Текст книги "Шифр Шекспира"
Автор книги: Дженнифер Ли Кэррелл
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Дженнифер Ли Кэррелл
Шифр Шекспира
Пролог
29 июня 1613 года
С противоположного берега реки казалось, будто в лондонском небе заходят два солнца. Первое садилось на западе, распуская по темной воде орденские ленты-дорожки розового, золотого и персикового тонов. Впрочем, разномастную флотилию барж, шлюпок и яликов привлекло второе: жуткий оранжевый шар, который словно не долетел до горизонта и рухнул на южный берег, где застрял среди трактиров и борделей Саутуорка, ощетинившись огненными лезвиями.
Конечно, никакого второго солнца не было – этот образ придумали самозваные поэты, а зеваки на соседних лодках подхватили. Случилось иное. Знаменитейший из знаменитых лондонских театров – «деревянное кольцо», «трон лондонских грез», великий «Глобус» – пожирало пламя, и весь город высыпал поглазеть на пожар.
– Вот, одождил Господь на Содом и Гоморру огнь с неба! – пророкотал Суффолк, оглядывая южный берег с борта собственного плавучего шатра.
Граф состоял в должности лорда-гофмейстера английского королевского двора. Подобное несчастье, поразившее «слуг короля» – любимую труппу его величества, – должно было, казалось, обеспокоить лорда, а он самодовольно ухмылялся, будто ничего не произошло. Двое собеседников Суффолка ничуть не дивились: попивали, как на приеме, вино и разглядывали из-под навеса гибнущий в пламени театр.
Суффолк, не слыша слов одобрения, продолжил:
– Блестящее зрелище, не правда ли?
– Дешевка! – отрезал седобородый Нортгемптон, его двоюродный дядя. В семьдесят с лишним лет он выглядел подтянуто и даже моложаво.
Младший из троицы – Теофил, лорд Говард де Вальден, сын и наследник Суффолка, – подался вперед, точно молодой лев, следящий за добычей.
– Утром наша месть воспылает еще ярче, когда мистер Шекспир и его присные узнают правду.
Нортгемптон взглянул на племянника из-под тяжелых век:
– Мистер Шекспир и его присные, как ты выразился, ничего такого не узнают.
Тео замер под дядиным взором, потом вскочил и швырнул свой кубок о палубу, расцветив желтые ливреи слуг леопардовым узором из винных пятен.
– Они выставили мою сестру на посмешище! – вскричал он. – Можете покрывать их сколько угодно! Я добьюсь расплаты, и никакие деды мне не указ!
– Дорогой мой племянник! – через плечо бросил Нортгемптон Суффолку. – Заметьте, с каким постоянством ваш отпрыск проявляет пагубную опрометчивость. Ума не приложу, откуда она у него. Говарды никогда подобным не отличались.
Он обернулся к Тео. Тот нервно сжимал и разжимал кулак на эфесе шпаги.
– Смеяться над побитым врагом может любой оборванец, – произнес старый граф. – На это большого ума не требуется. – По его кивку слуга передал Тео другой кубок, который тот неуклюже принял. – Куда увлекательнее, – продолжил Нортгемптон, – посочувствовать недругу, да так, чтобы тебя еще и благодарили. Пусть догадывается, что ты его погубил, – доказать этого не сумеет, даже самому себе.
Пока он так рассуждал, к барке причалил ялик. Какой-то человек перевалился через фальшборт и, прячась от света, скользнул в сторону графа, как тень, нашедшая хозяина.
– Любое сколько-нибудь серьезное дело – вот и Сейтон тебе подтвердит – требует изящества. Кто за него возьмется – маловажно. Кто будет осведомлен – безразлично.
Гость преклонил колена перед старым графом, а тог положил ему руку на плечо.
– Говори же, как все прошло? Нам с лордом Суффолком и моему внучатому племяннику – он нынче не в духе – не терпится тебя выслушать.
Сейтон откашлялся. Его одежда была какого-то неопределенного тона, среднего между серым и черным.
– Все началось утром, милорд, когда неожиданно заболел театральный канонир. Его сменщик, видимо, плохо скрутил пыж, заряжая пушку. Или выпачкал его в дегте – можно предположить и такое. – Губы Сейтона дрогнули в многозначительной, почти лукавой улыбке.
