Текст книги "Единственный принцип - 1 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Хоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

НЕЗАКОНЧЕНЫЙ ПОРТРЕТ

Когда Адам дочитал послание Залеского, его лицо окончательно превратилось в серую маску, а глаза непонимающе и растеряно уперлись в одну точку. Прошло немало времени, пока он пришел в себя и решил, что ему делать дальше. Адам молча передал письмо Кранцу, все это время молча наблюдавшему за мучениями Сангуша. Как только тот протянул ему листок бумаги, он, еще не читая, утвердился в мысли, что происходящее непосредственно связано с его персоной. Содержание письма его особо не удивило, – глупо было надеяться, что от подобных вещей можно куда–то убежать. Рано или поздно они все равно настигают человека и заставляют его платить по счетам. В случае с Карлом все случилось довольно рано и, убегая, он не предполагал, что расплата будет для него столь тяжкой. Единственная мысль, которая его беспокоила, была связана с Эвелиной, точнее с тем, что ему придется с ней расстаться раньше, чем он предполагал.

– Это правда? – вернул его к действительности Сангуш, не глядя при этом в глаза. Заметив это, Карл почему–то вспомнил первое время после их знакомства, когда Адам точно также избегал встречаться с ним взглядом.

– Завтра утром я покину замок. Но если ты против, я уеду прямо сейчас, – спокойным голосом сказал ему Кранц, посчитав бессмысленными какие–либо оправдания, а тем более вранье.

– Постарайся выехать утром пораньше, чтобы не потревожить Эвелину, – ответил Адам и, забрав письмо, ушел в свою комнату. Больше Кранц его до отъезда не видел. Ему самому ничего другого не оставалось, как начать собираться в дорогу, даже не задумываясь над тем, куда она его выведет. Вскоре, не привлекая к себе внимания, он закончил все необходимые сборы и уединился у себя в комнате, сославшись на занятость.

Закрыв глаза, Карл долго, не двигаясь, сидел в кресле, пытаясь привыкнуть к свалившейся на него безысходности. Хотел он того или нет, но ему предстояло жить дальше и над тем, как, не мешало задуматься уже сейчас. В конце концов, положившись на силу денег и свое природное везение, он отложил решение возникшей перед ним проблемы и сосредоточился на незаконченной картине. Сейчас, после произошедших событий, он начал понимать, почему уже несколько дней не мог заставить себя продолжить над ней работать, – все, что было в его силах, он уже сделал и ничего добавить к написанному не мог. Даже если бы не это злосчастное письмо, картина все равно осталась бы в таком виде, в котором она пребывала на данный момент. Пока Карл размышлял над этим, его мысли в который уже раз вернулись к Эвелине.

Раздался тихий стук и Карл, открыв дверь, смотрел на Эвелину, которая молча вошла и остановилась в нерешительности посреди комнаты.

– Я слышала, что вы завтра покидаете замок? – спросила она. Эвелина явно чувствовала себя наедине с Кранцом не совсем уверенно, не зная, куда ей пристроить руки.

– Увы, но пришло время покинуть ваше гостеприимное жилище, – Карл не смог скрыть сожаление. Уловив его состояние, хозяйка замка попробовала выяснить причину внезапного отъезда, но Кранц уклонился от ответа, сославшись на то, что рано или поздно все хорошее заканчивается, хотим мы этого или нет.

– И все–таки мне не хотелось бы вот так внезапно с вами расставаться, – возразила ему Эвелина и, смутившись чему–то, поправилась. – Мне редко выпадает возможность пообщаться с интересными людьми. А вы кажетесь мне очень необычным человеком.

– И что же во мне такого необычного? – иронично поинтересовался ее собеседник.

– Когда я смотрю на вас, у меня возникает такое ощущение, как будто что–то хорошее проходит мимо меня, и я не могу с этим ничего поделать.

Карл с нескрываемой грустью смотрел ей в глаза, с трудом сдерживая себя. Понимание бессмысленности всего, что он хотел сказать этой молодой женщине, боролось в нем с осознанием того, что у него не будет другой возможности это сделать. И Кранц все же решился.

