Текст книги "Двенадцать ворот Бухары"

Автор книги: Джалол Икрами

– Уже была…

– Еще лучше! Оим Шо ни эмиру не покорилась, ни Саидбеку, покорится ли теперь старику Хасанбеку?

– И ему не покорится, говорят ведь, что надо считать до трех раз!

Оймулло вспомнила свое сатирическое стихотворение:

 
Хоть голова твоя в чалме – как есть большой котел,
Но все же мудрости большой ты в мире не обрел.
Когда б считалась борода заслугой на земле,
То, верно б, славу заслужил бодучий наш козел!
Эй, руки коротки твои. Богатства не ищи!
Гляди, чтоб жадностью своей – себя ты не подвел!
Не вей гнезда, не шей одежд, не думай о жене.
И угощения не ставь на свадебный свой стол!
 

– Проси только скоропостижной смерти – и все! – сказал, смеясь, ювелир.

Так они разговаривали, когда вошла Фируза.

– Ассалом, ассалом! – сказала она и, усевшись у входа, стала спрашивать, как они живут.

– Мы живы и здоровы, – сказала Оймулло. – Пируем вдвоем. Вот видишь, все приметы пира налицо. Садись поближе, ты, верно, хочешь пить? Я дам тебе глоток вина – и жажду утолишь, и настроение станет лучше.

Фируза обрадовалась, что Оймулло и Тахир-ювелир в хорошем настроении, и ради них тоже выпила глоток вина.

– О, какое горькое! – сказала она, поморщившись. – Я думала, оно сладкое.

Тахир-ювелир засмеялся и сказал:

Припади губами к чаше, губ не отрывая, пей! Не внимай веленьям света, все позабывая, пей!

– Ну-ка ответь! – засмеялась Оймулло.

Фируза смутилась, лицо ее стало пунцовым. Оймулло ответила за нее:

Перемешано с горчащим здесь сладчайшее питье! На устах у мира – сладость, горечь – ты у края пей!

– Браво, браво! – сказал Тахир-ювелир, встал и отнес в шкаф поднос с графином и чашей. – С тех пор как Фируза-джан стала заниматься государственными делами, перестала стихи читать.

– Правда, дядюшка, – сказала Фируза, – стихи еще куда ни шло, а вот даже за домом присмотреть некогда, так много работы… Особенно теперь, когда меня назначили заведующей женским клубом!

– Женским клубом? – изумился ювелир. – Оказывается, есть и женский клуб «Кулуб» – арабское слово, означает «сердца». Значит, тебя назначили заведующей женскими сердцами?

Эти слова рассмешили Оймулло и Фирузу.

– Нет, в самом деле, – говорил ювелир, – «кулуб» – множественное число от слова «кальб» – сердце.

– В каком-то смысле ваши слова правильны, – сказала Оймулло, – клуб – это такое место, где женские сердца находят приют и ласку, а Фируза эти сердца ободряет и поддерживает.

– Стараюсь, Оймулло, – сказала Фируза, – но нам мешают. Некоторые легкомысленные люди принимают женский клуб за дом развлечений и забав. То один, то другой под всякими предлогами заходят, разглядывают женщин, мешают нашим занятиям.

– Не пускай никого, не позволяй входить! – решительно сказала Оймулло.

– Придется так сделать, – сказала Фируза, – пусть сердятся на меня, жалуются, а я попрошу дядюшку Хаидаркула, чтобы у дверей клуба поставили милиционера.

– Да, да, – сказала Оймулло. – Порядок и дисциплину заведи, пусть девушки занимаются учением и работой.

– Оймулло-джан, дорогая, у нас к вам просьба! Не хватает учительниц для клуба. Не пойдете ли и вы к нам учить наших девушек?

– О-о-о! – сказала Оймулло. – Чему же я буду учить твоих девушек в клубе? Я старая Оймулло, а вам теперь нужны новые учительницы, говорящие по-тюркски.

– Совсем не обязательно, – сказала Фируза, – мы учимся и на таджикском языке. Вы будете давать уроки литературы, познакомите девушек со стихами Хафиза и Саади. Оймулло подумала и сказала:

– Да есть ли у девушек интерес, склонность к литературе, к стихам?

– Еще какая! – сказала Фируза. – Я слышала: они читают стихи, поют песни…

– Ну что ж, я подумаю.

