, он яростно затряс головой, прикусив кончик языка. Рот наполнился соленым, а цвета вокруг обрели крикливую, режущую глаз яркость. – Не надо было мне сюда приходить. Сестрица верно сделала, оставшись в тереме. Как сомлею на глазах у честного народа, вот смеху-то будет. Пересудов на год вперед хватит. Мол, какой у нас царевич неженка, и впрямь боярыня замужняя, как бы не на сносях… Господи Ками-сама, почему такая чушь лезет в голову?»

Льдисто и холодно, по-змеиному прошипев об оковку ножен, блеснуло явленное на свет узкое лезвие. То ли красуясь, то ли по затверженной привычке, Ёширо сверкающей молнией крутанул меч вокруг себя – Торжище ахнуло – и завершил движение, слегка приударив заостренным кончиком по плечу Аврелия. Эллин обернулся, медленно опускаясь на колени.

Удерживая клинок на уровне плеча, так что он обратился стальным продолжением руки, Кириамэ что-то спросил – царевич не сумел расслышать или разобрать по быстрому движению губ, что именно. Однако он, равно как и все на помосте, расслышал внятный и ясный ответ эллина:

– Перед смертью они были так прекрасны…

Ёширо перехватил катану за длинную рукоять обеими ладонями. Без долгих приуготовлений и примеряющихся замахов, с потягом ударил наискосок, сверху вниз. Ослепительно плеснуло вспышкой синевы, Пересвет даже заметить толком не успел, когда спятившая от чрезмерной мудрости голова эллина слетела с плеч. Кожаным мячиком подпрыгнув пару раз, замерла на краю помоста, лицом к онемевшей толпе, затылком к царю и боярам.

Безголовое тело, пошатываясь, пару ударов сердца стояло на коленях, прежде чем грузно завалилось набок, заливая темной горячей кровью свежеструганные доски. Кириамэ брезгливо отступил на шажок, как кот, не желающий замарать лапы, напряженно огляделся вокруг. Визгливо запричитала женщина и сразу умолкла, словно чья-то пятерня накрепко зажала ей рот. От вида расползающейся липкой лужи Пересвета слегка замутило. Он сглотнул, стискивая кулаки до впившихся в кожу ногтей и приказывая себе держаться. Все закончилось, сейчас они с Ёширо уйдут отсюда. Вернутся в терем, сядут рядом, сомкнувшись плечами и помолчат. Разделенное на двоих молчание порой успокаивает лучше любых проникновенных разговоров…

Что-то тонко, пронзительно свистнуло. Клинок взлетел над головой взвившегося в высоком прыжке и зверски оскалившегося Кириамэ. Выведенное в бритвенную остроту лезвие катаны задело прошившую весенний воздух стрелу с четырехгранным наконечником. Стесав с тисового древка невесомо опавший на помост полупрозрачный завиток стружки, но не сбив с предначертанного пути.

Окончившегося чуть выше кромки стоячего ожерелья из черевчатого бархата, унизанного речным жемчугом и видневшегося в разрезе станового кафтана. Малинового с золотым позументом, что государь Берендей Иванович нашивал по особо торжественным событиям. Нынче утром он вкупе с супругой рассудил, что нынешнюю казнь, первую за столько лет его мирного сидения на троне, тоже можно счесть таковым.

Правитель Тридевятого царства неловко откинулся назад. Боярин Савва торопливо выставил руки, но пальцы беспомощно скользнули по атласу и пушистому собольему меху. Пересвет услышал глухой костяной стук, когда голова его упавшего навзничь отца ударилась о помост – и рассудок царевича словно бы рассекло безжалостным клинком надвое. В омертвелом равнодушии одна часть разума созерцала мучения другой, заходящейся от нежданной боли. Но именно та, заледеневшая, отстранённая часть, железной рукой схватилась за поводья, вынуждая Пересвета действовать.

Кто-то тоненько завизжал. Кто-то заревел – низко, растерянно, как мычит оглушенный тяжким молотом, но живой и недоумевающий бык. Торжище тяжеловесно качнулось из стороны в стороны, первые ряды заметались вперед и назад, натыкаясь на сомкнутые бердыши и копья дружинников, отхлынули, как морские воды при отливе. Весть-злосчастье закружилась над головами, захлопала черными крыльями, из-под которых сыпались пепел да зола, заголосила на сотни и тысячи голосов.

Испуганные горожане метались промеж заборов и высоких стен Крома, не понимая, куда бежать и против кого ополчаться. Кто посмышленей, торопился унести прочь ноги и увести родных, пока не смели и не затоптали. Другие невесть за какой надобностью рвались к лобному месту. Бояре сбились в галдящую кучку над поверженным Берендеем, загородив его полами разлетающихся шуб и кафтанов.