Текст книги "Двенадцать ворот Бухары"
Автор книги: Джалол Икрами
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
Часто, проливая слезы, она бранила тетушку Анбар, но и это не приносило ей утешения, только бередило рану. Анбар понимала горе этой красивой и умной женщины и, плача с ней вместе, говорила:
– Видит бог, я этого не хотела, дитя мое! Я желала для тебя другой судьбы, но что поделаешь? Судьба не во власти человека. Радуйся хоть тому, что эмир женился на тебе по закону, сделав тебя законной женой. А если бы он силой взял тебя в гарем, сделал своей наложницей, как сорок других девушек, что бы мы тогда делали?
– Я убила бы себя!
– Ах, – сказала Анбар, глубоко вздыхая, – ты еще ребенок, не знаешь жизни. Если бы судьба отвернулась от тебя и ты искала бы смерти, кто знает, нашла бы ты ее?
Будь благодарна за то, что есть.
Оим Шо, хоть и не была благодарна судьбе, все же постепенно смирилась с ней. Эмир был молод и привлекателен. Оим Шо была его любимая жена. Но тут в гареме, как и следовало ожидать, начались скандалы. Сначала другие жены эмира, а потом и мать его стали ревновать его к ней, возненавидели ее. Страстная влюбленность и привязанность эмира, который предпочитал Оим Шо всем другим, объединила против нее трех старших жен и его мать. Разгорелись интриги, козни, и это отравило ей и без того невеселую жизнь. С ней не здоровались, не оказывали принятых знаков уважения и почтения, не приглашали на вечерние сборища и развлечения, если и приглашали, то с такими усмешками и ядовитыми словами, что пропадало всякое удовольствие. Мать эмира, встречаясь с ней, говорила колкости, смотрела так неприветливо, что Оим Шо совсем извелась. А ведь она не могла не ходить каждое утро здороваться с матерью эмира: хотела не хотела, а должна была идти, а возвратясь, плакала у себя…
Один раз, когда она сидела и плакала, вошел эмир.
Ну-ну, – сказал он улыбаясь, – что еще случилось? Почему столько воды в этих прелестных черных глазках? Нехорошо!
Оим Шо встала, поклонилась и молча села в стороне. Эмир, сидя на кушетке, снова спросил: Что с тобой? Кто тебя обидел, скажи!
Мне вспомнились стихи Бедиля, – сказала Оим Шо.
– Я читал Бедиля, – сказал эмир шутливо, – что-то я не встречал у него плаксивых стихов.
– Есть такие стихи, – сказала Оим Шо твердо.
– Какие же? Ну-ка прочти! Может быть, и я заплачу!
– Вы не будете плакать, это не имеет к вам отношения, вы же…
– Что я?
– Вы – падишах, вы выше всех.
Эмир был доволен и попросил, чтобы она все же прочла ему стихи Бедиля. И Оим Шо прочла без всякого страха:
Не любит прямодушных век жестокий.
Кто честен, тот – сучок в глазу у рока.
Эмир засмеялся:
– Это же не касается ни меня, ни тебя!
– Вас не касается, – сказала Оим Шо, – а меня касается. Если бы я, как другие ваши жены, кривила душой, я была бы всем мила – и вам и вашей матушке-государыне.
Эмир опять засмеялся.
– Мне ты и так мила! – сказал он, взяв Оим Шо за руку и притянув к себе. – И эти твои капризы, избалованность мне тоже милы!
Оим Шо вырвала у него руку и сказала:
– Пусть я избалована, но ведь ваша мать не хочет со мной здороваться, не отвечает на мои приветствия, каждое утро у меня испорчено!
– Я знаю, – сказал эмир, отпуская Оим Шо, – я знаю, что их высочество – матушка моя – и другие во дворце восстали против тебя. Но что поделаешь, ты сама виновата!
– Чем я провинилась?
– Тем, что ты такая красавица! Все тебе завидуют, все ревнуют меня к тебе… потому что я влюблен в тебя…
Когда Оим Шо рассказала это Анбари Ашк, та изумилась.
– Господи боже! Эмир Бухары влюбился в женщину – да ведь это все равно что вода в арыке вспять потекла. Удивительно!
– Не удивляйтесь, – сказала со смехом Оим Шо, – в Бухаре есть арык, который течет вспять!