– Давайте завтра пойдем туда вместе, побудете денек, посмотрите, понравится вам или нет.

– Хорошо, – сказала Оймулло и перевела разговор на другое: – Ты сльймала, Оим Шо вышла замуж за Ходжу Хасанбека.

– Правда?

Жаль, умная женщина, а сама свое счастье сожгла.

– Кто знает, может, она счастлива?

– Нет! – решительно сказала Фируза. – Я знаю Оим Шо и Хасанбека тоже видела… Это свадьба по принуждению…

– Э-э, – сказал Тахир-ювелир, вступая в разговор. – Как это так – при Советской власти и по принуждению? Возможно ли?

– Вот возможно стало, – печально сказала Фируза. – Конечно, так не должно быть. Но некоторые теперешние правители, мне кажется, недостойны своих мест… Они неправильно поняли революцию… не знают, что такое свобода женщины…

Тахир-ювелир возмутился:

– Удивляюсь я на вас, раньше был эмир и его чиновники, они делали с народом что хотели… Теперь Советская власть – назиры что хотят, то и делают с народом, да! А вы верите…

– Так не должно быть! – сказала Оймулло. – Как мне говорили Фируза и Хайдаркул, теперь, при Советской власти, должны исполняться все желания, все чаяния народа, теперь народ свободен…

– Ладно, – сказал старик, – может, так и будет потом… Но пока…

– Сейчас, – сказала Фируза, – правительство еще не совсем укрепилось. Вокруг полно врагов, они пользуются всяким удобным случаем, чтобы мешать нам… Вот, например, расскажу вам, что вчера случилось: ревком Кермине посадил на арбу трех одиноких женщин и послал к нам в клуб – они этого очень хотели. По дороге неизвестные люди остановили арбу, изрубили в куски бедных женщин и их кровью написали на бумаге, что так будет со всеми, кто жаждет свободы!

– Ой-ой-ой! – как от боли, вскрикнула Оймулло. – Какой ужас! Да неужели есть такие люди, что нападают на ни в чем не повинных женщин и рубят их на куски?!

– Есть еще! – сказала Фируза. – Но Советская власть уничтожает их. А пока они еще могут натворить много страшных дел…

– Ты сама будь настороже, дочка! – сказала Оймулло. – Не дай бог, если с тобой что случится! Не ходи одна поздно ночью, в темноте. С вечера запирай ворота на цепочку! Если Асо не придет ночевать, приходи к нам, будешь у нас спать.

– Да, как бы там ни было, а я все же мужчина! – сказал ювелир. По губам Фирузы пробежала улыбка.

– Хорошо, – сказала она, – ну пока, будьте здоровы! Я поднимусь наверх и до прихода Асо займусь уборкой…

Мать Оим Шо плакала навзрыд. Она была одна в своем большом доме и плакала, стонала, била себя в грудь, царапала себе лицо, призывала бога. Паранджа и чашмбанд ее были брошены на полу в прихожей. По одежде и пыльным ичигам видно было, что она только что вернулась из города.

– Господи, сохрани мою дочь! Заклинаю тебя чистым хлебом твоим, боже, избавь мое дитя от беды, освободи от рук деспота!

Слезы лились у нее из глаз, заливали морщинистые щеки, которые когда-то были румяными и свежими, как розы.

Наконец слезы иссякли. Ослабев от рыданий, старуха умолкла, сидела, уставившись в окно.

Осеннее солнце освещало бедную, почти пустую комнату. Теплые солнечные лучи разбудили замерзшую было муху, и она с жужжанием билась в окно, рвалась наружу, не зная, что перед ней стекло, прозрачное, твердое и скользкое. Все ее усилия были напрасны! Вот она ползет к краю, к деревянной раме. Дерево не скользкое, по нему можно ползти, с него удобно взлетать, но оно не прозрачное, загораживает солнечный свет… Муха снова возвращается на стекло, снова видит сквозь него солнце, небо, свободу… Но вылететь нельзя! На пути стекло, о котором муха не знает и не хочет знать…

Оим Шо, как эта муха, хочет расправить крылья, лететь к солнечному свету, к свободе, к счастью. Она тоже видела солнце, простор, ясное небо, приволье и стремилась к ним, но – увы! – всегда что-то встает на ее дороге, бесчисленные препятствия мешают ее счастью. О боже, когда же конец, когда наступит покой?

