Текст книги "Время Алексея Рыкова"

Автор книги: Дмитрий Шелестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

На крутом повороте

Свершается страшная спевка,

Обедня ещё впереди.

– Свобода! – Гулящая девка

На шалой солдатской груди.

_{Марина Цветаева, май 1917 года}

Альберт Эйнштейн установил относительное замедление течения времени в быстро движущихся физических телах и процессах. Владимир Ленин имел дело с временными отношениями иных, социальных систем. На основе анализа мирового развития начала XX века, резко обострённого империалистической войной, а также прогноза революционных событий 1917 года в России он определил возможность ускорения общественно-исторического движения, вероятность возникновения в нем принципиально нового, социалистического вектора. Теория Эйнштейна, ударив по представлениям классической физики, не изменила, понятно, сами изучаемые в ней явления. Совсем другим оказалось значение открытия Ленина. Обоснованная им возможность, или, как мы теперь– говорим, альтернатива всемирного развития, стала в ходе Великой борьбы 1917–1920 годов свершившимся фактом этого развития, изменившим исторические судьбы целых народов, переломивших течение жизни людей.

Сложилось так, что в жизни Рыкова многие перемены пришлись на весенние дни, совпадали с его, употребляя ныне редко звучащее слово, именинами – по дореволюционной традиции отмечались не дни рождения, а дни святого, чье имя было дано новорождённому. Так случилось и весной семнадцатого года, обозначившей рубеж его 36-летия.

Весна в том году была поздней. Когда вагон 3-го класса, в котором бывший ссыльный возвращался из Сибири в Москву, стучал колёсами над фермами обского, тобольского, а затем волжского мостов, ледоход на реках лишь начинался. Но гул иного ледолома звучал на каждой станции. Уже вторую неделю революционный ледоход ломал и сотрясал всю страну. Рушились ледовые глыбы старой, царской России, оставляя после себя мутные потоки. Ловя обрывки речей на пристанционных митингах, Рыков слышал, как через всю их политическую разноголосицу прорывался один, главный вопрос: каким путем идти дальше?

Как и тринадцать лет назад, когда он впервые увидел Москву, привокзальная Каланчевская площадь встретила его неумолчным гомоном. Но теперь этот город был для него совсем иным, нежели тогда, в 1904-м. И не только зримыми приметами свершившегося революционного переворота. За годы нелегальной борьбы Москва прочно вошла в его жизнь, а сам он стал, как зафиксировал уже цитированный полицейский документ, «наиболее активным представителем московской организации РСДРП».

Тем не менее было и нечто общее в том, первом, тринадцатилетней давности, приезде в Москву и нынешнем его появлении здесь. Тогда страна неотвратимо шла к взрыву первой в её истории революции, активное участие в которой выдвинуло Рыкова в переднюю шеренгу революционеров. Теперь, пока ещё подспудно, зрел взрыв неизмеримо большей силы и глубины, который выведет вчерашнего революционера-нелегала к вершинам государственной деятельности. Но как и в ту свою 23-летнюю пору, сегодняшний 36-летний Рыков не мог знать (да и, как и в 1904-м, вряд ли об этом думал), что, вновь ступив на Каланчевку, он начинает совсем новый жизненный этап. Этап, который станет началом главного периода его жизни, сделавшего её неотделимой от пока ещё никому неведомой истории становления первого в мире Советского государства.

Неведомой? Ныне, по прошествии десятилетий, как-то непривычно говорить и писать о ней как о неведомой. А ведь именно такой она была для тех, кто вступал в неё, её современников. И даже наиболее прозорливым из них, последовательно революционным, ещё предстояло убедиться в правоте ленинского прогноза возможности свершения пролетарской революции.

Полагал ли Рыков, что свержением царизма развитие революционных событий завершилось? Отнюдь нет. «Я вынес впечатление в день приезда моего в Москву, – писал он, – что столкновение демократии (рабочих и крестьян) и правительства созревает с каждым днём».

