Текст книги "Время Алексея Рыкова"

Автор книги: Дмитрий Шелестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Фильм был умышленно незамысловат. Без долгих раздумий он сходу, но впечатляюще внушал своим многомиллионным зрителям, что если победой Октября руководили Ленин и Сталин, то победа социализма достигнута только под водительством Сталина. Эта киноинтерпретация сталинского утверждения о победе социализма в СССР ныне прочно забыта, чего не скажешь о самом утверждении. Своеобразный капкан, в который оно захлопнуло советское обществоведение, разжимается с трудом, по мере все более глубокого осознания, что процесс строительства социалистического общества, начатый Октябрём, не только сложен и многомерен, но и имеет немалую временную протяженность, может оказаться на этапах замедления и даже извращения движения к социализму, как это уже было.

Впрочем, в данном случае фильм «Клятва» извлечён из небытия из-за другого сталинского утверждения – якобы он, Сталин, являлся непосредственным преемником Ленина (у гроба дал клятву и тут же «повел страну к победе социализма»).

Представление о том, что Сталин «пришел» сразу после Ленина, свойственно порой и современной литературе. Отчасти это не случайно. Хочется нам того или нет, но в общественно-политической жизни страны первых трех-четырех советских десятилетий наиболее крупными фигурами явились Ленин и Сталин. Сочетание этих двух фамилий, когда– то воспринимавшееся почти естественно («Сталин – это Ленин сегодня»), теперь звучит для многих кощунством. А их и не нужно сочетать. Но отмеченный факт признать нужно – он не зависит от нашего «хотения». Без признания его не разобраться в политической истории советского общества, не увидеть её «в лицах», и прежде всего – в её «крупных, этапных личностях», если пользоваться терминологией одной из недавних историко-публицистических статей. В ней же отмечается, что в смене таких личностей можно усмотреть «знакомую триадность»: сначала Ленин, затем его антипод Сталин, потом Хрущев – определённая попытка синтеза.

Понятно, это лишь обобщённо-образное сравнение. Заметим, однако, что такая обобщённость фактически заслоняет первые послеленинские годы. Сталин – несомненный антипод Ленина – не был ни фактически, ни тем более формально непосредственным его преемником. Это на расстоянии десятилетий может показаться, что он вроде бы «появился сразу». Ко времени болезни Ленина (1922 – январь 1924 года) вряд ли так уж многие в стране, да и в «низах» партии, знали его фамилию, а до той поры, когда он с конца 20-х годов выдвинулся как «этапная личность», минуло несколько богато насыщенных событиями лет – целая полоса исторического развития.

Она «заселена» многими крупными политическими фигурами. На определённом этапе, по крайней мере в первое пятилетие Советской власти, вслед за Лениным нередко и в определённой мере официально называли Троцкого. К примеру, А.В. Луначарский писал в 1923 году: «Ленин и Троцкий сделались популярнейшими (любимыми или ненавистными) личностями нашей эпохи едва ли не для всего земного шара». Как известно, Луначарский никогда не был троцкистом. Да что Луначарский! Возможно, в числе первых, кто поставил эти фамилии рядом, был Сталин, и сделал он это ещё в конце 1918 года, о чем далее будет сказано подробнее. Тогда Сталин, естественно, не мог знать, как конкретно развернется внутрипартийная борьба 20-х годов, и её обстоятельства сложатся так, что ему придется вступить в соперничество прежде всего именно с Троцким. Но и позже, когда такая борьба уже завязалась, Сталин был вынужден оговориться (конец 1924 года), что он «далёк от того, чтобы отрицать несомненную важную роль Троцкого» в Октябрьском восстании и гражданской войне.

Впрочем, ближайшее время раскрыло нечто в корне иное: в действительности Сталин был совсем «не далёк» от такого отрицания. И это касалось не только Троцкого. Уже в начале второй половины 20-х годов фамилии многих крупных большевиков стали упоминаться с отрицательным знаком и все более уходить из широкого обращения. Хотя пора «рулевого большевизма» – так Калинин назовёт в конце 1929 года Сталина – ещё только близилась. Любопытны в этом смысле воспоминания К. Симонова о своих школьных годах, пришедшихся как раз на то время. «К троцкистам относились отрицательно, а к борьбе с ними как к чему-то само собой разумеющемуся. Но представления о Сталине как о главном борце с троцкизмом, сколько помню, тогда не возникало. Где-то до двадцать восьмого, даже до двадцать девятого года имена Рыкова, Сталина, Бухарина, Калинина, Чичерина, Луначарского существовали как-то в одном ряду. В предыдущие годы так же примерно звучали имена Зиновьева, Каменева, позже они исчезли из обихода».