Со двора послышались шаги, и женский голос спросил:

– Извините, госпожа, вы дома?

Старуха встала, вышла в прихожую и, пока поднимала брошенные паранджу и чашмбанд, в дверях появилась Анбари Ашк и поздоровалась с ней.

– Здравствуйте! – сказала старуха, принужденно улыбнувшись. – Входите, уважаемая, я тоже только что вошла…

Они спросили, как полагается, о здоровье друг друга, вошли в комнату, и вновь закипели и полились слезы из глаз старухи.

– Что с вами? – удивилась и даже испугалась Анбари Ашк. – Что случилось? Что такое?

Минуту старуха не могла выговорить ни слова, потом, вытерев слезы, вздохнула и сказала:

– Горе мне, горе!

Что я наделала… Сама дала согласие, собственными руками погубила свою дочь!

– Не пугайте меня так, госпожа, скажите, что случилось? Ваша дочь жива? Здорова ли она?

– Была здорова… а теперь не знаю… – сказала старуха, еще больше испугав Анбари Ашк, и, глубоко вздохнув, пояснила: – Сегодня новый зять так меня принял, чуть не сказал «убирайтесь вон», почти выгнал меня… Хамрохон едва не умерла с горя, проводила меня, идите домой – сказала… Ну, вот я и пришла, а душа моя там осталась… Боюсь я, боюсь!

– Чего же вы боитесь?

– Дочь моя что-нибудь сделает с собой…

– Почему же? Ведь не по принуждению – по согласию они стали мужем и женой. Вы ведь питали надежду?

– Эх, по согласию! – сказала со вздохом старуха. – Насильно он взял мою дочь. Сперва обещал, что возвратит нам все отнятое добро, потом прислал человека сказать, что если мы не согласимся, то он нас арестует, силой возьмет… Кому пожалуешься? Мы смирились, дали согласие. А он ни добра нашего не вернул, ни дочери моей радости не дал. Верно ведь говорят, что счастья нет в доме, где муж многоженец…

– Неужели Хамрохон не сумела смягчить сердце мужа?

– У него нет сердца, чтобы ему пропасть! – сказала старуха. – Хорошо, что вы пришли, бог вас послал! Придумайте что-нибудь, посоветуйте!

– Ну что вы говорите! – пыталась утешить ее Анбари Ашк. – Хамрохон такая разумная, все понимает. Не станет она губить себя из-за какого-то старикашки!

– Не из-за него, подлеца, – сказала старуха, – а от тоски, с отчаяния, от безнадежности судьбы своей она может что угодно сделать! Она даже намекнула мне, а я, глупая, потом уж догадалась и вот теперь как на сковороде поджариваюсь…

Анбар поняла, что старуха не напрасно волнуется. Хамрохон и в самом деле могла решиться на самое страшное; поэтому, подумав, добавила:

– Не надо отчаиваться! Сейчас я пойду к Хамрохон, поговорю с ней, что-нибудь придумаем.

– Дай бог вам успеха, дорогая! Да поможет вам бог! Но будьте осторожны, как бы и вас там плохо не встретили.

Анбари Ашк улыбнулась.

– А мне не нужен их ласковый прием! Пусть этот распутный старик постарается, чтобы я его хорошо встретила. Последние его волосы вырву и засуну ему за пазуху. Я не боюсь его ЧК! Будьте спокойны! Так все устрою, что сами скажете: «Вот молодец!»

Эти слова сильной и властной женщины немного утешили старуху. Она поверила, что Анбари Ашк может стать избавительницей ее дочери.

– Да поможет вам господь! – сказала она. – Не уходите, я сейчас чай приготовлю… Совсем разум потеряла…

– Много я вашего чаю выпила, госпожа! – сказала, выходя в прихожую, Анбар. – Лучше поспешу к вашей дочке, узнаю, что с ней… Дай бог, чтобы не было удачи старому псу!

Анбар вышла на улицу.

Был веселый, солнечный, праздничный день. Народ радостно, толпами шел к Регистану. Мальчишки скакали вприпрыжку, со всех сторон слышались музыка, песни. На воротах, на порталах мечетей и медресе развевались красные флаги. Необычайное оживление царило на улицах, Анбар вышла на большую дорогу к Регистану и удивилась еще больше. Мимо нее проходили школьники в новых одеждах, с флагами, с барабанами и карнаями, весело распевая песни. Это зрелище вызвало у нее слезы. Она спрашивала себя: что это за праздник сегодня?

