Текст книги "Атланты, Воин"

Автор книги: Дж Коуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 71 страниц)

Рядом с послами суетился обеспокоенный столь бурной встречей переводчик-эллин, а сзади застыли в тревожном ожидании слуги и воины, вооруженные копьями, мечами и луками. Несмотря на численное превосходство спартиатов, мидяне были готовы постоять за себя и своих хозяев.

Когда улеглась пыль, поднятая конскими копытами, от отряда спартиатов отделился Гилипп. В тот же миг к нему подскочил толмач. Перебросившись несколькими фразами, они подъехали к послам. Гилипп представился:

– Я Гилипп, эфор Лаконии.

Скупые слова, бесстрастное выражение лица, мускулистая фигура, мощь которой не мог скрыть тонкий хитон, произвели на послов должное впечатление. Толстяк поклонился и произнес длинную тираду. Толмач, судя по выговору фиванец, перевел ее, безуспешно стараясь сделать как можно более краткой.

– Посол великого и могущественного, сияющего подобно солнцу, царя царей, владыки Востока Ксеркса Абрадат выражает свою искреннюю радость по поводу встречи с храбрым слугой спартанского царя, слава о великодушии и мудрости которого, дошла до стен Парсы, и желает узнать, благоденствует ли он.

Сжав губы, эфор покачал головой. Он, как и прочие спартиаты, не привык к подобным пышным речам. Согласно традициям Лакедемона изъясняться нужно было кратко и четко или, как позднее стали говорить, лаконично. Болтунов, если даже они говорили по делу, не уважали. Царь Клеомен некогда дал такой ответ говорливому беглецу с Самоса, долго и убедительно доказывавшему спартиату, что лаконцам необходимо свергнуть тирана Поликрата: "Начало твоей речи я не запомнил, поэтому середины не понял, конец я не одобряю". Выражать свои мысли кратко спартиатов учили еще в детстве, вырабатывая у юношей стиль речи, подобный четкому приказу. Лакедемонян можно было смело считать величайшими молчальниками Эллады, но воистину – краткость сестра таланта! Одной фразой они могли выразить больше, чем чужеземный оратор целой речью. Спартиаты редко общались с говорливыми иноземцами, поэтому длинная вычурная речь вызывала у них раздражение. Гилипп, ошарашенный несвязной фразой мидянина, не сразу нашелся, что ответить. После неприлично долгой паузы он наконец произнес:

– Благодарю. Благоденствую. Благоденствуют. У наших царей нет слуг, ибо они цари прежде всего на поле брани. Прошу гостей следовать за мной.

Не дожидаясь, пока толмач переведет его слова, вызвавшие изумление мидян, Гилипп дернул поводья и повернул коня к городу. Он соблюдал законы гостеприимства и позволил послам ехать рядом с ним, но всю дорогу упорно молчал, невзирая на все попытки толмача разговорить его.

Когда всадники подъехали к Спарте толстяк удивленно забормотал, указывая рукой на город. Толмач перевел:

– Он интересуется, где городские стены.

И Гилипп ответил, указывая рукой на скачущих рядом Еврита и Креофила:

– Вот наши стены!

Толстяк не понял его слов или не захотел понять, так как не верил, что человек может сравниться в крепости с камнем.

Когда же спустились сумерки, покой засыпающей Спарты нарушил дробный стук копыт. Десяток всадников вихрем промчались по направлению к центру города. Изумленные часовые признали в первом из них царя Леонида.

Закон был нарушен. Герусия [совет старейшин в Спарте, подготавливающий решения по важнейшим государственным делам] впервые собралась ночью. Подобного не случалось ни разу со времен Ликурга. Но обстоятельства были таковы, что требовалось принять решение, поэтому геронты не прекословя собрались в храме Аполлона. Не самое лучшее место для заседания, но в каменном доме герусии разместили послов и их свиту. Леотихид приказал на всякий случай окружить это здание стражей, сказав толмачу:

– У нас по ночам небезопасно. Илоты.

Послы похоже поверили. А если и нет, спартиатов это мало волновало.

