Текст книги "Шифр Шекспира"

Автор книги: Дженнифер Ли Кэррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

20

Переступив порог, я почувствовала, как насторожился Бен за моей спиной.

– Кто тебе сказал?

– Роз, конечно, – ответила Максин из темноты. – Кто же еще?

Она щелкнула выключателем, и комнату затопил теплый золотой свет.

– Если хочешь воспользоваться архивом, придется пройти внутрь.

Я сделала еще несколько шагов. Бен не двигался.

Максин, пройдя к окнам, распахнула одну задругой решетчатые рамы, и ночной воздух принес розовый аромат.

– Что происходит, Кэти?

– Мне нужно провести кое-какие исследования.

Напротив окна Максин повернулась, наблюдая за мной по-индейски, незаметно.

– Роз едет навестить тебя в «Глобусе» и погибает во время пожара. Театр сгорает вместе с первым фолио, и не когда-нибудь, а двадцать девятого июня. Во вторник. – Она откинулась назад, положив ногу на ногу. – Два дня спустя ты объявляешься здесь, точь-в-точь как предсказывала Роз. А тем временем горит Гарвардская библиотека со вторым экземпляром фолио. – Максин посмотрела мне в глаза. – Весь шекспировский мир встал на дыбы из-за этих пожаров. У меня, наверное, папка входящих писем забита доверху, а ты тут исследования проводишь?

Я поморщилась:

– Будет лучше, если ты перестанешь задавать мне вопросы, на которые я не могу дать ответ.

– Еще один, и все. – Она оттолкнулась от подоконника. – Ты это ради нее делаешь или для кого другого?

Брошь повисла тяжестью у меня на шее.

– Ради нее.

Максин кивнула:

– Тогда ладно. Как пользоваться архивом, ты знаешь. Понадобится помощь – зови.

Я огляделась. С моих прошлых визитов в зале стало гораздо уютнее. Широкие столы, расставленные по серому кафельному полу, остались прежними, зато теперь к ним добавились просторные мягкие кресла и серебряные вазы для цветов. Вдоль стен, как и раньше, стояли дубовые шкафы картотек.

Максин перевела взгляд на центральный стол, где стояла табличка с надписью «Атенаида Д. Престон, Западный Шекспировский архив, университет южной Юты».

– У нас новая покровительница, – пояснила она.

О миссис Престон я знала немногое: к ученым ее не отнесешь, скорее к коллекционерам с причудами. Говорили, богата она баснословно.

Я прошла к каталогу. Одна его часть отводилась персоналиям, вторая – местам, третья – событиям, а четвертая – всему остальному. Я направилась прямиком к секции персоналий, ящичку, помеченному «Гл – Гу».

«Годнайт, Чарльз, фермер (читал Шекспира рабочим).

Грант, Улисс С., генерал и президент (играл Дездемону в Техасе, будучи лейтенантом)».

У меня перехватило дыхание. Я сдвинула карточку, и…

«Гренуилл, Джереми, золотоискатель и карточный шулер (играл Гамлета в томбстонском театре «Птичья клетка», май 1881)».

Гамлет! Он играл Гамлета! Гренуилл вдруг стал так мне близок, что я почти ощущала его присутствие. Казалось, обернешься – а он стоит за спиной, мерцающий и нечеткий, как отражение луны, но все же зримый.

Я повернула голову, однако увидела только театр за открытым окном. Впереди, сидя за столом, Бен что-то говорил Максин низким полушепотом. Она рассмеялась – громко, во весь голос, взорвав библиотечную тишь. На вид – обычная дружеская болтовня, однако Бен все держал в поле зрения – и двери, и окна, и Максин.

Вытащив карточку с Гренуиллом, я вставила на ее место розовую закладку с надписью «Отсутствует».

Гамлет. Скорее всего именно этим Гренуилл и вызвал у Роз интерес. Но куда она двинулась потом? Я снова взглянула на карточку.

«Работал в Нью-Мексико и Аризоне в 1870–1881 гг. Заявленные участки – Аризона: "Корделия", "Офелия", "Марокканский принц", "Тимон Афинский"; Нью-Мексико: "Клеопатра", "Лукавый купидон"».