– Кто–то сказал однажды: «Если тебе хочется сделать что–то, то сделай это прямо сейчас». Я бы от себя добавил: «Особенно, если знаешь, что завтра уже будет поздно». – Карл умолк в нерешительности, но, посмотрев в глаза Эвелине, увидел в них даже не просьбу, а требование не останавливаться на полпути. – Я не хочу всю оставшуюся жизнь, снова и снова мысленно возвращаться в этот вечер и прокручивать в голове все то, что должен был вам сказать. Раз я хочу этого больше всего на свете, значит, я должен это сделать.

– Завтра вы уедете, и мы больше никогда не увидимся, – робким тихим голосом попробовала остановить его Эвелина.

– Не важно, – возразил ей Карл, отбросив последние сомнения. – Завтра не имеет значения, пока есть сегодня, которое никогда не повторится. Я не могу изменить завтра, но и оно уже не сможет изменить меня.

– Зачем все это, если мы все равно не можем быть вместе? – задала ему Эвелина вопрос, которым последнее время пыталась заглушить собственные чувства.

– Я не раз задавал себе тот же вопрос, – грустная усмешка появилась на лице Карла, – и не находил ответа. Но он ведь все равно существует и, когда придет время, мы его узнаем.

– Узнаем ли, – безнадежно заметила Эвелина. Каждое слово Карла болью отзывалось в ее сердце, и она почувствовала, что больше не в силах ее выносить. Женщина подошла к картине и, посмотрев на нее, с грустью и сожалением заметила. – Жаль, что картина осталась незаконченной. Мне так хотелось посмотреть на себя со стороны.

– Она закончена, – возразил ей Кранц, – просто я оказался не способен написать портрет женщины, которую люблю. Но я все же передал то, что я вижу, когда смотрю на нее.

– Долина цветов, – грустно улыбнулась Эвелина. – Наверное, на вас произвели впечатление мои аллеи. Только вот у меня растут одни розы. А у вас на картине полно цветов, которых я никогда в жизни и не видела.

– Может быть, вам еще предстоит когда–нибудь их увидеть, – сказал Карл, – может быть именно вас они и дожидаются. А розы… Там есть один цветок, похожий на розу, только он необычного цвета и у него все листья на стебле разные. Каждый раз, когда я буду приходить к вам, он будет раскрывать свои лепестки, сообщая вам толи радостную, толи грустную новость.

– Картина не подписана, – не зная, что ответить, сказала Эвелина первое, что пришло ей в голову.

– Я подпишу, если для вас это так важно, – пообещал ей Кранц.

В этот момент за окном раздались чьи–то голоса, вернувшие Эвелину к действительности.

– Лалин, – так называла меня мама, – сказала Эвелина и, не прощаясь, вышла из комнаты.

В эту ночь Кранц так и не уснул. Отрешившись от всего, он просидел у окна, глядя на усеянное звездами небо. Лишь когда оно стало светлеть, предвещая восход солнца, он встал и подошел к картине. «Лалин» – подписал он ее. Потом, подумав, подписался в углу холста: «Карл Кранц».

Только сторож у ворот стал свидетелем его отъезда. Закрывая за ним ворота, он еще долго что–то ворчал голосом неожиданно и не вовремя разбуженного человека. Цветочные аллеи провели его дружным шелестом, а бескрайние холмы встретили настороженным молчанием.