Храм Аполлона, воздвигнутый двадцать лет назад великим Батиклом, был выдержан в строгом стиле, отличавшем быт и нравы спартиатов. Это было относительно небольшое, но величественное сооружение, сложенное из гранита и дикого камня. Стены, покатая крыша, беломраморные колонны – все было сделано без излишеств, присущих коринфянам или ионийцам. Именно такой ордер предпочитали заселившие Пелопоннес светловолосые дорийцы, недаром он был назван дорическим.

Столь же строгим было и внутреннее убранство храма. Ни ваз, ни рельефов, ни мозаичных фресок. Лишь алтарь, увенчанный статуей Аполлона. Бог выглядел чрезмерно мускулистым и держал в руке не лук, а меч. Ведь это был Аполлон спартиатов!

Собравшихся было человек сорок, а если быть точным – тридцать девять. Здесь были оба царя, двадцать восемь геронтов, пять эфоров, три посланца из Афин, которых Леонид и Павсаний повстречали в нескольких оргиях от соседней со Спартой Селассией, а также прибывший вместе с афинянами феор Артион.

Из афинских послов спартанцам был известен лишь один – Тирпен. Он был одним из десяти стратегов, некогда разгромивших союзных лаконцам беотян. Эта победа положила начало колониальной экспансии Афин. С тех пор прошло уже тридцать лет. Тирпен стал слишком стар для того, чтобы командовать войсками и охотно брался за исполнение всякого рода дипломатических поручений. Он не раз прежде бывал в Спарте, улаживая взаимные обиды. Спартиаты считали его достойным человеком. Именно поэтому коллегия афинских архонтов поручила Тирпену возглавить посольство.

Утомительная скачка совершенно измотала старика-афинянина. Принимая во внимание его возраст и заслуги, эфоры велели принести для него кресло. Остальные слушали стоя.

Говорил Леотихид как старший из царей.

– Мы рады видеть достойнейшего из афинян. – Он отвесил легкий поклон, адресованный Тирпену. – С какой вестью ты прибыл к нам?

Тирпен откашлялся и начал говорить. Осанисто восседающий в кресле, он был похож на пророка, дающего заветы своим ученикам. Это впечатление усиливалось из-за большой белой бороды, придававшей облику Тирпена особое величие.

– Мой славный город прислал меня к вам, львосердные лакедемоняне с грозным известием. Три дня назад в Афины прибыли послы златолюбивого Ксеркса, чей разум помутнен стремлением к власти и наживе. Мы приняли их с почетом, хотя догадывались, о чем пойдет речь. Какое дело могут иметь парсы к народу, сокрушившему их воинство у Марафона. Наши опасения подтвердились. Надменные мидяне потребовали землю и воду. Я спрашиваю вас: как должны были поступить мы, афиняне, чей гордый и свободолюбивый нрав известен всей Элладе? Решение демоса было единым – нет! И, чтобы не допустить колебаний и отбить у партии миролюбцев охоту договариваться с мидийским царем – ведь все мы знаем, что любые уступки есть первое звено цепи, которая скует руки эллинскому народу, – мы сбросили послов со скалы, отрезав тем самым путь к примирению. Я знаю, подобные посольства отправлены и в другие эллинские города и многие из полисов намерены покориться мидянам, променяв свободу на безопасный хлеб раба. Как думаете поступить вы, спартиаты? Не скрою, граждане Афин питают великую надежду, что бесстрашные лакедемоняне не оставят их в одиночестве перед лицом мидийских полчищ.

Посол замолчал и выжидающе посмотрел на окружавших его спартиатов.

– Спасибо за добрые слова, Тирпен, хоть ты и принес нам недобрую весть, – медленно проговорил Леотихид. – Ты и твои спутники успели вовремя. Мидяне лишь не намного опередили вас.

– Мы спешили изо всех сил, царь, загоняя лошадей и покупая новых.

– Я знаю. Полагаю, Афины не забудут подвига своих посланцев. Прислушиваясь к мерному потрескиванию освещающих храм факелов, царь обратился к спартиатам. – Какой ответ следует дать заносчивым мидянам? Напоминаю вам: перед тем, как принять решение, хорошо обдумайте его, ибо выбор, который мы сделаем, может дорого стоить лакедемонянам. Может быть, даже жизни.