Едва ли не прямо с Каланчевки вчерашний нарымчанин отправился в центр города, в Леонтьевский переулок (переименованный в год гибели Рыкова в улицу Станиславского). Здесь, в так называемой «Капцовке» – здании, построенном для городского начального училища купцом-меценатом Капцовым, неожиданно для себя вписавшим свою фамилию в историю революции, – расположился первый легальный Московский комитет (МК) большевиков. Заметим, что в Москве ещё в условиях революционного подполья сложился ряд партийных центров – наряду с МК действовали с 1905 года Московский окружной комитет (МОК) – его сменил в 1918 году Московский губком РКП (б) – ас 1906 года (до 1919-го) и Московское областное бюро большевиков (МОБ), руководившее партийной работой в 14 центральных губерниях (свыше трети населения страны).

В этих партийных органах Рыкову доведётся работать с целой плеядой московских большевиков – Н.С. Ангарским, А.А. Андреевым, М.К. Владимировым, М.Ф. Владимирским, М.С. Ольминским, В.Н. Подбельским, И.А.Пятницким, А.А. Сольцем, Г.А. Усиевичем, П.К. Штернбергом и другими членами МК, а также с Н.И. Бухариным, В.В. Осинским (Оболенским), В.М. Смирновым, Г.И. Ломовым (Оппоковым), В.Н. Яковлевой, являвшимися членами МОБ и составившими впоследствии так называемую группу «левых коммунистов».

Одних из них он уже знал по подполью и ссылкам, с другими (например, с Бухариным, который вернулся из эмиграции в мае) ещё предстояло познакомиться, третьих встретил впервые с приходом в «Капцовку». Большевики занимали в её здании небольшую комнату, заваленную пачками газеты «Социал-демократ»; здесь размещалась и редакция их печатного органа. Но вряд ли кто замечал тесноту. К тому же в комнате происходило непрестанное движение – люди входили и уходили, осуществляя постоянный и все расширяющийся контакт с бурлящим городом. Если к моменту начала легальной деятельности в московской городской организации было около 600 человек, то уже в апреле их насчитывалось в десять раз больше – 6 тысяч.

Рыков с ходу включился в революционный поток. Но каково должно быть его русло? Как вести его в двух вроде бы определившихся берегах – с одной стороны, Временное правительство, с другой – возглавленные эсерами и меньшевиками Советы? Уже в день появления в Москве Рыков правильно определил, что новоявленные министры, а также «все меньшевики и эсеры действуют независимо от народа и опираются в Совете на непролетарские и недемократические элементы». Однако он, как и ряд других большевиков, в том числе и московских – П.Г. Смидович, Г.И. Ломов (Оппоков), А.С. Бубнов и др., – считал, что на данном этапе необходимо прежде всего добиваться контроля Советов над Временным правительством. Такой подход был, конечно, не случаен, он отразил их непонимание в то время всей диалектики развития революционных событий 1917 года, когда Россия оказалась на развилке исторических путей и возникла объективная возможность перехода власти к Советам, перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

В очерках биографии Рыкова, изданных в 20-е годы, его позиция в период подготовки и проведения Октябрьской революции либо замалчивалась, либо утверждалось, что он сразу, «целиком и полностью» принял ленинскую программу революции. Теперь известно, что в действительности дело обстояло не так. Однако это совсем не значит, что господствовавшее с конца 30-х годов и до наших дней утверждение о его «выступлении в 1917 году против ленинского курса партии на социалистическую революцию» правильно. В действительности, несмотря на допущенные им в ту пору просчеты и ошибки, деятельность Рыкова была неотделима от революционной борьбы руководимой Лениным партии.

Когда наутро после возвращения из эмиграции Ленин отправился на петроградское Волково кладбище к могилам матери и младшей сестры, московские газеты уже сообщили о его речи на площади Финляндского вокзала. В «Капцовке» её комментировали по-разному. «Приезд Ленина, – отмечал Рыков, – подлил масла в огонь. Он выдвинул неожиданно для всех крайне максималистскую программу, резко отказавшись от всякой совместной работы с меньшевиками. Рабочие массы ясно поняли, что появился их пролетарский вождь».