– Верно, верно! Есть такой арык, – сказала Анбар, подумав, – дай бог, чтобы этого не увидел глаз Алимхана!
Анбар знала непостоянство Алимхана и предостерегала Оим Шо.
– Надо думать и о других женах, и о матери эмира! – сказала она.
– Думая о них, я совсем перестала думать о себе, – сказала Оим Шо. – Эмиру говорила, а он только смеется. Что мне еще сделать? Сегодня я гадала по книге Хафиза, и он мне вот что ответил:
Лапой ударив, любовь порвала целомудрия ткани,
Сжег твой единственный взгляд вековое мое воздержанье!
– О-о-о! Душу мою отдам в жертву за Хафиза! – сказала тетушка Анбар. – Все, что он говорит, так мудро и верно. Не беспокойся, если суждено, все твои враги потерпят поражение. Но только будь смелой, не бойся никого! Если же обнаружишь свою слабость, сама будешь побеждена.
И вот Оим Шо начала действовать против своих врагов – против других жен эмира, против его матери, – как бы объявила им войну. Мало-помалу вражда их достигла такой степени, что Оим Шо перестала встречаться с ними. Что-то неслыханное происходило в Арке. Конечно, все, кто имел что-либо против эмира, его матери и жен, стали сторонниками Оим Шо, а так как их было большинство, Оим Шо побеждала.
Война началась сперва между слугами, потом в ней приняли участие поварихи, экономки, приближенные и наперсницы эмирских жен наконец, и сами жены. В последнее время и Оймулло Танбур ходила к тем и другим, стараясь примирить обе стороны, а потом, без ведома матери эмира, тайком встречалась с Оим Шо, наслаждалась беседами с ней. Фируза сторожила их во время этих тайных встреч, старалась, чтобы им не помешали.
Однажды мать эмира поехала в загородный сад повидать сына и вернулась поздно ночью, веселая и довольная.
– Позовите ко мне Оймулло Танбур! – приказала она и села к сандали, так как было холодно.
Хотя шел уже февраль, но выпал снег, и окна покрылись морозными узорами. Старая эмирша сидела у сандали на постеленных в семь рядов шелковых одеялах, грея руки и ноги, и все-таки жаловалась на холод. Когда пришла Оймулло Танбур, служанки внесли и поставили в комнате две жаровни с пылающими углями.
– С вашим приходом и тепло в дом вошло, вот вы какая милая, любовно сказала мать эмира.
– Да будет благословенна моя государыня! – ответила, кланяясь, Оймулло. И она прочла по этому случаю собственное четверостишие.
– Всегда у тебя найдутся к случаю стихи, на то ты и поэтесса, – сказала мать эмира. – Но почему ты не заденешь в своих стихах ту «приблудную»?
– Я сочиняю стихи только для вас, до других мне дела нет.
– Ничего, сам бог ее опозорит! – сказала довольная старуха. – Его высочество, когда я ему все рассказала, разгневался и, если бы не уважение к ее отцу, сегодня же выгнал бы ее из дворца. Знаешь, что она говорила своим людям? «Эмир за одну мою косичку пожертвует сотней матерей». Я не могла вынести этих слов, я спросила: неужели это так? Он сказал, что она глупая, поцеловал мне руку и попросил дать ему срок подумать, как ее наказать.
– Ай-ай-ай! – сказала Оймулло.
Все ваши слуги только на это и надеются.
Потом его высочество сказал, что в стране урусов произошел бунт, белого царя свергли с трона и, воспользовавшись этим, он отнимет у урусов все свои наследственные земли – и Ташкент и Самарканд опять нашими будут… И еще что-то он сказал, я не поняла, но взяла у эмира тайком, в ней про все это написано, я подумала, что ты прочтешь и объяснишь мне получше… А потом еще одно дельце обделаем…
Всей душой готова вам служить, – сказала Оймулло и, взяв из рук эмира газету «Ачыг сёз», стала ее читать. Это была тюркская, которая выходила в Баку и через торговцев и некоторых других людей распространялась в Бухаре. Оймулло не вполне было понятно написанное там, но она, с ее умом и догадливостью, быстро соображала, в чем дело.
– Ну, рассказывай, что там? – нетерпеливо спросила мать эмира.