– Но не свободы! – воскликнул Леонид.

Леотихид искоса взглянул на него и провозгласил.

– Пусть скажут свое слово эфоры!

Четверо из пяти эфоров, в том числе и Павсаний, высказались за войну с мидянами. Лишь старый Прокон, терпеливо дожидавшийся, когда освободится место в герусии, предложил попробовать договориться. Голоса геронтов разделились почти поровну. Тринадцать выступили даже против самой мысли, чтобы рассматривать предложения мидян, предлагая вспороть им животы, пятнадцать хотели мира. В их "нет" войне явственно слышалось недоверие к афинянам и желание отомстить им за старые обиды.

Семнадцать на шестнадцать. Афинские посланники заволновались. Тирпен не преувеличивал – они уже сожгли свои мосты, им не было пути назад. Но победить гигантскую мидийскую армию без спартиатов было невозможно. Кроме того, если лаконцы решат договориться с Парсой, большинство полисов, которые сейчас подумывают о сопротивлении, немедленно покорятся.

Настало время объявить свою волю царям. Первым должен был говорить Леотихид. От собравшихся не укрылось, что Гераклид сильно взволнован. Известный своей расчетливостью он и сейчас колебался, боясь прослыть трусом или поставить Спарту на грань гибели.

Опуская глаза под направленными на него взорами, Леотихид сказал:

– Власть мидян не столь обременительна. Возможно они даже не поставят сатрапа над Лаконией или этим сатрапом будет Демарат. Думаю, он не таит обиды на родной город, а если она и осталась в его сердце, то этот гнев обрушится на нас, а не простых спартиатов. Война же принесет гибель Лакедемону, разорит наши клеры и поднимет на восстание илотов, которые только и ждут, чтобы ударить нам в спину. Я выступаю против войны.

Голоса разделились поровну. Теперь все зависело от Леонида. Он обвел присутствующих взором, задержавшись на Тирпене.

– Так значит вы сбросили послов со скалы, дав им землю?

От этого вопроса, не требовавшего ответа, у старика задергалась щека. Он решил, что Леонид, злорадствуя, осудит афинян на гибель. Слишком много свар лежало между двумя великими эллинскими городами.

Леонид не торопился с решением, продолжая пытку, становившуюся все более невыносимой.

– Павсаний, друг, ответь мне, цел ли колодец, в который эфоры бросали сиракузские побрякушки?

– Цел, – запинаясь сказал Павсаний, не понимая, куда клонит царь.

– Я полагаю, златолюбивые мидяне не откажутся выбрать себе украшения по вкусу. – Леонид улыбнулся старику афинянину. – Вы дали им землю, а мы дадим воду. Вот мое слово!

Агиады были слишком взволнованы происшедшим, чтобы спать этой ночью. Покинув храм Аполлона, они направились в дом Леонида.

Леотихид не солгал, объявив послам, что их дом окружен стражей по соображениям безопасности. Ночью в Спарте было действительно небезопасно, особенно во времена, когда Лакедемону грозило нападение извне. В эти дни поднимали голову илоты – обращенные в рабство коренные жители Лаконики и Мессении. Спартиаты держали их в страшном угнетении, безжалостно истребляя самых сильных и непокорных во время криптий [криптия – форма обучения молодых спартиатов, в ходе которой осуществлялось наблюдение за поведением илотов, а в случае необходимости организовывались карательные операции против них].

Илоты платили своим господам лютой ненавистью, самые отчаянные из них по ночам подстерегали на дорогах одиноких лакедемонян, а то и пробирались в Спарту в надежде прикончить из-за угла припозднившегося гуляку.

Спартиаты отвечали на подобные вылазки жестокими репрессиями, но не пытались искоренить их вообще. Постоянное напряжение сил в борьбе против илотов поддерживало в лакедемонянах боевой дух и приучало их к чувству опасности. По той же причине герусия запрещала ходить по ночным улицам с факелом.

Улица была извилистой и очень неровной. Спартиаты посчитали, что нет необходимости выкладывать ее камнем или хотя бы выровнять. Почти на каждом шагу встречались рытвины. Павсаний то и дело оступался и яростно высказывал все, что он думает о прячущейся в эту ночь Селене [Селена древнегреческая богиня Луны]. Леонид лишь посмеивался. Он обладал кошачьим зрением и видел ночью хуже, чем днем.

