Текст книги "Шифр Шекспира"

Автор книги: Дженнифер Ли Кэррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

33

Я вытащила конверт и развернула его. Обертка была как будто кожаная. В конверте лежали два сложенных листка. Я осторожно расправила первый – бумага оказалась на удивление гибкой, учитывая, сколько лет ей пришлось пролежать. Это было письмо, датированное ноябрем 1603 года и адресованное, если верить надписи на обороте.

«Моему сыну, Дост. сэру Филиппу Герберту, пребывающему с Его Величеством в Солсбери.

Дражайший сын мой.

Надеюсь, вы уговорите короля приехать к нам в Уилтон, притом со всей возможной поспешностью. Наш верный Шекспир тоже здесь – обещает порадовать новой безделицей под названием «Как вам понравится». После комедии король будет весел – самый счастливый миг, чтобы походатайствовать за сэра У. Рэли, судьба которого меня очень тревожит. Молю Господа о вашем благополучии, и да сподобит Он нас поскорее увидеться.

Ваша любящая матушка, М. Пембрук

За краткость не взыщите – писалось в большой спешке».

«Наш верный Шекспир». Я судорожно сглотнула, провела языком по губам, которые вдруг пересохли.

– Пропавшее письмо из Уилтона. – Мой голос куда-то пропал. – От Мэри Сидни Герберт, графини Пембрук, к ее сыну Филиппу в первые месяцы правления короля Якова, когда чума выгнала двор и актеров из Лондона. Слухи о его существовании ходили давно, но никто из ученых так его и не видел. Однако результат переписки известен: бедный сэр Уолтер так и остался в тюрьме, но Уилтон король посетил и увидел «Как вам понравится», после переименованную в «Двенадцатую ночь».

За окном оркестр исторг вопль ярости и агонии. Я трясущимися руками развернула второй листок поверх первого. Это тоже было письмо, но написанное другим почерком. Срывающимся голосом я прочла слова приветствия: «Самому сладостному из эйвонских лебедей…»

У меня ёкнуло сердце. Эпитет «Сладостный лебедь Эйвона» Бен Джонсон использовал в предисловии к первому фолио. Значит, у меня в руках было письмо, адресованное Шекспиру!

На самой громкой ноте музыка оборвалась.

– Ну что там? – спросил Бен.

–  «Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу…»

В соседнем зале что-то звонко треснуло, как трещит мебель. Мы замерли. В тишине послышались, затихая, чьи-то шаги.

– За мной, – сказал Бен, перебегая к дверям, сквозь которые мы вошли. Там он вытащил пистолет и дал знак спрятаться ему за спину, а сам прислушался. Под шум аплодисментов он протянул руку и толкнул одну из створок двери. Теперь полутемный зал был у него под прицелом.

– Сэр Генри?

Никто не ответил. Бен пошарил по залу фонариком.

Сэр Генри лежал посреди комнаты. На лице у него виднелся темный кровоподтек. Когда по нему скользнул луч, он застонал. Еще жив!

Мы мигом подскочили к нему. Он уже пытался приподняться на локтях. Помогая ему сесть, я вытащила у него из кармана батистовый платочек и приложила к порезу на щеке.

Бен подкрался к входной двери, но там никого не было. Вернувшись, он обратился к сэру Генри:

– Вы его разглядели?

Тот покачал головой.

– А где миссис Квигли?

Сэр Генри закашлялся.

– Я повел ее назад… – Он задыхался. – Мы возвращались, и тут…

– В комнату с Аркадией» – кивнул Бен в сторону дверей. Я пошла туда, складывая на ходу письма в конверт. Бен помогал сэру Генри брести следом.

Сквозь окно донеслись заунывные звуки прелюдии к «Генриху Пятому» с Кеннетом Браной в главной роли.

– Нашла что-нибудь? – хрипло спросил сэр Генри, беря у меня платок и отирая кровь с лица.

– Письма…

– Отдай их мне, – оборвал Бен. – И закрой тайник.

Я заартачилась:

– Мы же не…

– Думаешь, здесь они будут целее?

– Я не собираюсь их красть.

Бен выхватил у меня листки.

– Как хочешь, – съерничал он. – Тогда я украду. Теперь верни картину на место и пошли отсюда.