– Все, что вы сказали, правда! – сказала Оймулло. – Здесь сообщается, что в Петербурге рабочие, дехкане и солдаты во главе с большевиками взяли в свои руки поводья государства. Власть перешла в руки Советов.
– А кто это – Советы? – спросила мать эмира.
– Это, говорят, большевики.
– А большевой – это не один человек? Я думала – новый царь?
– Нет, – сказала Оймулло, – тут написано, что большевики взяли власть, – значит, это не один человек.
– Ну, пусть их! Несчастье на их головы! Пусть друг другу головы отъедают, а власть его высочества эмира пусть крепнет!
– Аминь! – сказала Оймулло. – Если суждено, их высочество завоюет весь мир!
– Дай бог! – сказала старуха, зевнув. – Ну ладно, бери газету и под каким-нибудь предлогом подбрось той «приблудной». Потом вернись. Но пусть наш разговор останется тайной! Мы знаем, что она читает газеты, но это надо доказать… Поняла?
– Поняла, – сказала Оймулло. – Читать газеты нехорошо… я поняла…
– Иди и сделай, что я приказала! Я хочу спать…
Оймулло поклонилась и пятясь вышла, сказав служанкам, что государыня уснула.
Ночь была темной, шел снег. Дворец и все его помещения, казалось, притихли, точно спрятались под белым покрывалом. Оймулло нечего было ждать еще каких-либо распоряжений, но она не пошла спать. В коридоре ее поджидала Фируза.
– Оим Шо ждет вас, – сказала она.
Она хочет спросить вас о революции в России.
– Откуда она знает? – удивилась Оймулло.
– В газете, наверное, вычитала, – улыбнулась Фируза.
– А где она берет газеты?
– Кто ищет, тот находит!
– Ты и Оим Шо не оставила в покое? Хочешь, чтобы и она стала джадидом? – сказала Оймулло.
– Не обязательно стать джадидом, – возразила Фируза, – а газеты читать надо.
– Ей следует быть осторожней, – сказала Оймулло.
– Почему?
– А потому, что старуха узнала, что она читает газеты. Вот эту газету она стащила у эмира и велела мне подбросить Оим Шо.
Тут послышались чьи-то шаги, Оймулло умолкла, и обе они вошли в комнаты Оим Шо.
Поняв «хитрость» матери эмира, Оим Шо долго смеялась.
– Что она этим хочет доказать? – спрашивала она.
– Доказать, что ты читаешь газеты…
– Но ведь это не я ездила в загородный сад к эмиру и не я утащила у него эту газету… Ну, да пусть все беды посыплются на ее голову! Новости слышали?
– Слышала. Бунт в России. Но какое это имеет отношение к вам и ко мне?
Фируза, молчавшая до сих пор, вмешалась:
– Огонь, спаливший большой трон, может коснуться и нашего стульчика. Наш эмир силен, пока у него есть защита. Белый царь был его защитником и прибежищем, а когда этого не будет…
– Неизвестно, что будет… – сказала Оймулло.
– Будет такой день, когда я выйду из этой тесной золотой клетки, – сказала Оим Шо.
– Бог – наш владыка! – сказала Оймулло. – Будьте осторожны! Фируза, ты особенно. Если эмир начнет то, что задумал, нрав его переменится, и он не простит нам, маленьким людям…
– Знаю, раненая змея еще страшнее.
– Я не боюсь! – сказала Оим Шо. – Чем жить как в могиле, лучше уж умереть. Но я легко не дамся. Вот если бы джадиды приняли меня к себе, я бы в одну ночь подожгла Арк и загородный дворец.
– Вот оттого джадиды и не принимают вас к себе! Вы как нетерпеливый влюбленный:
Соловей, тоской исходим вместе – ты и я.
Стонем, если нет от розы вести, – ты и я.
– Ну, уж вы и скажете! – пришла в восторг Оим Шо. – Я читала Возеха, он хорошо сказал про нас с вами:
Что ж опять коришь меня любовью ты, аскет?!
Оба мы не знаем благочестья – ты и я.
– Терпение и выдержка! – сказала Оймулло. – Придет время, все успокоится, и вы еще увидите расцвет своего счастья. А теперь я уйду. Газету, как мне поручено, оставляю у вас. Хотите – уничтожьте, хотите – сохраните.