Наконец они дошли. Царь несколько раз стукнул кулаком в дверь.

– Кто? – послышался голос Горго. Беспокоясь о муже, она не ложилась спать.

– Я и Павсаний.

Мягко звякнул крепкий запор – тоже не лишняя предосторожность. Бывали случаи, когда илоты забирались прямо в дом. Леонид пропустил гостя, а уж потом зашел сам. Горго зажгла свечу.

– Ужинать будете?

– Пожалуй. – Леонид вопросительно взглянул на племянника.

– Не откажусь.

Если царь был голоден потому, что не имел возможности поужинать, то Павсаний был ко всему прочему большой любитель поесть. Злые языки поговаривали, что сразу после фидитии он отправляется домой, где съедает полтуши барана. Так это или не так, царь поручиться не мог, но был лично свидетелем того, как на пиру Павсаний съел три свиных окорока, каждым из которых могли насытиться по крайней мере три спартиата.

Горго знала об аппетите ночного гостя и подала на стол целый котел тушеных с мясом овощей. Не тратя время на церемонии, Агиады уселись за стол. На какое-то время установилась тишина, прерываемая лишь чавканьем и хрустом хрящей. Первым отодвинулся от стола Леонид. Налив себе вина, он окропил им съеденную пищу. Спустя несколько мгновений, устал и Павсаний.

– Уф! – фыркнул он и оба спартиата рассмеялись.

– Значит завтра точить мечи!

– Точно подтвердил Леонид.

Павсаний поковырял пальцем во рту, извлек застрявший в зубе кусочек мяса и проглотил его.

– А не сделал ли ты ошибку, отказавшись от мира с мидянами?

– Странно... – протянул Леонид, удивленно глядя на родственника. – Ты ведь и сам высказался против. К тому же ничего еще не решено. Апелла может отвергнуть наше решение.

Павсаний пренебрежительно махнул рукой.

– Апелла сделает так, как решила герусия.

Затем он бросил на собеседника быстрый взгляд и спросил:

– Почему ты настоял, чтобы голосовали и эфоры? Знал, что геронты будут колебаться?

– Догадывался.

– Хитрый маневр. – Павсаний рассеянно коснулся деревянной ложкой края миски. – Послушай, Леонид, ты никогда не задумывался над тем, чтобы стать полновластным повелителем Лакедемона? Ведь предложи ты подобную сделку парсам, думаю, они согласились бы поддержать тебя. Да что там Лакедемон! Они отдали бы тебе всю Элладу!

Могучие мышцы на руках царя заиграли, словно он собирался ударить Павсания. Лишь усилием воли Леонид успокоил себя.

– Считай, что я этого не слышал.

– Понял.

Леонид бросил взгляд в сторону узкого окна, из которого сочились блеклые полосы рассвета.

– Уже утро. Тебя проводить до дома?

– Спасибо. Дойду сам. – В голосе эфора слышалась едва сдерживаемая злоба.

Когда Павсаний покидал дом царя, солнце уже вставало. Ведь кончался май и дни становились все длиннее.

То было впечатляющее зрелище. Восемь тысяч спартиатов плечом к плечу стояли на площади перед зданием герусии. Отсутствовали лишь несколько сот человек, несших постовую службу, да отправленных феорами в дружественные державы. Прочие, заблаговременно предупрежденные о созыве апеллы, пришли на площадь. Восемь тысяч мужественных обветренных лиц, восемь тысяч мощных загорелых тел, облаченных в одинаково грубые гиматионы, восемь тысяч отточенных коротких мечей у пояса. Поставь рядом царя и едва наскребшего плату за фидитии воина и не сразу угадаешь, кто есть кто. Все они были царями своей судьбы и все они были воинами – так эта судьба решила.

Скрестив на груди мускулистые руки, они ожидали объявления эфоров. А те в свою очередь ждали, когда появятся мидяне.