К Регистану безостановочно шли люди. За школьниками – взрослые, тоже с флагами и лозунгами на шестах. Анбари Ашк постояла немного, посмотрела, как прошли строевым шагом войска, с ружьями, с барабанами, карнаями и сурнаями. Потом не вытерпела и спросила водоноса, который только что полил дорогу, а теперь стоял с пустым бурдюком и смотрел на проходящие войска:

– Скажите, куда они все идут?

– Сегодня праздник Октября, – сказал водонос. – На Регистане демонстрация! Там с высокого помоста большие люди будут говорить с народом. Давайте пойдем вон за отрядом Асада Махсума.

– Женщин, наверное, не пустят?

– Почему же? Если это праздник свободы, почему же не пустят женщин? Я видел: женщины тоже туда шли. Пойдемте!

Ладно, я потом приду. Сейчас у меня спешное дело есть, – сказала Анбар и, пройдя мимо минарета, между сгоревшими, в развалинах, торговыми рядами, мимо канцелярии казия, спустилась к кварталу Хаузи Атолик. В этом квартале, возле бани Кафтоляк, в большой усадьбе, представлявшей собой обширный двор с множеством строений, теперь помещался Бухарский женский клуб. Ворота вели сначала в небольшой дворик, где находились канцелярия клуба, склад и другие хозяйственные помещения, тут же был и один из классов школы. А на женской половине, где было просторно, размещались главные комнаты клуба: зал для собраний, швейные, вышивальные и другие мастерские, столовая и жилые комнаты.

Анбари Ашк до нынешнего дня раза два побывала в этом доме и поняла, что такое клуб и все его значение. Ее дриводила сюда Фируза: они познакомились еще во дворце матери эмира до революции, постепенно сблизились и сдружились. Тетушка Анбар верила в Фирузу, она считала, что эта молодая, энергичная и чистосердечная женщина может сделать все, что захочет. Фируза казалась ей первой революционеркой, одной из представительниц новой власти. Поэтому всегда, когда она нуждалась в добром слове или в помощи, она приходила к Фирузе и советовалась с ней. И теперь, когда она собиралась освободить Оим Шо, ей нужно было посоветоваться с Фирузой.

Но сегодня, придя в клуб, тетушка Анбар едва узнала его Вход с улицы был украшен кумачовыми полотнищами, на которых белой краской были написаны слова: «Да здравствует Октябрьская революция!», «Да здравствует партия большевиков и Советское правительство!» Всюду висели гирлянды из разноцветной бумаги, красные флаги, портреты Маркса, Энгельса, Ленина. Весь крытый проход был увешан гирляндами из цветных бумажных флажков. Большой двор клуба был переполнен, шли какие-то приготовления, гремели бубны, слышалось пение. Женщины были разодеты во все новое. Учительницы – в сапогах или в лаковых ичигах и каушах, в бархатных платьях, в суконных жилетках, на головах шелковые платки.

Анбари Ашк, не найдя в этой сутолоке Фирузу, обрадовалась, увидев знакомую учительницу Отунчу, поздоровалась с ней, спросила, где Фируза.

– Фируза, наверное, в комнате девушек, – сказала Отунча. – Она пошла поторопить их, чтобы не опоздать на демонстрацию.

– На какую демонстрацию? – спросила Анбари Ашк, желая проверить слова водоноса.

Отунча сказала:

– Это демонстрация в честь праздника Октября.

– А!.. – сказала Анбари Ашк, и по лицу ее было видно, что она ничего не поняла.

Отунча улыбнулась и объяснила ей:

– Три года назад в России произошла революция. Скинули власть царя-деспота и установили Советскую власть. Вот сегодняшняя демонстрация в честь этого. День освобождения трудящихся – наш большой праздник. Сегодня в Ташкенте, в Казани, в Москве, в Фитирбурге – везде праздник…

– Очень хорошо! – сказала Анбар. – Пусть побольше будет таких праздников, чтобы несчастные женщины вздохнули свободнее. Хорошо у вас, как на настоящем тое! Вот так праздник! Скажите, а эти женщины тоже пойдут на Регистан?

– Да, мы все пойдем на Регистан, послушаем речи, потом вернемся и будем веселиться.

