Текст книги "Время Алексея Рыкова"

Автор книги: Дмитрий Шелестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Можно не сомневаться – и многочисленные факты это подтверждают, – что позволение заниматься только «наиболее важными вопросами» было применено весьма расширительно. Тем не менее от многих повседневных практических дел пришлось отойти. «Последние месяцы, – констатировал Ленин, – мне… не было возможности касаться дела непосредственно, я не работал в Совнаркоме, не был и в ЦК»[21]21
  Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 45, с. 99. В самый канун XI съезда РКП (б) Ленин отметил, что «от текущей работы Политбюро уже месяцами отстал» (там же, с. 62).


[Закрыть].

Эти слова прозвучали в Андреевском зале Большого Кремлёвского дворца, где 27 марта – 2 апреля 1922 года работал XI съезд РКП (б). Ему суждено было стать последним съездом, в котором Ленин принял непосредственное участие. Внешне, казалось бы, ничто не предвещало этого. Владимир Ильич был активен – пять раз поднимался на небольшую трибуну Андреевского зала, причем дважды выступления (с политотчетом ЦК и заключительным словом к нему) были весьма продолжительными. Эти выступления и другие съездовские материалы занимают в его Собрании сочинений более 70 страниц.

Не менее активен он был и в ближайшие послесъездовские недели. И вдруг в синем томике сочинений – трехмесячная лакуна, с конца мая до начала сентября – ни одной ленинской работы.

В последние дни мая – 25 – 27-го числа – в Горках случилась беда. Болезнь вырвалась наружу частичным параличом правой руки и правой нош, а также расстройством речи. Её приступ продолжался около трех недель, потом явления преходящего паралича нет-нет да и повторялись – по часу, по два.

И все же где-то в середине лета Владимир Ильич начал выходить из тяжелого состояния. В один из тех дней, ненадолго оставшись наедине с профессором-окулистом М.И. Авербахом, он с нескрываемым волнением обратился к нему:

– Говорят, вы хороший человек, скажите же правду: ведь это паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?

Вопросы, вроде бы свойственные всякому попавшему в беду человеку. Но если вдуматься, за ними стоит не просто личная боль, а боль угрозы вынужденного отторжения от дела, которое и было для Ленина жизнью. Именно это подметил другой профессор – О.Форстер, приглашенный из Германии для участия в лечении Владимира Ильича: «Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть».

Наконец 18 июня «Правда» сообщила, что Владимир Ильич чувствует себя хорошо, «но тяготится предписанным ему врачами бездействием». Вскоре последнее стало очень относительным. В июле – сентябре в Горках побывали Каменев, Рыков, Бухарин, Зиновьев, Преображенский, Томский, Кржижановский и другие руководители, в том числе партийные и советские работники из республик Закавказья.

Хорошо изучил ухабистое шоссе на Горки и Сталин, в то лето едва ли не десяток раз приезжавший к Ленину. То, что ему довелось чаще других бывать здесь, не удивительно. По должности руководителя Секретариата ЦК партии он вёл текущие дела ЦК, которые постоянно приковывали внимание Владимира Ильича.

В один из его приездов Мария Ильинична сфотографировала их вместе, сидящими у горкинской балюстрады. Вскоре, в начале осени 1922 года, снимок был опубликован. Возможно, то была первая газетная фотография Сталина. Полтора десятка лет спустя известный писатель Л. Фейхтвангер, приехав в СССР, уже увидел повсюду «портреты человека с усами», как он их назвал. Их распространение сопровождалось уничтожением сотен и тысяч фотодокументов, их фальсификацией, не исключая и ленинские.

Так случилось и с последним «совнаркомовским» снимком Владимира Ильича. Он был сделан во вторник, 3 октября, в день возвращения Ленина к повседневной работе. Назначенное на тот день под его председательством – после свыше четырехмесячного перерыва – заседание правительства собрало массу людей, больше пятидесяти человек. «Пришли, – вспоминала секретарь СНК Л.А. Фотиева, – не только члены Совнаркома и их заместители, но все, кто имел хотя бы отдалённое право присутствовать на заседании СНК. Каждому хотелось поскорее и поближе увидеть дорогого Ильича. Товарищи предполагали сделать это заседание особенно торжественным. Пригласили фотографа, заготовили приветственные речи. Но все вышло иначе. Владимир Ильич как-то незаметно вошёл в зал из своего кабинета, сел на председательское место, открыл заседание и приступил к деловому обсуждению повестки, не дав никому произнести речей. Владимир Ильич согласился только сфотографироваться вместе со всеми, и то лишь после окончания работы».