Наконец послы вышли на окруженный вооруженными воинами пятачок перед зданием герусии. Очевидно толстяк Абрадат рассчитывал произвести впечатление на лаконцев. Для этого он облачился в еще более роскошный халат, чем накануне, тщательно завил бороду и волосы и навесил на себя массу украшений. Одних колец на его пухлых руках было не менее десятка. Спартиаты взирали на эту разряженную куклу со сдержанным неодобрением. Товарищ Абрадата выглядел куда скромнее, золото на нем вообще отсутствовало, если не считать золоченого эфеса сабли. Рядом с ними стоял толмач. Он знал суровые нравы спартиатов, поэтому был бледен и трясся мелкой дрожью. За спиной этой троицы выстроилась шеренга мидийских воинов.

Роль глашатая была доверена Павсанию.

– Лакедемоняне! – воззвал он, дождавшись, когда стихнут последние отголоски разговоров. – Мидийский царь Ксеркс желает объявить нам свое слово. Для этого он прислал сюда вот этих мидян. Эфоры предлагают вам выслушать гостей и выразить свою волю.

Устрашенный грозным видом толпы, Абрадат сделал нерешительный шаг вперед. Его голос взлетел вверх подобно петушиному крику, вызвав смешки спартиатов. Посол говорил столь быстро, что толмач едва успевал за ним.

– Великие цари Лакедемона и вы, бесстрашные подданные великих царей. Великий царь, царь царей, царь Востока Ксеркс передает вам свое приветствие и свою волю. В течение долгих лет мой мудрый повелитель следил за жизнью Лакедемона и без устали восхищался доблестью его воинов, невзирая на то, что они некогда осмелились оскорбить великого царя Дария неповиновением, убив людей, посланных с его словами. Великий царь, царь царей, покоритель сотен народов и городов моими устами возвещает вам свою волю. Лакедемоняне, я буду счастлив видеть вас в числе моих детей и эвергетов. Дайте мне землю и волю, иначе несметное воинство мое обрушится на плодородные равнины Пелопоннеса и не будет спасения ни воину, ни старцу, ни женщине, ни младенцу...

Посол еще пытался говорить, но реакция слушателей была очевидна. Спартиаты переглядывались, слышались возмущенные реплики, кое-кто пробовал, хорошо ли выходит из ножен меч.

Афиняне напрасно волновались относительно выбора Спарты. Если бы даже герусия и высказалась за то, чтобы прислушаться к предложению мидян, то возмущенные бесцеремонной речью Абрадата лакедемоняне вряд ли вняли совету своих вождей.

Мидянин покушался на самое ценное, что было у спартиатов. Не на жизнь, ею здесь дорожили не очень, а на свободу и на честь. Сдаться без боя? О какой чести после этого могла идти речь!

Над толпою взлетели мечи. Полемархи [полемарх – командир подразделения] с трудом удерживали разъяренных воинов. Посол струсил, воины-мидяне невольно схватились за рукоятки сабель. Немного растерялся и Павсаний, который подобно прочим спартиатам, не был хорошим оратором и невольно спасовал перед разбушевавшейся толпой.

– Тише! Тише, сограждане! – безуспешно пытался он урезонить потерявших традиционное хладнокровие лакедемонян. Но толпа не успокаивалась, а, напротив, зверела все более. Теперь и до самых тугодумов дошел смысл нанесенного спартиатам оскорбления.

И тогда над площадью прокатился зычный голос царя Леонида. То был голос, от которого приседают лошади и рушатся горы. Голос перекрыл шум толпы и заставил ее замолчать.

Отодвинув рукой Павсания, Леонид занял его место.

– К чему эти вопли, граждане Лакедемона?! Не уподобляйтесь сварливым бабам, сводящим счеты на рынке. Посол сказал нам свое слово и теперь мы должны ответить на него. Принять его предложение...

– Нет! Нет! – воскликнули сразу несколько голосов. Леонид сделал краткую паузу.

– Или отклонить его как сделали афиняне, сбросив мидийских послов со скалы.

– Убить их! В пропасть!

Толпа вновь стала подступать к послам. Парсийская стража обнажила клинки, но тут же была атакована отрядом спартиатов, отряженных предусмотрительными эфорами специально для этой цели. Один из мидян рухнул, пронзенный мечом в бок, остальных обезоружили и скрутили.

