Текст книги "Двенадцать ворот Бухары"

Автор книги: Джалол Икрами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Мой ишак вышел из грязи! – сказал Наим. – Я с джадидами не желаю иметь никакого дела.

– Глупости! Хочешь ты или нет, а пойдешь со мной, куда я пойду!

– Во всяком случае, будьте осторожны, Махсум-джан! – сказал Хафиз.

Махсум понял намек и улыбнулся.

– Учиться в школе, сделаться грамотным – разве в этом все дело? И ты, Хафиз, и ты, Перец, говорите так о джадидах потому, что не понимаете политики. Вам достаточно, чтобы сегодняшний день был для вас хорош! И таких, как вы, много, а мы, играя в политику, сядем на вашу шею и будем ездить на вас.

– Скажите уж – сделаете нас ишаками… – сказал со смехом Наим.

– Да, сделаем вас ишаками, – повторил Махсум.

– Что ж, хорошо!

– Что хорошо?

– Ишак – животное вьючное, – сказал Наим, – его погоняют, покалывая палкой… Но если вы его уколете больно, он вас сбросит со своей шеи так, что от вас мокрое место останется. Поэтому слова Хафиза имеют смысл: будьте осторожны. Будете играть в политику, доведете народ до беды, тогда, боюсь, как бы он не сбросил вас самих в пропасть!

Улыбка исчезла с лица Махсума.

Ах ты, Перец! – сказал он серьезно. – В твоих словах есть доля правды! Эк нужно учесть да! – сказал Наим. Прошел почти год. И вот однажды Асад Махсум, довольный и веселый, вошел в келью, где Хафиз и Наим Перец были заняты приготовлением плова, и, обратясь к ним, сказал:

– Бросьте все, сейчас плов-млов не нужен! Пошли!

– Куда еще? Что за спешка? – спросил Наим.

– Сейчас едем в Каган… Ну-ка, подымайтесь!

– Все твои несчастья на мою голову, Махсум-джан! – пошутил Наим. – Если мы собираемся ехать ко мне в Кули Хавок, то давайте возьмем с собой все для плова, потому что мои домашние, наверное, сварили похлебку с машем.

Пусть твой дом обрушится тебе на голову! – сказал Махсум полушутя-полусерьезно. – В Кагане будет большой той, мы поедем на той.

– Значит, будет угощенье?

– Такое будет угощенье, какого ты в жизни своей не видал! Может быть, тебе даже самому придется играть на бубне!

– Ну, коли так, дайте только знак – и мы бегом побежим.

Все трое вышли из кельи и, как велел Махсум, незаметно выбрались на улицу. Около медресе Говкушон они повернули к хаузу Девонбеги и пустились в путь.

Было начало весны – первые веселые дни Ноуруза. На чистом лазурном небе – ни облачка. Воздух был свеж и приятен, улицы полны людей. Особенно людно на площади Сесу – у трех углов и под куполом Саррофон, где сидели менялы; жизнь тут кипела, торговля в полном разгаре. Саррофон и примыкающие к нему торговые ряды считались центром бухарской торговли. Все новые магазины, все самые большие караван-сараи, все банки и другие финансовые учреждения были расположены неподалеку, вокруг этого центра. Поэтому в полдень на этих улицах толпился народ. Много фаэтонов и всадников. Сквозь эту шумную кипучую толпу можно было пройти незаметно.

Три наших друга пробрались через толпу незамеченными, дошли до Сенного базара, где торговали люцерной и где была биржа извозчиков, наняли парадный фаэтон, уселись и поехали на вокзал. Тогда между Бухарой и Каганом три раза в день – рано утром, в полдень и вечером – ходили поезда. Когда три приятеля приехали на вокзал, дневной поезд готовился к отправлению. Асад Махсум велел Хафизу купить билеты, и они сели в поезд.

Народу было немного. Они вошли в вагон. Поезд тронулся.

– Слава богу! – сказал Асад Махсум, вздохнув облегченно. – Я боялся, что не успеем. Теперь мы в безопасности.

Наим Перец побледнел.

– Разве нам что-то угрожает? – спросил он.

– Да нет… Не бойся, тебя никто не тронет! – успокоил его Махсум. – Но, возможно, нас не пустили бы на этот праздник и, может быть, даже отвели бы во двор Арка, где казнят джадидов.

