Текст книги "Время Алексея Рыкова"

Автор книги: Дмитрий Шелестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

И все же после промозглой осенней мглы ноябрьских улиц едва отапливавшийся и слабо освещённый зал театра казался уютным. Его заполняли люди в рабочих куртках, пальто, шинелях. Члены Московского Совета, городского комитета партии, совета профсоюзов собрались на совместное торжественное заседание, чтобы отметить третью годовщину пролетарской революции. Но вот гул зала перекрыли аплодисменты. Председатель Моссовета Л.Б. Каменев, помедлив, пока разберутся со стульями в президиуме – здесь сверкнуло пенсне Л.Д. Троцкого, скинул с плеч шинель Ф.Э. Дзержинский, о чем-то разговаривая с А.И. Рыковым, рассаживаются секретари ЦК партии Н.Н. Крестинский, Е.А. Преображенский, Л.П. Серебряков, руководитель профсоюзов М.П. Томский, редактор «Правды» Н.И. Бухарин и другие, – предоставил слово Владимиру Ильичу Ленину.

Когда на верхних ярусах замолкли последние хлопки, Ленин начал свое выступление с характеристики главного итога первого советского трехлетия: «Сегодня мы можем праздновать нашу победу. При неслыханных трудностях жизни, при неслыханных усилиях наших врагов, мы все же победили… Это является гигантской победой, в которую раньше никто бы из нас не поверил». И, точно желая утвердить эту мысль, он с новой силой повторил её:

– Три года тому назад, когда мы сидели в Смольном, восстание петроградских рабочих показало нам, что оно более единодушно, чем мы могли ожидать, но, если бы в ту ночь нам сказали, что через три года будет то, что есть сейчас, будет вот эта наша победа, – никто, даже самый заядлый оптимист, этому не поверил бы.

– Мы тогда знали, – продолжал Ленин, – что наша победа будет прочной победой только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию.

Не делая паузы, выступающий завершил свою мысль:

– Империалистическая война изменила все формы, в которых мы жили до сих пор, и нам не дано было знать, в какие формы выльется борьба, которая затянулась значительно дольше, чем можно было ожидать. Теперь после трех лет, оказывается, что мы неизмеримо сильнее, чем были до этого, но всемирная буржуазия тоже ещё очень сильна, и, несмотря на то, что она неизмеримо сильнее нас, все же можно сказать, что мы победили.

В соответствии со сложившимися в нашей исторической литературе представлениями (а может, лучше сказать стереотипами?) эти ленинские слова, кстати, весьма редко приводимые, подвели первые итоги окончания периода гражданской войны и интервенции 1918–1920 годов. Но если вдуматься, их значение шире и глубже, они, в сущности, относятся к целой исторической эпохе.

Великой борьбой 1917–1920 годов назвал эту эпоху Ленин, имея в виду весь процесс всемирно-исторического развития, в эпицентр которого выдвинулась пролетарская революция в России. Она начиналась «исключительно в расчете на мировую революцию», и, как видится теперь, по прошествии десятилетий, прогноз возможности последней (по крайней мере для некоторых европейских стран) был небезоснователен. Недаром вера в неё захватила широкие массы не только в России, но и на какой-то период определённые социальные слои за её пределами, о чем мы ныне нередко забываем.

В силу целого ряда причин указанная возможность не пробила себе дорогу, была, так сказать, заглушена, а затем, в начале 20-х годов, и погашена другими альтернативами мирового развития. Однако эта несостоявшаяся революция имела поистине всемирно-исторические последствия. Не будем сейчас касаться капиталистических стран и их тогдашних колоний или полуколоний, заметим лишь, что современный капитализм возник не только из успехов научно-технического прогресса, но и в силу обнаружившейся его способности адекватно реагировать на социальные потрясения, мощным импульсом которых стали Великая борьба 1917–1920 годов и появление на развалинах Российской империи первого во всемирной истории рабоче-крестьянского государства.