– Не трогать послов! – крикнул Леонид. – Мы не вправе растерзать их словно дикие звери. Мы должны вынести им приговор именем лакедемонского народа.

– Голосуем! – заорал стоявший в первом ряду коротышка-спартиат.

Перекрывая рев толпы, Леонид закричал:

– Кто желает дать землю и воду мидянам?!

Толпа мгновенно затихла. Лишь какой-то глуховатый буян, не расслышавший слов царя, было загорланил, но тут же получил по уху и затих.

– Кто за то, чтобы отклонить эту волю и сбросить послов в Грязный колодец?

Спартиаты издали рев, долетевший, похоже, до Истма.

– А-а-а!!!

Их воля была в этом крике. Именно так голосовала Спарта, выплескивая на площадь все свои эмоции.

Это был приговор, отменить который не решился бы никто. Не дожидаясь приказа, спартиаты схватили послов. Те не сопротивлялись, позволив снять с себя оружие. Толстяк Абрадат рухнул на колени, умоляя о пощаде. Его товарищ вел себя достойно.

Дабы показать царю Ксерксу, что это было не убийство, а ответ на его предложение, выраженный в форме смертного приговора царским посланцам, Леонид распорядился не трогать мидийских воинов и толмача. Их тут же отвели в здание герусии и посадили под крепкую стражу. Подхватив осужденных на смерть под руки, лакедемоняне повлекли их к Грязному колодцу – подземному провалу, в который бросали нечистоты, трупы павших животных, разного рода хлам, незаконно ввезенный в Спарту.

Невиданное шествие пересекло город, распугав женщин и периэков, а заодно разнеся вдребезги с десяток полусгнивших заборов. Достигнув места казни, толпа обтекла его, окружив кольцом колодец и обреченных на смерть мидян.

Абрадат еще надеялся на чудесное спасение. Взывая о милости, он вновь пал на колени, срывал с себя украшения и совал их спартиатам, но те брезгливо отмахивались от них, словно опасаясь коснуться чего-то пакостного, и со смехом указывали на замаранные трусливыми испражнениями подол богатой хламиды посла.

Тот, что был воином, держался стойко. Внезапно вырвавшись из рук спартиатов, он резко ударил своего товарища по лицу и гортанно выкрикнул. Абрадат испуганно замолчал, но с колен не поднялся.

– Что он сказал? – полюбопытствовал Леонид у белого, как мел, толмача.

Запинаясь, тот ответил:

– Трус! Ты знал на что идем!

– Хорошо сказано! – одобрил царь и махнул рукой. – Кончайте с ним.

Два дюжих спартиата подхватили Абрадата под руки и швырнули его в черный провал, до половины заполненный зловонной жижей. Было почти невозможно утонуть в этой грязи, столь плотна она была. Человек погибал здесь, задыхаясь гнилостными миазмами.

Второго толкнуть не успели. Крикнув что-то Леониду, он раскинул руки и бросился, словно птица, в клубящуюся вонючим туманом пропасть.

– Переведи! – велел царь Фиванду.

– Он выкрикнул свое имя – Бауран – и... – толмач замялся.

– Что и?

– Проклятье. Это лето будет для тебя последним.

Царь усмехнулся.

– Последнее лето. Ну что ж. Жизнь когда-нибудь должна закончиться.

Взяв у стоявшего рядом спартиата саблю Баурана, Леонид швырнул ее в пропасть.

– Он был храбрым воином. Пусть в ином мире ему будет чем постоять за свою честь. А кинжал толстяка отдайте мидянам с наказом вернуть его своему царю. Лакедемонянам не нужно мягкое золото.

Это случилось на двадцать второй день месяца фаргелиона или тридцать первого мая четыреста восьмидесятого года до рождества Иисуса, которого распнут на кресте. То был последний день весны. Завтра наступало лето. Последнее лето.

ЭПИТОМА ВТОРАЯ. ТЕСЕЙ

Нет, подобных мужей не видал я и ввек не увижу,

Воинов, как Пирифой...

Иль порожденный Эгеем Тезей, на бессмертный похожий.

Были то люди могучие, славы сынов земнородных.