Гренуилл понимал в Шекспире, это факт: Корделию, Офелию и Клеопатру знают все, и прииски с такими названиями встречаются по всем Скалистым горам. Мне было невдомек, почему он выбрал Тимона. Насколько можно предположить, Шекспир явно был не в духе, когда писал эту пьесу, – и, как результат, никто не читал ее по собственной воле. Что до «Купидона», мне слышались какие-то смутные подсказки о его принадлежности Шекспиру, но их нужно было проверить. На самом деле больше всего меня порадовал «Марокканский принц» – не столько своей новизной, сколько уместностью.

В «Венецианском купце» принцу было предложено выбрать из трех ларцов: золотого, серебряного и свинцового. Если он угадает, в каком из них лежит портрет героини, то получит право жениться на ней. Принц выбрал золотой, и не нашел ничего, кроме черепа с насмешливой запиской: «Не все то злато, что блестит». Эту же строчку Гренуилл перефразировал в письме к профессору Чайлду. Пусть Аризона и Нью-Мексико были не самыми золотоносными штатами, зато я оказалась права: Гренуилл искал его, и не понарошку.

В карточке были указаны ссылки на статьи в «Томбстонской эпитафии». Последняя строчка гласила: «Некрол.: Томбстонская эпит., 20 авг. 1881 г.».

Значит, письмо Чайлду не могло быть написано раньше этой даты.

– Ну, нашла, что хотела? – спросила Максин. Я подскочила. Они с Беном стояли у меня за спиной. Как говорится, не зевай.

– Конечно, – ответила я и выписала дату статьи в требование для номера «Эпитафии». Максин исчезла в дальней комнате и вскоре вернулась с двумя коробками микропленок, помеченными «Янв. – Июнь» и «Июль – Дек. 1881». Первую я забрала сама, вторую вручила Бену.

– Ты когда-нибудь читал с микропленок?

– Как-то по роду службы не приходилось.

– Что ж, теперь придется.

У стены стояли два проектора. Я показала Бену, как заправлять кассету, и включила свет.

– Некролог Гренуилла должен быть в номере за двадцатое августа тысяча восемьсот восемьдесят первого.

Тем временем мне выпало искать статью о его дебюте в роли Гамлета. От мелькания страниц, пока я проматывала выпуски месяц за месяцем, голова пошла кругом. Вот и май, вот и нужная полоса.

«Недурная ставка. Сегодня утром до нас дошла весть, что некий гражданин сего города, личность широко известная в спортивных кругах, впервые появится на сцене театра «Птичья клетка» субботним вечером в роли Гамлета. Упомянутый джентльмен намерен таким образом выиграть пари в одну сотню долларов, которое заключил для доказательства того, что способен выучить роль (одну из длиннейших в пьесе) за три дня. Отсчет времени будет произведен сегодня пополудни в одном весьма респектабельном салоне. Не пропустите событие!»

Имени Гренуилла в статье не указывалось, зато она подтверждала его репутацию игрока, и притом не бедствующего. В девятнадцатом веке сто долларов, должно быть, составляли огромную кучу денег – по меньшей мере десятки тысяч, в пересчете на современные. Меня, впрочем, впечатли не столько размер ставки, сколько срок исполнения пари. Гамлет – самая длинная и трудная из всех шекспировских ролей. Даже опытнейшие актеры, на моей памяти, не смогли бы выучить ее в три дня. Такое под силу лишь тому, кто уже знаком с Шекспиром, кому его рифмы и модуляции кажутся естественными. Для этого надо быть неплохим рассказчиком, где-то даже фигляром… либо страдать аутизмом и все мерить словами.

Я стукнула по кнопке «скопировать», и аппарат зажужжал, ожил. В театре снова раздались выкрики актеров и звон шпаг. Должно быть, схватились Меркуцио и Тибальт – а значит, оба скоро погибнут. Я заставила себя сосредоточиться на проекторе, замедляя промотку пленки вперед. Три следующих дня газета в двух словах сообщала об успехах Гренуилла, которые представлялись на всеобщее обсуждение в салоне мисс Мари-Перл Дюмон, владелицы роскошного особняка, названного – ни много ни мало – «Версалем». Гренуилл, как оказалось, репетировал во французском борделе. Наконец я наткнулась на ревю, удивительно помпезное для вестника городишки, известного творимым в нем насилием и произволом на весь Дикий Запад.