Его возникновение (именно как пролетарского государства) является, на наш взгляд, результатом сложного, диалектически противоречивого взаимодействия указанной потенциальной тенденции (или возможности, альтернативы) мирового развития и внутренних, то есть собственно российских, общественных процессов, на протяжении длительного времени неотвратимо подводивших огромную и разноликую империю к всеобщему мощному социальному взрыву, действительно великой по своим масштабам, глубине и детонирующей силе революционной бури.

Поскольку это наше «теоретическое отвлечение» связано с сугубо практической и относительно узкой задачей – общей характеристикой времени Рыкова и деятельности его поколения революционеров, – ограничимся констатацией приведенного положения. Следует, однако, подчеркнуть, что первая составляющая названного взаимодействия сохраняла свою силу не только в 1917-м и ближайшие гады, но своеобразно сказалась в дальнейшем. Немалое время сохранявшаяся у некоторых высших руководителей партии и страны надежда на возможность «мировой революции» (председатель Исполкома Коминтерна Г.Е. Зиновьев даже прогнозировал её «точную дату» – 1927 год) серьезно сказывалась на проведении разработанной Лениным в начале 20-х годов политики мирного сосуществования, порождала определённый дуализм во внешних сношениях, способствовала известной изоляции единственного в мире Советского государства и проявлению сталинской автаркии 30-х – начала 50-х годов.

Что касается другой составляющей – общественного (социально-экономического, культурного, национального и т. д.) развития Российской империи к 1917 году, – то её едва ли не исключительное воздействие на последующие катаклизмы российской революции вряд ли могут вызывать сомнение. Именно она в значительной мере определила характер и специфику Великой борьбы 1917–1920 годов в конкретных условиях России, что привело к началу завязывания тогда ряда «узлов», в последующие десятилетия превратившихся, в общем-то, в единый «узел» взаимосвязанных противоречий нашего развития, который, как мы понимаем сегодня, развязать совсем не просто.

Поэтому об эпохе 1917–1920 годов здесь надо сказать чуть подробнее – именно тогда стало формироваться многое из того, что затем постоянно будет сказываться на деятельности Рыкова, когда он встанет во главе Советского правительства.

Сейчас порой можно встретить утверждения о «преждевременности» пролетарской революции в России, якобы изначально, а значит, органически присущих ей негативных чертах и т. п. Как это ни парадоксально, они в какой-то степени порождены нашей исторической литературой, наиболее обильной именно о времени 1917–1920 годов и вместе с тем почти сплошь односторонней в освещении и анализе этого времени.

Вот уже более полувека, с той поры как с печатных машин был снят первый тираж «Краткого курса», мы рассматриваем события 1917–1920 годов, в сущности, по единой (с теми или иными модификациями) схеме: период подготовки Великой Октябрьской социалистической революции (весна – осень 1917 года), период победы Великой Октябрьской социалистической революции (октябрь – ноябрь 1917 года), период упрочения Советской власти (конец 1917 – весна 1918 года), период гражданской войны и интервенции, нередко, как отмечалось, добавляя «иностранной» (лето 1918–1920 год, иногда этот период продлевается до весны 1921 и даже до 1922 года). Повторим ещё раз: эта общая схема имеет те или иные варианты, что, однако, не меняет её сущности.

А сущность её – в односторонности, видении всех многообразных и противоречивых событий только в одном ракурсе и вольном или невольном «подчинении» их лишь одной проблеме – истории установления и утверждения Советской власти. Бесспорно, это центральная проблема той эпохи. Однако абсолютизация и искусственное вычленение её привели к тому, что мы рассматриваем всю эту многогранную эпоху, сидя, образно говоря, лишь на одной стороне баррикад, а если и касаемся проблем «другой стороны», то видим их опять же с точки своего сидения. Да, баррикады были, но они не раз перестраивались, менялись группировки сил, на которые действовали многообразные факторы, видоизменяя ход событий, диктуя и навязывая свою волю и тем, кто сидел на «нашей стороне» баррикад.