Были могучи они, с могучими в битвы вступали...

Гомер, "Илиада", 1, 262-268

Самым трудным было сойти в Тартар. Преодолеть в себе страх перед Мраком, перед гранью, отрезающей мир от смерти. Ведь Время дарует лишь два отрезка, один из которых именуется жизнь, а второй – тень. В представлениях эллинов исключается возможность "райской" загробной жизни. Христианский эдем, мусульманская джанна, маздаистский Дом Хвалы, буддистская нирвана, скандинавская валгалла – ничего подобного нет в эллинской мифологии. У эллина нет надежды на жизнь после смерти, еще более счастливую, чем жизнь до нее. Тому состоянию, что ожидает эллина за порогом жизни, Гесиод отводил низшую ступень в пирамиде бытия – именно бытия, так как Тартар виделся эллинам вполне материальным, – ниже, чем жизнь раба.

Поэтому-то эллину так трудно преодолеть грань смерти, ибо он не надеется после нее ни на что хорошее. Лишь тень. Лишь бесцельное блуждание в мрачном Аиде.

И Мрак. Как он ужасен! Как трудно отказаться от солнца и неба и вступить в мир, наполненный тенями и чудовищами.

Он не отважился бы на это ради себя. Хотя иногда бравурно подмывает войти в Мрак и одолеть его. Выдавить из себя остатки подленького страха, который охватывает человека, замкнутого в темноте. В пещере – когда не видно стен и ты чувствуешь, что в шаге от тебя бездонный провал. Ты чувствуешь его, но не можешь понять, в какой он стороне.

Так бывает в ночном море, когда змей пожирает луну и начинает казаться, что под ногами бездна, населенная невиданными морскими чудовищами, которые тянут вверх свои щупальца, желая охватить твои ноги. Еще мгновение, и ты начнешь медленно, неотвратимо погружаться в глубину. Медленно и неотвратимо. Именно в этом весь ужас. Мед-лен-но! Хороша мгновенная смерть. Нет ничего страшнее смерти медленной – когда падаешь со скалы в пропасть или опускаешься на дно, замурованный по колено в железную бочку с цементом.

Это страшно...

Именно поэтому так не хотелось идти в Тартар. Он так похож на бездну. Черную-черную, черную до тягучести.

Даже неизведанность Лабиринта Миноса пугала куда меньше. Тогда все было более или менее определенно. Был враг – порождение не вполне понятных, но достаточно реальных сил. С ним необходимо было расправиться, иначе не было пути назад. Да и не слишком было красиво – бежать, не расплатившись за добро. А лишь добро он видел от доверчивого старика Эгея.

Было угодно судьбе или нет, но он попал в эту историю совершенно случайно. Он даже не думал оказаться в Элладе. Ведь корабль плыл дальше в загадочный Тартесс.

Тогда его звали... Честно говоря, он и сам не помнил как его звали. Предположим, Тогил... Хорошее имя! Пусть будет Тогил.

Та жизнь была столь далека, что он уже не мог думать о ней иначе, как в третьем лице. Был Тогил, лучший воин в дружине карийского царька, бабник, любитель выпить и самый отчаянный драчун, которого знал мир. Именно последнее обстоятельство привело к тому, что его собирались сжечь заживо.

После пьяной драки на мечах, которая стоила жизни двум братьям царька, Тогил был вынужден искать спасения в чужих краях. По его следам гналась погоня, но на счастье подвернулся торговый корабль. Серебряные слитки, высыпанные в ладони наварха-лидийца, сказались весьма весомым аргументом для того, чтобы тот немедленно приказал ставить парус и отчаливать от берега, по которому уже неслись улюлюкающие всадники. Тогил помахал им рукой и улегся подремать на корме.

На море в те времена было неспокойно. Вовсю разбойничали критские пираты, захватывавшие все суда, на чьих парусах не было изображения гигантского человека-быка, обитавшего по слухам в подземельях Кносса. Тщетно капитан жался к берегу. Критяне заметили их корабль и пустились в погоню. Тихоходу-купцу было не уйти от стремительных пентеконтер [пентеконтера – судно с пятьюдесятью веслами]. Тогил понял это сразу и уговаривал драться. Но жалкие лидийцы думали лишь о спасении собственных шкур.