– Дальше, – велел граф, махнув рукой.
– Пьесу сегодня представляли новую, под названием «Все это правда». Она о короле Генрихе Восьмом.
– О Толстом Гарри, значит, – пробормотал Суффолк, чертя пальцами по воде. – Отце старушки королевы. Однако чревато…
– Весьма, милорд, – подхватил Сейтон. – По ходу представления актеры разыгрывали парад масок под пушечный салют. Пушка надлежащим образом выстрелила, однако публику так увлекло кривляние на сцене, что никто не заметил упавших на крышу искр. К тому времени как дым учуяли, огонь перекинулся на кровлю. Оставалось только спасаться.
– Жертвы были?
– Двое пострадавших. – Его взгляд переметнулся к Тео. – Один из них – человек по имени Шелтон.
– Как? – опешил Тео. – Он ранен?
– Пострадал от ожогов. Не сильно, но заметно. Мне со своего места – неплохого, кстати, – было видно, как он, не растерявшись, успокоил толпу и под его команды удалось вывести публику на улицу. Все решили, что в театре никого не осталось, и тут с верхнего яруса высунулась маленькая девочка – хорошенькая, но с растрепанными темными волосами и диким взглядом. Сущее ведьмино дитя. Никто ахнуть не успел, как мистер Шелтон бросился назад. Время шло, а он все не выходил. В толпе зарыдали, но он прорвался сквозь пламя с девочкой на руках; его спина была в огне. Кто-то из местных красоток плеснул на него элем из бочонка, и Шелтон опять исчез, только в дыму. Вышло так, что его одежда вспыхнула, хотя сам он лишь опалился.
– Ну и где же он? Почему вы не привели его с собой?
– Я с ним едва знаком, милорд, – уклончиво ответил
Сейтон. – Вдобавок народ его чествует. Я никак не мог забрать его, не привлекая внимания.
Презрительно оглянувшись на племянника, Нортгемптон подался вперед:
– А что же ребенок?
– В себя не пришла, – проговорил Сейтон.
– Жаль, – вздохнул старый граф. – Хотя дети оказываются порой удивительно крепкими. Может, она еще выживет.
– Всякое случается.
Нортгемптон откинулся на стуле.
– Что с канониром?
Сейтон еле заметно усмехнулся:
– Пропал без следа.
В лице Нортгемптона ничто как будто не переменилось, и все же оно засветилось каким-то мрачным довольством.
– Нас больше занимает «Глобус», – проворчал Суффолк.
Сейтон вздохнул:
– Погиб безвозвратно, милорд. Сам театр, актерская уборная вместе с костюмами, бутафорскими мечами, щитами, фальшивыми коронами… все сгорело. Джон Хеммингс остался на улице, бормоча что-то про чудесный дворец, свои счета и больше всего – про тексты пьес. «Слуги короля», господа, остались без крова.
На противоположной стороне реки раздался оглушительный грохот. Остов театра обрушился, рассыпавшись грудой тлеющих углей и выбросив облако пепла. Над водой прокатилась волна жара, гоня перед собой клубы черного дыма.
Тео торжествующе заулюлюкал. Его отец изящной рукой пригладил волосы и бородку.
– Мистер Шекспир никогда больше не посмеет трепать имя Говардов.
– На нашем с тобой веку – точно, – кивнул Нортгемптон. Гаснущее пламя высветило его профиль с тяжелыми веками и по-стариковски крючковатым носом – ни дать ни взять портрет демона в черном мраморе. – Однако же, – добавил граф, – «никогда» – слишком долгий срок.
Акт первый
1
29 июня 2004 года
Всех нас тревожат призраки. Не те карикатурные страшилища, что заявляют о себе лязгом цепей или проплывают мимо безголовыми всадниками и рыдающими королевами. Нет, настоящие тени встают на башнях нашей памяти, без устали шепча: «Помни обо мне».
Впервые я подумала об этом, сидя в предзакатный час на вершине Парламентского холма. У моих ног зеленый склон Хэмпстед-Хита перетекал в мерцающую серебром лагуну сумеречного Лондона; на коленях лежала коробочка в золотой обертке. В последних солнечных лучах скользил под пальцами тисненый узор из лоз и листвы, а может, звезд и лун, не давая покоя душе.