«Птичья клетка. Мистер Дж. Гренуилл, которого мы имели честь лицезреть субботним вечером в театре, выступил в роли Гамлета более чем достойно. Скажу больше: мы вправе гордиться представлением подобного уровня. Душевные терзания и буря страстей Датского принца были переданы блестяще, без малейшей фальши. Притом в трактовке мистера Гренуилла персонаж отнюдь не походил на поникшую лилию – образ, привычный для подмостков Восточного побережья. Нет, его Гамлет был силен духом, чем тронул бы даже самую необузданную часть аризонской публики. Это сродни шампанскому и икре, приятным, однако, и простому вкусу. Мы уверены, при должной подготовке мистер Гренуилл способен стать актером с большой буквы, хотя, возможно, он предпочтет лицедействовать в жизни».

Эту страницу я тоже скопировала. Неужели Гренуилл еще и мошенничал, вдобавок к шулерству и поискам золота? Меня одолело сомнение. Может, он и Чайлда пытался надуть с рассказом о рукописи, а значит, и Роз, и… меня?

– Я нашел некролог, – сказал Бен.

– Сними копию, – ответила я, придвигаясь, чтобы заглянуть через его плечо в экран.

«Птичья клетка. В минувшую субботу друзья и поклонники покойного мистера Джереми Гренуилла, пользуясь случаем, пригласили замечательную труппу мистера Макриди помочь в организации памятного спектакля. Мистер Гренуилл, как известно, выехал из города два месяца назад, намереваясь вернуться через неделю, но с тех пор о нем не было никаких вестей. Слухи о якобы найденной им золотой жиле заставили многих его друзей, старых и новых, прочесывать пустыню. Однако Гренуилла так и не нашли.

Наиболее близкие ему люди поведали, что похорон мистер Гренуилл не любил, хотя и знал, к чему могут привести поездки в горы без сопровождения, особенно по территории воинственных апачей. Мы не можем воспроизвести содержание его последней воли; известно лишь, что хоронить он себя завещал не под молитвы, а под строки Шекспира, прочитанные хорошим актером. Товарищи сочли своим долгом исполнить его просьбу. По общему мнению, мистер Макриди показал себя весьма достойно, так что Джереми Гренуиллу если и пришлось бы о чем пожалеть, то лишь о том, что его не было на представлении».

– Посмотри на дату, – сказал Бен, качая головой. – Через два месяца разразилась перестрелка в корале «О'кей». Недаром все забыли и о поисках, и о золотых россыпях.

– Томбстон лежит в «серебряном» штате, а не в «золотом», и умные люди должны были бы понять, что к чему. Случись кому-то и впрямь напасть на золотую жилу, такая новость быстро бы не забылась, даже после перестрелки. Скорее всего Гренуилл имел в виду не металл.

Глаза Бена сверкнули.

– Ты о рукописи?

– Вспомни: ведь он поменял «Не все то золото, что блестит» на «Не всякое золото блестит». Могу поспорить, он точно знал, кому принадлежала рукопись и сколько она стоит. Если только не выдумал все от начала до конца. – Я показала статью с «лицедейством в жизни».

Бен замотал головой:

– Если он решил надуть Чайлда, то почему сбежал, не доведя затею до конца? Тем более ловушка уже была подготовлена. Нет, я думаю, рукопись существовала на самом деле. Вопрос в том, что с ней произошло.

Я пожала плечами:

– Если верить газете, тем летом апачи собрали большой отряд. Может, они его схватили. А может, еще кто – бандиты или мексиканские головорезы. Если Гренуилл имел хоть малейшую наводку на месторождение золота, за ним могла охотиться половина местных жителей. Хорошо бы, он погиб по пути туда – где бы оно ни было, а не по возвращении домой. Тогда у нас будет шанс найти рукопись.

– Думаешь, мы окажемся удачливее друзей и бандитов, сумеем его выследить?

– Роз считала, что сумеет.

– Далеко отсюда до Томбстона?

– Пять сотен миль. Может, шесть.

Бен нахмурился:

– Неплохо бы запастись провиантом, Кэт, прежде чем делать такой бросок.

– В двух кварталах отсюда – закусочная. Кондитерская. По части круглосуточного снабжения пирожками Юта всем штатам даст фору. Ты иди раздобудь еды, а я здесь закончу – осталась еще одна ссылка, которую надо проверить.

Он замер в нерешительности.