Представляется, что пришла пора разработки действительно всеобщей и целостной в своем многоцветий картины той переломной эпохи российской истории, выявления новых ракурсов взгляда на неё и синтеза всех соткавших её противоречивых событий.

Один из таких ракурсов может быть, по нашему мнению, определён на основе практически не применяемого в исторической литературе ленинского методологического положения о том, что эпоха 1917–1920 годов являлась для России эпохой гражданских войн, то есть наивысшего обострения борьбы общественных классов, в ходе которой решался с оружием в руках вопрос об экономических условиях их существования. Действительно, вся эта эпоха представляет собой серию, а лучше сказать, почти непрерывную цепь гражданских войн, в каждой их которых изменялась расстановка и соотношение социальных сил, цели, задачи и формы их борьбы, степень и методы иностранного вмешательства в схватку общественных классов, основной линией которой стало столкновение буржуазии и пролетариата.

Если рассматривать события именно так, то Февральская революция 1917 года предстает как реализация предсказанной большевиками неизбежности превращения империалистической войны в гражданскую. Эта гражданская война была непродолжительной и завершилась свержением самодержавия. Однако уже в ней был заложен зародыш будущих схваток, быстро вызревавший в непрестанных революционных кризисах лета и осени 1917 года. Таких кризисов, если их рассмотрение не ограничивать только политическими кризисами Временного правительства, было не три, а по крайней мере пять. Предпоследним из них стал корниловский мятеж, подведший страну к черте новой гражданской войны, являвшийся фактически попыткой буржуазии начать её, последним – общенациональный кризис осени 1917 года, на гребне которого победила пролетарская революция.

В ответ на это отброшенные от власти классы развязали сразу после Октября открытую гражданскую войну, которая в три-четыре месяца оказалась победной для Советов. Вместе с тем именно в то время началось прямое иностранное вмешательство во внутренние дела Советской страны. Вооружённая борьба внутренней контрреволюции превратилась в спутницу интервенции, без которой она была бы обречена на быстрое затухание.

Эта комбинация внешних и внутренних антисоветских сил определила затем новую, наиболее ожесточённую и длительную схватку, которую и принято выделять как период гражданской войны и интервенции. Здесь тоже были свои этапы и социальные перегруппировки, острейшие коллизии.

Понятно, что этот набросок гражданских войн 1917–1920 годов по необходимости не то что краток, а лишь обозначен. В представлении большинства современников они не отделялись одна от другой, были сплошной гражданской войной, тягчайшей порой без пауз и «передышек». Мы справедливо говорим, что революция – это праздник для угнетенных и эксплуатируемых. А для населения всей более чем 150-миллионной страны, социально многоликого и многонационального? «Не было времени на земле страшнее», – сказал о тех годах Иван Бунин, классик русской литературы. Максим Горький, который на рубеже столетий звал революционную бурю и даже заклинал, чтобы она грянула сильнее, ужаснулся, когда революция свершилась. Его потрясла, отметил Ромен Роллан, её неизбежная жестокость.

Да, эпоха гражданских войн оказалась ужасной во многих своих конкретных проявлениях, ожесточённости и жестокости, проявленных с обеих сторон. И наверное, никогда не установить, где больше погибло виноватых и безвинных. Скажем, в деникинской контрразведке или в действовавших чуть севернее прифронтовых органах «чрезвычайки»?