Возможно, эти слова в какой-то мере выражают настрой, с которым Рыков отправился в Петроград как делегат московской городской партийной организации на VII (Апрельскую) Всероссийскую конференцию РСДРП (б). Во время предшествующей, VI (Пражской) конференции, состоявшейся в 1912 году, он был, как известно, загнан в пинежскую глушь, которая вскоре сменилась трехлетней нарымской глухоманью. За эти годы среди руководящих партийцев появились новые лица – памятный ещё по Нижнему Новгороду Яков Свердлов, пока незнакомые Михаил Калинин, Серго Орджоникидзе. И ещё один грузин, нет-нет да и мелькавший среди делегатов, щуплый и рыжеватый Коба, он же Сталин-Джугашвили, поначалу вроде бы державшийся Каменева…

С Лениным Рыков непосредственно общался в последний раз шесть лет назад – в отодвинутое теперь войной и революцией памятное парижское лето 1911 года. Их предстоящая встреча радовала Рыкова, хотя он понимал, что она будет совсем не простой. Рыков не сомневался в том, что Ленин – высочайший авторитет в партии и подлинный вождь трудящихся. Вместе с тем это совсем не означало ни для него, ни для любого другого большевика невозможность шагнуть на волнолом мнений, обосновать свое видение той или иной проблемы, в том числе и такой, по которой уже была известна ленинская позиция. Собственно, ведь именно для этого – коллективного обмена мнениями и на такой основе выработки решений – и собирались они на партийные конференции и съезды.

Неизвестно, высказал ли Рыков свое мнение Ленину о его «крайне максималистской программе» при их первой встрече, которая могла произойти 23 апреля (6 мая) в особняке Кше– синской, где в первые месяцы революции находился ЦК и где состоялось предварительное совещание части делегатов конференции. Но на следующий день, когда начались её заседания, позиция Рыкова была достаточно полно изложена им с трибуны.

Впрочем, трибуна, кажется, отсутствовала. Снять помещение для большевистской конференции оказалось делом непростым, и она открылась в аудитории женского Медицинского института, администрация которого полагала, что идёт «студенческое собрание». Однако уже на следующий день такая конспирация раскрылась, и для проведения заключительного заседания пришлось срочно искать новое помещение. Мог ли кто-нибудь тогда предположить, что следующая, VIII партийная конференция будет конференцией правящей политической партии и состоится в московском Кремле, в Большом Кремлёвском дворце?

Об Апрельской конференции написано немало: после прошедших на ней дискуссий, подчас нелёгких и острых, были приняты решения действительно исторического масштаба. Рыков выступил при обсуждении первого пункта порядка дня: «Текущий момент (война и Временное правительство и пр.)».

Коснёмся только некоторых вопросов, связанных с его выступлением; заметим при этом, что в литературе о нем, как правило, говорится вне контекста общего хода дискуссии, развернувшейся уже в первый день конференции. Такой прием позволял «выдернуть» речь Рыкова и, напрямую искусственно противопоставив её ленинскому докладу, «разоблачить» таким образом якобы антипартийный характер рыковского выступления.

Между тем уже сам доклад Ленина, открывший конференцию и посвященный обоснованию борьбы за перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую, был полемичен и рассчитан на дискуссионное обсуждение текущего момента. Едва начав доклад, Ленин прервал его и попросил зачитать (это сделал А.С. Бубнов) резолюцию московских большевиков. Затем, сопоставляя ряд её положений (разделявшихся в том числе и Рыковым) с предлагаемой им самим резолюцией, он подверг эти положения (об оценке Временного правительства, контроле над ним со стороны Советов и др.) критическому разбору. В духе полемики Ленин рассмотрел и другие задачи большевиков, раскрыл необходимость борьбы за «движение ко второму этапу нашей революции».

Затем слово о порядке работы взял Ф.Э. Дзержинский, представлявший, как и Рыков, московскую организацию. Отметив, что «многие не согласны принципиально с тезисами докладчика», он внёс предложение выслушать товарищей, выражающих «другую точку зрения на текущий момент».

«Предложение принимается, – записано далее в стенограмме конференции. – Слово имеет т. Каменев в качестве докладчика». После содоклада начались прения, в которых приняли участие В.П. Милютин (делегат от саратовской организации), П.Г. Смидович (московская организация), С.Я. Багдатьев (петроградская окружная организация), А.С. Бубнов (иваново-вознесенская организация), Н.С. Ангарский (московская организация), В.В. Кураев (пензенская организация). Их выступления соответствовали заданному Лениным тону свободного обмена мнениями, содержали критические суждения о ряде положений основного докладчика, а также оппонировавшего ему Каменева.