– Не уничтожу, пусть придут, пусть найдут! Я всю вину на них свалю! Но Оим Шо ошибалась. Узнав, что она читает газеты, что будто бы она «заодно с джадидами», эмир рассердился. Он строго обошелся с ней, спрашивая, откуда у нее газета. Оим Шо попыталась свалить все на мать, доказывала, что это клевета, что все подстроено его матерью. Но не стал слушать, не поверил ей, сказал угрожающе, что, если опять в комнатах найдут газету, ей плохо будет. Оим Шо пыталась вернуть эмира, но ничего не вышло. Эмир, разгневавшись, ушел.
Оим Шо не испугалась, гнев охватил все ее существо. Служанки ей, что, прежде чем прийти к ней, эмир побывал у матери… Значит, пируха повинна в том, что он был груб с ней. Если так пойдет дальше, может наделать много бед. Эмир не очень умен, слушается мать как теленок… Нет, она, Оим Шо, так просто не сдастся! Пусть сначала мыть мира сгорит, превратится в пепел позвала свою самую любимую служанку, которой доверили ночью мы сделаем то, что задумали.
– Подожжем?
– Да, сожжем все, превратим в пепел! – сказала Оим Шо. – Слушай! В полночь, когда все уснут и все успокоится, встань потихоньку и иди в комнату с двумя дверями, выходящими в разные стороны. Из этой комнаты пройдешь через чуланчик в высокое помещение, обращенное на север. В эгом помещении много всякого добра, одеял, курпачи, помни это и не наткнись на что нибудь, не упади! Дальше будет чуланчик при покоях государыни, конечно, он заперт изнутри на цепочку. Ты принесешь с собой масляную тряпку, зажги ее и подсунь под дверь – внутрь. И все! Когда вернешься, получишь два золотых!
– Хорошо! – сказала девушка.
В эту ночь у дастарханщицы при покоях матери эмира, одной из самых приближенных и доверенных лиц государыни, были свои планы. После ужина матушка-государыня быстро прочитала последний намаз и велела готовить ей постель.
– Не знаю, почему я стала такой соней, – сказала она, почесывая свое жирное тело. – Или это весна так размаривает человека?
– Это весна, – поддакивала дастарханщица, – весной здоровый человек делается сонливым, говорят. А государыня-матушка, слава богу, здорова, вот ее и клонит в сон.
Это очень хорошо. Не позвать ли Оймулло Танбур, чтобы убаюкала вас музыкой?
– Не надо, – сказала мать эмира, с помощью служанки стащила с себя платье, в одной рубашке легла в постель, и ее полное тело утонуло в пуховых одеялах.
Дастарханщица сказала служанкам, чтобы шли спать, оставила только самую надежную женщину и просидела с ней, болтая, почти до полуночи. Потом она встала, вошла в спальню, на цыпочках подошла к постели старухи и увидела, что та спит, мирно похрапывая. Тогда женщина подошла к двери чулана и осторожно открыла ее. Сердце ее сильно билось, руки дрожали, ведь без разрешения государыни никто не имел права войти в кладовую. Правда, она иногда заходила туда, но только по приказу старухи: брала, что велено, и выходила, провожаемая ее подозрительным взглядом. И теперь, прежде чем войти, она обернулась и посмотрела на постель. Старуха спала. Решив, будь что будет, дастарханщица вошла в кладовую. В этой большой просторной комнате хранились богатства старой государыни – многочисленные сундуки, шкатулки с драгоценными камнями и золотыми вещами. Женщина хорошо знала расположение вещей в кладовой, поэтому из осторожности притворила дверь в спальню. Но то ли второпях, то ли с испуга, она нечаянно хлопнула дверью. От стука мать эмира проснулась и спросила: «Кто там?» Женщина застыла на месте, не зная, что делать. Она проклинала себя за то, что, не довольствуясь тем, что удавалось стащить днем, захотела теперь, ради свадьбы дочери, ночью взять какую-нибудь золотую вещь подороже, – и вот попала в беду. Если старуха позовет ее, сбегутся служанки, найдут ее в кладовой – тогда она всего лишится и угодит в тюрьму.