– Иди! – Я махнула на дверь. – Максин – свой человек, а больше про нас здесь никто не знает. Так что давай. Раньше соберемся – раньше выедем.

Бен поднялся.

– Ладно. Вернусь через десять минут. Жди здесь.

Когда он ушел, я взяла карточку Гренуилла и отнесла ее Максин.

– Гренуилл, значит? – спросила она, отрываясь от компьютера.

Я ткнула в нижнюю строчку: «Фото 23.1875; ЛВ: ЧС 437».

– Здесь как будто говорится о фотографии. Можно взглянуть?

– Запросто. – Она подошла к стойке с книгами, озаглавленной «Работы друзей», сняла с нее книгу и передала мне. Книгу Роз. – Вуаля: Джереми Гренуилл, – произнесла она, указывая на уже знакомый портрет человека в ковбойской шляпе с черепом в руке, а потом провела пальцем по надписи на обратной стороне пыльной суперобложки: «Джереми Гренуилл в роли Гамлета, Томбстон, штат Аризона, 1881 г. С разрешения Шекспировского архива при университете южной Юты». – Это было до того, как нам присвоили новое название, – пояснила она.

Впервые в жизни я присмотрелась к лицу под шляпой. На вид ковбою-Гамлету было лет сорок с небольшим. Художник немного его приукрасил, добавив румянца щекам и рыжего тона бакенбардам, но вдумчивый взгляд и чуть перекошенный рот были всецело Гренуилла.

Максин снова посмотрела на карточку.

– «ЛВ» означает личные вещи: одежду, часы, книги, документы. Он был актером – значит, могли сохраниться афиши с его выступлений. И кипа древних геологических карт.

В этот миг кто-то словно откачал из комнаты воздух.

– Карт?

– «ЧС» – сокращенно «в частном собрании». Если хочешь, завтра утром позвоню владельцу.

С моим горлом явно творились нелады.

– Сегодня. Очень прошу.

Забрав карточку, она ввела код в компьютер, вгляделась в экран и набрала номер. «Код пятьсот двадцать, – заметила я. – Южная Аризона. Томбстон, не иначе».

– Миссис Хименес? – произнесла Максин в трубку. – Это профессор Максин Том из Престонского архива. Простите, что так поздно звоню, но тут у нас еще один запрос на коллекцию Гренуилла. Довольно срочный. – Она смолкла. Какое-то время мне было слышно только потрескивание чужого голоса в трубке. – Понятно. Да. Да. Нет. Очень любопытно. Что ж, спасибо. Всего доброго вам и мистеру Хименесу.

Она положила трубку.

– Можно посмотреть?

– Нет. – Максин, нахмурившись, смотрела на телефон.

– Почему?

– Они ее продали.

У меня внутри все не просто оборвалось, а ухнуло в пропасть.

– Кому?

– Атенаиде Престон. Знаю, ты хочешь, чтобы я стала названивать ей.

– Максин, прошу тебя! – взмолилась я. – Ради Роз.

– Так и быть, – согласилась она. – Ради Роз соглашусь. Но причитаться будет с тебя.

Я услышала гудки в трубке, а затем щелчок соединения.

– Алло, миссис Престон? Это Максин Том из архива.

Голос на том конце оглушающе заверещал, но я ни слова не разбирала, тем более что Максин закрыла динамик рукой и состроила рожу. В конце концов она не выдержала:

– Да-да, мне очень неловко за поздний звонок, но кое-кому здесь срочно нужен доступ к коллекции Гренуилла.

Миссис Хименес говорит, что продала ее вам три дня назад… Я могу за нее поручиться. Мы вместе заканчивали аспирантуру. Ее зовут Катарина Стэнли… да, мадам. Она у меня. Сидит рядом. Нет, мадам. Разумеется. Я ей сообщу. Большое спасибо. Доброй ночи.

Максин швырнула трубку.

– Надеюсь, ты разглядела следы зубов у меня на ухе? – произнесла она, глядя испытующе. – Старуха рвала и метала, пока я не назвала твое имя. Сказала, что наслышана о тебе и готова встретиться. Правда, тебе придется поспеть туда к семи утра – в девять она уезжает.

– А где она живет?

– В своем собственном городе. Городок, правда, вымер, зато целиком принадлежит ей. С ума сойти, верно? Он находится в Нью-Мексико, недалеко от красавца Лордсберга. Называется Шекспир.