Я взяла коробочку в ладони и поднесла к глазам, возвращаясь к воспоминаниям.
– Что это? – спросила я этим утром, и мой голос прорезал полумрак нижней галереи театра «Глобус», где мы ставили «Гамлета». – Подкуп? Попытка извиниться?
Розалинда Говард, профессор Гарварда, шекспировед, яркая до эксцентричности – смесь амазонки, матери-земли и цыганской баронессы, – наклонилась к моему уху и ответила:
– Приключение. И, как водится, тайна.
Я уже подцепила пальцем ленточку, но Роз остановила мою руку, пытливо заглядывая в лицо. Ей было около пятидесяти. Короткая челка по-мальчишечьи стриженных волос, большие висячие серьги и широкополая белая шляпа в руке с шелковыми пионами густо-алого цвета – невообразимый шик времен юности Одри Хэпберн и Грейс Келли.
– Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца.
Когда-то она была моей наставницей, кумиром, а позже – почти второй матерью. Я же внимала ей, как преданная послушница, пока не оставила науку ради театра три года назад. И если к той поре наши отношения уже дали трещину, то мой уход, как говорится, не оставил от них камня на камне. Роз откровенно дала понять, что считает побег с научного Олимпа изменой. Дезертирство – так, по слухам, она называла то, что казалось мне освобождением. За глаза, надо отдать ей должное. Во всяком случае, с тех пор она ни разу не пожалела о случившемся и не сделала шага навстречу – до сегодняшнего дня, когда без предупреждения явилась в театр с требованием ее выслушать. Я скрепя сердце выделила ей пятнадцать минут перерыва между репетициями, ворча про себя, что она и четверти часа не заслужила.
– Вы перечитали сказки, – громко ответила я, толкая коробочку обратно через стол. – Этого я принять не могу. Разве что «дорожка» приведет меня обратно в зал.
– Шустрая Кэт, – произнесла Роз, горько усмехаясь. – Не можешь или не хочешь?
Я упрямо молчала.
Роз вздохнула:
– Ладно, не открывай. Просто держи у себя.
– Нет.
Она склонила голову, наблюдая за мной.
– Я кое-что нашла, Кэт. Нечто важное.
– Как и я для себя.
Роз обвела глазами театр, его простые дубовые галереи в три яруса, огибающие внутренний дворик с помостом сцены, столь пышно оправленным в позолоту и мрамор.
– Конечно, ставить «Гамлета» в «Глобусе» – ого-го, да еще в твоем возрасте. Особенно для американки. Британская публика – величайшее сборище снобов, какое видел свет. Даже не знаю, кому пожелала бы взбаламутить их тесный мирок. – Ее взгляд снова вернулся ко мне, мельком скользнув по лежащему между нами свертку. – Но есть кое-что поважнее.
Нет, это невероятно! Неужто она и впрямь ждет, что я отрясу прах «Глобуса» со своих ног и отправлюсь за ней, купившись на пару заманчивых фраз и коробочку в золотой обертке?
– Что же? – спросила я.
Она тряхнула головой.
– «То я замкнула в сердце, а ключ возьми с собой» [3]3
Здесь и далее цитаты из «Гамлета» приведены в переводе М. Лозинского.
[Закрыть].
«Офелия, – мысленно простонала я. – От нее логичнее
ждать Гамлета, первой роли, и никогда – вторых».
– Вы можете не говорить загадками хотя бы эти две минуты?
Она кивнула на дверь:
– Идем со мной.
– У нас генеральная репетиция.
– Поверь, – отозвалась она, наклоняясь ко мне. – Этого ты упустить не захочешь.
Я заинтересовалась. Я так резко вскочила из-за стола, что сшибла несколько книг на пол. Налет лукавства во взгляде Роз пропал, она поджала губы.
– Мне нужна помощь, Кэт.
– Поищите кого-нибудь другого.
– Твоя помощь.