Этот уникальный фотоснимок десятилетиями публиковался (а иногда и сейчас перепечатывается по неведению) с большим грязно-серым пятном радом с креслом Ленина. Снимок делал один из лучших фотомастеров того времени П.А. Оцуп, и он, конечно, никак не повинен в этом пятне. Оно – дело рук других «мастеров». Установив на штативе свой громоздкий аппарат, Оцуп сделал несколько снимков. На оригинале одного из них – рядом с сидящим в кресле Владимиром Ильичем стоит Рыков. Его лицо чуть тронуто свойственной ему полуулыбкой, да и как не улыбнуться – вчера состоялась обстоятельная беседа с Ильичем, нынче под его руководством собрался Совнарком…

Грязно-серое пятно смыло не только фигуру Рыкова, а и находившегося обок с ним Льва Борисовича Каменева. Ещё один заместитель председателя Совнаркома – Александр Дмитриевич Цюрупа – сидит в группе участников заседания за общим столом.

Пройдет немногим более девяти недель, и эти три человека – Рыков, Каменев и Цюрупа будут в числе последних, с кем Ленин встречался в своем рабочем кабинете.

Они предполагали увидеться назавтра, в среду, 13 декабря 1922 года. Но та среда положила отсчет новому тяжелому приступу ленинской болезни. «С большим трудом, – записали лечащие врачи, – удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнёт ликвидировать свои дела». В ночь с 15-го на 16-е, а затем в ещё одну тяжелую ночь – с 22 на 23 декабря – его здоровье резко ухудшилось, наступил паралич правой руки и правой ноги.

И опять прошло немногим более девяти недель, на этот раз от конца декабря до начала марта, когда был совершен подвиг. Прикованный к постели, страдая от тяжелейшего недуга, Владимир Ильич проявил ещё одно сверхусилие – продиктовал ряд документов и шесть своих последних статей.

Тем временем болезнь – склероз сосудов головного мозга – неотвратимо развивалась. Её новое обострение, начавшееся 6 марта, три дня спустя привело к усилению паралича правой части тела и, наверное, к самому безысходно-тяжелому – потере речи. 14 марта «Известия» опубликовали правительственное сообщение о значительном ухудшении состояния здоровья Ленина, началась публикация медицинских бюллетеней о его болезни.

Через два месяца Владимира Ильича перевезли из Кремля в Горки. Он навсегда, кроме короткого приезда 18–19 октября 1923 года, покинул Москву…

Столь относительно подробный рассказ о ходе болезни Ленина, которая, как сказано, заявила себя ещё в 1921 гаду, затем дважды – в начале и летом 1922 года – вынуждала его все более отходить от текущих дел, а с конца того года вообще устранила от повседневного руководства страной и партией, что со следующей весны оказалось необратимым, конечно, не случаен. Титаническая деятельность В.И. Ленина в 1921–1922 годах общеизвестна и неоспорима, как неоспоримо и его определяющее воздействие на выработку и реализацию политики Советского государства, сохранявшее огромную моральную силу и в самый тяжелый период последнего года ленинской болезни.

Вместе с тем неверно не учитывать её (как это нередко делается) в числе других факторов, влиявших на положение в высшем партийном и государственном руководстве. Уже в 1921–1922 годах в нем начались передвижки, пока вроде бы и не такие уж существенные, но вскоре получившие немалое значение. Вынужденный отход Ленина от текущей работы ЦК и его Политбюро, а также Совнаркома РСФСР постепенно сказывался на соотношении их значения и деятельности, особенно на фактическом статусе последнего, немало определявшемся тем, что его руководитель был одновременно общепризнанным лидером партии.