Ко времени перерыва перед вечерним заседанием выяснилось, что для выступления в прениях записалось ещё тридцать человек. Делегаты постановили сократить их список и, поскольку обсуждение вопроса об отношении к Советам, их контроле действий правительства выявило две противоположные точки зрения, представить на вечернем заседании

слово только четырем ораторам – по два «от каждого течения», как записано в стенограмме.

Фактически из четырех выступавших на вечернем заседании – И.В. Сталин (ЦК партии), В.П. Ногин (московская окружная организация), Г.Е. Зиновьев (ЦК партии) и А.И. Рыков (московская городская организация) – только первый полностью посвятил свою речь вопросу о контроле Советов. Возможно, потому, что незадолго до конференции Сталин вместе с Каменевым отстаивал лозунг «давления» на Временное правительство, теперь он постарался настойчиво убедить, что является противником «контроля Советов». Речи Ногина, высказавшего несогласие с некоторыми положениями ленинского доклада, и Зиновьева, критиковавшего каменевский содоклад, затронули более широкий круг вопросов «текущего момента».

Так поступил и говоривший последним Рыков. Лаконично констатировав вначале, что «по вопросу о контроле товарищи раскололись на два лагеря», он затем посвятил всю свою речь двум взаимосвязанным основным вопросам: о международном аспекте пролетарской революции и о задачах развития революционных событий в России.

В нашей литературе как-то сдержанно упоминается (а то и вообще «опускается»), что вопрос о мировой (международной) пролетарской революции был одним из центральных на Апрельской конференции. Открывая её, Ленин буквально сразу подчеркнул, что она «собирается как первая конференция пролетарской партии, в условиях не только российской, но и нарастающей международной революции». Он высказал твердую убежденность, что «на долю российского пролетариата выпала великая честь начать» эту революцию.

Это положение ломало ход прежних марксистских представлений. Потребовалось время, чтобы оно было воспринято всеми большевиками, в том числе и Рыковым. Поддержав сформулированное осенью 1914 года ленинское положение о превращении империалистической войны в гражданскую, он не смог, когда весной 1917 года это стало реальностью, понять выводы, сделанные Лениным.

Выступая на конференции, Рыков утверждал, что большевики потеряют поддержку масс, выдвигая лозунг пролетарской революции. «Россия – самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно… Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада. Толчок от революционной солдатской руки [то есть революционизированных империалистической войной масс. – Д.Ш.] идёт на Запад, там он превращается в социалистическую революцию, которая будет опорой нашей революции».

Такая постановка опиралась на положения классического марксизма. Но только формально, что на деле невольно вело к выхолащиванию творческого подхода к революционному учению. Именно на это указал Ленин. В своем заключительном слове он отметил: «Тов. Рыков говорит, что социализм должен прийти из других стран, с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнёт и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм». В свое время Маркс считал, что революция начнётся во Франции, «а немец доделает». Теперь, в 1917 году, «русский пролетариат добился больше, чем кто-либо».

К сожалению, стенограмма конференции не всегда даёт дословную запись выступлений. Приведенное замечание Ленина по поводу речи Рыкова изложено в стенограмме явно фрагментарно. Таким же образом изложена и сама рыков– ская речь, что затрудняет понимание другого замечания Ленина: «Тов. Рыков говорит, что переходного периода между капитализмом и социализмом нет. Это не так. Это разрыв с марксизмом».

Вчитываясь в запись речи Рыкова, приходится только догадываться, что имел в виду Владимир Ильич, делая такое замечание. Тем не менее эта запись, при всей её фрагментарности, позволяет реконструировать взгляды Рыкова и по второму из названных выше вопросов – его оценку развития событий в России. Конечно, эта оценка и изложенное понимание им международного аспекта российской революции только условно могут рассматриваться по отдельности, на самом деле они взаимопереплетены.

Но все же как он в то время представлял себе внутренний ход революции и вытекающие из этого задачи партии?