Я оглянулась на сэра Генри.

– Послушай его, – прохрипел он.

Я надавила на розетку, и живописная панель, щелкнув, захлопнулась, встав заподлицо со стеной. Справа виднелась высокая дверь, ведущая назад, к галереям. Бен, подойдя, тихо отворил ее. Внутренняя ограда галереи была здесь остеклена, и ее окна теперь поблескивали как лед – свет концертных огней проникал во двор, но коридор лежал в непроглядной тени. Вся внутренняя часть дома погрузилась во тьму, даже парадный зал напротив открытой части двора.

Куда пропала миссис Квигли? Страх свил меня по рукам и ногам.

– Не выходи на свет, – чуть слышно пробормотал Бен. И мы, держась темной внутренней стены, беззвучно припустили по коридору. Бен почти волок на себе сэра Генри.

Неподалеку от парадного зала нас остановил сильный стук в двери. Мы разом застыли. Когда миссис Квигли впускала нас, они оставались открытыми, и я не помнила, чтобы их запирали. В тусклом свете, пробивающемся с улицы, казалось, будто мраморный Шекспир скорчился от боли. Бен включил фонарь и пробежал лучом по залу. Тут-то я поняла, почему фигура Шекспира показалась мне согнутой: у подножия статуи на коленях стояла миссис Квигли. Потом я заметила шарф у нее на шее, другой конец которого был закреплен у Шекспира на руке, увидела, как странно наклонена ее голова, как посинели губы и выпучились глаза…

Всучив мне фонарь, Бен бросился освобождать ее от удавки. Я шагнула вперед, не отводя луча.

В двери снова забарабанили, теперь уже громче и настойчивее.

Бен, поддерживая женщину одной рукой, стал сдергивать шарф, но тот не поддавался.

Я передала фонарь сэру Генри, чтобы помочь Бену с узлом, и миссис Квигли соскользнула к нему в объятия, подняв облачко из белых перышек. Приглядевшись, я заметила у нее зеркальце на шейной цепочке.

– «Повешена, бедняжка», – произнес сэр Генри надтреснутым голосом. Световое пятно, в котором мне открылась эта нелепая пиета, задрожало и запрыгало. Мы наблюдали «Короля Лира» – тот миг, когда старый король находит Корделию и отчаянно старается уловить ее дыхание, поднося ко рту зеркало или пушинку. Но зеркало не туманилось, пушинка не шевелилась. «Нет жизни, нет!» [39]39
  «Король Лир». Пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

Опять забарабанили в дверь, но вскоре стук оборвался, и вслед за тем в скважине заскрежетал ключ.

Бен поднял голову. Бледный ужас у него на лице уступил отчаянной сосредоточенности. Уложив миссис Квигли на пол, он вскочил и потянул меня назад в коридор.

– Живо! – выпалил Бен. Подставив сэру Генри плечо, он погнал нас обратно по галерее. В тот самый миг входная дверь распахнулась.

Я почти не помнила, как мы поднимались по ступенькам в поисках миссис Квигли, а Бен, оказывается, подмечал все вокруг. Он вывел нас к лестнице, и очень вовремя: позади в коридор хлынул свет. Закричала женщина.

Пока над нами по галерее грохотали шаги, мы кружили по лестнице, устремляясь все ниже и ниже. Женщина перестала кричать и пронзительно зарыдала, а потом резко стихла.

Мы высыпали в сводчатый зал на первом этаже – тот, что когда-то служил главной прихожей. Одна застекленная дверь вела отсюда во двор, а другая, еще более громоздкая, открывалась на лужайку. В темноте бледной лентой вилась галечная тропка – призрак большой дороги, по которой некогда возили сюда Шекспира.

Бен взмахом руки велел нам не высовываться, а сам прокрался к внешней двери, выглянул и тут же отпрянул, распластываясь по стене. Я замерла. Мимо пронеслась толпа людей в форме, направляясь к главному входу, но двое задержались у двери. Бен еще раз махнул нам и поднял пистолет. У меня перехватило дыхание.

Дверь была заперта. Один полицейский замахнулся дубинкой, чтобы выбить стекло. Бен прицелился.

– Ты что, приятель?! – вмешался второй страж порядка. – Это же графский особняк! Велено не вламываться. Пока.