Ясно, те несколько фамилий, что называет в своих воспоминаниях писатель, далеко не исчерпывают эпоху 20-х годов в лицах её большевистских деятелей. Но они указывают их основной общий политический адрес. В литературе его называют по-разному: старые большевики, ленинская гвардия, профессиональные пролетарские революционеры и т. д. Ленин считал, что их «можно назвать старой партийной гвардией».

Громадный, безраздельный авторитет её тончайшего в количественном отношении слоя имел в первые десять – двенадцать послеоктябрьских, лет определяющее значение в пролетарской политике большевистской партии. Уже из констатации этого видно, какую огромную, во многом даже решающую роль она сыграла в 20-е годы. Но приходится констатировать и другое: до сих пор нет ни одного специального исследования, ей посвященного. Это не значит, что она замалчивается. Во многих конкретных работах о ней так или иначе говорится. К их числу относятся прежде всего биографические очерки о старых большевиках, что неудивительно – для таких очерков исследование формирования ленинской когорты революционеров, её деятельности является, по существу, важнейшим.

Таковым оно является и при изучении деятельности Алексея Ивановича Рыкова, как дореволюционной, так и послеоктябрьской. Отсутствие обобщающих работ на данном историко-партийном направлении, конечно же, затрудняет это изучение.

Пожалуй, наиболее полно пока освещён процесс появления на рубеже XIX и XX веков когорты профессиональных пролетарских революционеров, их самоотверженность и полное личное бескорыстие в последующей неравной борьбе с самодержавием. В журнальных подшивках середины 20-х годов затерялся человеческий документ, который, однажды прочитав, не забудешь. Это – письмо группы старых революционеров, которые, отмечая, что время и болезни берут свое – ряды бывших подпольщиков редеют, – категорически выступали против того, чтобы их хоронили как-то особо, с почестями. Они подчеркивали, что вели борьбу, никогда не думая о личном, тем более о почестях, пусть даже посмертных…

С не меньшей самоотверженностью тысячи профессиональных революционеров-болыневиков, всего лишь менее года назад ведших нелегальную работу на фронте и в тылу, томившихся в тюрьмах, загнанных На каторгу или в ссылки, находившихся в «проклятом далеке» эмиграции, сделали в октябре 1917 года решающий шаг в овладении управлением страной, создании новой, советской государственности. Приход старой партийной гвардии в различные звенья аппарата Советской республики, к руководству её народным хозяйством и другими областями жизни страны – важнейшая проблема более широкой проблематики, связанной с превращением коммунистической партии в правящую политическую партию, с утверждением и защитой власти Советов в 1917–1920 годах. Разработка её, понятно, не может быть осуществлена на уровне изучения политических биографий. Подчеркнем, однако, что именно «закрытость» для научного осмысления деятельности многих видных большевиков ленинской когорты, сохранявшаяся в отношении целого ряда из них до последнего времени, не только искажала представления о значении старой партийной гвардии в жизни страны 1917—1920-х годов, но и негативно сказалась на разработке всей указанной проблематики.

И здесь вновь необходимо отметить важность создания не только отдельных биографических очерков, но и обобщающих работ о старой партийной гвардии в целом. Ведь только они могут проанализировать «сквозные» вопросы её истории, в том числе раскрыть состав, конкретное воздействие на утверждение и развитие советского общества, наконец, механизм определения политики партии этим тончайшим её слоем.

Он действительно становился со временем тончайшим. В декабре 1925 года Н.И. Бухарин, выступая на XIV съезде ВКП (б), отметил, что «у нас теперь на миллион членов партии приходится очень небольшое количество подпольщиков, кажется, около 8 тысяч». Тогда же Г.Е. Зиновьев назвал более точную цифру – 8,5 тысячи. Из них, по его данным, вступивших в партию до 1905 года (к этой группе старой партийной гвардии принадлежал и Рыков) было 2 тысячи, «вероятно, – добавил он, – половина полуинвалиды, выбывшие из строя». Вместе с тем коренные большевики хотя и становились все более тонким слоем в растущей массе членов партии, однако сохраняли в 20-е годы положение её верхнего, руководящего слоя.