Экстремальность событий не могла не сказаться и на характере начальных шагов Советской власти, проявлении наиболее жёстких сторон диктатуры пролетариата. Экстремальность обстановки сказалась и на постепенном складывании системы чрезвычайных, вынужденных мер, в совокупности определивших своеобразие экономической политики пролетарского государства в 1918–1920 годах, которая получила название «военного коммунизма». Вряд ли можно признать состоятельными нет-нет да и появляющиеся суждения, что эта политика была изначально присуща пролетарскому государству. Выше, говоря о начальном этапе деятельности Рыкова во главе ВСНХ, было отмечено, что в первые месяцы после Октября Советское правительство начало приступ к строительству новой жизни на совсем иной, нежели «военно-коммунистическая», основе. И только позже оно было вынуждено перейти к чрезвычайным мерам.

«Система военного коммунизма, – считал Рыков, – соответствовала тому времени, когда необходимо было бросить все силы и все ресурсы на дело непосредственной защиты пролетарской власти, непосредственной защиты пролетарского Советского государства. Политика военного коммунизма себя оправдала в том смысле, что дала необходимую победу над классовым врагом, без которой невозможно было социалистическое строительство».

Будучи Чрезвычайным уполномоченным Совета обороны и председателем ВСНХ, Рыков являлся одним из проводников этой политики. Но вряд ли идеализировал её.

Своеобразно и в общем точно охарактеризовал позицию Рыкова в самые трудные моменты борьбы с интервентами и белогвардейцами Троцкий. Выступая на IX съезде РКП (б) за централизацию управления, он говорил: «Товарищ Рыков у нас известный сторонник, защитник, провозгласитель и охранитель коллегиального начала. Вы почитайте статьи товарища Рыкова, это почти что ода в честь коллегиального начала. И какое там презрение к нам, сторонникам приближения к единоначалию в области хозяйственного управления!» Это восклицание Троцкий сопроводил под смех и аплодисменты зала призывом судить о Рыкове «не по словам, а по делам его»: «Когда, не без моего участия, товарищ Рыков назначался диктатором военного снабжения, в минуту, когда нам грозила полная гибель, когда у нас каждый патрон был на счету и мы претерпевали поражения за отсутствием патронов, – товарищ Рыков прекрасно справился со своей задачей! – то он поставил первым условием проведение… единоначалия». Здесь по залу вновь прокатились смех вперемешку с аплодисментами, и оратор продолжил: «Рыкову был подчинен весь аппарат совнархоза, целиком. Чусоснабарм являлся диктатором. Он посылал своих особых уполномоченных в отдельные районы, подчиняя им воензаги и губсовнархозы, и на местах все трещало, но это было необходимо, Эти рыковские уполномоченные… на заводах и фабриках, где были расхлябанные коллегии, проводили единоначалие, а благодаря этому товарищ Рыков имел досуг и писал статьи в пользу коллегиальности».

Понятно, относительно досуга Рыкова Троцкий сказал, чтобы усилить впечатление от критики взглядов своего оппонента. Но в целом приведенное высказывание примечательно. То было суровое, тягчайшее время, когда Ленин, говоря о пролетарской демократии, не раз добавлял, что «диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие».

Нынешнее общественное внимание к истории сменившей «военный коммунизм» новой экономической политики (нэп) вызвало дискуссию среди обществоведов о том, как формировалась эта политика, которая, конечно, не сложилась разом весной 1921 года; её выработка шла не коротким и не простым путем. В этой связи отметим, что Рыков наряду с Каменевым и членом Президиума ВСНХ Лариным, а также некоторыми руководителями наркомпрода ещё во второй половине 1918 года выступал против установления продовольственной диктатуры, этого своеобразного краеугольного камня политики «военного коммунизма». Менее чем через полтора года проходивший под руководством Рыкова III Всероссийский съезд Советов народного хозяйства принял предложение Ларина упразднить продразверстку и установить натуральный налог. Это «забегание вперёд» стоило Ларину санкции ЦК, лишившей его места члена Президиума ВСНХ. Не обошлось, очевидно, без неприятностей и для Рыкова.