Моя? Я задумалась. В театре друзей у Роз было хоть отбавляй, так что с вопросами о постановках ей было незачем являться ко мне. Единственное, в чем, помимо театра, я была сведуща больше ее, разделяло нас, как минное поле, – моя диссертация. «Оккультный Шекспир» – оккультный в первоначальном смысле этого слова, всегда спешила добавить я, то есть «тайный, скрытый», без связи с какой-либо темной магией. В частности, мне довелось изучать некие загадочные труды девятнадцатого века, посвященные поискам тайных знаний, якобы зашифрованных в его стихах. Роз тоже нашла эту тему необычной и захватывающей – так по крайней мере она говорила на публике; сама же тайком ее саботировала под предлогом недостаточной научности.
А теперь ей понадобилась моя помощь!
– Зачем? – Мой голос звучал глухо. – Что вы откопали?
Роз покачала головой.
– Здесь не скажу, – отозвалась она и, перейдя на шепот, продолжила: – Когда ты заканчиваешь?
– Около восьми.
Она подалась вперед:
– Тогда приходи в девять на Парламентский холм.
Там и днем-то довольно пустынно, а в сумерках – тем более. Рискованная прогулка, хотя и с живописным видом на окрестности… Пока я раздумывала, в лице Роз промелькнуло нечто похожее на страх.
– Прошу тебя.
Она протянула руку – как мне показалось, за коробочкой – и порывисто коснулась моих волос, приподняв пальцем прядь.
– Те же рыжие локоны и болейновские глаза, – пробормотала Роз. – Знаешь ли, как ты царственна, когда сердишься?
Старая лесть. Она любила поддразнить меня тем, что я порой становлюсь похожа на королеву. Не нынешнюю Елизавету, а первую – королеву Шекспира, от горбинки на носу до светлой кожи, расцветающей на солнце веснушками.
Я часто ловила сходство в зеркале, но мне не нравилось, когда кто-нибудь заговаривал или шутил на этот счет. В пятнадцать лет я лишилась родителей, и меня растила бабушкина сестра. Проведя большую часть жизни в обществе властных старух, я поклялась, что никогда не кончу подобным образом. Поэтому и твердила себе, что не имею ничего общего с суровой Елизаветой Тюдор, кроме, может, интеллекта и пристрастия к Шекспиру.
– Отлично, – услышала я себя, – Парламентский холм в девять.
Роз неловко убрала руку – видимо, не могла поверить, что я так просто соглашусь. Как и я. Тем не менее моя ярость мало-помалу выгорела, и лишь невидимые хлопья сажи еще порхали вокруг.
В этот миг селектор затрещал и бухнул голосом моего помощника: «Дамы и господа, пятиминутная готовность».
В яркое пятно внутреннего двора начали стекаться актеры. Роз с улыбкой поднялась:
– Тебе пора за работу, а мне – выметаться отсюда.
В приступе ностальгии ко мне на миг вернулось ощущение родства душ, которое раньше пронизывало наши отношения.
– Сбереги ее, Кэт, – добавила она, напоследок кивнув на коробочку, а затем вышла.
Вот как получилось, что закат я встречала на вершине Парламентского холма, нарушая себе же данную клятву – никогда больше не ждать Роз.
Я потянулась на скамейке и оглядела раскинувшуюся передо мной панораму. Если не считать двух клыкастых башен Канари на востоке и их товарок, что расположились в центре города, в целом Лондон выглядел мирно, словно огромное пуховое гнездо с сияющим яйцом посередине – собором Святого Павла.
Весь предыдущий час по дорожке передо мной тянулись запоздалые пешеходы, но никто из них не оглянулся, не свернул в мою сторону, не зашагал по траве размашистой поступью Роз. Куда же она запропастилась?
Да и на что надеялась? Мало кто в здравом уме рассудил бы, что я брошу «Глобус» и собственную постановку. Светилам британского театра я, книжный червь, была как кость в горле. Едва ли они могли найти лучшего антипода режиссеру с большой буквы, каким он им виделся. Поэтому предложение взяться за «Гамлета» – жемчужину сценического репертуара – ошеломило меня почище вести о миллионном наследстве. До того изумило, что я не стала стирать сообщение художественного руководителя «Глобуса», в котором оно прозвучало, каждое утро проигрывала файл заново и слушала нервную, отрывистую речь Сирила – убедиться, что это не сон. В таком настроении мне было почти безразлично, что скрывала коробочка в золотой обертке – будь там хоть карта Атлантиды, ключ к Ковчегу Завета или заводной соловей, что погрузил Кубла-хана в беспечальный сон. И Роз даже на пике самонадеянности не обманулась бы мыслью, будто я поступлюсь должностью режиссера ради ее загадки.