– И вы пойдете? Без паранджи?

– Нет, почему без паранджи? Мы и в паранджах примем участие в демонстрации.

– Если бы вы пошли без паранджи, мужчины, увидев красоту вашу, с ума бы посходили!

– Вы шутите, тетушка! – засмеялась Отунча. – Вы тоже с нами пойдете?

– Ладно! – сказала Анбар и пошла разыскивать Фирузу. Фируза и Оймулло Танбур в это время одевали и утешали молодую

женщину, убежавшую от своего старого мужа-деспота, нашедшую убежище в клубе.

– Ты ведь будешь в парандже и чашмбанде, – говорила Оймулло. – Как твой старик узнает тебя среди стольких женщин?

– Боюсь я, Оймулло, дорогая, страшно мне! – говорила женщина, вытирая слезы.

– Вот пойдешь с нами, увидишь людей и город, тогда перестанешь бояться! – убеждала ее Фируза.

Анбар подошла, поздоровалась, извинилась.

– Дорогая Фируза, – сказала она, – вы заняты, но на одну минутку я хотела оторвать вас – посоветоваться по важному делу…

– Идите, Фируза! – сказала Оймулло. – Я еще раз попрошу Амину-джан повторить ее речь, и мы пойдем. Все готово.

Фируза и Анбар вышли из комнаты, прошли через толпу поющих, смеющихся, радостных женщин и девушек и вошли в большой зал собраний, тоже украшенный лозунгами, красными знаменами, флагами. В глубине зала стоял длинный стол, покрытый красным бархатом.

Позади стола рядами стояли стулья. Пол зала был устлан большим красным ковром, вдоль стен и на ковре разбросаны подушки, расстелены курпачи и одеяла.

– Давайте поговорим здесь, – сказала Фируза. – Сегодня во всех комнатах люди…

– Ничего, – сказала тетушка Анбар. – Мне очень нужен ваш совет, потом я уйду.

– Нет, нет! Мы вас не отпустим! – сказала Фируза. – Пойдете с нами на демонстрацию, потом вернемся в клуб, у нас будут всякие развлечения. Вы тоже должны повеселить наших женщин.

– Со всей душой! – сказала Анбар. – Если успею, конечно, приду… Но тут у вас веселье, а мое сердце разрывается.

– Ну, ну? Что случилось? – со страхом спросила Фируза.

– Дело в том, – сказала Анбар, – что несчастная Оим Шо попала в такое тяжелое положение, что, говорят, хочет покончить с собой. Сегодня утром я зашла навестить ее мать, а она сидит одна-одинешенька и рыдает… Я ей обещала, что пойду в дом того нечестивца и узнаю, что с ее дочерью. Я сейчас иду туда. Но по пути зашла посоветоваться с вами…

– Бедная Оим Шо! – сказала печально Фируза. – Я ведь говорила, чтобы она не соглашалась, что добра не будет, а она не послушалась.

– Любовь старика – мороз для розы! – сказала тетушка Анбар. – Это она и сама знала, но ведь побоялась, верно… вы же сами знаете, кто он.

– Ну, а теперь что случилось? – спросила Фируза.

– Я не знаю… но раз она хочет убить себя… значит, не зря… Фируза подумала и сказала:

– Коли так, идите и навестите ее, узнайте: если она не хочет оставаться с мужем, у него в доме, то вовсе не надо убивать себя, надо жить! Пусть она уйдет от мужа. Приведите ее к нам сюда, в клуб, здесь никто ее не тронет.

– Но ведь вы сейчас все уходите?

– Мы пойдем на демонстрацию на Регистан, а часа через два вернемся.

– Хорошо, – сказала тетушка Анбар. – Тогда я сейчас пойду в дом Хасанбека. Его самого, наверное, тоже нет дома…

– Да, конечно, Хасанбек тоже на Регистане. До свидания!

Они вышли из зала. Как раз в этот момент учительница и Оймулло Танбур вывели всех из клуба на улицу. Женщины Бухары впервые шли организованно, со знаменами на демонстрацию. Хогя их было не так уж много и они все еще были в паранджах, все же это была первая в Бухаре женская демонстрация, такая радостная и веселая. Среди женщин было несколько русских и татарок – они шли без паранджи и несли в руках знамена. Фируза в этот день была так взволнована, что хотела тоже идти без паранджи, но Оймулло Танбур и Отунча отсоветовали ей, сказали, что этот ее поступок может вызвать недоверие к ней и к клубу у собравшихся женщин. Зараженная общим оживлением и весельем, Анбари Ашк взяла бубен и сыграла на нем какой-то танец и только потом с большим сожалением распрощалась.