– Как же так? За что? – удивился на этот раз и беззаботный Хафиз…

– Мне передали, чтобы я был осторожен… Но теперь все хорошо, сошло благополучно…

– Как сошло? Но ведь вы же потом опять вернетесь в Бухару, – сказал Наим, – а ведь там и Арк стоит на месте, и дворик в нем…

– Кто знает, – весело сказал Махсум, – может быть, к нашему возвращению и Арк сдвинется со своего места, и дворик исчезнет.

– Вы бредите! – с досадой сказал Наим.

– Ладно, не верь. Вот увидишь!

– Постойте, куда ж мы едем – на праздник или на похороны?

– Верно сказал – и на праздник, и на похороны! – засмеялся Махсум, умолк и до самого Кагана не отвечал на расспросы Наима.

Наим каждый раз, когда приходилось ему ездить в поезде, садился у окна и смотрел с любопытством на все, мимо чего проезжал. Но теперь он не обращал внимания на весенние пейзажи за окном и даже не заметил, как подъехали к Кагану.

В Кагане они увидели на путях красные вагоны, в одном из них военные смазывали и налаживали винтовки. Наим удивился, но ничего не сказал. Вслед за Махсумом они вышли на большую улицу Кагана и направились к Российскому представительству.

– Видели войска? Это вам не шутка! – сказал Асад Махсум. – Я знал, что они тут, потому и позвал вас на той.

– Махсум-джан, дорогой господин! – сказал умоляюще Наим. – У меня больная мать и дети, за которыми некому присмотреть… Не лучше ли, я издалека послушаю звуки бубна на этом празднике?

– Замолчи, трус! – сказал твердо Махсум. – Еще ничего не известно. Зайдем в представительство – узнаем!

Они дошли до представительства и вошли во двор. Там собралось много народу, в больших котлах и в самом деле, как на тое, жарили мясо, варили плов, шли большие приготовления. Войдя в ворота, Махсум сказал товарищам, чтобы они подождали его на дворе, а сам вошел в здание представительства. Наим и Хафиз сели на деревянный помост у ворот и стали разглядывать собравшихся. Тут были и русские, и татары, и узбеки, и туркмены. Все они были вооружены револьверами, саблями, винтовками. Они громко смеялись и болтали беззаботно, словно и впрямь пришли на той.

Среди тех, кто входил в здание представительства, Наим увидел ака Мирзо и Мунши, подбежал к ним:

– Здравствуйте, ака Мирзо! Это правда, что тут болтают, будто мы теперь будем драться с эмиром? И скоро наступит этот час?

– Скоро, если богу будет угодно! – сказал ака Мирзо и вошел в дом.

– Сам Колесов приехал, – сказал Мунши. – Дай бог, чтобы все хорошо кончилось.

– А Колесов – это кто? – спросил Наим.

– Самый главный в Туркестане, глава всех революционеров, – сказал Мунши. – Хорошо, что он здесь, хорошо, если дело хорошо кончится!

– Да, – сказал Наим, – дай бог, чтобы все хорошо кончилось.

– Воевать с эмиром – нешуточное дело! – многозначительно сказал Мунши и прошел в здание посольства.

Наим вернулся к Хафизу.

– Дорогой друг! – сказал он. – Ты как хочешь – твоя воля, но я не собираюсь воевать. Я еще хочу пожить на этом свете!

– А я приехал сюда, даже не предупредив никого дома, нехорошо получается… – сказал Хафиз, как будто воевать он мог только с разрешения своих домашних.

– Знаешь что, – тихо сказал Наим, – давай, друг, потихоньку выберемся отсюда и подумаем о себе и своих делах. Что ты скажешь?

– Давай!

Они незаметно вышли из ворот представительства и пошли назад, к вокзалу. Там они расстались – Хафиз отправился пешком в Бухару, а Наим зашагал по дороге в свой кишлак Кули Хавок.

А на другой день произошли так называемые «колесовские события». До кишлака дошло известие, что между Бухарой и Каганом идет война, слышна была стрельба, артиллерийская канонада. Потом стало известно, – что джадиды потерпели поражение, войска эмира захватили Каган, убивают кого попало, рекою льется кровь… Несколько дней во всей округе люди боялись выходить на улицу. Наим Перец тоже отсиживался дома, только через неделю, когда стало спокойнее, он на лошади окольными путями отправился в Бухару.