Мы как-то не принимаем во внимание и связанную с этим особенность образования правительства СССР в июле 1923 года. Его главой ЦИК СССР утвердил Ленина, тем самым подчеркнув первостепенность этого поста. На самом же деле Владимиру Ильичу не довелось ни одного дня руководить союзным Совнаркомом, что не могло сразу же не отразиться на подлинном значении последнего в политической действительности. Отметим, однако, что по традиции, возникшей при Ленине, в период его болезни и в первые годы после кончины председательствование на заседаниях Политбюро и на заседаниях Совнаркома было совмещено в одном лице. Сначала их вёл Каменев, позже Рыков. Но понятно, ни тот и ни другой, как и никто из остальных членов Политбюро, ЦК и правительства, не обладали той мощной силой политического авторитета в партии и широких массах, которой обладал Ленин.

Его болезнь и уход их жизни видятся теперь как подлинно драматическая страница нашей истории. Они случились на важнейшем её рубеже, перехода от войны к миру, в начале осуществления новой экономической политики и осознания реалий послеоктябрьского развития, которые требовали «признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм». И не только её. «Я советовал бы очень, – почти одновременно (точнее, двумя неделями раньше) сказал Ленин, – предпринять… ряд перемен в нашем политическом строе».

Такой фразой он начал 23 декабря 1922 года диктовку «Письма к съезду» (как предполагалось, к очередному, XII), вслед за которым в ближайшие короткие недели были продиктованы его работы – «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», «Странички из дневника», «О кооперации», «О нашей революции», «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше». Эти работы, кроме первой и «Письма к съезду», в январе – мае 1923 года были опубликованы в «Правде».

Все они важны не просто тем, что в них изложены последние думы, заветы уходившего из жизни вождя партии и государства, но прежде всего высокой значимостью своей проблематики. Она включала в себя рассмотрение вопросов об исторических судьбах победившей пролетарской революции, о партии и Советском государстве, их руководителях, о задачах и путях социалистического строительства, укреплении и развитии многонациональной страны и ряд других. По существу, все это представляло собой конкретную реализацию высказанного в последнем ленинском публичном выступлении положения о социализме, который мы «протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться».

По меньшей мере наивно полагать, что «разобраться» в этом можно было разом, легко и просто. Не менее наивно, а если говорить более определённо, в корне неверно сводить развернувшуюся в связи с этим внутрипартийную борьбу только к личным столкновениям в высшем эшелоне власти. В условиях страны, какой была тогда Россия, идейная борьба 20-х годов отразила всю гамму интересов классов, социальных групп и прослоек, требований и задач времени, исторических традиций и давление неотложных задач, а также условия враждебного капиталистического окружения, – эта идейная борьба неразрывно сплеталась с событиями и процессами в экономике, политике, во всех сферах жизни людей.

Здесь почти дословно приведена раскавыченная выдержка из партийного документа, относящегося к 70-летию Октября. Она лаконично и очень ёмко раскрывает главную причину кипения внутрипартийных разногласий 20-х годов, их объективную основу. Вместе с тем впервые в документе такого уровня признано, что характер идейной борьбы в значительной мере ослаблялся личным соперничеством в руководстве партии. Старые разногласия, имевшие место ещё при жизни Ленина, дали о себе знать и после его кончины, причем в очень острой форме.

Думается, именно это сыграло немалую и роковую роль в резко негативном изменении атмосферы взаимоотношений и характера дискуссий в среде старых большевиков, что в свою очередь явилось одним из важных обстоятельств последующего её раскола, угроза которого вызывала, пожалуй, наибольшую тревогу больного Ленина.

Недаром проблема устойчивости партии, положения в ЦК и его руководстве стала предметом первой и самой спешной (ведь никто не мог предугадать, как будет развиваться болезнь) его диктовки. В ночь на 23 декабря 1922 года, когда у Владимира Ильича наступил паралич правой руки и правой ноги, он попросил вызвать на 5 минут стенографистку, так как, сказал он, его «волнует один вопрос, и он боится, что не заснёт». На следующий день, 24 декабря, Ленин поставил врачам ультиматум: или ему будет разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать «дневник», как он называл свои записи, или он совсем откажется лечиться. Получив разрешение работать 5 – 10 минут в день (позже это время было увеличено до 30–40 минут), он в первую очередь продиктовал – 24 и 25 декабря, с дополнением 4 января – записи, содержащие деловые и политические оценки ряда руководителей ЦК.