До премьеры оставалось три недели. Следующие десять дней после, как водится, – худшая пора для режиссера. Тогда мне придется стать незаметной, отмежеваться от сценической братии и тихо сбежать, переложив все на актеров. Если я не найду себе до тех пор иного применения.
Коробочка у меня на коленях призывно сверкнула.
«Ладно, только не сейчас, – скажу я Роз. – Дай срок, и я открою твой дьявольский сюрприз. Через месяц и один день». А что, вполне в духе ее подарка. Роз любит сказки, а в сказках всегда задают сроку три дня, сотню лет или тысячу и одну ночь – как распорядится главный сумасброд или сумасбродка– на то, чтобы выиграть битву или украсть поцелуй. Так отчего бы не назначить Роз месяц и один день?
Если, конечно, она вообще явится за ответом.
У подножия холма вспыхивали и перемигивались огни: город, подобно приливу, затапливала ночь. Вдалеке слышались детский гомон и лай собак, а из древесных крон струились птичьи трели. Днем было жарко, однако после заката похолодало. Впрочем, пиджак я захватить успела и уже собиралась его надеть, как вдруг услышала позади хруст сломанной ветки и почти тотчас ощутила спиной колкий чужой взгляд. Я вскочила, оборачиваясь, но в рощице вокруг вершины холма уже залегла ночь. Все замерло, кроме, должно быть, веток на ветру.
– Роз?
Тишина.
Я повернулась, разглядывая окрестности. На склоне никого не было, но вскоре мне удалось различить прежде незамеченное движение. Далеко внизу, за куполом собора Святого Павла, лениво курилась сизая струя дыма. У меня перехватило дыхание. Там, на южном берегу Темзы, стоял заново отстроенный «Глобус» – стены в белой штукатурке, разлинованные дубовыми балками, соломенная кровля… Из-за исключительной горючести лондонские власти долго не решались ее одобрить, памятуя о Великом пожаре 1666 года, оставившем от города одни обугленные руины, но в конце концов согласились, и она стала единственной в своем роде.
Конечно, дымить могло южнее или восточнее театра – с такого расстояния миля-другая казалась крошечной погрешностью.
Однако вскоре клубы сделались чернее и гуще. Затем налетел порыв ветра, и в основании дымового столба мигнула ярко-алая зловещая искра. Сунув подарок Роз в карман пиджака, я пошла вниз по холму. К дорожке спускалась уже бегом.
2
По пути к метро я пыталась дозвониться знакомым, которые могли хоть что-нибудь знать, но безуспешно – всякий раз меня отсылали к автоответчику. Потом я спустилась в туннель лондонской подземки, и сотовый заглох.
Вечером я собиралась в спешке и пропустила половину того, что обычно делаю перед уходом. А если не выключила настольную лампу? Да еще, чего доброго, опрокинула ее, и мой бумажный ворох потихоньку съеживался и дымился, дожидаясь, когда все уйдут, чтобы полыхнуть пламенем? Однажды, в последние годы жизни Шекспира, театр уже горел по чьей-то неосторожности. Тогда, насколько я помню, никто не пострадал, кроме маленькой девочки.
Боже мой!.. А как сейчас?