Одной из проблем изучения их послеоктябрьской деятельности является соотнесение с ней деятельности членов партии, выходцев из других партий, главным образом из рядов меньшевиков. Их было не так уж и мало. На том же XIV съезде ВКП (б) партийцы этой категории составляли 10,2 % делегатов (на предыдущем съезде – 11,6 %). Известна четко непримиримая позиция Ленина по отношению к меньшевикам, вступившим в большевистскую партию позже начала 1918 года. Такой ленинский подход является ключевым при изучении политической жизни первых советских десятилетий. Однако он, и это было свойственно и для самого Ленина, не исключает строго дифференцированный анализ конкретной деятельности бывших меньшевиков, из среды которых вышли не одни вышинские, но и люди, искренне и честно служившие партии и делу социалистического строительства.

Требует более обстоятельного научного анализа и политическая судьба «межрайонцев», а также меньшевиков-интернационалистов, вступивших в большевистскую партию в основном летом 1917 года. Не секрет, что среди первых наиболее значительной фигурой был Л.Д. Троцкий, сразу избранный – на VI съезде РСДРП (б) – в ЦК партии. Выше говорилось, что было время, когда его фамилия нередко произносилась вслед за ленинской.

Борьба партии против троцкизма общеизвестна, и освещение её неотъемлемо от правдивой истории советского общества. Но соответствует ли такой правдивости односторонняя, чисто негативная оценка всей деятельности Троцкого в рядах большевистской партии, членом ЦК которой он был десять лет, а в 1919–1926 годах входил и в Политбюро? Конечно, в самое последнее время эта односторонность начинает рушиться. От традиционных эпитетов типа «иудушка» начался переход к трудному признанию, что по крайней мере в годы работы с Лениным, да и позже, Троцкий не был врагом революции и социализма. Но раз он таковым не был, то кем был – и прежде всего в те, ленинские и первые послеленинские годы? Вопрос непростой и поставлен совсем не только «ради самого Троцкого». Без его научно взвешенного анализа вряд ли можно пробиться к правде начальной главы советской истории и в том числе осуществить обоснованную критику её различных трактовок, включая вышедшую из-под пера Троцкого, которая реанимируется и сегодня.

Следует подчеркнуть, что речь при этом идёт, конечно, не о том, чтобы «перекрашивать иудушку», из одной крайности бросаться в другую. В этой связи следует затронуть более широкий вопрос.

Было бы заблуждением полагать, что реабилитация ряда крупных партийных и государственных деятелей, и прежде всего тех, что «прошли» по политическим процессам 1936–1938 годов, сразу расставит все точные акценты в нашем прошлом, в том числе и в исторической оценке этих деятелей. Ведь дело заключается не в том, чтобы свести политические счеты, «надрывать душу», возвеличивать или низвергать чьи-то персоны, а совсем в ином: во имя задач дня сегодняшнего и будущего правдиво увидеть день вчерашний, на основе научного подхода понять то время (время Алексея Ивановича Рыкова в данном случае) и деятельность конкретных личностей, с их устремлениями, страстями, идейной борьбой, осложнёнными, как нам теперь понятно, и личным соперничеством. Все это требует глубоких исследований, которые ещё впереди.

Признание того, что тот или иной партийный или государственный деятель принадлежал к старой партийной гвардии либо, будучи выходцем из другой партии, внёс свой вклад в дело борьбы большевиков, совсем не означает затушёвывания его действительных политических ошибок и просчетов, может даже, и серьезных отступлений. Но теперь их анализ, очищенный от зловещих ярлыков и предвзятых обобщений, должен приобрести всесторонний, подлинно научный характер.

Такой характер должно приобрести и изучение истории старой партийной гвардии, по-настоящему величественной и героической, но вместе с тем неоднозначной вопреки традиционным о ней представлениям. Годами, насильственно устранив из неё десятки и сотни имён, её подвергали лакировке, искусственно идеализировали. Безусловно, подавляющее большинство представителей ленинской когорты заслуживает преклонения и самой высокой оценки. В такой оценке – правда истории. Но ведь правда и то, что не все, кто принадлежал к коренным большевикам, оставили после себя достойный след в становлении советского общества.