Поезда не ходили. Вокзал был разгромлен, пути повреждены, много русских убито.

В Бухаре Наим направился в дом своего приятеля, старого галантерейщика. Оставив у него лошадь, пошел к Хафизу. Хафиз встретил его испуганно, со множеством предосторожностей, сказал, что Наим напрасно приехал в Бухару. Всем известно, что Асад Махсум был заодно с джадидами, из Кагана он не вернулся. Муллы разграбили его келью, растащили все его вещи. Что с Асадом Махсумом, никто не знает. Убит ли он или взят в плен и сидит в тюрьме? Во всяком случае, пусть Наим больше не приходит в дом Хафиза.

В тот же день Наим вернулся к себе в кишлак и старался даже не вспоминать Бухару. Он занялся хозяйством, стал настоящим кишлачным жителем.

Прошло более двух лет, и Наим Перец почти позабыл даже имя Асада Махсума…

И вот теперь Махсум сидел против него, живой и здоровый. Он только похудел немного, лицо потемнело, стал походить на степняка. Черная густая борода стала длинней, но глаза сверкали по-прежнему и смотрели зорко, поведение и характер, видно, тоже не изменились, а бахвальства даже прибавилось. Новым было только, что он стал пить вино, которым угощал Наим.

– Вы ведь знаете мою преданность вам, – сказал Наим подобострастно, – никогда я не поступал наперекор вашему приказу, ни на волос не сворачивал с намеченного вами пути. Но в тот день покойный Хафиз сбил меня с толку, вывел из представительства и увел с собой. А что мне было делать? Ведь этот взрослый здоровенный человек чуть не плакал тогда, да освятит господь его могилу!

– Что? Разве Хафиз умер? – огорчился Асад. – Когда же?

– Вот уже месяц… совсем неожиданно… здоровый был, лег в постель, уснул и не проснулся. Я узнал об этом спустя неделю после его смерти, ходил поминать его.

– Да будет милостив к нему господь! – сказал Асад, подняв руки для молитвы. – Хороший был человек, добрый! Правильно говорят, что смерть выбирает лучших. Вот мы с тобой, хитрые и злые, живы…

– Кому жизнь, кому смерть… – сказал Наим и, помолчав, спросил: – Ну ладно, расскажите же мне теперь, где вы были все это время, что делали?

– Больше года я вина в рот не брал… – сказал Махсум. – Но сегодня вечером грех не выпить! Ты, проклятый, мастер вино делать.

Меня уже разобрало…

– Я рад, Махсум-джан, – сказал Наим.

– Да, слава богу, дожили до этого дня! Ну ладно, где же плов?

– Сейчас, сейчас, – сказал Наим и хотел встать, но Асад сделал ему знак, чтоб сидел.

– Уже больше года я никому не говорил, что у меня на сердце… Но мне нужно высказаться… Нужно кому-то рассказать о полных опасности приключениях…

– Оставьте, не рассказывайте, – сказал Наим, который хорошо знал характер Махсума. – Что себя зря расстраивать? И меня не печальте.

– Нет, расскажу, – упрямо повторил Махсум. – А не то мое сердце лопнет, так я мучаюсь, понимаешь, мучаюсь! Ну-ка, налей еще пиалу!

Ты и Хафиз тогда убежали, но мы… я, Колесов, Файзулла, Мирзо Муиддин, Абдухамид, Муинджан, Ходжигадой и еще другие, – Махсум из гордости всегда ставил себя впереди всех, – все бывшие там младо-бухарцы решили, что будем воевать с эмиром. Ты знаешь, какой я смелый и как метко стреляю! Я просил бога, чтобы началась настоящая война, чтобы я мог показать свое военное искусство. Но другие думали, что надо действовать скрытно, напасть неожиданно, и надеялись, что мы, не проливая крови, захватим город. Все были согласны с таким решением. Один я был уверен, что бой будет ожесточенный… Потому что я знал – войска эмира знают о нашем решении выступить и хорошо подготовились к отпору.

Что? Откуда я это знал?.. Потому что нет ничего, чего бы я не знал.