Как уже говорилось, на том же съезде были приняты меры по некоторому ослаблению жёсткой централизации управления народным хозяйством и предоставлена определённая самостоятельность местным совнархозам. Это произошло в начале 1920 года, а в конце его, когда победа в вооружённой борьбе с интервентами и белогвардейцами уже вполне определилась, Алексей Иванович, выступая на VIII Всероссийском съезде Советов с докладом о положении промышленности и мерах её восстановления, внёс предложение принять резолюцию о децентрализации управления предприятиями.

Пойдя в свое время на создание системы главкизма, председатель ВСНХ видел её серьезные изъяны. Он быстро обнаружил почти неизбежно связанные с ней злоупотребления на почве «гипертрофии, – как подчеркивал он, – централизованных форм управления». Эти злоупотребления приобрели характер «крупного экономического фактора, отрицательное значение которого далеко превышает злоупотребления отдельных лиц», так как он способствует бюрократизации всего управленческого аппарата. «Для меня является совершенно несомненным, – говорил Рыков в середине 20-х годов, – что созданная нами со времени Октябрьской революции система управления хозяйством не вполне соответствует новым задачам». Эта система, отмечал он, возникла «в условиях гражданской войны и растущего разрушения» и в условиях мирного строительства не может быть приемлемой, ибо «покоится на такой централизации, которая исходит из недоверия к каждому нижестоящему звену»[20]20
  Здесь Рыков коснулся одного их самых негативных явлений бюрократической иерархии: ответственность управленца не перед нижестоящими, а только перед вышестоящими, его безразличие к первым, но полная зависимость от вторых, порождающая угодничество, стремление «выслужиться» любыми путями.


[Закрыть]. Вызванная войной централизация с переходом к нэпу подвергалась ломке, но оказалась живучей…

Крутой поворот к новой экономической политике, начавшийся после X съезда РКП (б), не застал Алексея Ивановича врасплох. Он убежденно считал, что эта политика «вводится твердо и на долгий срок». Такое его убеждение полностью совпадало с мнением Ленина.

Вскоре, в мае 1921 года, прошел последний под руководством Рыкова IV Всероссийский съезд Советов народного хозяйства. Председателем ВСНХ стал П.А. Богданов.

В жизни Рыкова начиналась новая полоса, наиболее тесно и непосредственно связанная с государственной деятельностью Ленина. Она продолжалась до трагических дней последней декады января 1924 года…

Пора смятения

– Скажи мне, Партия,

скажи мне, что ты ищешь?

И голос скорбный

мне ответил: – Партбилет…

_{Александр Безыменский}

В восьмом часу вечера понедельника, 21 января 1924 года, в кремлёвской квартире Рыкова раздался телефонный звонок. Трубку взяла Нина Семеновна. Разговор не был продолжительным, но её лицо побледнело. Собравшись с силами, она сообщила мужу:

– Алёша, умер Владимир Ильич… Сейчас в Горки выезжают товарищи…

Рыков – он уже не первый день был болен – попытался подняться с постели, начать сборы, но сил не хватило. О длительной поездке в морозной ночи нечего было и думать.

Тем временем от Кремля из-под арки Боровицких ворот вывернули автосани и, постепенно оставив позади лабиринт московских улиц, пошли по засугробленному Каширскому шоссе на Горки. В их быстро выстудившейся кабине с брезентовым верхом прижались друг к другу шестеро – Зиновьев, Каменев, Томский, Сталин, Бухарин и Калинин. Четверо первых – члены, а двое других – кандидаты в члены Политбюро ЦК РКП (б). Впрочем, за долгие месяцы отсутствия Ленина Бухарин фактически стал полноправным участником работы этого высшего партийного органа.