Содержание «Письма к съезду» не исчерпывалось указанными оценками, но именно они стали причиной сложной и даже драматической судьбы этого важнейшего документа, начавшейся едва ли не в первые часы ленинской диктовки. Его первый раздел был записан вечером 23 декабря. Он содержал предложение увеличить число членов ЦК за счет избрания в него рабочих до нескольких десятков или даже до сотни. Такая мера нужна, указал Ленин, «и для поднятия авторитета ЦК, и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии».

Расшифровав и перепечатав этот текст, сотрудница Секретариата СНК М.А. Володичева передала в тот же вечер один его экземпляр Сталину для Политбюро. Однако на следующий день, будучи вызванной для очередной диктовки к Ленину, она получила от него указание, что «продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) является абсолютно секретным». Владимир Ильич подчеркнул это не один раз и потребовал «все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным».

Володичева не решилась признаться Ленину, что накануне уже передала текст Сталину, его содержание знают также Бухарин, Орджоникидзе и помощник генсека Назаретян, присутствовавшие при этом. Больше того, можно предположить, что приведенное выше ленинское указание она внесла в дневник дежурных секретарей не сразу, а задним числом. Так это или нет, но теперь достоверно известно, что записи 24 и 25 декабря вновь – на этот раз через руководителя совнаркомовского Секретариата Л.А. Фотиеву – попали в руки Сталина. О них знал и Каменев, которому как председательствующему в Политбюро была адресована объяснительная записка Фотиевой 29 декабря. Оправдывая свою передачу ленинских записей, она ссылалась на то, что не знала про указание об их секретности.

Таким образом, содержание документов Ленина, по крайней мере надиктованных до 29 декабря, стало известно вопреки его воле членам Политбюро и некоторым членам ЦК партии. И хотя в последующем, вплоть до второй половины мая 1924 года, ленинское «Письмо к съезду» хранилось строго секретно, в опечатанных сургучом конвертах, утечка произошла, и это, конечно, не могло не сказаться на поступках и действиях Сталина и ряда других членов высшего руководства.

Через четыре месяца после кончины В.И. Ленина сургучные печати на конвертах были взломаны, однако секретный гриф с «Письма к съезду» не исчез. Состоявшийся накануне открытия 23 мая 1924 года XIII съезда РКП (б) пленум ЦК партии принял решение произвести чтение «Завещания» Ленина по делегациям и постановил, «что документы эти воспроизведению не подлежат», проще говоря, остаются строго закрытыми.

Но сохранить полную тайну их существования было уже практически невозможно. В работе XIII съезда РКП (б) участвовало около 1200 человек. Воспринятое ими на слух ленинское «Письмо к съезду» так же, на слух, вскоре распространилось в более широких партийных кругах, разговоры о нем вышли за их пределы, в том числе и за пределы страны.

Последнее обстоятельство понудило впервые сказать в открытой печати о наличии ленинского «Завещания». В начале осени 1925 года в журнале «Большевик» были опубликованы написанные по поручению Политбюро статьи Троцкого и Крупской, посвященные книге американского журналиста М. Истмена «После смерти Ленина», в которой излагались некоторые вопросы, связанные с ленинским письмом. Как Троцкий, так и Крупская, признав, что на XIII съезде партии такое письмо оглашалось, подвергли критике распространяемые за рубежом слухи о документах Ленина. «Их неправильно называть «Завещанием», – писала Крупская, – так как завещание Ленина в подлинном смысле этого слова неизмеримо шире – оно заключается в последних статьях В.И. Ленина и касается основных вопросов партийной и советской работы».

Не прошло и года, как «Завещание» Ленина, использовавшееся во внутрипартийной борьбе, опять привлекло особое внимание. На Объединённом пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) в июле 1926 года «Письмо к съезду» вновь было зачитано, приложено к стенограмме и вместе с ней разослано в республиканские ЦК и губкомы, став известным партийному активу страны. Одновременно пленум принял решение просить очередной съезд партии снять запрет с публикации этого документа.