ПОВСТАНЦЫ

«Никогда не ищи себе лишние трудности», – говорил Гловаш проводнику, объясняя свой план. Удостоверившись, что общую суть тот уловил, Святой попросил его как можно реже открывать рот, хотя в подобной просьбе и не было никакой необходимости. Увалень и так изъяснялся в основном только смачными плевками. Потом они долго следовали за Кранцом, умело избегая попадать тому на глаза. И лишь когда направление его движения стало явно отклонятся от нужного, они «случайно» оказались рядом и предложили вывести его к ближайшему крупному городу. Проводник при этом молчал как рыба, а Гловаш умело прикидывался обычным служкой, который всего лишь выполнил поручение своего хозяина, совершенно не ведая о его сути. Всю дорогу он жаловался Кранцу на незавидное положение прислуги и жестокий нрав Залеского. Когда же Святой заметил, что Карл его практически не слушает, с мрачным видом размышляя над чем–то своим, то сразу же переключился на свои излюбленные темы, вызвав очередной плевок проводника. Учтя замечание своего напарника, Гловаш старался не повторяться в своих россказнях и подавать их еще красочней. Вдохновленный тем, что обратная дорога складывалась так удачно, он даже не обращал внимания на то, что вместо одного «глухонемого» слушателя его теперь сопровождало два. Настал момент, когда Святой окончательно уверовал в свое везение. Казалось, еще несколько дней, и они приведут ничего не подозревающего Кранца Залескому, как теленка на заклание. Но неожиданно весь план Гловаша рухнул, и ему пришлось думать, как самому не превратиться в жертву. Однажды ранним утром Святой проснулся на берегу реки, возле которой они устроили привал, от едва различимого гула. Едва открыв глаза, он сразу увидел приближающихся к ним вдоль берега всадников. Несмотря на почтительное расстояние, разношерстая одежда не оставляла сомнений в том, кто они такие. Осознав, что скрыться незамеченными не удастся, опытный наемник тут же принял решение и начал действовать. Он бесшумно подобрался к крепко спящему проводнику и резким и сильным ударом вогнал ему в грудь нож по самую рукоятку. Потом он взял его за ноги и, стараясь не шуметь, потащил к воде. Раздался легкий всплеск, и течение унесло труп в противоположную от приближающихся всадников сторону. Вслед за тем, Святой накинул поводья на лошадь проводника и, отведя ее подальше в прибрежные заросли, перерезал несчастному животному горло. При этом, в отличие от человека, он явно испытывал жалость к убитой им лошади. Когда он вернулся, Кранц уже успел проснуться и следил за приближением отряда.

– А где проводник? – спросил он Гловаша.

– Сбежал, – как ни в чем не бывало, ответил ему Святой и даже изобразил негодование, – видимо, он так спешил, что забыл разбудить нас.

– Это повстанцы, – добавил Гловаш, когда до него дошло, что Кранц не до конца понимает происходящее. – Говорить буду я. А ты постарайся хорошенько запоминать все, что я скажу, и, когда спросят, говори то же самое. Иначе нам конец.

То, что Кранц демонстрировал полное равнодушие к происходящему, Гловашу не понравилось, но времени на замечания уже не осталось. Сам он придал своему лицу как можно более идиотское выражение, а потом и вовсе стал глупо улыбаться. Вскоре всадники были уже рядом и, остановившись, стали пристально изучать незнакомцев. Вид, по крайней мере, одного из них указывал на знатное происхождение и вызывал недоверие, но никто не спешил вступать в разговор. Только некоторые из них нервно бряцали оружием, как будто не могли дождаться приказа о расправе над чужаками. Так как молчание становилось все более угрожающим, Святой решил взять инициативу в свои руки, но не успел. Один из повстанцев с замашками главаря неожиданно растянул рот в улыбке и обратился к Кранцу.

– Старый знакомый. Какая нелегкая забросила тебя в эти края? – увидев, что Карл не совсем понимает происходящее, он решил напомнить ему о предыдущей встрече. – Постоялый двор помнишь?

Кранц наконец вспомнил обратившегося к нему человека, а заодно и то, что тот натворил после того, как ему удалось освободиться от оков. Проследив, как изменилось выражение его лица, незнакомец догадался о причине и язвительно заметил.

– А ты, я вижу, впечатлительный. Небось, пожалел тех ублюдков, которых я порешил? Если б ты видел, что они натворили, то понял бы, что им самое место в аду, куда я их и отправил.

– Я видел, – коротко ответил ему Карл, и пристально посмотрев ему в глаза, задал еще и короткий вопрос. – А твое где?

Повстанец громко и долго смеялся, и было совершенно непонятно, чем вызван этот смех: толи действительно Кранц его так насмешил своим вопросом, толи он был просто взбешен подобной наглостью.

– Что–то мне подсказывает, что ты не хуже меня знаешь, куда ведет моя дорога, – наконец успокоившись, загадочно ответил главарь и вернулся к своему первому вопросу. – Так куда путь держишь?