Множество народа смотрело, как выходили из клуба женщины со знаменами, ударяя в бубны. Любопытные даже загородили женщинам дорогу, и те должны были остановиться. В эту минуту появился вдруг Насим-джан, сын хаджи Малеха, который жил в доме напротив клуба. На рослом белом коне, одетый в военную форму из небесно-голубого сукна, с маузером на поясе, в высокой барашковой шапке, с двумя конными милиционерами позади, он разогнал зевак с середины улицы и, отдавая по-военному честь, сказал:

– Пожалуйте, дорогие женщины! Путь к свободе и счастью для вас открыт!

Резвый конь его, играя, бил копытами, глаза Насим-джана сверкали, весь он был воплощением молодости, красоты, гордой силы.

– Спасибо вам, дорогой сосед! – сказала Фируза из-под паранджи. – Пусть и вам будет открыт путь к успеху!

– Благодарю! – Насим-джан держал руку у виска, пока не прошли вперед женщины.

Анбари Ашк все это видела. Она заметила красоту и гордую посадку Насим-джана и сказала про себя: «Вот если бы милой моей Хамрохон достался такой муж!»

Не желая больше задерживаться, она прошла с женщинами мимо медресе Турсун-джана, потом повернула в сторону Нового базара. Мощная река демонстрантов текла по улице, направляясь к Регистану. Впереди каждой группы шли знаменосцы, начальники, музыканты играли на сурнаях и барабанах, кое-где молодежь танцевала. Пробираясь вдоль стен, Анбари Ашк наконец выбралась из толпы и направилась к кварталу Коп-лон, где жил теперь в конфискованном доме шейх-уль-ислама Ходжа Хасанбек.

А в это время Оим Шо сидела, свернувшись клубочком, в углу комнаты и листала книгу стихов Хафиза, горько вздыхая и вытирая слезы, непрерывно набегавшие на глаза. Снаружи, с большой улицы доносились звуки карнаев и гром барабанов, пение и крики школьников. Все обитатели дома, даже старуха – сестра ее мужа – вышли к воротам посмотреть на демонстрацию. В доме, кроме кухарки, работавшей на кухне, никого не было.

Ходжа Хасанбек встал в это утро рано, грубо толкнул Оим Шо и тоже заставил встать.

«О боже, – думала она, – исчезни ты поскорее, чтобы я и голоса твоего не слышала, и лица твоего не видела…»

Ходжа Хасанбек пошел к старшей жене, у нее позавтракал и, ничего не сказав, не приказав ничего, даже не пригрозив вопреки обыкновению, ушел.

«Хоть бы ты не вернулся, старая развалина!» – прошептала Оим Шо себе, листая Хафиза. Вдруг ей попалась газель, очень подходящая к ее настроению, и, позабыв обо всем, ош прочитала:

 
Сердце мучится тяжко. О, где исцеленье от мук?!
В одиночестве – сердце, в несчастье… О, где он, мой друг?!
Кто из смертных на солнце смотрел, не изведав тревог?
Дай вина, виночерпий!.. Смирю свой жестокий недуг.
Я в колодце терпенья сгорел из-за свечки витой.
Где царь турок? О, где же Рустам?! Никого нет вокруг!
Мир – жесток. О, когда бы, аллах, на другой образец
Человека и мир сотворил бы ты заново вдруг!
 

То ли от стихов Хафиза, то ли оттого, что вспомнила свое горе, она опять заплакала. В голове вновь пронеслись страшные мысли об избавлении. Она закрыла книгу, положила ее в нишу и стала молиться.

– Господи боже! – говорила она. – Я слаба, у меня нет сил, я не могу создать другой мир и переделать человека. Так прости же мне грех мой, если я поступлю против твоей воли…

– Нет, бог не простит! – сказала, неожиданно войдя в комнату, тетушка Анбар.

Увидев ее, Оим Шо опустилась на пол.