«Только не «Глобус», прошу, только не «Глобус»!» – беззвучно заклинала я под перестук вагонных колес. Пока ехала, пока мчалась на поверхность, прыгая через две ступеньки, снаружи опустилась глухая ночь. Метнувшись проулками, я выбежала на широкий перекресток. Передо мной, точно сфинкс, возникла громада собора с круглой головой-куполом, отрезая путь к реке. Сворачивая направо, я побежала, отсчитывая чугунные пики ограды, замыкающей храм в собственном дворе, мимо разлапистых деревьев, льнущих к его стенам. Оттуда – налево, обогнув портик главного входа и статую королевы Анны, озирающей с постамента Ладгейт-Хилл. Опять налево, по широкой дуге мимо южного фасада и – прямиком к пешеходной аллее, недавно проложенной в дебрях средневекового центра до самой реки. Я свернула за угол и остановилась – сердце выскакивало из груди. Аллея уходила под гору, а у подножия перетекала в мост «Миллениум», что тянется над Темзой к приземистой цитадели «Тейт-Модерн» на южном берегу. «Глобуса», расположенного левее, я пока не видела. Мне открывалась только срединная часть галереи, все еще больше похожей на электростанцию, нежели на храм современного искусства, в который ее превратили: старая дымовая труба упиралась в ночное небо, а надстроенный верхний этаж из стекла и стали зеленовато сиял, словно аквариум. И все это – на фоне оранжевого зарева.
После заката эта часть Лондона – Сити, финансовый оплот Британии – обычно пустеет, а сейчас меня обтекал поток пешеходов, устремляясь вниз, к набережной. Я отправилась туда же, мечась и петляя между людьми, прокладывая путь в сгущающейся толпе, огибая клумбы, скамейки… Вот справа мелькнул паб в стиле Диккенса, а слева – современный офисный центр. Виктория-стрит оказалась до отказа забита машинами. Я побежала, уворачиваясь от черных пузатых такси и красных омнибусов. Впереди, через несколько ярдов, аллея сужалась, и плотная, душная человеческая масса выдавливалась через этот перешеек на «Миллениум» – поглазеть на пожар. У меня упало сердце: мне нипочем не протолкаться на ту сторону. Я оглянулась. Со всех сторон обступала толпа, а пути вперед не было, кроме как по воздуху.
Через минуту над водой прозвучал леденящий душу грохот. Слева от галереи взвился гигантский клуб дыма пополам с искрами. По толпе пробежал стон, и она ринулась к мосту, увлекая меня с собой. По правую руку от меня разверзся какой-то проем, за которым я углядела пологую лестницу, ведущую куда-то вниз. Где-то поднажав, где-то протиснувшись, мне удалось пробиться к краю потока. Вырвавшись на свободу, я с непривычки споткнулась и чуть не стремглав понеслась по ступенькам.
Остановилась я на крошечной площадке под мостом, ужасаясь открывшейся картине. В пространстве между опор, словно захваченном в кадр, виднелся «Глобус». Он горел. Дым летел вниз с его стен черной кровью, под рев пламени взвивался в небо, как темная Вавилонская башня, из чьих недр прорывались пики, брызги, языки огня всех оттенков оранжевого.
У меня в кармане задребезжал телефон. Звонил сэр Генри Ли, седеющий лев британской сцены, который любезно согласился выступить у меня в роли отца Гамлета.
– Кэт! – прокричал он в трубку, едва я успела ее открыть. – Слава Богу! – На заднем фоне слышался затухающий вой сирен.
Он где-то там!
– Никто не пострадал? Все выбрались вовремя? – испуганно тараторила я.
– Да, да, – желчно отозвался он. – Ты последняя, кого недосчитались. Где тебя носит?
Поняв, что плачу от страха и облегчения, я досадливо смахнула слезы тыльной стороной ладони.
– По ту сторону моста.
– Черт! Стой где стоишь, – буркнул он, и в трубке все стихло.
Сэру Генри исполнилось шестьдесят, и много лет он царил на сцене и экране. В лучшие годы его можно было увидеть в ролях Ахилла, Александра Македонского и короля Артура, Будды и Христа, Эдипа, Цезаря и Гамлета. Подобно таким же мэтрам старой закалки, он любил костюмы на заказ, «Вдову Клико» («В чем-чем, а в шампанском эта прорва царей знала толк») и держал «бентли» с личным шофером. Однако происхождения он был отнюдь не аристократического, что при случае не стеснялся подчеркнуть. Его предки веками ходили по Темзе, возя грузы и пассажиров – вверх и вниз по течению, с берега на берег. Как любил приговаривать сэр Генри: пырни его ножом – и потечет зеленый речной ил. «А напои, – добавила бы я, – услышишь извозчичью ругань».