– Не знаю, – честно признался ему Карл и добавил, – куда глаза глядят.

– А попутчики твои где же?

– У них свои заботы.

– А это что за дурень с тобой? – поинтересовался повстанец, обратив внимание на переставшего улыбаться Гловаша, но все с тем же непонимающим видом внимательно слушавшего их разговор.

– Да это так, прибился по дороге такой же бродяга как я. Вдвоем все веселее, – как можно безразличнее объяснил ему Кранц.

– Так может, с нами? – предложил главарь, испытывающее посмотрев на него.

– Почему бы и нет, – согласился, не задумываясь Карл, заметив при этом, как тупость на лице Гловаша уступила место неприкрытой досаде. Не осталось это незамеченным и главарем. Почуяв неладное, он уже не упускал Гловаша из виду. Личность самого Кранца, похоже, сомнений не вызывала.

БЕЗЫСХОДНОСТЬ

Главаря отряда повстанцев количеством в полсотни звали Захарий. Многое в его внешности и повадках по первому впечатлению напоминало Карлу Залеского. Но чем лучше он узнавал этого человека, тем большей казалась ему пропасть между двумя этими людьми. Но кое–что общее все же сохранилось, и тот и другой действительно все время ходили по краю пропасти, пока что отправляя в нее других людей. Но каждый из них догадывался, что когда–нибудь придет и его черед, может, поэтому и спешили прихватить с собой как можно больше человеческих душ. Те же, кто помогал им в этом, беспрекословно подчинялись каждому их приказу, даже если приходилось жертвовать собственной жизнью. Вот только если для самого Захария смерть была такой же естественной вещью, как и все остальное, наполнявшее человеческую жизнь хоть каким–то смыслом, то его людей вела к ней слепая ненависть, причиной которой была безысходность, сопровождавшая их на протяжении всей жизни, но однажды ставшая нестерпимой. В прошлом большинству из них приходилось видеть или слышать о таких людях как Захарий, но они воспринимались ими как отчаянные безумцы, не более того. Поучительным был не столько их неугомонный способ существования, сколько их незавидная в конечном итоге судьба. Но вот наступил момент, когда они понадобились остальным, чтобы направить распаленную неоправданной жестокостью ненависть и показать кратчайшую дорогу в никуда взамен той, по которой они ползли, словно пресмыкающиеся, до сих пор. Единственным смыслом их теперешнего существования стало уничтожение тех, кто в грубой и циничной форме напомнил им о той безысходности, которая и без того первой встретила их в этом мире уже в момент рождения.

Захарий не столько понимал, сколько каким–то звериным чутьем ощущал эту потребность подчинявшихся ему людей, которые еще вчера могли равнодушно наблюдать за тем, как его гонят словно волка навстречу смерти. И он повел их за собой, не испытывая ни злорадства, ни упоения негаданно свалившейся на него властью над человеческими судьбами. Но и гибель тех, кто сражался плечом к плечу с ним не вызывала в его огрубевшей душе особых чувств, – ведь это был их выбор, а не только его.

– Что ты все время таскаешь за собой? – поинтересовался однажды во время привала Захарий, глядя на деревянный продолговатый цилиндр, привязанный к седлу лошади Кранца.

– Картины, – ответил Карл, который, будучи под впечатлением от происходящего вокруг него, уже и забыл о своих творениях, с которыми почему–то не смог расстаться и повсюду возил за собой.

– Какие картины? – не понимающе переспросил повстанец.

– Мои.

– Так ты оказывается художник, – наконец дошло до Захария. – Теперь понятно, как ты забрался в наши края. Знавал я раньше одного такого маляра. Так у него тоже с головой не все в порядке было.

Карл в ответ промолчал, хотя мысленно в чем–то и согласился с главарем.

– Покажешь? – скорее попросил, чем спросил тот. Кранц в ответ лишь пожал плечами. Приняв этот жест как знак согласия, Захарий встал и подошел к лошади Кранца.