Минуты казались ей годами. Но старуха государыня, почесавшись, повернулась на другой бок, и опять послышалось ее мирное посапывание. «Слава богу», – вздохнула дастарханщица. Но и теперь еще она не осмеливалась пошевельнуться, даже дышать. Вдруг, в эту самую минуту, с другой стороны, за дверью, которая вела из кладовой в помещение, где хранились одеяла и разные другие вещи, послышался шорох, чьи-то шаги, кто-то попробовал дверь, словно хотел убедиться, заперта ли она. Дверь была закрыта на цепочку и не поддалась. Потом послышалось чирканье спичек, и темная кладовая вдруг озарилась пламенем.
Женщина сначала ничего не поняла и словно окаменела. Потом ум ее сработал, она поняла злое намерение, громко закричала, ногами затоптала горящую тряпку и, открыв цепочку, вбежала в соседнее помещение. Там было полутемно, но свет, проникавший через окна, помог ее глазам, привыкшим к темноте, разглядеть убегающую.
– Стой! Стой! – кричала она.
Убегавшая споткнулась у двери в коридор и упала. Дастарханщица бесстрашно бросилась на нее.
Тут, услышав крик, проснулась мать эмира, и на ее зов прибежала служанка, сидевшая в передней. Вдвоем с дастарханщицей они схватили поджигательницу, притащили ее в комнату государыни и бросили возле постели. При свете лампы, которую зажгли, увидели, что это была личная служанка Оим Шо.
– В чем дело? Что случилось? – спросила, дрожа от страха, старуха.
– Да стану я жертвой за вас, матушка-государыня! – сказала ободренная неожиданным оборотом дела дастарханщица. – Оказывается, в книге судьбы моей было записано доброе дело! Если бы я чуть опоздала, то и вы и дворец сгорели бы…
– Почему сгорели бы? Объясни толком. Кто это? – нетерпеливо допрашивала старуха.
– Это личная служанка Оим Шо, – объяснила женщина. – Она пришла поджечь вас, ваше высочество.
Услышав это, ошеломленная старуха в испуге села на постели.
– Господи помилуй, господи помилуй! – повторяла она. – Да объясните же мне все по порядку. Говори ты одна. Что тут было?
– Пожалуйста, – сказала дастарханщица и рассказала, что будто бы она вошла в спальню проведать государыню, встала около постели, чтобы посмотреть, почему государыня беспокоится во сне, и вдруг услышала, что кто-то тянет дверь кладовой, запертую на цепочку. Тогда она решила пойти в кладовую – и хорошо, что вошла, потому что горящая тряпка, подброшенная этой девчонкой, уже начала пылать. Ну конечно, она, рискуя жизнью, самоотверженно потушила пламя и с большим трудом задержала и привела сюда преступницу…
– Говори же, кто ты такая и почему сделала это? – сказала старуха. Служанке Оим Шо, хоть она и была ей предана, теперь не оставалось ничего, как сознаться простите меня, матушка! – сказала она. – Простите мне, глупой и несчастной, этот грех, я всю жизнь буду рабой вашей!
– Попалась и теперь раскаиваешься? – возмущалась дастарханщица Да если бы я не потушила огонь, который ты принесла, знаешь, было бы?
– Линю, знаю… Я виновата… – Говорила служанка и плакала.
Старухи заставила испуганную девушку все рассказать подробно, а узнав, страшно разгневалась. Она не могла усидеть на постели, вскочила, сама надела на себя платье, била кулаками по голове и по шее несчастную служанку, приказала сразу отвести ее в тюрьму. Девушка кричала и билась, молила о прощении, но что толку? Старуха велела тотчас же разбудить Оймулло Танбур. Сонная, прямо с постели, Оймулло Танбур вошла, ничего не понимая.
– Пишите! – сказала ей старуха. – Его высочеству эмиру Алимхану. Пишите…
Оймулло поклонилась, взяла перо и бумагу и вопросительно взглянула на старуху. От странного гнева глаза старухи налились кровью, побелевшие губы дергались. Она диктовала жалобу своему сыну: подлая Оим Шо совершила покушение на ее жизнь, на ее дом и имущество… Если, получив это полное ужаса известие, эмир не расстанется с несчастной злодейкой, то мать его умрет от горя и кровь ее падет на голову непослушного сына… В конце письма старуха приложила свою печать и приказала тотчас отправить его в загородный дворец.
На другой день эмир послал Оим Шо бумагу о разводе, а через неделю подарил ее в жены своему военачальнику Саидбеку, человеку уродливому, грязному, грубому и развратному.