Я вскинула голову.

– Ты разве не знала? Я думала, ты тут все объездила, когда собирала для Роз материалы.

– Много ли разведаешь за месяц? Только и успели, что по верхам пройтись.

– Он значится в книге.

Я уныло подняла глаза.

– Ты что, не читала ее? – Максин схватила со стола книгу и снова сунула мне в руки, раскрыв на следующей после титульного листа странице. Там стояли всего две строки.

«Посвящается Кэт, – прочла я. И чуть ниже, курсивом: – Одной лишь ей – всем сыновьям и дочерям моим» [24]24
  Парафраз строки Шекспира из комедии «Двенадцатая ночь, или Что угодно». Пер. Э. Линецкой.


[Закрыть].

Я в оцепенении уставилась на страницу.

Максин смотрела участливо.

– Злишься или жалеешь?

– И то и другое.

– Оставь, Кэт. Отпусти ее с миром.

Наши глаза встретились.

– Не могу.

Максин вздохнула и покачала головой:

– Если хочешь увидеться с миссис Престон, лучше поторопись. Шекспир в одиннадцати часах езды отсюда, если не превышать скорость, а осталось уже меньше десяти. Уверена, она об этом знает. Видимо, хочет проверить, так ли нужны тебе эти вещи.

Максин достала карту и показала мне маршрут: ни дать ни взять – рыболовный крюк, который пересекал всю Аризону и, изгибаясь у Тусона, впивался острием в Нью-Мексико.

– Теперь, если не возражаешь, я пойду. Мой сынишка любит слушать сказки на ночь.

Я встрепенулась:

– Конечно. Прости, не знала.

– Давно мы с тобой не виделись, – тихо сказала она.

Я посмотрела на часы. Бен должен был вот-вот вернуться. Наверное, встретимся по пути к машине. Я нехотя собрала копии документов. Платы Максин не приняла бы, поэтому пришлось ограничиться благодарностью.

– Спасибо, – сказала я, стесняясь.

– Береги себя, Кэти, – проговорила Максин.

Снаружи я снова скатилась в темную лощину по пути к театру и парковке, а на дорожке, огибающей его деревянные стены, замерла и прислушалась, но, кроме тихого говора, изнутри не долетало ни звука. Быть может, Ромео и Джульетта поняли, что им суждено расстаться, или Джульетта выпила зелье мнимой смерти.

Пройдя еще три шага, я внезапно услышала какой-то шорох в леске у лощины и оглянулась. Окна библиотеки погасли; перистые облака заслоняли в своем беге луну, и в ее неровном свете решетчатые рамы переливались, словно узор на змеиной коже. Пруд у корней ивы казался вместилищем черноты. Я замерла, силясь определить, откуда донесся звук.

Брр, мороз по коже. Мне снова померещился колкий чужой взгляд – словно кто-то зло сверлил меня глазами из лощины. Я возвращалась к дорожке, ведущей к машинам, надеясь увидеть Бена, идущего навстречу, как вдруг услышала тот самый звук, что так напугал меня на ступенях лондонской набережной: звон клинка, извлекаемого из ножен.

Я пустилась бежать, продираясь сквозь еловые заросли, пока не выскочила в пятно света у автостоянки. Бена нигде не было. Я рванулась к машине.

Закрыто.

Оборачиваюсь – кто-то вышел из тени и срывается мне вдогонку. Я обегаю машину, чтобы отгородиться от погони. В этот миг фары вспыхивают и слышится щелчок разблокировки дверей. Тут-то до меня доходит, что догонял меня Бен с сумкой и высокими бумажными стаканами в руках.

– В чем дело? – взвивается он.

– Я поведу! – выдыхаю я, дергая дверь. – Залезай!

21

– Я снова его слышала, – сказала я, выезжая из города на восток. – Звон шпаги.

Бен прекратил разворачивать сандвичи и поднял голову.

– Уверена? В театре сегодня много дрались на шпагах.

– Он там был. В архиве.

Бен протянул сандвич, но я отказалась. Может, он и привык есть и спать при всякой возможности, но мне сейчас кусок в рот не шел. Пока Бен жевал, ехали молча.