Можно наметить несколько моментов, раскрывающих логику его взглядов. 1. Во время Февральской революции большевики, выдвинув лозунг немедленного переворота, опирались на массы; они выступили «не политическими агитаторами, а политически действующей партией». 2. Сохранение и развитие такого характера партии рассматривались им в качестве одной из главнейших задач; потому-то он и воспринял как несвоевременный лозунг социалистической революции, который не будет понят, казалось ему, массами, и «политика нашей партии превратится в политику маленькой кучки». 3. Чтобы быть действующей, партия «должна реализовать свои требования. Программу-минимум возможно было бы осуществить до социализма, а поэтому на ней и должно беспрерывно сосредоточиваться наше внимание. Надо действовать». 4. Отмечая, что к осуществлению платформы демократических преобразований ещё даже не приступлено, Рыков считал необходимой работу «по развитию революционных завоеваний, по углублению революции, особенно в деревне. Широкая масса населения России только просыпается к революции… Перед нами стоят громадные революционные задачи. Но осуществление этих задач ещё не выводит нас из рамок буржуазного строя». 5. «Буржуазная революция не окончилась, и поскольку она не окончилась, постольку революционная демократия должна вступить в блок. Путь блока был достаточно запачкан, но я думаю, что в том размахе революции, как теперь, мы обязаны работать».

Естествен вопрос: что же, Рыков вообще обошёл в своей речи проблему пролетарской (социалистической) революции в России? Нет. В общем виде такая проблема была для него сама собой разумеющейся. «Все мы, – отметил он, говоря об отношении к войне, – стремимся к миру, к социалистическому строю…» Более конкретно он сказал, заканчивая выступление: «Мы должны сделать так, чтобы дать размах началу [революционной борьбы в России. – Д-Ш.]. Перед нами стоит вопрос пролетарской революции, но мы не должны переоценивать сил».

Не являлась ли последняя фраза «ключевой», сближающей с ленинской позицией ход рассуждений Рыкова («дать размах началу» и перейти к пролетарской революции)?

Но это только предположение. Реальный документ – стенограмма, при всем её несовершенстве, свидетельствует об ином. «Расхождение значительное» – так закончил свое выступление Рыков. И хотя по неизвестной причине эта фраза, отмеченная в первоначальной записи протоколов, затем не вошла в опубликованный текст, дело не меняется.

Чтобы раскрыть его существо, нет нужды прибегать к догадкам, тем более домыслам. Вопреки распространенному в нашей литературе утверждению, что против ленинских тезисов выступила «лишь кучка отщепенцев», а также мнению некоторых западных авторов о «раздираемой противоречиями» партии необходим совсем иной ракурс взгляда на весь ход Апрельской конференции.

При его непредвзятом обобщённом рассмотрении нетрудно заметить два, казалось бы, несовместимых обстоятельства. Обсуждение каждого пункта повестки дня конференции проходило в спорах; едва ли не каждый ленинский тезис вызывал возражения и столкновения точек зрения (где уж тут «кучка отщепенцев»!). Вместе с тем конференция почти безоговорочно приняла ленинские резолюции (что совсем не вяжется с «раздираемой противоречиями» партией). В действительности никакой несовместимости здесь нет. Прошедшая в острых дискуссиях конференция была форумом единомышленников– революционеров. Это была по-ленински единая партия, единая в своей борьбе и, как это может поначалу показаться парадоксальным, единая в своих внутренних спорах, которые при всех отличиях конкретных точек зрения происходили на единой основе большевизма, его подлинно революционного отношения к практике.

Ничуть не умаляя степень тогдашних рыковских расхождений с Лениным и полемически жёсткой их ленинской оценки («пародия на марксизм» и даже «разрыв с марксизмом»), нельзя не видеть, что это было выступление революционера– большевика, неотделимого от революционно-практической деятельности своей партии. Оно пронизано, во-первых, стремлением обеспечить усиление, говоря словами самого Рыкова, «политически действующей партии», то есть усиление, по современной нам терминологии, её руководящей роли в массах, и, во-вторых, пафосом революционного действия, решимостью «дать размах началу» революционного процесса.