Захарий сел в стороне от остальных и долго крутил в руках футляр. Открыв его, он стал бережно доставать из него холсты. Потом повстанец поочередно доставал картины из общего свитка и долго смотрел на них. Пристально изучив работу, он возвращал ее на место и переходил к следующей. Какое–то детское выражение лица, не вяжущееся с его обликом, вызвало усмешку наблюдавшего за ним Карла. Попробовав последнее полотно на ощупь, Захарий упаковал картины в футляр и вернул их на прежнее место.

– Не понимаю я этого малярства. Вот когда человек какой на картине или на стене в храме, то все понятно. Иногда даже узнать можно, – высказал свое мнение главарь и добавил. – А полотно хорошее, долго держаться будет.

Больше за время отдыха Захарий не произнес ни слова. Картины Кранца видимо все же произвели на него какое–то впечатление, которым он не посчитал нужным делиться, замкнувшись в себе. Лишь когда отряд снова двинулся в путь, он оказался рядом с Карлом и заговорил.

– Те твари на постоялом дворе вырезали все селение только за то, что они позволили мне остановиться у них на несколько дней, чтобы оправиться от раны. Даже семью старосты, который донес обо мне, не пожалели. Меня они везли в подарок главному в их проклятой Лиге. Если бы не ты, меня бы, наверное, зажарили живьем в назидание остальным повстанцам, а может и еще что похуже придумали. Но уж точно не повесили бы, – слишком легкая смерть для меня. Хотя петли мне больше всего и не хотелось. Висеть с вывалившимся языком и выпученными глазами и вонять на всю округу – это не для меня. Уж лучше сгореть заживо. Только я больше им в руки не дамся. – Захарий посмотрел на внимательно его слушавшего Кранца и продолжил, будто оправдывался перед ним. – Я не мог тогда просто уйти и оставить их безнаказанными. Они получили то, что заслуживали.

– Зачем тебе все это нужно? – задал ему неожиданный вопрос Карл и получил такой же неожиданный ответ.

Вместо ожидаемых рассказов о том, что борьба с канониками – святая обязанность каждого догматика, а каждый помещик уже от рождения заслуживает смерти, этот грубый и необразованный человек, серьезно задумавшись, прежде чем ответить, высказал, наверное, самое сокровенное для себя и не чуждое самому Кранцу.

– В детстве сынок помещика, полудохлый урод с выпученными глазами, сказал мне, что когда мы вырастем, я стану его рабом и он будет каждый день наказывать меня розгами. Я несколько лет боялся стать взрослым. А потом стал с нетерпением ждать этого момента. О том, что я уже вырос, сказал мне его отец. В тот же вечер я перерезал гаденышу глотку и сбежал из дому. И мне понравилось быть свободным.

СЛЭЙВИЯ

Генерал экспедиционного корпуса Слэйвии граф Людвиг фон Верхофф гарцевал перед солдатскими шеренгами на породистом скакуне, подаренном ему правительницей империи, и наслаждался своим величием. Ему казалось, что даже десятки тысяч подчиненных ему солдат, преданно следящих сейчас за каждым его движением, воспринимают его не иначе, как самого выдающегося полководца, по крайней мере, современности. И лошадь под ним действительно заслуживала того, чтобы носиться по полю брани с каким–либо Ганнибалом в седле. Только вот граф совершенно не уважал Ганнибала, – к проигравшим, пускай и с достоинством, он всегда относился пренебрежительно, считая, что умение всегда оказываться на стороне победителя гораздо важнее любых полководческих талантов и многих победоносных сражений, после которых следует пускай всего лишь одно, но решающее поражение. А еще этому заплывшему от праздной жизни жиром вельможе с каждой минутой все труднее было удерживать гарцующего скакуна. Желание поскорее оказаться в удобном походном кресле, наконец, победило в фон Верхоффе манию величия, и он произнес заготовленную для войска речь, которую тут же записали для потомков походные писари.

– Дети мои, – с пафосом начал он и тут же заметил ехидные усмешки на лицах строптивых боевых офицеров, заставившие его сделать непредусмотренную паузу. Лишь запомнив наиболее наглые лица, он продолжил свое выступление. – Сегодня мы вступили на исконно слэйвийскую землю Рутении. Сотни лет политанские каноники угнетают наших братьев по вере. Море человеческой крови пролилось за это время. Вот и сейчас где–то совсем рядом льется чья–то кровь. Кому как не великой Слэйвии самим провидением предназначено остановить эту бессмысленную резню и навести богоугодный порядок, вернув на эти земли мир и процветание. Именно для этого послала нас сюда матушка–императрица, а не корысти ради. Наша задача – оправдать ее доверие и с честью выполнить свой долг перед нашей великой отчизной.