Познакомились мы с ним полгода назад, когда мне посчастливилось ставить спектакль в одном сомнительном местечке Уэст-Энда. Под конец переговоров он нехотя согласился играть главную роль – по его словам, из чувства долга перед драматургом, а через день-другой уже называл меня на людях «чудо-ребенком», отчего я сразу начинала заикаться и неизменно проливала что-нибудь на блузку, чаще кофе или красное вино. Постановка не удалась, и пьеса продержалась на сцене точнехонько две недели, а три дня спустя мне позвонили из «Глобуса». Не без содействия мэтра, я полагаю, хотя сам он никогда не признавался в собственных высоких связях.
Но вот в трубке опять возник его голос, точнее, рев:
– Чушь собачья! Говорю тебе, она там… Прости, – обратился он уже ко мне, бархатным тоном. – Мне только что сообщили, что на всех мостах затор. Ты можешь спуститься к набережной?
– Если лестница под «Миллениумом» ведет туда, мне только это и остается.
– Да ведь лучше и не придумаешь! Спускайся по ней – и прямиком налево. Первая же дыра в заборе ведет к старому пирсу. «Клеопатра» подберет тебя в пять минут.
– Клеопатра?
– Моя новая лодка.
На набережной не было ни души, и от этого делалось жутко. Моя фигура в лунном свете отбрасывала длинную тень – прямо под ноги; крики и гомон толпы остались где-то далеко. Я двинулась налево, задевая плечом о высокий парапет набережной и разглядывая унылые серые домики, сгрудившиеся с противоположной стороны. Пристенные фонари испускали мягкий свет. Невдалеке из бетонного парапета выдавалась более тонкая стена – ограждение лестницы, ведущей в крошечный садик с бледными, как попало разросшимися цветами. В основной стене за садиком зияла дыра – черный проем в никуда. Борясь с накатившим страхом, я приблизилась к проему.
Сквозь него пахнуло влагой и солью. Я вздрогнула и попятилась. Если это то самое место, сэр Генри должен появиться с минуты на минуту. Я сделала над собой усилие и снова заглянула в дыру. Крутые деревянные ступеньки, скользкие и черные от водорослей, уходили в темноту. Перил не было. Уцепившись за края проема, я поставила ногу на первую. Доски зловеще скрипнули, но не подломились. Я осмотрела лестницу. Гвозди, которыми она крепилась к стене, ковали, не иначе, еще для римских распятий. Причала не было в помине: пятнадцать футов спуска, и ступеньки попросту утопали.
Я вгляделась в черноту над рекой. Сразу под «Глобусом» темную поверхность воды возмущало какое-то движение.
«Клеопатра»? Определенно катер. Точно: вот он повернул в мою сторону. Оставалось дождаться.
Шажок за шажком по осклизлым ступеням, я засеменила вниз, пока не очутилась в трех футах от воды – гладкой, словно черное стекло. Мимо медленно дрейфовало что-то вонючее – видно, начался прилив. Борясь с тошнотой, я выпрямилась и посмотрела вдаль. На стремнине, дробясь, отражались в воде огни города и зарево от пожара. Мои глаза уловили движение: лодка сэра Генри! Только я облегченно вздохнула, как она сделала широкий разворот, показав черно-белые шашечки полицейского катера. Рано радовалась. Катер унесся под мост и пропал из виду.
Поднятая им волна лениво заколыхалась у подножия лестницы, Вдруг до меня долетел тихий звук откуда-то сверху, похожий на скрип ступеньки. И мне почудилось, будто за мной следят – ощущение, от которого бросало в жар. «Может, сэр Генри причалил у нужного пирса, – гадала я, – и пошел меня разыскивать?» Обернулась. Ни на лестнице, ни у дыры в стене невозможно было что-либо различить, кроме того, что освещал мерцающий лунный свет.
– Эй! – окликнула я, но никто не отозвался.
Неожиданно раздался звук, который был мне знаком по театру: шорох-звон клинка, извлекаемого из ножен.
Я попятилась. Новый взгляд на реку не принес утешения. Катеров больше не было. Где только черти носят сэра Генри? И угораздило же меня лезть в эту дыру одной! Ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне ничего подобного и быть не могло. О чем ты, спрашивается, думала, Кэт Стэнли?