В Октябрьском зале Дома Союзов в недобрые мартовские дни 1938 года за загородку подсудимых были загнаны старые большевики: Рыков, Бухарин, Крестинский, В. Иванов, Зеленский, революционер с 1890-х годов, интернационалист Раковский и др.

На них бездушно взирал из судейского кресла Ульрих, чей партийный стаж исчислялся с дореволюционного времени. За его креслом постоянно незримо присутствовал действительный организатор и дирижёр «судебного процесса». Рыков и Бухарин считали его в 20-е годы товарищем по партии и борьбе, называли Кобой. «В революционное движение, – рассказывал Сталин немецкому писателю Эмилю Людвигу, – я вступил с 15-летнего возраста, когда я связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье. Эти группы имели на меня большое влияние и привили мне вкус к марксистской литературе». Как он её переварил и какое «растение» появилось в итоге этой «прививки», ныне общеизвестно.

Сталин выхаживал его не один. Немало большого усердия в утверждение командно-административной системы и сталинского режима вложили Молотов, Каганович, Ворошилов, Жданов, А. Андреев, Шкирятов и некоторые другие в прошлом революционеры-большевики, в том числе и отступившие перед сталинским диктатом Калинин, Микоян, Ярославский, Шверник и др. Всех их и каждого в отдельности просто так не вычеркнешь из рядов старой партийной гвардии, которая сегодня представляется совсем не такой одноликой и однозначно идеальной, как её изображали раньше.

Сталинщина въелась в жизнь советского общества не только стараниями «рулевого большевизма» и его ближайшего окружения, но главным образом в силу оказавшегося благоприятным для неё сочетания ряда объективных и субъективных особенностей конкретно-исторического развития страны, которая первой вышла на рубежи социалистического строительства. Не затрагивая эту сложнейшую и многостороннюю проблему, коснёмся только положения в высшем эшелоне партийно-государственного руководства во время болезни Ленина и в первые годы после его кончины.

«Мы социализм протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться», – подчеркнул Владимир Ильич, завершая в ноябре 1922 года свое последнее публичное выступление. Эти слова Ленина, а также его последние статьи, написанные в конце 1922 – начале 1923 года, были адресованы трудящимся, их партии и прежде всего тому тончайшему её слою, который имел определяющее значение в непосредственно практическом руководстве страной.

Именно из его среды, из рядов старой партийной гвардии, вышло, что было закономерно, руководящее ядро, возглавившее партию и страну, когда заболел Ленин, а затем и после кончины вождя. Сама непреклонная логика тех лет требовала его единства, всяческого укрепления коллективного руководства. Однако это не было достигнуто. В период примерно с 1923–1924 по 1928–1929 годы такое руководство разрушилось, и это имело тяжелые последствия для всего дела социалистического строительства. Раскол первоначального ядра партийно-государственного руководства, складывание руководства, в котором Сталин шаг за шагом захватывал ведущее положение, сопровождались нарастающим подрывом авторитета старой партийной гвардии и в конечном итоге привели к тому, что принятие решений уже не зависело от неё.

И здесь, в изучении указанного периода – один из самых трудных и, что скрывать, наиболее запутанных узлов истории советского общества. Тогда-то и переплелись в сложнейший клубок нити идейной борьбы вокруг реальных вопросов социалистического строительства – и она была главной – с нитями, казалось бы, второстепенной для коренных большевиков амбициозной борьбы за свое руководящее положение, ставшей у части из них едва ли не наиболее существенной. Этот клубок неуклонно нарастал в ходе внутрипартийной борьбы сначала с Троцким и его сторонниками (1923–1924), затем с возглавленной Зиновьевым и Каменевым «новой оппозицией» (1925), потом с совместным троцкистско-зиновьевским выступлением (1926–1927) и, наконец, с «правыми» (1929), лидеры которых – Рыков, Бухарин и Томский – никаких личных притязаний никогда не проявляли, но зато именно в их устранении открыто выявились авторитарные устремления Сталина и вольная или невольная поддержка их частью старых большевиков. В этой с каждым годом обострявшейся обстановке Сталин и складывавшееся его ближайшее окружение все более настойчиво навязывали оценку идейных расхождений, а затем и любого несогласия с ними по жестокой мерке широко известной теперь «конвойной молитвы»: шаг влево, шаг вправо…