Самыми мрачными днями в жизни Оим Шо были те пять месяцев, какие она провела в доме Саидбека Отец ее умер, не в силах перенести то, что с ней произошло. Саидбек сам возил ее на траурные обряды, а к вечеру привозил обратно; таким образом, проплакав в течение трех дней в отцовском доме, она была заперта в доме своего нового мужа. У Саидбека было три жены, и каждая имела свое отдельное помещение. С появлением в доме Оим Шо Саидбек перестал посещать своих старших жен. Они сгорали от ревности и днем, когда Саидбек уходил во дворец к эмиру, всячески старались отравить ей жизнь. Оим Шо пыталась образумить их.
– Дорогие женщины! – говорила она. – Вы же сами видели, что меня сюда привезли насильно и этот брак – мое горькое несчастье. Чем дальше супруг будет от меня, тем легче мне будет. Я сделаю все, что могу, чтобы пореже видеть его лицо.
К ее радости, эмир послал Саидбека по какому-то делу в Гиссар, и он пропадал там два месяца.
Затем приехал, и опять начались мученья Оим Шо. Но терпела она его на этот раз недолго – только месяц. А потом произошла революция.
– Милая моя Фируза, – говорила Оим Шо, рассказывая ей о всех своих злоключениях. – Еще до переворота, еще до начала войны я решила избавиться от Саидбека. В его доме, как в могиле, я не только не знала ничего, что делается на свете, не знала, что совершается революция, но я даже о себе думать не могла. И сам Саидбек, и все вокруг так были противны, что сама жизнь мне опостылела. Как-то ночью его не было. В доме все спали. Только я не спала и плакала. И вдруг мне пришло в голову: разве не лучше умереть, чем так жить? Я стала искать полотенце, чтобы сделать петлю и повеситься где-нибудь. Вышла в переднюю и тут увидела забытые кем-то паранджу и чашмбанд. Мою паранджу Саидбек спрятал и держал в сундуке под замком… И что ты скажешь? Увидев эту паранджу и чашмбанд, я подумала: зачем же мне умирать? Нет, я буду жить, я еще увижу гибель моих врагов! Я взяла паранджу и чашмбанд, тихонько прокралась к воротам. Меня никто не видел, все спали как мертвые. Но ворота на улицу были заперты, и привратник спал на суфе рядом. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил: «Кто тут?» Я, волнуясь, пробормотала: «Я – Гульмах, у младшей жены господина схватки, я иду позвать повитуху». Привратник, ворча, встал, открыл ворота и выпустил меня. Я вздохнула с облегчением и побежала по улице.
Но, увы! Я тут же попалась. Проклятый Саидбек как раз возвращался домой, увидел, что из его ворот вышла женщина, заподозрил что-то неладное и остановил меня: «Эй, кто тут? Куда идешь?»
Я и ему хотела сказать то же, что сторожу, но он насильно открыл мое лицо, узнал, ударил, втащил во двор и, подняв всех на ноги и обругав, сказал, что сейчас ему некогда, а когда вернется, то меня накажет. Меня отвели и заперли в маленькой комнате, где он жил зимой.
Я удивилась: что за спешное дело, куда ушел этот пес, даже не отдохнув? Лишь после его ухода я услышала, как женщины говорили «газават, газават». Я сказала себе: неужели джадиды наконец объявили войну эмиру? Или опять, как когда-то пошумят и разойдутся? Я не спала всю ночь, плакала и еле дождалась дня. Утром я услышала пушечные выстрелы. Сначала подумала, что стреляют сарбазы эмира, но потом догадалась, что идет сражение. Пушечная канонада постепенно приближалась.
Наверное, никому в то утро пушечные выстрелы не были так приятны, как мне. Каждый выстрел, каждый удар был мне радостной вестью, возвращал меня к жизни. Наконец дверь открылась, вошла стряпуха с дастарханом и чайником.
От нее я узнала, что началась война, Саидбек ушел воевать. «Дай бог, чтобы не вернулся!» – сказала я. Стряпуха ничего не ответила, вышла и заперла дверь на цепочку.