Я оглянулась, но сколько ни напрягала глаза, тип на лестнице не шевелился – если там вообще кто-то был. Может, все дело в нервах? Как знать… Краем глаза мне удалось поймать движение, однако совсем в другом месте – у самой воды. По обе стороны от ступенек позвякивали цепи, вделанные в стену. Слева, как оказалось, качалась на волнах шлюпка. Забраться бы в нее, и можно будет спокойно отсюда уплыть. Вдруг я заметила, что шлюпка не привязана. Фалинь свисал с борта, и лодку медленно сносило на меня. Час от часу не легче!.. Я обшарила глазами тот берег. Где же сэр Генри? По всему, дело мое было дрянь. Глядя на водную рябь под ногами, я стала гадать – сильно ли течение, сумею ли перебраться на ту сторону вплавь? Может, лучше всего тихо зайти в воду и позволить реке отнести себя вдоль стены до следующего причала?
Опять я не удержалась и посмотрела на вал набережной. В тени ступенек очертания лодки едва угадывались, но мне хватило и этого. Она подошла ближе! Я стала шарить в карманах в поисках чего-нибудь, что могло сойти за оружие, но, как на грех, ничего не нашла. Под ногами – ни одного булыжника или палки, в карманах – пригоршня монет и коробочка в золотой обертке. Подарок Роз. Ее тайна.
«Сбереги», – наказала она. Значит, было от кого беречь? А может, и мне самой стоило поберечься, пока сверток у меня?
В тот же миг с реки донесся гудок, и из-под моста вылетела белая стрела частного прогулочного катера. «Клеопатра»! Помня о шаткости лестницы, я чуть скованно махнула рукой – вышло похоже на салют. Довольно долго мое приветствие оставалось без ответа, а потом на палубе показался сэр Генри.
Шлюпка у лестницы остановилась – я поняла это, даже не видя ее, – плеск воды в борта изменился. «Клеопатра» прогудела, на сей раз ближе, заглушая прочие звуки, пока капитан сэра Генри не выключил мотор. И в ту самую секунду я услышала скрип верхней ступени под тяжестью чьего-то веса, а глянув через плечо, уловила лунный блик на стальном лезвии.
Я кинулась к катеру и, перевалившись через борт, рухнула на палубу под ноги сэру Генри.
– Не ушиблась? – прокричал он.
Я махнула ему – скорее, мол, отплывайте. По кивку сэра Генри капитан «Клеопатры» дал обратный ход.
– Где вы были? – прохрипела я, когда катер пошел на обратный вираж. – Я думала – у театра.
– Почему ты так решила? – спросил сэр Генри, усаживая меня по соседству с собой.
– Из-за сирен. По телефону.
Он покачал головой:
– Последний час, деточка, воют все городские сирены. Нет, я был на исключительно нудном приеме. Впрочем, время провел не без пользы, – добавил он, озирая толпу на мосту. – Многие забыли, что река – все еще лучший городской тракт.
Когда после Второй мировой войны речная торговля пришла в упадок, отец сэра Генри стал спиваться, чередуя потасовки с ностальгическими слезливыми исповедями, пока река, сжалившись, не поглотила его. Молодой Гарри – так тогда величали сэра Генри – избрал иной путь: пустил в ход природные таланты. Начал с моряцких притонов, выбился в трущобные генералы, потом переменил курс и пошел служить во флот ее величества (сэр Генри часто любил намекать, будто попал туда благодаря шантажу), а закончил театральной звездой. Никто не мог похвастать таким знанием персонажей Шекспира – от шлюх до царственных особ, со всеми гранями их характеров – от великодушия до черного вероломства. Может, поэтому он играл с большей убедительностью и любовью, чем остальные.
В последние десять лет он почти покинул сцену. Одни говорили: выдохся, другие – себя бережет. Вскоре бездействовать ему надоело, и он решил вернуться. Крупные роли Клавдия – злодея и Полония – глупца сэр Генри отверг ради меньшей роли отца Гамлета, любимого и утраченного. Своей очереди ждали Просперо и Лир у постановщиков столь же именитых, как и он. Однако начать сэр Генри согласился с моего спектакля, будто примерял на себя роль старого правителя. Выбор, который меня до сих пор поражал.