– Не сон ли это? – сказала она. – Тетушка Анбар?! Обнявшись, они заплакали, засмеялись, поцеловались

– Какой это грех ты просишь бога простить тебе? Что случилось? – спросила Анбар.

– Мне тяжко, и выхода у меня нет, – сказала Оим Шо. – Этот дом, эта комната – моя темная могила. А старик этот – сам грозный Азраил! Полтора месяца сердце мое кровью обливается… Каждую ночь рядом со мной холодный див, мучает меня, царапает, кусает, давит и, ничего не добившись, ослабев, падает и храпит… Я до того дошла, что, только он коснется меня пальцем, меня тошнит, я сжимаюсь и холодею… Куда бежать мне? Не лучше ли успокоиться под могильной плитой? Однажды в каком-то иранском журнале я прочитала стихи одного поэта:

 
Я – женщина, других грехов я за собой не знаю. И в наказание за то я – в саване живая.
Коль саван я сорву с себя, то заслужу проклятье. При жизни я погребена и тихо умираю.
Печальна женская судьба, чернее этой кожи! Хожу, вздыхаю день и ночь: «Какая доля злая»
Я женщиною рождена, лишь в этом я виновна, И вот зашита в саван я, погребена живая[1]1
  Стихи персидского поэта Мирзаде Эшки (1893–1924).


[Закрыть]
 

Слушая эти стихи, Анбари Ашк прослезилась.

– Бедненькая моя, несчастная моя дочка! – сказала она, прижимая к груди Оим Шо. – Пусть смерти лучше ждет тот, кто тебя мучает! Нет, довольно! Теперь ты у нас расцветешь, как роза!..

– Говорят, что у большого горя голоса нет. Правда это. Кто услышит мое горе?

– Уже услышали! – сказала Анбар. – Слава богу, есть такие, что слышат чужое горе!

Она рассказала Оим Шо о своем разговоре с Фирузой и предложила ей сейчас же покинуть дом Хасанбека.

– Боже мой, но как же… как это сделать? Как вы вошли сюда, что эти ведьмы не видели вас? – засуетилась Оим Шо.

– Я вошла через калитку соседки… увидела, что старшая жена и сестра твоего мужа и еще кто-то с ними стоят под воротами и глазеют на демонстрацию, и не подошла к ним, а вошла в соседний двор. Соседка меня знает, она пропустила. Тем же путем мы и выберемся отсюда.

Оим Шо улыбнулась, и комнату словно озарил солнечный луч. Это была первая улыбка, появившаяся на ее губах в этом доме. Она вскочила с места, впопыхах собрала свои любимые платья, платки, взяла золотые украшения, связала все в узел и сказала:

– Идем! Надо выйти из дома, прежде чем появятся эти ведьмы! Анбари Ашк с удовольствием помогала ей собраться, вышла первая и позвала:

– Идем!

Они взяли в передней свои паранджи и чашмбанды и тихо выскользнули во двор. Оим Шо даже не оглянулась на этот дом, куда она вошла второй женой. Как заключенный из тюрьмы, как спущенная с тетивы стрела, убегала она… Да, убегала! Руки и ноги ее похолодели, сердце сильно билось. «О господи! – говорила она себе. – Лишь бы нам выбраться подобру-поздорову! Уйти с этой улицы, из этого квартала! О боже, будь нашим защитником, помоги нам, будь защитой от гнева Хасан-бека!..»

Мысли Анбари Ашк были другими. Она была довольна, шагала уверенно, знала, что «старые ведьмы» не скоро вернутся в дом – ведь с улицы доносились звуки сурная, было ясно, что демонстранты еще идут и идут. И сам Хасанбек не покинет праздник так быстро.

Пройдя через соседний двор, они накинули паранджи и вышли на улицу.

– Какой чудесный день, как хорошо! – воскликнула Оим Шо, когда они очутились далеко от квартала Коплон.

Никто не помешал им, не преградил дорогу. Словно вырвавшиеся из клетки птицы, они раскинули крылья и полетели к желанной цели.

На Регистане шел митинг. Население Бухары впервые праздновало великий праздник Октября, и казалось, даже воздух был полон радости. Это был праздник свободы и независимости, праздник победы, праздник жизни. Для трудового народа это был добрый день благоденствия и покоя. Сотни школьников, молодежь – первые комсомольцы, водоносы, ремесленники и другие жители Бухары собрались на площади, слушали речи ораторов.