Ты помнишь, когда мы вышли из Бухары, сели в поезд и он тронулся, я возблагодарил бога и сказал, что мы избавились от опасности. Мои слова имели тогда серьезное основание, чего вы не поняли и не могли понять! Да, в тот момент я, может быть, спасся от топора палача! Дело в том, что за два дня перед тем я приехал в Каган и узнал, что джадиды с помощью Колесова, который приехал из Ташкента с войском и оружием, хотят шшасть на Бухару. Мне было приказано, чтобы я быстро вернулся в Бухару и сообщил об этом всем известным мне джадидам, чтобы они по возможности покинули Бухару, укрылись в Кагане и побеспокоились о своих женах и детях… С этим поручением я вернулся в Бухару, но был неосторожен… Судьбы не избежишь, как говорится! Люди кушбеги сторожили у ворот Кавола и, как только я вошел в них, схватили меня и отвели прямо в Арк к самому кушбеги. Кушбеги хорошо знает моего отца и меня. Он стал бранить меня и сказал, что я должен быть благодарен отцу, что только ради его имени… Одним словом, сам не знаю для чего, я стал каяться перед ним.

Но он не принял во внимание мое раскаяние. «Тебя спросят, что ты сам делаешь, и не будут спрашивать, кто твой отец», – сказал он словами поэта. – Все твои дела нам известны, известно твое неблаговидное поведение. Зачем ты ездил в Каган? Если ты скажешь мне правду, я спасу тебе жизнь, а не то прикажу отвести на дворик!»

Я не хотел ничего говорить, думал все отрицать. Но другого способа спастись у меня не было. Тогда я подумал и сказал, что ездил в Каган купить пива. Я ведь и в самом деле привозил оттуда пиво. Люди кушбеги подтвердили это. Потом я сказал, что видел в Кагане русские войска и слышал, что приехал Колесов, а ничего больше не знаю… Я утешал себя тем, что все равно они это знают и узнали бы и без меня. У них ведь глаза есть, а что в Каган прибыли войска, это все видели: Каган недалеко, и шпионов там много.

Кушбеги приказал меня освободить, но сказал, что проверит мои слова, и если я солгал, то он меня повесит. По-моему, кушбеги, освободив меня, надеялся получить бесплатного шпиона, вызывать меня, когда понадобится, и, грозя казнью или палками, добывать от меня сведения… Но я был еще хитрее, чем он. Впоследствии все эти разговоры перепутались в моей голове, стали казаться сном, а стыд, который я испытал в плену у кушбеги, постепенно выветрился и позабылся…

Мы начали восстание… Мои предположения оправдались, мы не сумели захватить войска эмира врасплох, началось настоящее сражение… Я просил начальников, чтобы мне дали отряд, уверял, что могу пойти в обход и нанести удар там, где не ждут. Они не согласились, не дали мне отряда, не поверили мне! Но спорить было не время. В гневе я схватил винтовку и патронташ и стал сражаться наравне с солдатами. Из Бухары на нас двинулись пехота, артиллерия и целое ополчение из учащихся медресе и ремесленников, которые шли с криками «Аллах!». Их было гораздо больше, чем нас. Но русская артиллерия хорошо поработала, бухарские войска повернули назад. Русские солдаты с криками «ура!» преследовали их. Они мчались как тайфун, и я подумал, что так они могут пройти весь свет. Под их напором войско эмира обратилось в бегство, пошло в город. Ворота заперли и приготовились к осаде. Мы шли впереди и уже почти ворвались в город… Но тут сам кушбеги вышел с белым флагом. Ни его, ни его людей не тронули. В специальном фаэтоне их повезли в Каган. Что там случилось, я не знаю, но наступление наше было остановлено, и пришел приказ всем нам возвращаться в Каган. Я пошел к Мирзо Муиддину и спросил: «В чем дело?» Он ответил, что эмир сдался.

Я засмеялся. Он спросил: «Чему ты смеешься?» Я сказал: «Вы простаки, вас обманул кушбеги!» – «Нет, – сказал он мне, – эмир подписал и поставил свою печать на договоре, который прислал нам». Другие подтвердили его слова, но я все не верил и говорил, что кушбеги провел их. И что же, вышло все по-моему. Наших людей, которых мы послали в город для переговоров, схватили. Пришлось опять сражаться. И опять мы почти разбили эмирских сарбазов, но, на беду, у нас кончились патроны Я думаю, что враг знал об этом и на это надеялся. Все равно мы готовы были драться дальше. Но командующий русскими войсками дал приказ отступать. Солдаты отступили. А я один на вершине холма стрелял, и враги падали, как ягоды с тутовника. Если бы командир насильно не увел меня, я бы, кажется, продолжал сражаться в одиночку. Солдаты окопались вокруг Кагана. Рабочие с заводов и железнодорожники вооружились и готовы были сражаться. Но мы все, вместе с Колесовым, сели в поезд…

В вагоне начальники стали совещаться.