Они потрусили за остальными. Меня мало-помалу отпустило. Когда шаги стихли, Бен протянул руку и отпер дверь, потом поманил нас к себе.

– Только не бегите, – прошептал он еле слышно. Мы с сэром Генри нырнули ему под руку – навстречу ночи.

Однако приказ «не бежать» вовсе не значил «плестись как черепахи». Мы отправились вниз, откуда прибыла полиция. Тропинка вела через лужайку к берегу узкой речушки. Свернув за угол особняка, мы увидели справа тыл эстрады и зрителей позади нее – кого за столиками, кого на траве. Все смотрели на дом.

– Затеряемся в толпе, – сказал Бен.

Мы уже были на полпути к эстраде, как вдруг сверху распахнулось окно. Кто-то крикнул «Стой!», на что Бен ответил «Бежим!», и мы побежали в обход сцены.

Едва мы ворвались в толпу зрителей, все огни потухли, кроме оркестрового софита. Бен успел только шепнуть нам: «Давай врассыпную». В темноте зазвучал одинокий тенор. Non nobis domine: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему…»

Бен стал пробираться между столиков. Я отправилась в ту же сторону, только другой дорогой. Сначала никто не обращал на нас внимания – настолько все были поглощены музыкой. За первым голосом вступил хор, его подхватили струнные, а чуть погодя духовые. Потом люди, видимо, решили, что мы каким-то образом участвуем в представлении, даже стали нас подзадоривать. Так мы добрались до речки. Последний рывок дался сэру Генри нелегко: он побледнел, и его щека снова закровоточила. Бен опять подставил ему плечо, помог спуститься но берегу и перебраться вброд. Я пошла за ними. Речушка оказалась холодной, зато неглубокой.

На другом берегу я обернулась. По лужайке к сцене стекались темные силуэты. Луч прожектора осветил одного из наших преследователей, и я узнала его. Инспектор Синклер сел нам на хвост.

Медные духовые выстрелили в небо фанфарами, и зрители встали, попеременно поднимая головы.

– Бегом! – приказал Бен. Я повернулась и побежала вверх по склону, к чернеющему впереди спасительному лесу. Едва мы добрались до опушки, оркестр разразился громовым финалом. По полю прокатился пороховой треск, и в следующий миг рядом с домом грянуло низкое «бу-ум». Я оглянулась на звук и увидела над собой сноп из золотых, синих и зеленых искр. Меня бросило в холод, но через миг я поняла, что происходит. Не обстрел – фейерверк! Традиционное завершение летнего концерта под звездами. Еще один огненный залп взвился в небо и с шипением рассыпался победными вымпелами. а внизу, точно король, внимающий восторгам поклонников, приосанился Уилтон-Хаус.

Теперь уже вся лужайка кишела силуэтами в касках. Было видно, как они протискиваются сквозь толпу и рвутся на наш берег – кто-то вброд, кто-то по мостику у дальнего угла особняка. Вдалеке заблеяли сирены.

– Кэт! – тихо окликнул Бен.

Я отвернулась и побежала в лес.

34

В лесу было темно. Деревья хлестали нас по лицу, ноги путались в корнях, пока мы карабкались за Беном вверх по холму, стараясь не отставать. В туфлях после брода хлюпало; где-то вдалеке все еще слышались треск, свист и грохот фейерверков. Ближе сквозь бурелом пробирались наши преследователи; один то и дело покрикивал на остальных.

Подъем кончился – видно, мы добрались до вершины. Потом начался спуск. Я думала, легкие разорвутся от бега. У подножия холма мы уперлись в старую стену, густо заросшую мхом и лишайником. Бен быстро пошел вдоль нее, пока не уткнулся в каменную скамью у самой кладки. Над скамьей был вылеплен барельеф – розетка в память о давно умершей собаке, а сейчас – опора рукам и ногам. Мы с Беном подсадили с обеих сторон сэра Генри, помогли ему одолеть стену и перевалились через нее сами, приземлившись в кустах у дороги, идущей через просеку.

Мимо с воем промчались две полицейских машины. Я начала вставать, но тут издалека донесся низкий рокочущий гул.

– Ложись! – шикнул Бен. Мы бросились на землю и поползли за ним – обратно к стене, в густой подлесок. Вскоре над деревьями пролетел полицейский вертолет, шаря прожекторным лучом по обочинам.