Дорога свернула в горы. Приземистый можжевельник и стланик из пиний сменились корявыми соснами, а сосны, в свою очередь, – темными пиками елей. Лес на глазах делался выше и гуще, подступая к самой дороге, а черная лента по-прежнему поднималась по склону. Луна посеребрила верхушки деревьев, но тени от этого стали только глубже, пока шоссе не начало казаться туннелем, проложенным сквозь темноту.

Мир вокруг нас как будто замер и впал в безмолвие, если не считать шелеста деревьев, а мне так и не удавалось стряхнуть с себя ощущение чужого присутствия.

Я проглотила горький ком и постаралась придать голосу твердость.

– За нами может быть «хвост».

Смяв обертку от сандвичей, Бен оглянулся сквозь заднее стекло.

– Ты что-нибудь заметила?

– Нет. – Я тряхнула головой. – Просто такое чувство.

Он окинул меня долгим взглядом, потом потянулся вперед и выключил фары.

– Господи! – воскликнула я, отняв ногу от педали.

– Не сбавляй скорость, – одернул Бен. – Следи за разделительной полосой.

Он опустил стекло со своей стороны и высунулся по пояс в окно, чуть не цепляясь макушкой за ветки деревьев, а через минуту втянулся обратно. Уютный кофейный аромат в салоне развеялся, вместо него резко пахнуло хвоей и непогодой.

– Ничего – одни деревья.

– Он там, – упиралась я.

– Может быть. – Бен взял в ладони горячий стакан, чтобы согреть руки. – Меня не раз спасало такое вот шестое чувство.

Я уже приготовилась к отмашке или очередному ехидству, поэтому серьезный тон застал меня врасплох. Взгляд в зеркало едва не стоил мне аварии: я не разглядела поворот и еле успела вписаться, взвизгнув шинами у обочины.

– Может, давай я буду смотреть, а ты – вести? – предложил Бен. Он осушил стакан и швырнул его в бумажный пакет. – Не проголодалась еще?

Я тряхнула головой. Тогда Бен достал Чемберса и включил фонарик-карандаш.

– Расскажи мне еще о «Карденио». Чемберс пишет, будто бы кто-то переложил его и адаптировал.

– Под названием «Двойное притворство», – кивнула я, радуясь поводу отвлечься. – В тысяча семисотом с хвостиком.

– Тысяча семьсот двадцать восьмом, – сверился с датой Бен. – Ну так что тебе известно?

– Немногое. – Я отхлебнула кофе. – Это было детище некоего Льюиса Теобальда, который прославился главным образом нападками на Александра Поупа. Теобальд заявил, что Поупово издание грешит ошибками (и не без оснований), а Поуп в ответ обозвал Теобальда бездарным блохоискателем, который не разглядел бы хорошего сюжета, даже если б жил в годы Троянской войны (что тоже было правдой). Поуп даже написал по этому поводу сатирическую поэму «Дунсиада», где изобразил Теобальда королем тупиц.

Бен рассмеялся:

– То самое «перо, которое разит сильней меча»?

– В случае Поупа – сильнее армии мечников. И парочки боевых кораблей в придачу.

– Да, как противник мистер Поуп оказался твердым орешком. Так ты не читала пьесу?

– Нет. Она редко публиковалась. Жаль, я не догадалась поискать ее, пока была в Гарварде. Хотя наверняка у кого-нибудь на сервере завалялась. Первыми, кто начал сливать в Интернет все что ни попадя, были как раз фанаты классицизма. Впрочем, шекспировцы тоже не отставали.

Бен влез на заднее сиденье и достал ноутбук.

Я хмыкнула:

– Думаешь, в этом мегаполисе есть станция?

Мы подъехали к перевалу, где дорога съежилась в узкую ленточку, обвивающую горный склон. Слева стеной вздымалась гора с лысой макушкой, покрытая в основании лесом; справа склон продолжался, почти вертикально уходя вниз. Мы по-прежнему ехали, не включая фар, и на всем косогоре, расстилающемся внизу, не виднелось ни огонька, ни фонаря. Не будь дороги, можно было подумать, что человеческая нога здесь не ступала.

– Да, спутниковой связи. – Бен нажал несколько кнопок, ноутбук зачирикал и ожил, наполнив машину голубым сиянием. Застучали по клавиатуре пальцы, и голубой свет сменился белым, а тот – желтоватым, когда на мониторе выскочила новая страница. – Смотри-ка! – воскликнул Бен. – «Двойное притворство, или Влюбленные в беде».