На третий день войны в кладовую при мехманхане попал снаряд и разрушил ее. Весь двор и все наши комнаты наполнились удушливым дымом. От взрыва я потеряла сознание. А когда открыла глаза, увидела, что кусок стены в комнате; где я была заперта, отвалился и образовалось отверстие. Со страха я невольно кинулась к этому отверстию и вылезла во двор, наполненный дымом. Перепуганные женщины попрятались в подвал, никого не было видно. Оглядываясь по сторонам, я опять увидела чью-то паранджу, висевшую на столбе под навесом, схватила ее, набросила на голову и побежала к воротам. Вижу, ворота открыты, никого нет. Я выбежала на улицу и, слава богу, живая и невредимая добралась до отцовского дома.
Удивительно! – сказала Фируза, с интересом выслушав рассказ Шо. И вы ничего не знаете, что сталось с Саидбеком?
Ничего не знаю! – сказала Оим Шо. – Если бы знала, сама бы властям. Вчера я слышала, что Саидбек убежал с эмиром. Не им, правда ли.
Ну ладно, как бы там ни было, вы теперь избавились от всех своих, опить вы в своем доме, у родной матушки… сто тысяч раз благодарю бога! – сказала мать Оим Шо.– Бог услышал мои мольбы! Хамрохон избавилась от своего злодея и вернулась домой. Больше мне ничего не надо… Хлеб у нас есть, нуждаться не будем…
Оим Шо пояснила:
– Все наше имущество конфисковано. И то, что было у меня в доме Саидбека, и то, что матушка сохранила, – все взяли. Только старая утварь домашняя да вот эта одежда и остались. Но хорошо, что не тронули закрома, а то пришлось бы с голоду помереть…
– И при эмире испытали мучения, и при свободе не сладко. Такова уж, видно, наша судьба, – сказала старуха. – Оимхон, встань, завари чаю.
– Не нужно, – отказалась Фируза, – не беспокойтесь. Уже поздно, мне пора.
– Какое же тут беспокойство? – сказала Оим Шо, вставая. – Хоть у нас все отобрали, мы можем дорогой гостье дать чаю.
– Спасибо! – сказала Фируза и смущенно подумала: неужели надо было все отбирать у этих женщин?
Когда Оим Шо вышла заваривать чай, мать сказала:
– Она не говорит, а сердце у нее болит, я знаю… Вы сама женщина семейная и знаете, как трудно женщинам без мужчины в доме, без денег и без имущества…
Что будет с нами?
– А братья ее где?
– Не знаю, – сказала старуха, – никаких вестей нет. Оба были в Гиссаре, да сохранит их бог от бед и несчастий! А пока их нет, что мы будем делать?.. Если бы бог не дал ей красоты! От ее красоты и при эмире нам не было покоя, и теперь…
– А теперь почему? Теперь никто не может на нее посягать!
– Эх, не знаете вы! – сказала старуха тихим голосом. – Два дня, как новая власть пришла, а уже, прослышав про Оим Шо, стали присылать людей.
– Неужели? – удивилась Фируза. – Кто же? Откуда присылали?
– Вы – свой человек, и я вам скажу, может быть, вы что посоветуете. Есть, говорят, большой начальник, джадид, зовут его Ходжа Хасанбек, под его началом целая большая контора, говорят. Так он вчера присылал человека, сватает Оим Шо, обещает вернуть имущество и денег дать – на свадьбу. Что вы скажете? Соглашаться нам? Все-таки лучше, чем одной жить, а? Будет какая-то защита и опора?
Фируза и удивилась и рассердилась. Удивилась потому, что в такое трудное время, когда еще не утвердилась Советская власть, когда кругом враги новой жизни и люди эмира точат ножи, – в такое-то время председатель ЧК, вместо того чтобы днем и ночью быть начеку, не пить, не есть, защищать революцию, хочет под шумок взять себе молодую красивую жену… А рассердилась потому, что такое поведение унижает Советскую власть, люди будут думать: какая же разница между старой и новой властью? Ясно, что и имущество женщины конфисковано для этой грязной цели.
– Нет, я не советую! – резко сказала Фируза без всяких объяснений. – Получится так, что, спасаясь от дождя, вы хотите встать под водосточной трубой! Бедная Оим Шо только что освободилась от одного многоженца, только свет увидела, а вы хотите, чтобы она опять пошла за старика, за нелюбимого, стала второй женой? Еще найдутся для нее мужья, лишь бы была здорова.