«Если мы заберем войска и уйдем, – говорил один из них, – что будет с населением Кагана? Эмирские войска придут и всех перережут».

Другой сказал:

«По-моему, нужно эвэкуировать рабочих депо, специалистов, работников вокзала и их семьи. Всех вывезти невозможно, да и какое дело эмиру до гражданского населения?»

«Да, да, – сказал Колесов, – надо вывезти тех, кого оставлять опасно. С нами должен выехать также Государственный банк с деньгами и золотом».

В результате этих переговоров, взяв людей, имущество, деньги и золото из казны, книги и документы, продукты, а также несколько цистерн с водой, поезда вышли один за другим. Но, отъехав немного от Кагана, остановились: оказалось, что люди эмира разрушили железнодорожный путь. Хорошо, что русские это предвидели и взяли с собой мастеров, рабочих и целый вагон инструментов… Ей-богу, эти русские молодцы! Если бы не они, наши кости достались бы степным волкам! Солдаты высыпали из вагонов, вышли в степь, готовые отразить нападение врага. Командир и нас заставил работать вместе с другими. В двух верстах от нас шел бой, гремели выстрелы, стучал пулемет, а мы таскали рельсы, шпалы, песок.

Рабочие восстанавливали путь.

Так, исправляя путь версту за верстой, сражаясь с воинами эмира, юлодные, без воды, мы понемножку продвигались вперед. Степь у Момо-джурготи и Куюкмазара голая, каменистая, воды не осталось, жара была страшная. Вот-вот войско эмира настигнет нас, сомнет и всех уничтожит… Но, к счастью, подоспела помощь из Ташкента, и мы были спасены…

Между Каганом и Зирабулаком, где проходит граница Бухарского чанства с Туркестаном, расстояние такое, что в мирное время поезд проходит его за четыре часа, а мы прошли его за двенадцать дней, понемногу восстанавливая железнодорожный путь. Каким мучительным, кипим тяжелым и полным лишений было это путешествие! Я был так и шуром, так измучен, что со всеми ссорился, все мне были противны. Сто раз я проклинал себя за то, что сделался джадидом, но лучше от этого мне но было Хорошо, что у меня тогда отобрали винтовку и револьвер, я в припадке гнева мог бы перестрелять их всех…

Пошто я восхищался русскими. Вот у кого нужно было учиться выносливости, трудолюбию, способности не падать духом при неудачах. Русский человек работает днем и ночью, даже если плохо с едой и совсем мало воды, он не унывает… Когда у него выпадает свободная минутка отдыха, он закуривает махорку и начинает петь песни. Он спит, положив голову на камень или прямо на горячий песок; он пробуждается с улыбкой, потягивается и, выкурив самокрутку, приступает к работе… А мы работаем кое-как, отговариваемся, спорим, ссоримся, завидуем, подсиживаем друг друга – потому нам и нет удачи в нашем деле. Мы даже спать не можем, когда устанем и измучаемся; нам и свет не мил…

«Давай думать, решать что-нибудь, – сказал я себе. – Что мне делать с такими товарищами в Самарканде или в Ташкенте? А в Катта-Кургане у меня есть один верный человек, Тухтабай; он когда-то служил у моего отца, а потом отпросился к себе в Катта-Курган и занялся там садоводством и торговлей изюмом. У него был сын Халим, который некоторое время прислуживал мне в медресе, а потом вернулся к отцу. Вот я и пойду к ним, погощу какое-то время у них, а там что бог даст».

Придя к такому решению, я вошел к начальникам в вагон – к Мирзо Муиддину и Файзулле. Поздоровался и попросил, чтобы они разрешили мне сойти в Катта-Кургане.

«Почему? – спросил Мирзо. – Мы тебе так надоели?»

«Не надоели, – сказал я, – но я до смерти устал, хочу немножко отдохнуть… вы ведь тоже где-нибудь остановитесь, еще увидимся…»

«Ваша энергия и отвага поразили нас всех, – сказал Абдухамид. – Мы на вас надеемся. Бухарской революции нужны такие самоотверженные люди».