Мы затаились, как зайцы во время облавы. Железный орел улетел, потом мимо промчалась еще одна машина, в которой, как мне показалось, мелькнула физиономия Синклера. И все, полиция исчезла. Бен медленно поднялся на ноги, веля нам лежать, где лежим, и, пригнувшись, стал пробираться к дороге. У обочины он так же осторожно выпрямился и кивком позвал за собой.

По ту сторону дороги виднелись новые постройки. Мы добрались туда и свернули в проулок между домами. Бен шел быстро, как будто знал, куда хочет попасть, то и дело выбирая повороты. На очередном перекрестке нам издалека подмигнули янтарно-желтые огни какой-то машины. Оказалось, это был наш знакомый «бентли».

Бен открыл заднюю дверь, и мы сели.

Барнс, ни слова не говоря, завел двигатель и вырулил на улицу. Бен наклонился вперед и тихо сказал ему несколько слов. Поворот-другой, и мы очутились на узкой дороге, обсаженной зеленой изгородью. По обе стороны дороги расстилались ровные поля, залитые лунным светом. Когда звук сирен растаял вдали, сэр Генри стащил с себя мокрые туфли и носки и обтерся выданным Барнсом полотенцем. Я последовала его примеру.

– Письмо, – хрипло произнес он, все еще прижимая к щеке платок.

Как только съехали с косогора и начали подниматься на холм повыше (холмы в Англии особенные, на них чувствуешь себя хозяином мира), Бен вытащил из кармана два письма и передал мне.

–  «Самому сладостному из эйвонских лебедей»…

Сэр Генри рядом со мной ахнул, но ничего не сказал. Я продолжила:

«Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу полного с вами согласия. Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера, не должно раствориться во мраке Всепоглощающей Ночи.

Я исключил бы только испанскую пьесу».

– «Карденио», – догадался Бен. Я взволнованно кивнула.

«Немало из-за нее разгорелось распрей, да и графиня, все еще заточенная в Тауэре, просит избавить ее от новой порции мук. Поскольку сия дама ныне почти моя родственница, я обязан соблюсти ее волю, о чем моя дочь не перестает ежедневно мне напоминать. Посему я счел своим долгом писать в Сент-Олбанс, умоляя простить нас за молчание последних дней.

Коль скоро вепрь уже не может яриться, Вам осталось задобрить лишь борова. Для муравьиной работы – собирать и отделять зерна от плевел – мистер Джонсон пригоден ничуть не хуже других и, без сомнения, лучше большинства, хотя и не настолько хорош, как он себя полагает. У него по меньшей мере была возможность поупражняться, когда он проделывал этот труд ради автора, которого почитает превыше всех прочих, – себя самого. Однако за работой он будет стрекотать без умолку, как сорока, не заботясь о том, какие несуразности и насмешки сорвутся с его языка. Если вы способны это вынести, способны дирижировать этим человеком-хором, быть посему.

Решение я перекладываю в ваши умелые и самые сладостные руки».

– Первое фолио! – возопил сэр Генри. – Он говорит о том, чтобы назначить Джонсона редактором первого фолио!

– И о том, чтобы вычеркнуть из списка «Карденио», – добавила я.

–  «Ваш вечный и преданный друг»… – Я указала на подпись. Крупными, четкими буквами с инициалом в вензелях, достойных короля, посреди страницы в трех четвертях от края стояло… «Уилл».

По машине эхом прокатились удивленные возгласы.

«Самому сладостному из эйвонских лебедей»… от Уилла? Если в письме говорилось о первом фолио, одним из них должен быть Шекспир. Но которым?

– Эйвонский лебедь есть только один, – произнес сэр Генри после минутной паузы. – А вот Уиллов полно, как грязи. Взять хотя бы Уильяма Герберта, графа Пембрука. Старшего из «непревзойденных». Златокудрого юношу из сонетов.

– Или Уильяма Тернера, – подхватил Бен, глядя на меня. – Но если Шекспир – лебедь, почему письмо не исчезло вместе с его остальными бумагами? Зачем его держали в Уилтоне?