На трибуне, украшенной флагами, лозунгами и цветными гирляндами, стояли руководители бухарского правительства, представитель правительства РСФСР Куйбышев и несколько женщин в паранджах. Полную огня речь Файзуллы Ходжаева народ выслушал с вниманием и ответил на нее одобрительным гулом и аплодисментами. После него Абдухамид Муиддинов предоставил слово Куйбышеву. Валериан Владимирович, держа фуражку в руке, подошел к краю трибуны и начал говорить, а переводчик затем перевел его слова.

Куйбышев говорил о победе Октября, несущего счастье всему трудовому народу, и особенно подробно – о Бухарской революции, о свободе народов угнетенного Востока. Народ Бухары создал свою народную республику, говорил он, советскую республику, и теперь может свободно строить новую, лучшую жизнь. Правительство Советской России и Туркестанская Советская Социалистическая Республика оказывают всяческую помощь свободному народу революционной Бухары. По указанию товарища Ленина Советское правительство России приняло решение: вся собственность, все имущество прежнего царского правительства на территории Бухары и предприятия, принадлежавшие русским владельцам, теперь безвозмездно отдаются бухарскому народу. Заводы и фабрики, земля и дома русских капиталистов – все теперь принадлежит народу Бухары. Советское правительство России прощает все долги эмира России, освобождает от них народ Бухары. Правительство Советской России приложит все усилия, чтобы молодая Бухарская республика за короткий срок встала на ноги, окрепла, чтобы народ Бухары стал независимым и богатым, экономически и культурно развитым. Он выразил уверенность, что трудящиеся Бухары, совершившие народную революцию под руководством партии большевиков и Советской власти, построят новую жизнь, основанную на справедливости и равноправии, и нанесут смертельный удар по остаткам эмирской власти.

После Куйбышева на трибуну взошла женщина в парандже.

Это была Фируза. Народ вокруг зашумел. Впервые бухарская женщина говорила с трибуны и наравне с мужчинами приветствовала животворное солнце Октября. Хотя речь ее была коротка, а голос негромок и несмел, хотя лицо скрывала волосяная сетка, тем не менее это была смелость, истинное мужество.

– Видишь, дочка! – сказала Анбари Ашк, обращаясь к Хамрохон, с которой они вместе издали глядели на трибуну. – Вот женщина, такая же, как ты, стоит в одном ряду с мужчинами, вместе с начальниками, держит речь, и все слушают ее. Может быть, и твой бессовестный муж слушает, почтительно прижимая руки к сердцу!.. А ты сидишь в углу, плачешь и собираешься покончить с собой… Нет, клянусь богом, даже мне хочется вновь стать молодой и начать жизнь заново Оймулло Танбур правильно говорила, что наступает время молодости и любви!

– Как я благодарна вам за эти слова! – сказала Хамрохон. – Ах, если бы в эти светлые дни и мне удалось немножко вздохнуть свободно!

– Конечно, удастся! Не немножко, а очень много и еще немножко! В это время Абдухамир Муиддинов дал слово начальнику городской

милиции Алиризо-эфенди. Это был турок, турецкий офицер, который во время мировой войны попал к русским в плен и вместе с другими пленными оказался в Бухаре, а после революции поступил на службу в милицию. Он говорил по-тюркски, и речь его прозвучала очень странно: он призывал все тюркские народы объединиться и показать миру, как они сильны.

– Народ Бухары должен теперь проснуться, – говорил он. – Всех, кто будет противодействовать объединению тюркских народов, следует выводить на площадь и расстреливать. Всякий, кто не захочет встать под наше знамя, будет считаться контрреволюционером и должен быть наказан… Аминь, велик аллах!

Речь Алиризо-эфенди вызвала шум, смех и возмущение. Файзулла Ходжаев сердито сказал Муиддинову:

– Зачем вы дали слово этому глупцу?

– Ведь так решили, – ответил Абдухамид. – Разве нельзя пошутить, посмешить народ?

– Это не шутка! – сказал решительно Файзулла Ходжаев. – Он плохо говорил. Надо было предварительно просмотреть его речь…

Такая нелепость!

– Правда, правда! – поддержал его Акчурин, один из секретарей Центрального Комитета. – Нужно было проверить заранее! Это наша ошибка. Дайте сейчас мне слово, надо как-нибудь рассеять дурное впечатление от его речи.