– Боюсь, если мы откажем, беда будет!
– Ничего не будет! Будьте спокойны! По советскому закону никто не может вас притеснять.
Мужчина и женщина равноправны.
В комнату вошла Оим Шо, расстелила перед Фарузой дастархан, поставила поднос со сластями, налила пиалу и подала ей.
– У нас еще виноград есть, – сказала мать.
– Ах да, в самом деле. – Оим Шо встала, пошла в переднюю и принесла поднос с виноградом. – Это свой виноград, покойный отец сам сажал.
Фируза взяла небольшую гроздь.
– Сладкий, – сказала она. – Спасибо! Мой совет вам: не делайте снова горькой вашу жизнь. Ходжа Хасанбек – человек старый, у него жена и дети… Ваши дни опять станут черными.
– Мне противно замужество! – сказала Оим Шо. – Два раза я была замужем и никакой радости не видела. Но говорят, что укушенный змеей и веревки боится… Испытав столько мучений и лишений, мы теперь всего боимся. Пусть бы он пропал совсем! Как-то я пошла купить чая и сахару и видела, как он проехал в фаэтоне; люди сказали, что это и есть Ходжа Хасанбек, председатель ЧК… Облезлый коршун! Неужели уж никого не нашли другого, что его сделали главным?
– Ходжа Хасанбек – революционер, власти его ценят, – сказала Фируза. – Но то, что он присылал к вам сватов, мне не нравится… Так не поступает хороший человек. Я скажу дяде Хайдаркулу…
– Нет, нет, дорогая! – испугалась мать Оим Шо. – Никому не говорите, это секрет. Если вы не советуете, мы сами вернем ему подарки и откажемся, найдем какой-нибудь предлог.
– А кто это Хайдаркул? – спросила Оим Шо.
– Дядя Хайдаркул работает в Центральном Комитете партии и к ЧК имеет отношение. Ну ладно, раз вы не хотите, я не скажу ему. Но знайте, времена насилия прошли и никто не смеет вас притеснять.
– А вещи-то ведь отобрали, – сказала старуха.
Фируза опять смутилась, молча взяла пиалу и принялась за чай.
Ваши вещи отобрали, наверное, по недоразумению, – сказала она наконец. – Когда начинается пожар – горит все подряд, и сухое и сырое, говорят. Я скажу дяде Хайдаркулу, он проверит и, может быть, что-то сделает.
Поговорив еще минуту, Фируза попросила разрешения уйти.
Старуха прочитала молитву. Оим Шо проводила Фирузу до ворот и накинула на нее паранджу.
Было уже темно, на улицах почти не было прохожих. Возле медресе Мири Араб стояли караульные с фонарями в руках. Фируза узнала среди них Лео. Он поджидал ее, разговаривая с солдатами.
Здравствуйте! – сказала она, подняв чашмбанд – она не закрывала лицо перед русскими солдатами.
Жду тебя, сказал Асо. – Дядя Хайдаркул отпустил нас.
– В Коплон через два-три дня, – сказал Асо. – А сегодня шулон!
– Что такое шулон? – засмеялась Фируза
– Шулон значит отдых, покой, нет работы!
– Боевая твоя жинка, – сказал один из солдат Асо. – Молодчина!
– Что он говорит? – спросила Фируза.
– «Твоя жена – байская дочь, – говорит, – отвечал со смехом Асо.
– Сам ты байский сынок! Пошли!
– Идите, товарищи! – сказал Асо солдатам, и они ушли.
Оим Шо и ее мать зажгли маленькую семилинейную лампу и продолжали беседу за чаем. У них не было секретов друг от друга, они все говорили друг другу и находили в этом утешение. Мать, хоть была стара, сердцем оставалась молодой: она была деловая и находчивая женщина. Если бы она знала, какой ураган бушевал в Бухаре, то, вероятно, сумела бы разобраться во всем и дать дочери хороший совет. Но она была так отгорожена от всех событий, жизнь ее так ограничена стенами дома, что ее опыт не мог сейчас пригодиться.
А ее дочь Оим Шо, пройдя через душевные испытания, перенеся невзгоды и унижения, как будто совсем сникла. Теперь где-то в глубине сердца еще бунтовала молодая кровь, и это усиливало тоску и боль.