«Благодарю, – сказал я, – в любой момент, когда понадоблюсь, позовите, я явлюсь… Но сейчас хочу уйти».

Начальники посовещались и дали согласие. Им ничего другого и не оставалось, как в пословице: «Я сам бродяга бездомный, куда же поведу тебя?» Они, правда, просили сообщить им в Ташкент, где я буду, чтобы могли вызвать меня, когда понадоблюсь.

«Хорошо», – сказал я, но про себя подумал: «Да пропади вы пропадом, проживу как-нибудь и без вас!»

Когда поезд пришел в Катта-Курган, я распрощался со всеми, сошел и пешком отправился в город. Я раздумывал, как мне найти дом Тухтабая, как вдруг увидел лавку торговца изюмом. «Ну, – сказал я себе, – торговец изюмом, конечно, знает другого торговца изюмом». И не ошибся. Торговец поздоровался со мной, стал расспрашивать меня, догадался, что я нездешний, и сообщил мне, что Тухтабай уже год назад покинул этот мир, а в доме его живет теперь сын его, Халим-джан. Разыскав дом Тухтабая, постучался в ворота. С горечью говорил я себе: «Вот оно – колесо изменчивой судьбы! Сын знатного человека, известный в Бухаре Махсум-джан, бродит бесприютный по свету, стучится в ворота своего собственного слуги!»

Я постучался второй раз, и тогда, не спрашивая «Кто там?», ворота открыли, и передо мной лицом к лицу оказалась молодая женщина, луноликая, стройная, с тоненькой талией, нежная, – словом, утеха сердцу. Признаться, хоть я был усталым, измученным дорогой, эта женщина поразила и смутила меня, лишила разума. Я не мог вымолвить ни слова, стоял и смотрел на ее красивое лицо. Она сначала тоже смутилась, увидев меня, растерялась, но потом опомнилась, закрыла лицо рукавом и отступила назад, и я услышал ее голос.

«Кого вам нужно?»

«Это дом Тухтабая?»

«Да. Кого вам?»

«Сын его Халим-джан дома?»

«Дома. Заходите!» – сказала женщина и вошла в дом.

Я еще немного постоял и со словами «Господи, благослови!» вошел во двор. Тут из мехманханы вышел Халим-джан и, увидев меня, по-братски обнял, потащил в комнату.

«Жена очень испугалась, – сказал он. – Я был нездоров, несколько дней пролежал; слава богу, поправился, сегодня уже ходил на работу, вот только недавно вернулся. Мы прибирали в мехманхане, когда вы постучали в ворота. Я ей говорю: «Сиди, я сам пойду отворю», а она говорит: «Вы нездоровы и так устали». И пошла к воротам. Мы подумали, что пришел Мулладуст – есть у нас такой приятель-пьяница. Жена его не любит. «Если это Мулладуст, я скажу, что вас нет», – сказала она. А вот, оказывается, бог послал вас. Добро пожаловать! Ваше появление – радость для нас. Откуда нам солнце засияло? Какой ветер вас принес?»

«Ветер революции!» – сказал я и коротко поведал свои приключения.

Я узнал, что Халим-джан – учитель, преподает в школе. Что он человек одаренный, я понял еще в Бухаре, когда он был моим служкой в медресе.

Отец его умер, но умный сын и без отца не пропадет. Теперь, при Советской власти, каждый может заработать кусок хлеба… Халим-джан радостно смотрел на меня своими умными глазами, а услышав, что меня принес к нему в дом ветер революции, совсем разволновался. Да, да! Ведь я представился ему революционером, бойцом, борцом за свободу! Молодому человеку, живущему при Советской власти, эти качества дороже и выше всякой святости! Ты, Наим, не можешь этого понять, ты ведь не знаешь еще, что такое Советская власть!

Так вот, Халим-джан не знал, что и сказать, как меня уважить.