Из членов Политбюро, кроме Рыкова, в кабине автосаней отсутствовал ещё один – Троцкий. Шифрованная телеграмма Сталина, извещавшая о кончине Владимира Ильича, настигла Троцкого на перроне тифлисского (тбилисского) вокзала. Отсюда он продолжал путь в Сухуми для лечения. Впоследствии Троцкий обвинял Сталина, что тот умышленно ввёл его в заблуждение относительно даты похорон, и это стало причиной его невозвращения в Москву. Как бы то ни было, Троцкий скоро поймет свой промах…

В автосанях, пробивавшихся сквозь снежную замять, не было также и двух кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК партии Молотова и Рудзутака, которые провели ту бессонную ночь в кабинетах на Старой площади, занятые делами, хлынувшими с известием о кончине Ильича. В начале следующей ночи, с 22 на 23 января, от перрона Саратовского (ныне Павелецкого) вокзала отправился до ст. Герасимово, близ Горок, спецпоезд; его немногие вагоны заполнили члены ЦК и ЦКК партии, союзного и республиканского Совнаркомов.

Скорее всего, сойдя именно с этого поезда, добрался до Горок и больной Рыков. Ровно половина прожитых им к тому времени лет прошла от дней, когда он впервые встретился с Лениным, приехав к нему в Швейцарию из родного Саратова. И вот Саратовский вокзал, куда прибыл траурный поезд, в котором Алексей Иванович вернулся, подле ленинского гроба, в Москву, стал как бы одним из рубежей прощания с Ильичем. Но прощания ли?

Последующие пять дней и ночей слились в непрерывную ленту людского движения мимо трещавших на морозе костров, заиндевевших часовых и всадников в шишкастых шлемах – туда, к Колонному залу Дома Союзов. 26 января Рыков вместе с другими руководителями страны занял место в президиуме II съезда Советов СССР, который открылся заседанием, посвященным памяти Ленина.

Один за другим на съездовскую трибуну в просцениуме Большого театра выходили Калинин, Крупская, Зиновьев, Сталин, Бухарин, Цеткин, Томский, академик Ольденбург, Нариманов, Смородин, Ворошилов, Каменев. Затем слово было предоставлено Рыкову.

По поручению Президиума ЦИК СССР он внёс «предложения, связанные с жизнью и смертью нашего учителя и вождя». Прежде всего съезд принял оглашённое Рыковым постановление о выпуске и широком массовом распространении Сочинений Ленина, что должно было стать «лучшим памятником» вождю. Институту Ленина поручался выпуск доступных народу избранных ленинских работ, а также «полного собрания Сочинений тов. Ленина в строго научном духе».

Важным практическим мероприятием в условиях, когда страна едва начинала выходить из разрухи и нищеты, стало решение о создании при ЦИК СССР специального фонда имени В.И. Ленина «для организации помощи беспризорным детям, в особенности гражданской войны и голода».

Кроме того, исходя из предложений Президиума ЦИК СССР, съезд постановил: в Москве и столицах союзных республик «соорудить от имени СССР памятники В.И. Ленину», а для его гроба – склеп «у Кремлёвской стены, на Красной площади, среди братских могил борцов Октябрьской революции».

В конце своего выступления Рыков особо подчеркнул, что «мы можем увековечить память Владимира Ильича не тем, что воздвигнем склеп, отольём бюсты и построим памятники». «Наш памятник, – убежденно говорил он – должен заключаться в том, чтобы мы все свои силы посвятили борьбе за освобождение трудящихся… Мы построим памятник Владимиру Ильичу в том случае, если в душе каждого из нас сохранится до гроба та любовь ко всем трудящимся, ко всем угнетенным и та горячая ненависть ко всякой эксплуатации, которой горел Владимир Ильич на протяжении всей своей жизни. Это будет лучшим памятником жизни, борьбе и учению нашего учителя и нашего вождя».