Исчезновение… Такое точное слово нашёл писатель Юрий Трифонов для названия своего последнего и, к сожалению, недописанного романа о сталинском истреблении старой партийной гвардии в 1937–1938 годах. Слово это точно ещё и потому, что оно отражает постепенность нарастания этой антибольшевистской акции. Её первые проявления относятся к 1927–1928 годам, когда в тюрьмы, политизоляторы и ссылки попали многие троцкисты и другие «левые». Санкции против инакомыслящих большевиков, а то и просто почему-либо показавшихся неугодными продолжались и в начале 30-х годов, резко усилившись после выстрелов в Смольном, сразивших 1 декабря 1934 года Кирова, и приобретая силу массированного удара в 1937–1938 годах.

Предполагается, что в те годы было репрессировано несколько сотен тысяч членов партии, может даже, до миллиона. По тем же предположениям, карательные меры выкосили до 80 % старой партийной гвардии.

В массе своей – и без того количественно невеликой – она ушла из жизни, оставив лишь отдельные осколки. Из коренных большевиков, составлявших в 20-е годы верхний слой партии, сохранились отфильтровавшиеся «крепкие сторонники», а на деле соучастники Сталина да несколько активных в прошлом партийцев, по тем или иным причинам избежавших тяжелой доли своих товарищей (Петровский, Подвойский, Стасова, Литвинов, Коллонтай, Сольц и др.). К ним можно добавить и какое-то количество старых большевиков из числа рядовых ленинской когорты. Ясно, что ни те, ни другие никакой сколько-нибудь заметной роли в делах партии уже не играли.

И все же завершение разговора о старой партийной гвардии на такой ноте не соответствует действительной характеристике её великого значения и исторической роли, всей её деятельности, проникнутой духом социального оптимизма. Один из лучших её представителей – Алексей Иванович Рыков за десять лет до своей гибели пророчески сказал: «Будет ли Зиновьев или нет, будет ли Рыков или нет, Коммунистическая партия останется. Октябрьская революция нас переживет…»

В этой рыковской фразе два ключевых слова – «партия и революция», «революция и партия». Инверсия их произведена здесь не случайно. Чтобы свершить революцию, прежде всего нужна была партия. В свою очередь победившая революция потребовала партию осуществления её свершений. Эти две жизни коммунистической партии – в борьбе за революцию и в борьбе за воплощение её завоеваний – определили и два главных взаимосвязанных этапа в жизни Рыкова.

Между клеммами каждого из них – многообразные и подчас эпохальные события с их буднями и радостями, страданиями и даже горем. Думается, мы только сейчас, на новом витке своего социального опыта, начинаем по-настоящему всматриваться в то, изначальное для нас время. Во всяком случае, впервые вглядываемся без искажающих окуляров в его людей, по существу, заново и только-только приоткрываем страницы их жизни и свершений, стараемся распознать в сохранившихся фото– и кинодокументах облик тех, кто когда-то был известен стране, а потом растворился в потоке исчезновения.

Начальность такого шага сказалась и на этой книге, определила эскизность сделанной в ней первой попытки рассмотреть основные вехи революционной и партийно-государственной деятельности Рыкова сквозь призму его времени. Политическая биография Рыкова, как и ряда его современников-большевиков, ещё не изучена. Осуществление последнего требует выхода за «биографические рамки», нового, научного осмысления целого ряда общих проблем истории дореволюционной и особенно советской эпох. В связи с последним следует подчеркнуть значение уже развернувшейся в этом направлении работы. Хотя в данной книге в силу её характера нет отсылок на современные исследования историков и других обществоведов, появление её вне этих исследований, без опоры на них было бы невозможно.

Предлагаемая вниманию читателей книга подготовлена, невзирая на неминуемые издержки, как только появилась потребность в публикации подобных изданий. Однако, будучи написанной, так сказать, «по горячим следам», она совсем не случайна. Её первоначальные «следы» уходят в минувшие десятилетия.