«Этот дом – ваш дом, я – ваш раб, а жена моя – ваша служанка, – сказал он горячо. – Все, что вашей душе угодно, сделаем, только прикажите. Слава богу, у нас ни в чем недостатка нет, живем хорошо. Покойный отец, приехав из Бухары, купил этот дом, развел сад, усердно трудился и имел хороший доход, семья наша процветала. Потом он меня женил, устроил той, словом, выполнил заветное желание. Но жизнь его была недолгой. В прошлом году он внезапно скончался. Конечно, я почувствовал себя одиноким, но Халимахон из всех сил старалась смягчить горе. Моя жена в самом деле выше всяких похвал. Мы с ней живем не как муж и жена, а как двое влюбленных. Халимахон учится в вечерней школе, стала грамотной, хочет сбросить паранджу, стать свободной. Но только в нашем городе еще трудно это. Столько еще у нас сторонников старого, столько предрассудков, и много еще всякой контры, которая мешает нам… Ну, да это недолго уже будет, революция выкорчует гнилые корни предрассудков пока моя жена дома уже не закрывается от моих друзей.

Мы сторонники свободы», – говорит она…»

«Очень хорошо! – сказал я. – Мы – революционеры – тоже к этому стремимся! Надо, чтобы наши женщины стали свободными, работали наравне с мужчинами, получали образование, были счастливы… Это очень хорошо, и я обоих вас приветствую!» А про себя сказал, что душу отдам за революцию, которая заставляет красавиц снимать паранджу, так что мы, люди с горячим сердцем, можем свободно ими любоваться…

Халим вышел из мехманханы, долго был где-то, потом вернулся с узлом в руках и сказал:

«Сейчас мы закусим немного, потом пойдем в баню. Вот это для вас одежда. Не обессудьте, я собрал все, что у меня было ненадеванного… Временно сойдет… А там купим новую…»

Мне стало стыдно.

«Дорогой брат мой, – сказал я со слезами на глазах – так я растрогался. – Спасибо тебе, спасибо! Я не забуду твоей доброты Если будет суждено и я вернусь на родину, я возмещу тебе вдесятеро».

«Пустяки!» – сказал Халим.

Я просто не знал, что говорить. Перед таким гостеприимством я сразу позабыл все мои огорчения и дорожные лишения. Хорошие слова даже змею из норы вызывают! Не давай мне плова, не давай вина, успокой мое сердце хорошими словами – это дороже тысячи золотых! Но Халим-джан и хорошие слова говорил, и уважение мне выказывал, и дела делал. Мы очень хорошо с ним позавтракали и пошли в баню. Там долго парились, и я рассказал моему другу все, что со мной было. Он только качал головой в изумлении и говорил:

«Ну, теперь деспоту недолго осталось жить! Если богу угодно, революция победит и народ Бухары освободится от оков рабства, дождется лучших дней».

После бани я надел новую одежду и вернулся в дом, где уже был готов плов. Ночью я прекрасно выспался. За два-три дня отдохнул, совершенно пришел в себя, даже присоединился к Мулладусту-пьянице, выпил с ним вина.

Хорошее вино, оказывается, лечит душу изгнанника… Я там привык к выпивке. Ты знаешь, ведь раньше я не пил вина, и даю тебе слово мужчины, что вот эта пиала будет последней – наливай!

Прошло дней десять. Я спокойно жил в мехманхане Халима, а из Бухары доходили ужасные вести. Мы узнали, что эмир и муллы пришли в ярость, начались казни джадидов, страшная резня. Связь между Бухарой и Туркестаном была прервана, всякие сношения с Россией прекратились. «Как хорошо, – говорил я себе, – что я покинул Бухару, а то меня уже, наверное, сейчас свезли бы мертвого из Арка».

Халим-джан каждый день уходил на два или три часа – учить ребят в школе, а вернувшись, был со мной. Каждый день мы с ним ходили в гости, угощались, беседовали, – видно, он старался развлечь меня, чтобы я не скучал. Однажды я сказал ему: «Не надо, не делай этого. Хватит и того, что я у тебя в гостях. Занимайся своим делом, я не буду скучать, найду себе занятие».

Я купил на базаре книги, стал понемножку читать, надеялся подыскать себе какую-нибудь работу, – так я говорил другу.

Но Халим-джан продолжал заботиться обо мне. Как-то вечером он все же ушел на собрание. У меня болела голова, я не выходил на улицу, лежал в мехманхане. Вдруг со двора вошла Халимахон. На ней было красное атласное платье – темная комната словно осветилась при ее появлении. Жилетка из красного бархата облегала ее грудь. Лицо ее, белое, как катта-курганская булочка, пылало румянцем, глаза под длинными черными бровями казались темными и манящими, на нежных губах играла ласковая улыбка… Словом, это была не земная женщина, а ангел небесный, в ее красоте была какая-то сверхъестественная влекущая сила…

«Вам нездоровится, у вас голова болит, – сказала она заботливо. – Я пришла постелить вам постель… Хотите, я заварю чаю?»