Всю неделю – от вечернего телефонного звонка в рыковской квартире до воскресенья 27 января, когда в 4 часа пополудни в стране приостановилось на пять минут всякое движение и прогремели залпы военного салюта, с которыми слились фабрично-заводские, паровозные и пароходные гудки и сирены, – Алексей Иванович держался неимоверным напряжением сил. В одну из ночей объектив кинокамеры выхватил из морозной тьмы, потесненной зыбким светом костров, его фигуру среди рабочих, кайливших промерзшую землю на том месте, где теперь высится ленинский Мавзолей. Это только тысячный эпизод, из которых ткались те дни и ночи, когда Рыков заставил себя забыть о нездоровье.

Но такое было возможно лишь на время. Когда через день после ленинских похорон II съезд Советов продолжил работу, её повестку пришлось несколько изменить. Фрунзе от имени собрания представителей делегаций предложил снять доклад об организации промышленности. Выяснилось, сообщил он, «что тов. Рыков, который должен был сделать этот доклад, в настоящее время по состоянию своего здоровья этого доклада сделать не может».

Никому не дано знать свою, даже ближайшую судьбу. Не мог предугадать её и Михаил Васильевич Фрунзе, большевик с 1904 года, оставшийся в памяти страны военачальником, а в действительности быстро заявивший себя крупным политическим деятелем. Но срок его государственной деятельности оказался кратким. Пройдет немногим более полутора лет со времени II съезда Советов, и Рыкову будет суждено участвовать в выносе из Дома Союзов гроба с телом Фрунзе, незадолго перед тем, кстати чуть ли не в день своего 40-летия, ставшего вместо Троцкого наркомвоенмором, председателем Реввоенсовета СССР и избранного затем кандидатом в члены Политбюро ЦК РКП (б).

Сохранился фотоснимок, на котором Алексей Иванович – справа от него Зиновьев, слева Каменев – делает первые шаги, поддерживая гроб, от подъезда Дома Союзов к Красной площади, где за деревянным ленинским Мавзолеем была вырыта свежая могила. Тот день начала ноября 1925 года был нетеплым; Рыков, Зиновьев и Каменев одеты в пальто. А вот идущий на два-три шага сзади Каменева человек, прикрывший лицо рукой, кажется, в знакомом френче. Не Сталин ли это? Конечно, он случайно заслонил в момент съемки лицо, но, если это действительно Сталин, такая случайность символична. Ещё не отгремела медь траурных оркестров, а многоустая московская молва уже разнесла весть, что сорокалетний нарком умер после не такой уж и сложной операции (по поводу язвы желудка) не без участия «человека из Кремля». Потом разговоры об этом жестоко преследовались, но они, перейдя на едва слышный шепот, вновь громко зазвучали в наши дни, хотя никаких документальных подтверждений им так и не появилось.

Мы воспринимаем их иначе, нежели они воспринимались тогда. И это понятно. С высоты минувших десятилетий, уже свершившихся событий, которые «утихомирились» в пределах однолинейности ушедших в прошлое этапов развития, нам теперь известен реальный вектор кипевшей тогда жизни. Но в этом преимуществе таится и опасность тех или иных аберраций нашего видения той жизни, порождаемых не только её отстраненностью толщей минувших лет, но и предшествующими нам умышленными наслоениями. Думается, слухи о причине смерти Фрунзе, которые ныне воспринимаются через призму наших современных знаний о преступлениях Сталина, тогда, в пору их возникновения, были одной из форм выражения тревоги в определённых партийных и общественных слоях по поводу сложностей, обнаружившихся в руководстве партией и страной. Такие сложности и даже разногласия стали все более выявляться после кончины Ленина, хотя они накапливались уже в последние полтора-два года его жизни.