Позиция Рыкова в оценке последнего не даёт никаких оснований и для бытовавших утверждений, что он «пошел вслед за меньшевиками», занял «меньшевистскую (или «по– луменьшевистскую») позицию». Меньшевизм с его соглашательством был всегда чужд революционеру Рыкову, в не меньшей мере это относилось и к эсеровской доктрине. Тем не менее, по-своему оценив весной 1917 года «текущий момент», он, как отмечено выше, допускал возможность блока с этими партиями, правда отметив, что путь такого блока «достаточно запачкан». Кроме того, и это следует особо подчеркнуть, блок этот виделся им не на основе соглашательства, а на основе «размаха революции», иллюзорного представления о втягивании при помощи блока «социалистических партий» в революционную борьбу. Эта политическая иллюзия обернулась для него позже, в первые послеоктябрьские дни, драматически.

Рыковский анализ перспективы развития событий после Февральской революции объясняется, очевидно, не только его «ортодоксией» или «узким прагматизмом». Здесь уместно вспомнить замечание Ленина, сделанное в конце конференции в адрес своего основного оппонента при обсуждении «текущего момента» – Каменева. Владимир Ильич показал, что его позиция является не просто личной, а отражает настроение определённых слоев масс. «То, что мы спорим с т. Каменевым, – говорил он, – даёт только положительные результаты… дискуссии, которые веду с ним, очень ценны. Убедив его, после трудностей, узнаешь, что этим самым преодолеваешь те трудности, которые возникают в массах».

Вот так: не «антипартийная позиция», а «положительные результаты» спора, а также дискуссии, которые «очень ценны»… Не подтверждает ли это правильность предложенного выше взгляда на ход Апрельской конференции? Представляется, что такой ленинский подход к апрельской дискуссии 1917 года имеет не частное, а принципиальное методологическое значение для научного исследования истории споров и разногласий в большевистской среде по тем или иным вопросам развития революции, да и последующих лет становления Советского государства.

Одной из органически присущих большевику Рыкову черт являлась высокая партийная дисциплинированность. Вместе с тем, восприняв поначалу решения Апрельской конференции как решения партии, он по мере стремительного развития революционных событий все более глубоко внутренне убеждался в правоте выраженного в них ленинского курса. Не пройдет и полугода со времени апрельских споров о «контроле Советов», как Рыков убежденно заявит на заседании Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы: «Без захвата власти рабочими и крестьянами немыслимо торжество революции, немыслимо спасение родины». А ещё через несколько месяцев, в мае 1918 года, с гордостью скажет: «Русскому рабочему классу выпало на долю необычайное счастье быть авангардом и застрельщиком социалистического переворота». Нетрудно заметить, что приведенные слова полностью совпадают с текстом процитированного выше утверждения Ленина, сделанного при открытии Апрельской конференции.

Эти заявления Рыкова осени 1917 и весны 1918 года крупными штрихами отражают его отход от своих представлений весны 1917 года, совершавшийся, конечно, не разом, а в ходе повседневной революционной практики.

Тотчас после возвращения из Петрограда он безоглядно отдался нелёгкой и многообразной работе революционера-организатора, пропагандиста и агитатора. В качестве последнего ему вскоре пришлось пережить эпизод, который мог закончиться трагически.

С весны 1917 года в Москве, как, впрочем, и по всей стране, шли почти неумолчные митинги. От зари и до ночной темноты в центре города бушевали две митингующие толпы – одна у памятника герою Шипки генералу Скобелеву, стягивавшая со всего города рабочих и солдат, другая – у памятника Пушкину, возвышавшегося тогда в начале Тверского бульвара, – места сбора «чистой публики».

Оказавшись однажды, сразу после апрельского взрыва масс, в этой толпе сторонников Временного правительства, Рыков резко выступил против господствовавших в ней ораторов, которые поносили Советы. Толпа на миг замерла, а затем с гвалтом и улюлюканьем бросилась на выступающего. Его схватили за горло, начали душить, пытались растерзать. Случайно оказавшиеся поблизости рабочие с большим трудом вызволили потерявшего сознание Рыкова из рук озверевшей «публики». Как и полтора десятилетия назад, во время кулачно-палочного разгона саратовского Первомая, он вновь физически ощутил глубину и ярость схватки, в водовороте которой шла его жизнь.