Решение пленума было внесено Г. К. Орджоникидзе (он являлся тогда председателем ЦКК партии) на рассмотрение XV съезда ВКП (б), работавшего в декабре 1927 года. Съезд постановил: «Уважить просьбу Объединённого пленума ЦК и ЦКК в июле 1926 года об опубликовании в «Ленинских сборниках» письма товарища Ленина, которое часто называют завещанием и о неопубликовании которого было решение XIII съезда ВКП (б)».

Делегаты съезда поддержали и предложение Рыкова «опубликовать не только то письмо, которое называется «Завещанием», но и другие неопубликованные письма по внутрипартийным вопросам, а так называемое «Завещание» приложить и к стенограмме».

Действительно, как и предлагал Рыков, записи диктовок Ленина 23, 24 и 25 декабря 1922 года, а также добавление к ним 4 января 1923 года были тут же напечатаны в виде приложения к очередному выпуску съездовского Бюллетеня (выпуск № 30, тираж 13,5 тыс. экземпляров). Однако в изданном в следующем году отдельной книгой стенографическом отчете съезда такое приложение уже отсутствовало. Впрочем, отсутствие в приложениях к отчету указанного ленинского документа объяснимо. Ведь он вот-вот должен был увидеть свет в очередном «Ленинском сборнике».

Но этого никогда не произошло. Иначе и не могло быть. Такая публикация противоречила культу Сталина, исподволь складывавшемуся к исходу 20-х годов в атмосфере внутрипартийной борьбы и раскола старой гвардии, что так тревожило Ленина в декабре 1922 года. Уже спустя всего лишь шесть-семь лет после 1922 года простое хранение печатного текста его «Завещания» стало опасным, а попытки распространения беспощадно карались. Именно в последнем был обвинён 22-летний студент Московского университета Варлам Шаламов, арестованный в 1929 году и проведший в тюрьмах и лагерях много лет. И он был не один. Тысячи людей подверглись репрессиям только за то, что читали и пытались сберечь строчки ленинских записей, ставших теперь запретными.

Судьба этих записей оказалась воистину драматичной: с того декабрьского вечера 1922 года, когда Володичева застенографировала первые слова тяжело заболевшего Ленина, прошло более трети века, прежде чем они стали известны широкой аудитории. Это случилось только в 1956 году, после XX съезда КПСС, когда журнал «Коммунист» впервые опубликовал ленинское «Завещание». Затем оно было тиражировано отдельной брошюрой, вошло в четвертое (36-й том) и пятое (45-й том) издания сочинений Ленина.

Однако публикация ленинского документа не повлекла за собой его широкого изучения. Между тем и другим в силу уже отмечавшихся обстоятельств образовалась новая многолетняя пауза, правда теперь не в треть века, а чуть поменьше…

Так что же всё-таки было продиктовано Лениным на рубеже 1922–1923 годов? Оговоримся, что при дальнейшем рассмотрении этого вопроса не затрагивается весь комплекс проблем, поставленных Лениным в его последних работах, то есть политическое завещание вождя в том смысле, о котором писала Крупская в цитированном выше отрывке из её статьи. Далее речь пойдет только о «Письме к съезду», и то лишь в определённом аспекте.

Обратим внимание прежде всего на то, что письмо обращено не к ЦК партии и не к его Политбюро, несомненно включавшим самых близких сподвижников Ленина, а к наиболее широкому высшему партийному форуму. В этой связи следует напомнить, что в первое послеоктябрьское время такие форумы – партийные съезды – были не только постоянно действующими, ежегодно собирались, но и представляли собой сплав старой большевистской гвардии с лучшими молодыми силами партии. На XI съезде РКП(б) (1922) – последнем, в котором участвовал Ленин, – из 520 делегатов с решающим и 154 с совещательным голосами большевиков со стажем до 1917 года было соответственно 251[22]22
  Из них 68 вступили в партию до 1905 года, столько же – в 1905–1907 годах и 115 – в 1908–1915 годах.


[Закрыть] и 83, а вступивших в партию в 1917 году – 135 и 26 человек. Все вместе они составляли, таким образом, 70 % делегатов съезда.

Именно к такой аудитории и обращался тяжело больной Ленин, когда 23 декабря 1923 года он начал диктовать свое письмо, предназначенное непосредственно делегатам съезда для их коллективного обсуждения и принятия коллективного решения. Иного форума для обсуждения остро волновавших его вопросов он и не мог избрать, что подтверждает вся практика ленинского руководства партией. Вместе с тем в тех конкретных условиях, в которых оказался тяжело больной Ленин, он был вынужден специально позаботиться, чтобы это письмо не было разглашено до съезда, стало на время абсолютно и категорически, по его выражению, секретным.