Шестеренки у меня в голове поворачивались с большой натугой. В мыслях без конца всплывало лицо мертвой женщины. Позади, в Уилтшире, несся во все концы вой сирен. Где-то там прятался человек, которому ничего не стоило задушить миссис Квигли и осыпать ее перьями.

– Есть еще один кандидат в Лебеди, – сказала я глухим голосом. – В этом случае ясно, почему письмо было здесь… Мэри Сидни. Графиня Пембрук. Мать «непревзойденных».

Сэр Генри фыркнул, но я не обратила на него внимания, неотрывно глядя на бумажный листок у себя в руках, словно он мог растаять. Это письмо стоило человеку жизни, так что случайности быть не могло. Не должно было быть.

– После смерти брата она сохранила фамилию Сидни и родовую символику: наконечник стрелы, иногда называемый острием копья. Кроме того, она взяла себе и личную эмблему Филиппа – лебедя, которую он получил от французских литераторов-протестантов. Они его обожали. – Я подняла голову. Сэр Генри, оказалось, буравил меня желчным взглядом. – По-французски Сидни звучит похоже на « cygne».

– Что значит «лебедь», – проговорил Бен с огоньком в глазах.

– Что значит «чушь»! – отрезан; сэр Генри.

Машина замедлила ход. Сделав большой круг, мы вернулись на главную лондонскую трассу, а влившись в нее, взяли направо.

– Может быть, – сказала я. – Но существует портрет, где графиня изображена уже в старости. Так вот, на ее кружевах повторяется мотив в виде лебедя.

– Речка, которая течет вдоль поместья – ее водой вы залили мне сиденья, – называется Наддер, а не Эйвон, – возразил сэр Генри. – А Эйвон течет через Стратфорд, что в Уорикшире.

– По-валлийски «эйвон» значит просто «река», – не сдавалась я. – И вообще, Эйвонов в Англии полным-полно. В том числе есть один неподалеку от Солсбери. А в семнадцатом веке, когда поместье Уилтона было обширнее, он тек как раз через землю Пембруков, часть которой отошла Мэри в приданое. – Я покачала головой. – Если хотите, могу вас совсем удивить: в тех местах даже есть деревушка под названием Стратфорд-суб-Касл, «Стратфорд-у-замка». И расположена она как раз на Эйвоне. – Я уткнулась лицом в ладони.

– Если не ошибаюсь, это не все, – заметил Бен.

Я тряхнула головой и ответила, не поднимая лица:

– Еще она писала. Прославилась стихотворными переводами псалмов, и не только. Пробовала себя в драматургии.

– Она… писала пьесы? – недоверчиво спросил Бен.

– Только одну. Камерную драму, предназначенную для чтения в узком дружеском кругу, не для сцены. – Я набрала воздуха в грудь и подняла голову. – Мэри Сидни написала «Трагедию об Антонии», первую театральную версию «Антония и Клеопатры» на английском языке.

– Анто… – начал было Бен, но сэр Генри оборвал его на полуслове.

– Ты хочешь сказать, что Шекспиром была она?

– Нет! – раздраженно выпалила я. – Не надо делать из меня Делию Бэкон. Я хочу сказать, что мы должны учесть возможность того, что «сладостным лебедем» из письма могла быть Мэри Сидни, графиня Пембрук. – Меня передернуло. – И изучить все выводы, которые вытекают из этого предположения. Речь в письме однозначно ведется о первом фолио, что отсылает нас к тысяча шестьсот двадцать третьему году или раньше. Однако если на публикации настаивала графиня – она же лебедь, – то письмо не могло быть написано позднее сентября тысяча шестьсот двадцать первого, когда она умерла от оспы.

– И завещала сыновьям позаботиться об издании фолио, – добавил Бен.

– Что снова возвращает нас к «непревзойденным». – Уиллу и Филу, подумала я. Графу Уильяму Пембруку и Филиппу Монтгомери, который женился на дочери Оксфорда, а потом унаследовал и графство Пембрук, и Уилтон-Хаус. Филиппу, что выстроил комнату, где мы отыскали письмо. Филиппу, который поставил Шекспира сторожить холл своей уилтонской усадьбы.

Впрочем, миссис Квигли Шекспир так и не уберег. У меня перед глазами снова возникло ее распухшее лицо.

Сэр Генри нагнулся над письмом, ощетинив брови. Потом ткнул пальцем в страницу.