Этот факт оказался на долгий срок как бы несуществующим, а последний период деятельности Ленина – искажённым. Мысленно прокрутим ещё раз ленту уже упомянутого «исторического» кинофильма «Клятва». Напомним: его главная сюжетная посылка – клятва, которую Сталин якобы дал у ленинского гроба на Красной площади во время похорон вождя. Сталин таким образом сразу превращался «в Ленина сегодня», при этом полностью искажалось не только первое послеленинское время, но и предшествовавшие ему последние годы жизни Ильича. И такое искажение существовало десятилетиями. Прошло немало лет, в течение которых за Мавзолеем появилась не одна могила – Сталина… Суслова… Брежнева… Черненко… Не очень хорошо, наверное, писать так. Но должно же чему-то учить происшедшее. У лжи, утверждает пословица, короткие ноги, Это не всегда правильно, порой они бывают и длинными. Бесконечными же – никогда.

Наше современное продвижение к правде истории не случайно сопровождается нарастающим исследованием последнего периода ленинской жизни – в нем завязывались многие узлы тех противоречий, которые проявились в последующие годы. При этом основное внимание сосредоточивается на времени с конца декабря 1922 по март 1923 года, что тоже закономерно: именно тогда были продиктованы последние ленинские работы.

Но, к сожалению, болезнь Ленина стала сказываться значительно раньше. То сверхчеловеческое напряжение, с которым Владимир Ильич всегда, и особенно с 1917 года, расходовал свои силы, не могло пройти бесследно. В печати промелькнуло сообщение, что в 1969 году специальная комиссия, составленная из крупных медиков, проанализировала историю болезни В.И, Ленина, к которой с 1925 года никто не обращался, Результаты этой работы чрезвычайно важны с медицинской точки зрения и не менее, а в чем-то и более – с чисто человеческой.

«Мне довелось читать, – рассказывает академик Е.И. Чазов, – не только историю болезни, но и тома постоянного медицинского наблюдения за В.И. Лениным… Там столько человеческого!..

Особенно сильно меня растрогало следующее. К В.И. Ленину пришли товарищи. Он с ними долго дискутировал и, сильно устав, не смог дальше продолжать разговор. И вот, когда ему стало особенно тяжело, он заплакал. Заплакал от невозможности полемизировать, работать. От невозможности делать то, что является для него главным. Это трагедия человека, политического деятеля. Об этом почему-то не пишут и не говорят, но я думаю, что это прекрасно, когда «ничто человеческое не чуждо» даже таким великим людям, как Ленин».

Подобные документы – свидетельство титанической борьбы с надвигавшимся недугом. По-видимому, впервые он ощутимо заявил о себе примерно за три года до январской развязки 1924-го. Зимой 1920/21 года Владимир Ильич все чаще стал испытывать головные боли, пришла бессонница. В ближайшие месяцы недомогание усилилось.

Несомненно, это стало одной из причин потребности иметь постоянного, наделённого властью и пользующегося полным доверием помощника, который бы принял на себя часть текущих дел. В мае 1921 года Рыков был освобождён от обязанностей председателя ВСНХ РСФСР и стал заместителем Ленина, о чем ниже будет сказано подробнее.

Декабрь 1921 года принес новое и резкое ухудшение состояния здоровья Владимира Ильича. Ему впервые пришлось отойти от текущего руководства, «совершенно прервать работу», как он скажет чуть позже. 31 декабря 1921 года Политбюро ЦК РКП (б) приняло решение: «Предоставить В.И. Ленину 6-недельный отпуск с 1 января 1922 года с запрещением приезжать в Москву для работы без разрешения Секретариата ЦК. С обязательством назначить определённый один час в день для переговоров по телефону по наиболее важным вопросам».

Недавно опубликовано небольшое ленинское письмо немецкой коммунистке Кларе Цеткин, датированное 21 февраля 1922 года. Оно открывается тремя лаконичными, но очень выразительными фразами: «К сожалению, я очень болен. Нервам капут. Я не в Москве». В оригинале (письмо написано Лениным по-немецки) каждая из фраз стоит отдельной строчкой, и это усиливает их драматическое значение. Неделю спустя – вновь не свойственное обычной выдержанности Ленина признание, прорвавшееся сквозь строчки письма Д.И. Курскому: «Здоровье плохо».