Решение XIII съезда РКП (б) о сохранении секретного характера письма породило различные слухи, в том числе и о преемниках Ленина. Разговоры о том, будто Ленин называл того или иного соратника своим преемником, порой возникают и сейчас. Никакие документы, ни тем более «Письмо к съезду» этого не подтверждают.

Да и что значит «назначение преемника»? На какую должность или пост? Высочайший авторитет Ленина был связан не с какими-либо постами, а с признанием массами основателя и руководителя большевистской партии своим подлинным вождём. Что касается постов, то В.И. Ленин был членом Политбюро ЦК РКП (б) и занимал не один, как обычно считают, а два государственных поста – ко времени заболевания являлся председателем Совнаркома РСФСР и с лета 1923 года, когда болезнь уже вывела его из строя, был номинально председателем Совнаркома СССР. Одновременно он возглавлял Совет труда и обороны РСФСР, а затем СССР. На XII и XIII партсъездах вместо Ленина с политотчетами ЦК выступал Зиновьев, а председательствовал в Политбюро и на заседаниях Совнаркома Каменев. Тем не менее ни того, ни другого не считали, и прежде всего сам Ленин, его прямыми преемниками. Уже говорилось, что главой правительства СССР и правительства РСФСР стал Рыков, вопрос же о лидерстве в партии был решен в ходе драматической борьбы внутри её руководства.

В предвидении возможности такой борьбы, предотвращения её коллективными усилиями Ленин и продиктовал письмо, обращённое не к верхушке руководителей, а к партсъезду, по существу к партии, её старой гвардии, которые и были его действительными преемниками.

Итак, содержание «Письма к съезду» не сводится к личным характеристикам некоторых членов ЦК и тем более только к вопросу о перемещении Сталина с поста генерального секретаря ЦК партии. Уже в первой диктовке (23 декабря) Владимир Ильич отметил две проблемы – вопросы укрепления ЦК и совершенствования деятельности Госплана. Вместе с тем тогда же он в общей форме коснулся необходимости предотвращения возможных конфликтов в ЦК, увеличения прочности партии, её устойчивости.

Под устойчивостью Центрального Комитета, пояснил Ленин в записи, сделанной на следующий день (24 декабря), он понимал меры против раскола партии и её ЦК. Угроза такой устойчивости может возникнуть в случае нарушения союза двух классов, на которые опирается партия, но это «слишком отдалённое… и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить». Иное дело – обеспечить «устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время». Именно в этой связи Ленин далее рассмотрел «ряд соображений чисто личного свойства», касавшихся шести высших руководителей: четырех членов Политбюро – Сталина, Троцкого, Зиновьева и Каменева, кандидата в члены Политбюро Бухарина и кандидата в члены ЦК Пятакова.

Если бы последующий текст ленинской диктовки каким-нибудь образом попал тогда человеку, стоящему вне высшего руководящего слоя, не исключено, что он просто не понял бы его. Ленин, определяя основную («большую половину») опасность раскола, указал на отношения между, казалось бы, несопоставимыми по своему общественному звучанию фигурами – по существу, почти безвестным в ту пору Сталиным и Троцким, которого широко знали не только в стране, но и за рубежом.

Думается, мы напрасно как бы не замечаем эту несопоставимость. Между тем она помогает понять механизм быстрого и вроде бы неожиданного выхода Сталина к самой вершине руководства. Он стал, пожалуй, первым из вождей, пользуясь выражением того времени, который выдвинулся не на основе высокого авторитета, приобретенному в ходе революционной борьбы, а на основе должности. Сталин, указал Владимир Ильич, «сделавшись [запомним эту, конечно же, не случайно примененную здесь глагольную форму – сделавшись] генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть…».