Два пиратских судна настигли их неподалеку от берега, где наварх думал укрыть судно. Засвистели стрелы. Первая же из них пронзила шею капитана. Старый олух поплатился за трусость. Тогил знал о том, что критяне великолепно владеют луком, поэтому, не мешкая, надел на голову драконогребный шлем. Его тело было защищено броней, под которую вдобавок была поддета прочная кольчуга. А вот морякам-лидийцам приходилось туго. Вскоре в живых осталась треть команды, палубу устлали трупы. Вражеские корабли настигали. Тогда лидийцы стали прыгать в море. Они надеялись, что пиратов интересует только добыча, но просчитались. Критяне жаждали и крови. Одна из пентеконтер погналась за спасающимися вплавь моряками, топя бедолаг скользким брюхом, а вторая стала борт о борт с купеческим судном.

Тогил не стал дожидаться, пока критяне переберутся через окрашенный суриком фальшборт. Легко, словно дикий барс, он прыгнул на нос пиратского корабля. Свистнул длинный меч, начиная кровавую забаву. Пираты бросились на смельчака беспорядочной толпой. Тогил в мгновение ока прорубил в ней просеки. Критяне отскочили и вскинули луки. Но Тогил был практически неуязвим для стрел. Панцирь и длинная кольчуга прикрывали его до колен, ниже ноги были защищены резными поножами, голову оберегала закаленная сталь шлема. Стрелы отскакивали от воина, не принося ему никакого серьезного вреда. Лишь одна разбила палец на ноге.

Он атаковал стрелков и в мгновение ока разделался с ними. Немногие оставшиеся в живых попрыгали за борт.

Вскоре вернулось второе судно. Обнаружив, что пентеконтерой овладел какой-то дерзкий чужеземец, пираты взвыли от ярости. Первым их побуждением было причалить к мерно покачивающемуся на воде кораблю и разделаться с наглецом. Но вытащенные из воды собратья быстро убедили их отказаться от этой затеи.

Тогил уже прикидывал, сможет ли он в одиночку поднять парус, как вдруг пиратский корабль двинулся на захваченное им судно. Что критяне собирались сделать, он понял лишь в последний момент, но и пойми он это раньше, вряд ли что можно было изменить.

Окованный бронзой нос пробил борт пентеконтеры Тогила. Судно начало медленно, но верно погружаться в воду. Пиратский корабль отошел в сторону. Критяне терпеливо ждали, когда смельчак окажется в воде и его можно будет взять голыми руками – вот уж когда они вдоволь натешатся! На их отвратительных рожах было написано торжество.

Надо было что-то предпринимать. О том, чтобы продержаться до темноты в воде облаченным в тяжелые доспехи, не могли идти речи. Это было выше человеческих сил. Кроме того, пиратам ничего не стоило раздавить его днищем корабля. Был еще вариант – плыть до земли, которая была не далее как в пяти стадиях, сбросив доспехи. Но тогда критяне расстреляют его из луков, а то и просто вытащат из воды и предадут медленной мучительной смерти. Надо было заставить пиратов поверить, что он остается на судне, а самому что есть сил плыть к берегу.

Тогил с сожалением посмотрел на свои доспехи. Он успел свыкнуться с ними, словно с собственной кожей. Подавив вздох, воин спрятался за борт, снял панцирь и кольчугу и напялил их на мертвого пирата, который более или менее походил на него размерами. Затем он прислонил этот своеобразный манекен к борту, подперев, чтобы не падал, сломанным копьем. Тогил не сомневался, что пираты купятся на эту незатейливую уловку и это позволит ему выиграть время.

Так и вышло. Воин проплыл половину отделявшего его от земли расстояния, прежде чем корабль затонул и пираты обнаружили, что чужеземец обвел их вокруг пальца. Громко крича, они налегли на весла и пентеконтера помчалась вслед за беглецом. Тогилу пришлось расстаться с любимым длинным мечом, не раз выручавшим его буйную голову в кровавых переделках. Избавившись от оружия, воин поплыл быстрее, но, несмотря на это, расстояние между ним и преследователями стремительно сокращалось.