Он снова защелкал по клавишам.

– Что хочешь услышать сначала: пьесу или то, что идет перед ней, – посвящение, «От издателя», пролог?

– «От издателя», – ответила я, крепче стискивая руль, пока глаза неотступно следили за бледной полоской разметки в ночи.

– Похоже, король Теобальд готов был оправдываться с самого начала. Послушай… – Бен прочистил горло. – «Звучит невероятно, что такую любопытную историю целый век скрывали от мира».

– Теперь уже четыре века, – поправила я.

Бен забормотал себе под нос, просматривая статью по диагонали. Вдруг он выпалил: «Опа!» – да так резко, что я вздрогнула.

– Ты знала, что у Шекспира была незаконная дочь?

Я нахмурилась.

– Стало быть, нет, – сказал Бен.

– Она нигде не упоминается.

– Кроме этой записи.

Я затрясла головой. За все годы копаний в архивах мне не попадалось ничего подобного.

– «Бытует предание, – зачитал Бен, – услышанное мной от того же благородного джентльмена, что передал мне одну из копий рукописи».

– «Одной из»? – недоверчиво перебила я. – Их что, было много?

– Три, если верить книге.

Бен продолжил, а меня мало-помалу начал разбирать смех.

– «…будто автор подарил сию пьесу своей единокровной дочери, ради которой и написал ее перед уходом из театра». Интересно, почему внебрачных детей обзывают «единокровными»? Выходит, законные дети чужие по крови? И что, черт возьми, смешного ты в этом услышала?

Я пожала плечами:

– Просто, помимо того, что Шекспир родился и умер, о нем почти ничего доподлинно не известно. И ты сейчас мне сообщил большую часть этого «почти ничего». – Я начала отметать домыслы один за другим: – «Карденио» был утерян, ни одной рукописи Шекспира не сохранилось, и хотя он нечасто навещал супружеское ложе, законных детей у них было трое… а тут мы узнаем о трех экземплярах «Карденио» и дочери-бастардке.

Бен вглядывался в экран, словно ожидая подсказки.

– Думаешь, рукопись Гренуилла была одной из Теобальдовых? Может, он купил ее где-нибудь и вывез на Запад?

– Может, – неуверенно ответила я. – Хотя Гренуилл утверждает, что она пролежала там чуть ли не с самого написания.

– По-твоему, этому стоит верить?

– Нет, но если так рассуждать, ничему не стоит.

Бен перешел от предисловия к самой пьесе. У него оказался почти дикторский голос, легко передающий поэтический рисунок ритмами речи. Второе, что обращало на себя внимание, – пьеса. Она оказалась провальной. Сэр Генри в артистическом порыве мог бы назвать ее тенью былого величия, а Роз просто выбросила бы с отвращением.

Дон-Кихота и Санчо Пансы не было и в помине. Остальные персонажи, правда, узнавались, хотя Теобальд изменил все имена. Это настолько отвлекало, что в конце концов Бен вернулся к первоначальным, Сервантесовым. Правда, дыры в повествовании остались – словно его изрядно попортила моль. Причем размером с крокодила. Предательство – основа замысла – было целиком вымарано, как и большая часть всякого рода действия. Остались пустопорожние разговоры, по которым слушателю приходилось воссоздавать события: насилие, кровавую схватку в разгар свадьбы, похищение из монастыря… Случись Теобальду перелагать Книгу Бытия, хмуро думала я, он опустил бы все, кроме разговора Евы со Змием, – и съедание запретного плода, и прозрение, и изгнание. В угоду краткости он скорее всего свел бы оба диалога Евы – с искусителем и Творцом – в один. (И верно, зачем попусту терять время и переплачивать актерам?) В результате смысл пропал бы полностью, хотя Теобальду, по-видимому, до таких мелочей дела не было.

– Шекспира в этом дерьме уже не сыскать, – заключил Бен. По большей части он был прав. И все же попадались абзацы, ласкавшие слух, порой до чрезмерности:

 
Скажите: не встречали ль вы красу небес,
Златую птицу феникс?
Я встречал. И изучил повадки,
И подглядел, где вьет она душистое гнездо.
Но по наивности доверил другу
Свой тайный клад, а он его похитил у меня.
 

Я почти видела алые с золотом всполохи в черном кружеве ветвей, ощущала запах жасмина и сандала, слышала тяжкий стон разбитого сердца. Должно быть, это чувство передалось и Бену – он надолго умолк.