Тогдашняя неадекватность в глазах широких слоев партии и страны фигур Сталина и Троцкого, возможно, сыграла свою роль в различиях ленинских характеристик их негативных качеств, имевших тем не менее и некоторую общность. В отношении первого Ленин высказался коротко, но вполне определённо, отметив, что он не уверен, сумеет ли Сталин всегда достаточно осторожно пользоваться властью. Характеристика Троцкого несколько пространнее: это, «пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».

Затем Ленин напомнил, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но что этот эпизод «также мало может быть ставим им в вину лично, как неболыпевизм Троцкого».

Из молодых членов ЦК Владимир Ильич выделил как самых выдающихся Бухарина и Пятакова, подчеркнув, однако, что, хотя первый из них «законно считается любимцем всей партии», «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским», а второй слишком увлекается администраторством, «чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».

В последующие дни конца декабря и начала января (кроме 1-го и 3-го числа) Ленин продолжал диктовать. Он высказал ряд соображений, которые близко примыкают к приведенным выше характеристикам.

Чрезвычайно важно его суждение о сочетании деловых качеств председателя Госплана РСФСР Г.М. Кржижановского, старого революционера, высокообразованного, но мягкого, уступчивого человека, и его заместителя Г.Л. Пятакова, по преимуществу крупного администратора. Сравнив эти их качества, Ленин отметил, что в принципе «не может подлежать сомнению, что такое соединение характеров и типов (людей, качеств) безусловно необходимо для правильного функционирования государственных учреждений… Руководитель государственного учреждения должен обладать в высшей степени солидными научными и техническими знаниями для проверки их работы. Это – как основное. Без него работа не может быть правильной. С другой стороны, очень важно, чтобы он умел администрировать и имел достойного помощника или помощников в этом деле». К этому ленинскому общему положению о типе руководителя мы ещё вернёмся; сейчас же отметим другие личные характеристики, данные Владимиром Ильичем в те дни.

Их три, и все они связаны с конфликтом, возникшим в 1922 году между Заккрайкомом РКП (б), руководимым Г.К. Орджоникидзе, и ЦК Компартии Грузии (П.Г. Мдивани и др.). Конфликт принял очень острый характер, при этом Орджоникидзе проявил политическую нетерпимость и недопустимую грубость по отношению к товарищам по партии. Выезжавшая в Тифлис (Тбилиси) Комиссия ЦК партии во главе с Дзержинским не только не дала правильной оценки действиям Орджоникидзе, но и фактически оправдала их. В последние два дня 1922 года Ленин продиктовал письмо, в котором рассмотрел вопрос об образовании СССР и изложил свою принципиальную позицию в отношении конфликта, возникшего в Тифлисе. Отметив, что «Орджоникидзе был властью по отношению ко всем остальным гражданам на Кавказе» и «не имел права на ту раздражаемость», которую проявил, Ленин счел нужным поставить вопрос о том, чтобы «примерно наказать тов. Орджоникидзе». Вместе с тем Владимир Ильич указал, что политически ответственными «за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского».

Хотя были названы две фамилии и Ленин в соответствующем месте письма резко осудил позицию Дзержинского при разборе «грузинского конфликта», он достаточно ясно дал понять, что основная роль во всей этой истории принадлежит «сделавшемуся генсеком» Сталину. В письме были отмечены такие его качества, как торопливость и администраторское увлечение, а также способность к озлоблению, которое, как подчеркнул Ленин, «вообще играет в политике обычно самую худую роль». Это существенно расширяло ту сжатую характеристику, которую Владимир Ильич дал генсеку в диктовке 24 декабря. Вместе с тем это – одно из свидетельств того, что он продолжал размышления о положении в руководстве, и особенно о Сталине, которые привели его к выводу, по каким-то причинам не сделанному в первых диктовках, хотя, если вдуматься, в зародыше содержавшемуся и в них.

4 января Ленин, уже задумавший статью «О кооперации», счел необходимым отвлечься от работы над ней и незамедлительно сделать добавление к письму, которое он продиктовал десять дней назад. «Сталин слишком груб», – записала Фотиева его первые слова. Этот недостаток нетерпим в должности генсека, поэтому Ленин предложил переместить Сталина с занимаемого им поста и назначить на его место человека более терпимого, более лояльного, более вежливого и более внимательного к товарищам. «Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью, – продиктовал Ленин в заключение. – Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше [то есть 24 декабря. – Д-Ш.] о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».