Условно говоря, один из незримых водоразделов этой схватки пролегал между Тверским бульваром и Скобелевской площадью. Она не только митинговала, но и стала революционным центром «второй столицы». Ещё в первые недели после свержения царизма стоявший напротив скобелевского памятника дом генерал-губернатора занял Московский Совет. Сюда же, в смотревшую своими окнами на площадь гостиницу «Дрезден», чуть позже, в июле, перебрались из «Капцов– ки» и руководители московских большевиков.

В следующем, 1918 году площадь получит современное название – Советская, а на месте памятника генералу поднимется обелиск свободы с символизирующей её женской фигурой. Революция по праву внесла эти коррективы: Московский Совет ко времени решающих октябрьских событий стал, по определению Ленина, «одним из первых по значению»²².

Немало для этого было сделано Рыковым, который пережил летом и в начале осени 1917 года «моссоветовский этап» своей деятельности. Это было важное для него время. Оно стало своеобразным подготовительным классом к последующему активному участию в становлении советской государственности. Вместе с тем именно с приходом в Московский Совет он практически совершил непростой шаг от прежних форм нелегальной борьбы к повседневной широкой работе по организации масс, привлечению их на сторону «политически действующей партии».

В мае Рыков избирается членом президиума и становится товарищем (заместителем) председателя Московского Совета рабочих депутатов (Московский Совет солдатских депутатов существовал тогда отдельно, их слияние произошло в ноябре). Хотя к началу лета большевики являлись самой крупной фракцией Совета (около трети делегатов), руководство им оставалось в руках действовавших совместно меньшевиков к эсеров, которых поддерживали мелкие «социалистические» фракции, а также часть беспартийных депутатов.

Борьба Рыкова и других руководителей большевистской фракции, которую они вели внутри Совета, была нелёгкой. Председателем его исполкома был Лев Хинчук, участник революционного движения с 1890 года, член ЦК меньшевиков. В руководимое им большинство входили видные меньшевики и эсеры, которым пока ещё доверяла немалая часть московских трудящихся. Именно там, в рабочих районах, на предприятиях, в конечном счете определялась судьба принимаемых Советом решений и его действий. Работая под руководством МК, Рыков наладил связь с большевистскими организациями в районах; вместе с ними и опираясь на них, он повел борьбу за революционно-пролетарское воздействие на Совет, укрепление его силы, сплочение в нем пролетарских и интернационалистских групп, как требовала того резолюция Апрельской конференции.

«Непосредственно под влиянием Рыкова Московский Совет рабочих депутатов становился центром революционной мобилизации рабочих масс, орудием борьбы за власть пролетариата». В этом утверждении, опубликованном вскоре посте реабилитации Рыкова в одном из популярных еженедельников, неправда прошлых лет сменяется угрозой появления хрестоматийного глянца новой неправды, означающей, в сущности, перелицовку (смену «лиц») отживших стереотипов.

Слов нет, Рыков заявил себя в 1917 году одним из выдающихся большевистских организаторов – «прорабов революции». Но значит ли это, что революционность Московского Совета нарастала «непосредственно под его влиянием»? Такое утверждение в лучшем случае является упрощением. В действительности здесь сказались многие объективные (развитие революционного процесса борьбы московских трудящихся) и субъективные (деятельность сотен и тысяч большевиков, известных и безвестных, оставшихся безымянными для истории) факторы. Рыков был в числе тех, кто благодаря своему опыту, энергии, организаторскому и пропагандистскому таланту поднялся на гребень стремительно развивавшихся событий, совместными усилиями обеспечивал их движение в революционном русле, намеченном большевистской партией.

То была титаническая и одновременно повседневно-будничная работа, забиравшая все силы. Случалось, что, так и не добравшись до дома, Алексей Иванович оставался ночевать в здании Совета, благо здесь от генерал-губернаторского быта сохранились диваны.

Свой дом он уже имел. И это было новое в его личной жизни. Впрочем, строго говоря, свое жилище он ещё не обрёл. Приехавшие из Ростова Нина Семеновна (жизнь беспаспортного нелегала кончилась, и она теперь официально стала Рыковой), а также новый член их семьи – маленькая Наталка, разместились в квартире писателя Викентия Вересаева, брата большевика Петра Смидовича, дружеские отношения с которым у Рыкова сложились ещё во времена подполья. Пусть пока и не в своем жильё, но семья Рыковых наконец-то собралась вместе.