– Штука в том, – произнес он чуть позже, – что это не просто кудрявые фразы. Если брать их в контексте, получается совсем странно. Я прочел их как монолог, но на самом деле Карденио говорит с пастухом. Бедняга, наверное, чудеснее пегой овцы ничего в жизни не видел, а тут ему плетут про фениксов и душистые гнезда… Вот, посуди сама: читай за пастуха, а я – за Карденио.

– А кто будет рулить?

– Тебе только и надо, что изображать недоумение, а когда я дам знак, сказать «Клянусь вам, господин, едва ли». Сможешь?

– Клянусь вам, господин, едва ли.

– Браво, честный пастух. А мне нравится режиссировать. Отлично поднимает самооценку. Что нужно говорить, чтобы запустить все сначала?

– Дамы и господа, приготовились! – машинально выпалила я и с внезапной тоской поняла, как соскучилась по театру.

– Отлично. Итак, дамы и господа, приготовились… – И, скомандовав самому себе, он принялся декламировать:

 
Вы, сударь, дивной мудрости образчик.
Скажите: не встречали ль вы красу небес,
Златую птицу феникс?
 

В моей памяти сломался невидимый клапан, и на меня хлынуло прозрение.

– Что ты сказал?

– Это не твоя реплика.

– К черту реплику! Повтори, что ты сейчас прочитал.

– «Вы, сударь, дивной мудрости образчик…»

Я так резко ударила по тормозам, что машину повело и остановились мы уже на обочине, уходящей под косогор.

– Письмо! – выпалила я не своим голосом. – Письмо Гренуилла. Где же оно? – Я обернулась и стала шарить в груде тряпья. Бен вытащил из-под сиденья мой пакет с книгами и вручил мне письмо. Я судорожно пробежала его глазами, пока не нашла искомое, и протянула листок Бену, указывая нужную строчку.

– «…Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» – прочел он.

– Ты был прав – там, в «Гарвардской книге». Наш старичок золотокоп этого не писал.

Бен поднял глаза.

– Думаешь, Гренуилл знал эту пьесу?

Кровь стучала мне в виски.

– Вряд ли. – К тому времени, когда Гренуилл родился, переделка Теобальда была давно забыта, а Интернета, чтобы разыскать редкую книгу, у него не было.

– Но если Гренуилл не читал «Двойного притворства», – медленно проговорил Бен, – значит, он мог увидеть эту строчку только в своей рукописи. Выходит…

– Теобальд ее не писал.

Никто из нас не посмел озвучить то, что подумали оба: «Ее написал Шекспир».

Я вылезла из машины и прошлась к краю обрыва. Обочину, должно быть, здесь специально расширили, чтобы дать проезжающим полюбоваться панорамой. Мы стояли на скальном выступе – природном балконе, обозревая лежащую под нами долину и далекие горные пики по обе ее стороны, чернеющие на горизонте. Дно долины толстым зеленым ковром устилал лес. Далеко к югу белели под луной скалистые кряжи «Сиона», мерцая, как полог, скрывающий вход в некий таинственный мир.

– Может, это Флетчер, – буркнул Бен. – Ведь у Чемберса сказано, что пьеса написана в соавторстве.

– Может, – согласилась я. – Но ведь ты сам заметил, что отрывок с комедийным подтекстом, а это излюбленный шекспировский прием. Ни один его высокий стих не свободен от железной оправы из насмешки или дурачества – будто поэт не доверял красоте.

– У Теобальда была эта пьеса, – произнес Бен и покачал головой, глядя поверх сумрачного мира. – Подумать только: ему было дано золото, а он напрял из него соломы.

– И потерял то, что имел, – досадливо закончила я. – Все его рукописи пропали. Предполагают, сгорели вместе с театром.

– Многовато пожаров на старину Шекспира, – заметил Бен.

Однако я его уже не слышала – забыв о судьбе Теобальда, рассуждала о Гренуилле. Если уж он смог разобрать строки цитаты, написанные секретарским курсивом, то наверняка сумел прочесть и остальное, а значит, отлично понимал суть находки, когда писал профессору Чайлду. Так кем же он был – этот старатель-игрок, отыскавший дорожку в дебрях елизаветинской литературы? Почему изображал невежество?