Ты знаешь, я никого на свете не боюсь, но в этот миг руки и ноги у меня похолодели, сердце сильно забилось, и я так смутился, что не мог выговорить ни слова.

«Напрасно, – сказал я, – вы напрасно побеспокоились… я сам все сделаю».

«Вы – наш дорогой гость, – сказала она ласково, – вы – названый брат Халим-джана, как же мне не беспокоиться?»

Эти ласковые слова окрылили меня.

«Да, – сказал я, осмелев, – я названый брат Халим-джана, и потому я и счастлив и несчастлив».

«Избави вас бог от всякого несчастья! – сказала она. – Почему это вы считаете себя несчастным?»

«Потому что я лишен возможности любить вас, дорогая».

«Что? Что? – сказала она, не сразу поняв мои слова. – Любить меня? О чем вы говорите?»

«Признаюсь вам, моя дорогая, что едва я взглянул на ваше лицо в первый раз, как тотчас потерял свое сердце. На этом свете лишь вы одна…»

«Перестаньте, бесстыдник! – прервала она меня строго и быстро пошла к двери. – Я думала – вы человек, а вы, оказывается, просто грубое животное. Хоть бы, по крайней мере, уважали нашу хлеб-соль! Мой муж работает, ему в горло кусок не пойдет без вас, а вы так себя ведете! Стыдно, стыдно, стыдно! Это не по-человечески!»

Она хотела уйти, но я подбежал к двери и загородил ей путь.

«Простите, простите меня, извините, ради бога! – сказал я, засмеявшись. – Это был вам экзамен, испытание. Да, теперь я знаю, что вы верная жена и честная женщина. Халим-джан так вас хвалил мне, говорил, что вы стремитесь к свободе, хотите снять паранджу, и у меня явилось подозрение, я решил вас проверить. Слава богу, вы хорошая жена и действительно выше всех похвал!»

«Разве можно так испытывать? – сказала она, не переставая сердиться. – Я с первого же дня почувствовала, что вы не тот человек, с каким можно обращаться по-родственному… Вы смотрели на меня нечистыми глазами…

Но я молчала из уважения к мужу… А вот теперь мне все ясно!»

«Что ясно? – сказал я серьезно. – Да неужели я на свою сестру, на жену Халим-джана, могу смотреть дурными глазами? Стыдно, Халимахон, стыдно! Вы простите меня, забудьте мою шутку и не говорите ничего Чилим-джину, а то вы и меня унизите, и себе жизнь испортите».

«Почему это испорчу жизнь?»

«Потому что, как бы там ни было, Халим-джан начнет в вас сомневаться, скажет, что вы дали мне повод говорить вам любезности. Поэтому, моя дорогая сестра, пусть этот разговор останется между нами. Через несколько дней я уеду отсюда, будьте покойны!»

«Ну хорошо, я ничего не скажу Халим-джану, но вы знайте, я не из таких женщин, как вы думали!» – сказала она и ушла.

Я услышал, как она накинула цепочку на калитку, ведущую на женскую половину.

Я вернулся в мехманхану и сам удивился своему поступку. Как нехорошо получилось! Проклятая Халимахон не попалась на удочку… Дай бог, чтоб она не рассказала Халиму!.. Но что же делать? Шайтан говорил мне: «Перепрыгни через дувал, войди к ней и покажи этой «честной женщине», что ты умеешь добиваться своего, удовлетвори свое желание и тогда посмотришь, кому она будет жаловаться». Но голос бога говорил мне, что это нехорошо, что я жил в этом доме как родной, что нужно сдержаться, нужно смирить свое сердце, глаза и руки. «Ты пришел сюда как странник, тебе некуда было идти, у тебя нет ни пристанища, ни защитника, зачем же ты хочешь быть таким коварным со своими благодетелями? Лучше найди себе работу и уйди отсюда, уйди от греха!» И я послушался голоса бога, прогнал шайтана и сказал себе, что уйду отсюда. Что? Жаль, что не всегда человек, послушав бога, прогоняет шайтана? Не знаю. То ли бог дремлет иногда, а шайтан делает свое злое дело, потом наступает раскаяние, да уж поздно…