Генерал снова умолк и, из последних сил удерживаясь в седле, пытался вспомнить последние предложения своей речи. Ему казалось, что без них она не покажется столь эффектной как ему хотелось. Все, кроме безусых юнцов, тем временем не без интереса следили за его героическими потугами. Так и не вспомнив окончание речи, граф мысленно махнул рукой и поскакал в сторону штабных офицеров, тут же прекративших перешептываться между собой. Оказавшись в их окружении, фон Верхофф дал волю своим чувствам. Не скрывая раздражения, он перечислил имена отмеченных им офицеров и приказал отправить их в разведывательных целях к самой Оттомской границе. У него не было ни малейших сомнений, что некоторые из них назад уже не вернутся. Успокоенный этой мыслью, граф тяжело слез с лошади и вопросительно посмотрел на своего адъютанта. Досконально изучив своего привередливого командира, тот сразу же бросился исполнять его желание. Через несколько минут командующий корпусом уже удобно устраивал свой зад в основательно сбитом кресле. Его мясистое лицо, усеянное каплями пота, при этом было истинным воплощением сосредоточенности. Оказавшись, наконец, в своей стихии, генерал окинул своих подчиненных величественным взглядом, которому позавидовали бы многие могущественные правители. Будучи реалистом, фон Верхофф прекрасно осознавал, что повелевать целыми народами ему никогда не грозит, и поэтому довольствовался заимствованием соответствующих повадок. Штабные лизоблюды при этом изо всех сил подыгрывали ему, преданно заглядывая в рот.

– Господа, думаю, каждый из вас имеет представление о том, сколь непредсказуемы бывают в своих поступках религиозные фанатики, – обратился к своей свите фон Верхофф, совсем недавно ради карьеры и близости к императрице ставший догматиком. – Поэтому настоятельно рекомендую ни на секунду не терять бдительности. И я имею в виду не только каноников, но и местное население. Думаю, политанские дворяне очень скоро по достоинству оценят силу оружия Слэйвии и умерят свой патриотический пыл. Так что постарайтесь обходиться с ними без излишней грубости. Что касается рутенов, то я бы рекомендовал не забывать, что в первую очередь они чернь, и лишь во вторую – единоверцы. Смерд должен знать свое место, и наша задача как раз и состоит в том, чтобы любым способом утихомирить его, пока эта зараза не расползлась на владения Слэйвии.

Офицеры слушали генерала без особого интереса. Может быть, они и подивились бы разумности его слов, если бы то же самое не слышали ранее из уст самого канцлера, лично наставлявшего их перед походом. Граф же, удовлетворенный стройностью своих откровений, небрежно взмахнул рукой, разрешая всем заняться своими делами. Возле него остались только два человека, пользовавшихся наибольшим доверием генерала. Даже адъютант отошел на почтительное расстояние, догадавшись, что дальнейший разговор не предназначен для его ушей. Личности его собеседников и весь вид командующего, приобретший вместо напыщенности сосредоточенность и деловитость, указывали на то, что фон Верхофф наконец–то перешел к наиболее животрепещущему для себя вопросу.

– И что вы мне скажете? – обратился генерал к одному из двух своих земляков, много лет делившему с ним трудности жизни в Слэйвии.

– Мой генерал, я досконально изучил все имеющиеся в нашем распоряжении сведения о Рутении, – ответил тот, стараясь придать своим словам как можно большую значимость, – и пришел к выводу, что нам следует держаться северной стороны этого края, где расположены самые богатые города Рутении. На юге же нас ждут только сплошные неприятности и никаких трофеев.

– Как обстоят дела с финансами? – прервал его командующий, обратившись ко второму подручному.

– Плохо, – с мрачным видом доложил он. – Боюсь, что уже через два месяца нам не на что будет содержать солдат.

– Я спросил, что буду иметь с этого я, а не солдаты.