– Писавший это знал, что Бен Джонсон сам редактировал свое собрание сочинений. Его фолио вышло в тысяча шестьсот шестнадцатом, в год смерти Шекспира. Значит, возможно, Уилл и есть наш Стратфордский поэт, – сказал сэр Генри. – Может, он написал его в последний год жизни.

Я тряхнула головой:

– Если сладостным лебедем была Мэри Сидни – невозможно.

– Почему?

– Потому что простой сочинитель пьес, независимо от славы, никогда бы не стал писать графине в подобном тоне. Тогда, в ту эпоху, сословия и различия в них очень многое значили. Актеров и драматургов ставили чуть выше сводников и торгашей. В этом письме все твердит о том, что Уилл – кем бы он ни был – приходился лебедю ровней. Простолюдин, особенно обязанный даме, которой он пишет, начал бы с расшаркиваний, как то: «Высокочтимой и наиблагороднейшей госпоже, ее светлости графине Пембрук, сладостному лебедю…» – Тут я осеклась. – Даже подпись посреди страницы о многом говорит. Простолюдину следовало из самоуничижения втиснуть ее в нижний правый угол. И хотя мне это нравится не больше вашего, сэр Генри, если за лебедем скрывалась графиня, то Уильям Шекспир, поэт из Стратфорда, Уиллом быть не мог.

– Тогда кто им был? – спросил он с вызовом.

– Может, это проделки химеры? – произнес Бен, возводя глаза к потолку машины.

Я заглянула в письмо. «Кое-что из воздушных замков, или, как вы их называете, небылиц и безделок, которые некогда создала наша химера» – так там было написано.

Сэр Генри отнял платок от лица.

– Уж не намекаешь ли ты, – угрюмо начал он, – что Шекспир – только четырехсотлетняя фикция, плод слишком бурного воображения?

Я нахмурилась. Фигурально слово «химера» означает причудливый вымысел, пустую фантазию; однако есть у него и конкретный смысл. В древнегреческой мифологии так называли чудовище, состоящее из нескольких частей: у него были львиная голова, тело козы и драконий хвост. В письме, кроме лебедя, упоминались еще вепрь и боров, и тоже в качестве масок.

– Может, под химерой подразумевался некий кружок людей, совокупно обозначенных одним символом?

– Чушь собачья! – взревел сэр Генри.

– Это не значит, что за химерой скрывался Шекспир или что он сам – химера.

– О ком тогда говорится в письме, черт его подери? – распалялся сэр Генри. – Сама сказала: о Шекспире!

Я попыталась объяснить:

– Химерой в равной степени могла называться группа меценатов, которая выманила у него тексты пьес под предлогом постановки и сочла их достойными увековечения. По крайней мере размышления о ней оправдывали упоминания лебедя, вепря и борова. Не говоря уже о трудяге-муравье.

– Что ж, если Мэри Сидни – лебедь, кто тогда вепрь и боров? – спросил Бен.

Я опасливо оглянулась на сэра Генри.

– На гербе графов Оксфорд изображен синий вепрь.

– Боже мой, – процедил сэр Генри, откидываясь на сиденье.

Бен сделал вид, что не слышит.

– А в тысяча шестьсот шестнадцатом он умер. Вот почему он больше не мог яриться. Мне нравится эта идея!

– Остается боров, – проворчал сэр Генри. – «Свинья, что носом землю подрывает». «Выкидыш, помеченный на зло» [40]40
  «Генрих III». Пер. А. Дружинина.


[Закрыть]. И какой же из чванливых елизаветинских придворных, по-твоему, позволил напялить на себя личину горбатого короля Ричарда?

– Обещайте не взрываться, – попыталась успокоить я.

– И не надейтесь.

Я вздохнула:

– Бэкон.

– Сэр Фрэнсис Бэкон, – простонал сэр Генри.

Бен фыркнул от смеха, тут же делая вид, что закашлялся.