Алексей Иванович Рыков принадлежал к тем политическим лидерам, о которых ещё долго уважительно помнят в народе и после того, как они перестают занимать высокие посты. В этой связи вновь обратимся к воспоминаниям К. Симонова, относящимся примерно к первой половине 30-х годов, то есть ко времени, когда после «разгрома правых» (1929) уже прошло несколько лет. В разговорах, пишет он, которые тогда велись, «проскальзывали и ноты симпатии к Рыкову и Бухарину, в особенности к последнему, как к людям, которые хотели, чтобы в стране полегче жилось, чтобы было побольше всего, как к радетелям за сытость человека, но это были только ноты…». Вспоминая последующее время, относящееся к политическим процессам 1936–1938 годов, К. Симонов вновь отмечал: «К Бухарину, в какой-то мере Рыкову было… какое-то застарелое чувство приязни».

Народная память истончается не разом. Те «ноты», о которых говорит К. Симонов, беззвучно перешли в последующие десятилетия. Начав на рубеже 40—50-х годов работать над материалами газет и журналов первых послеоктябрьских лет, стенограммами партийных съездов и конференций, съездов Советов РСФСР и СССР, а также рядом других изданий – все они, между прочим, находились в открытом хранении центральных библиотек, – автор этой книги уже тогда обнаружил для себя огромное количество статей, публикаций докладов и речей ведущих политических деятелей Советской страны – Рыкова, Бухарина, Зиновьева, Каменева, Троцкого и многих иных, чьи фамилии упоминались в ту пору с отрицательным знаком.

Познавательный вначале интерес к этим материалам резко усилился после XX съезда КПСС (1956), когда он, казалось, вот-вот приобретет и практическое значение. И вправду, во второй половине 50-х и в 60-е годы истории советского общества было возвращено немало достойных имён. Но скоро этот процесс стал притормаживаться, а затем и уперся в глухую стену. Советские историки и их наука пережили новую – давайте не убоимся этого сильного, но все же точного выражения – трагедию. Не успев ещё по-настоящему повернуть к Клио, они очнулись во второй половине 80-х годов в объятиях совсем другой музы – Полигимнии, сочиняющей, если верить древним грекам, бодренькие песнопения с закрытой покрывалом головой, а следовательно, и с закрытыми глазами.

Но тем не менее импульс, данный треть века назад, пробился через толщу брежневско-сусловской застойности, чем и объясняется относительно быстрое появление современных, пока, может, только предварительных, публикаций на ещё вчера наглухо закрытые темы. В их числе и эта книга о Рыкове.

Его личная жизнь затронута в ней лишь скупыми штрихами, пример тому – уже упомянутый эпизод, связанный с парижской улицей Мари-Роз. Но есть ещё один адрес, о котором сразу нужно сказать. Московская Бойцовая улица, конечно, иная, нежели парижская Мари-Роз. Но название её по-своему символично для семьи Рыковых. Здесь живёт хрупкая и вместе с тем по-настоящему мужественная женщина, прошедшая через страшные почти два десятка лет тюрем, лагерей и «бессрочной ссылки» – Наталия Алексеевна Рыкова-Перли, единственная дочь Алексея Ивановича и Нины Семеновны. Её однокомнатная квартирка примечательна той вызывающей глубокое уважение скромностью, которая определена не трудовой пенсией хозяйки, а внутренне присущим ей строем жизни, отражающим нравственный облик и Рыковых-старших.

Эта квартирка – островок живой памяти о них, о просто обычных днях и днях светлых, радостных, но и днях наползавших сталинских сумерек. Когда их тень впервые коснулась семьи Рыкова? Наверно, уже в тот декабрьский вечер 1930 года, когда закончились последние часы работы Алексея Ивановича на посту главы Советского правительства. Наталия Алексеевна навсегда запомнила, как отец привел её, 14-летнюю школьницу, в здание Совнаркома, сам отомкнул дверь кабинета Ленина, и они, взявшись за руки, долго стояли там, погруженные в его торжественную тишину.

Этот эпизод символичен. Рыков был не просто преемником Ленина по должности руководителя правительства, но и революционером-ленинцем по своему существу и нравственному облику. Именно это определило всю жизненную судьбу человека, чьи имя и фамилия смотрят на читателя с обложки этой книги. Но перед ними есть ещё одно слово – «время». И может, с него-то, точнее, с того его отрезка, когда фамилия Рыкова стала привычной для центральных полос советских и зарубежных газет, и стоит начать наш конкретный разговор?