– Вообще он тоже был вепрем, – пояснила я. – Но Бэконы сами назвали себя боровами, чтобы предупредить гадкие шуточки на эту тему. Сэр Фрэнсис рассказывал анекдоты о своем отце-судье, толстом, как бочка: будто бы один заключенный заявлял о родстве с ним на том основании, что его фамилия была Свинн. «Нет, не родня мы, пока тебя не повесят, – сказал старый судья. – Ведь свинина – не бекон, пока хорошенько не отвисится». – Я боялась оглянуться на Бена, видя, как его трясет от сдавленного смеха. – Даже Шекспир повторил эту шутку. За что купила, за то продаю.

– Знаю, в «Виндзорских насмешницах», – вздохнул сэр Генри.

Бена прорвало – он расхохотался в голос.

Сэр Генри сделал вид, будто не слышит его.

– И куда эта химера ведет нас? Этот Уилл – кем бы он ни был – пишет в Сент-Олбанс [41]41
  Город к северу-востоку от Лондона, названный так в честь святого мученика Албана, казненного при императоре Диоклетиане.


[Закрыть].

– Снова к Бэкону, – ответила я. – В начале 1621-го король Яков сделал его виконтом Сент-Олбан.

Бен прекратил смеяться.

Сэр Генри снова подался вперед:

– Так, значит, Бэкон остался последним, кого пришлось услаждать Лебедю, вот почему Уилл собрался писать ему лично?

Я кивнула.

– А где Бэкон жил? – угрюмо спросил он.

– В поместье под названием Горэмбери. Сразу на выезде из Сент-Олбанса.

На краткий миг все замолчали. Было слышно лишь, как колотятся сердца.

– Барнс, – тихо скомандовал сэр Генри, – в Сент-Олбанс.

– Не все так просто, – заволновалась я.

– Проще некуда, – отозвался сэр Генри. – Еще миль пятьдесят по той же трассе. После А-303 съехать на М-3, а потом на М-25.

– Черт с ним, с маршрутом! – не выдержала я. – О бумажной мороке подумайте. Это вам не за Делией до Фолджера проследить. Письма Бэкона в одном месте не лежат. Здесь потайными дверцами не отделаешься. Даже Офелии это было бы не по силам. Горэмбери – усадьба, которую Бэкон построил для отдохновения души, – был разрушен до основания спустя полвека после его смерти.

– Но ведь что-то должно было уцелеть, – не унимался сэр Генри.

Я постучала пальцами по коленям.

– В приходской церкви Сент-Олбанса есть его статуя – подобие шекспировской, но ее бэконианцы за сто пятьдесят лет излазали и прощупали вдоль и поперек.

– А может, и не всю?

Я покрутила головой:

– В поместье есть фреска, посвященная мифу о Венере и Адонисе, – единственная современная Шекспиру иллюстрация к его пьесе. Так вот, Адонис на ней изображен лицом к лицу с ощетинившимся кабаном. Это здание уже пятьсот лет служит постоялым двором – к смущению стратфордианцев. Еще бы: прямо у Бэкона на задворках и так далее. Соблазнительный экспонат, но нам он вряд ли поможет, да и Офелия о нем ничего не знала: фреску обнаружили только в нынешних семидесятых. Я думаю, нам нужно искать тот след, которым она могла воспользоваться, раз уж ей известен весь путь.

Бен взял у меня письмо.

– Если Уилл пишет в Сент-Олбанс, зачем уговаривать лебедя очаровать борова? – Он поднял глаза. – Звучит так, словно Сент-Олбанс и боров не связаны между собой.

Мы нагнулись над письмом. А ведь верно!

– Неужели был еще один грязный хряк? – спросил сэр Генри.

– По-моему, нет.

– С другой стороны, – размышлял Бен, – Сент-Олбанской называется вся та часть Хартфордшира. Добавьте конкретики – и получится город, или собор, или школа.

Я мотнула головой:

– Они все большей частью расположены рядом. Нет, так пишут, когда имеют в виду что-то особенное.

– Так куда ехать? – спросил Бен.

– Туда, где можно подумать.

Через пять минут мы свернули с трассы и припарковались у непримечательного отеля «Дейс-инн». Бен и сэр Генри пошли регистрироваться, а меня оставили с Барнсом в машине.

Я вынула брошь-медальон, откинула крышку. Гостиничные огни бросали на портрет оранжевые отсветы.

«Куда теперь?» – мысленно спросила я юношу с миниатюры.

Он сжимал распятие и как-то загадочно смотрел на меня: надменно и в то же время озорно.