Текст книги "Время Алексея Рыкова"
Автор книги: Дмитрий Шелестов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
В этой связи уместно привести относящиеся к тому времени слова Г. Ломова (Оппокова) об отношении Ленина к Рыкову. Владимир Ильич, отмечал он, ценил в Рыкове «прежде всего его неутомимую энергию, его ясную голову и бурный темперамент. Он считал его одним из самых талантливых практиков, который может поставить организацию при самых трудных условиях, в любой местности, в любом городе. Владимир Ильич высоко оценил умение Алексея Ивановича подходить к простому рабочему и крестьянину, его умение сливаться с их интересами умом и сердцем». Последнее стоит заметить особо – уже в ту пору складывались черты, которые будут свойственны будущему государственному деятелю.
В свой приезд в Париж в начале лета 1909 года Рыков задержался здесь на несколько недель. Он принял участие в организации и проведении в июне совещания расширенной редакции большевистской газеты «Пролетарий» (фактически Большевистский центр), созванного для сплочения большевистских сил против «отзовистов», укрепления позиций в борьбе за революционную РСДРП. Протоколы совещания свидетельствуют, что товарищ Власов председательствовал на первом заседании. Затем он выступил с докладом о меньшевистской партийной школе на Капри, которая «стремится сделаться партийным центром», сыграть, как он выразился, роль троянского коня в «завоевании» реформистами РСДРП. Совещание приняло подготовленную им по этому вопросу резолюцию.
Вместе с тем, захваченный революционной практикой, он явно недооценил значение философских разногласий, обнаружившихся в среде социал-демократии. Выступая на совещании в связи с выборами редакции, он говорил: «Я бы воздержался от голосования, ибо я не философ… Должен указать, что при выборах в редакцию ЦО [центрального печатного органа. – Д-Ш.] товарищи руководствуются политическими и тактическими взглядами, а не философскими. В этом направлении я намерен поступать и дальше».
Объективности ради надо сказать, что такой неверный взгляд был, в общем-то, распространен между «практиками». К примеру, один из них – Сталин, занял неправильную позицию в отношении имеющей огромное идейное значение работы В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1909), вообще считал ленинскую борьбу с оппортунистами в РСДРП «заграничной бурей в стакане воды».
Возвращение Рыкова в Россию летом 1909 года было быстро зафиксировано петербургскими жандармами. «Известный член центрального комитета партии, кличка Алексей, – телеграфировали они своим коллегам, – возвратился в Москву». Фальшивый паспорт на имя харьковского мещанина Белецкого не помог: в сентябре товарищ Алексей оказался в одной из московских тюрем и после трехмесячной «отсидки» отправлен этапом в архангельскую ссылку. Пришло время увидеть Северную Двину и её приток Пинегу с одноимённым поселком.
В Пинеге Рыков встретился с сестрой. Старший брат Иван, отсидевший за участие в революции в тюрьме, после её поражения целиком ушел в медицину. Что касается сестры Фаины, то её ещё в 1904 году выслали из родного Саратова под гласный надзор полиции в Пермскую губернию, затем она узнала нерчинскую ссылку, а теперь оказалась в ссылке в Пинеге. Ссыльным был и её муж Николаевский – брат известного меньшевика, высланного в 1921 году из Советской России. Дружба брата и сестры, возникшая ещё в детстве, прошла через всю их жизнь.
В Пинеге Рыков пробыл относительно недолго. Если в 1902 году он бежал от ссылки, в 1906 году – по дороге в ссылку (с этапа), то теперь, в 1910 году, он впервые бежит из самой ссылки. В первые недели 1911 года, переломного в начинавшемся новом революционном подъеме в России, Власов (он по-прежнему живёт под этой фамилией) приехал в Берлин для установления контактов с зарубежными группами.
К февралю – марту этого года относится ряд писем, которые он получил из Парижа от Ленина. В связи с тем что Рыков («дорогой Алексей», «дорогой Власов», – называет его Владимир Ильич и подписывается: «Ваш Ленин») высказался против размежевания с группой «Вперёд» (по существу «отзовистской») на том основании, что она-де не ведёт борьбу с большевиками, Ленин в этих письмах разъяснял ошибочность такого подхода, давал действительную оценку «впередовцам».
Кроме того, письма содержали конкретные указания, касавшиеся организации связи с Россией и приезда оттуда некоторых большевиков на совещание по вопросам руководства нараставшей пролетарской борьбой. В одном из них Владимир Ильич, называя возможные кандидатуры для срочной поездки в Россию, упомянул «жену Пятницы – она легальная и раз ездила».
Адресат воспринял это упоминание как обычную информацию. Однако в ближайшем будущем оно приобрело для него особое значение, связанное с важнейшим изменением в его личной жизни.
Жизнь Рыкова, как и любого революционера, общественного и государственного деятеля, не исчерпывается только его политической биографией. Даже в суровых условиях нелегальной борьбы, подчас почти полного самоотречения от многого обыденно-житейского человек остаётся человеком с его кругом немалых (пусть и сознательно ограничиваемых) интересов, личными увлечениями, страданиями и страстями.
Ещё с ранних гимназических лет Рыков много читал и навсегда сохранил глубокий интерес к общественно-политической и художественной литературе. Уже в советские годы он собрал хорошую библиотеку, недаром М. Горький, говоря в середине 30-х годов о читающих советских руководителях, назвал его фамилию первой. Рыков не был музыкален, но, как и многие, с удовольствием посещал концерты. В его гимназической характеристике отмечено регулярное посещение театра в Саратове. Театралом его вряд ли можно было назвать, хотя он явно не был чужд интереса к искусству сценических подмостков, драматическому и музыкальному. И так можно сказать о многом – жадном интересе к новым городам, их жизни и просто к людским толпам, музеям, картинным галереям… Время его поколения было не только временем общественно-политических потрясений, но и временем бурных сдвигов в повседневной жизни. Зажглись первые электрические лампочки, поползли неуклюжие «моторы», как называли тогда автомобили, зыбко заскользили над горизонтом, точно не веря во взлёт, аэропланы-«этажерки», а в душных зальчиках под музыкальное сопровождение таперов замелькали изображения на экранах принятого поначалу за ярмарочное зрелище «великого немого» – синематографа. С ним в жизнь миллионов вошли Иван Мозжухин, Вера Холодная, а также Коренева, Рунич, Гардин – другие погасшие со временем «звезды». Грустную улыбку вызывает теперь и граммофонный ящик, воспринимавшийся в начале века как чудо. Он и был чудом – его изогнутые трубы разнесли по всей России не только густой бас Шаляпина и прозрачно-чистый тенор Собинова, но и сопрано Анастасии Вяльцевой с её цыганским репертуаром, городские романсы и народные песни Надежды Плевицкой.
Все это так или иначе являлось и частью жизни Рыкова, окружающим его миром, к которому он совсем не был безразличен, относился к нему с вниманием, прикрытым присущей иногда тонким и умным людям благодушной иронией, которую, впрочем, он распространял и на самого себя.
В начале лета 1911 года в далёкую Пинегу на имя Фаины Ивановны Рыковой пришла открытка, подписанная некоей Алей: «Жива, здорова, живу в Париже. По музеям ещё не бегала, даже не переходила через Сену на Большие бульвары. Попала сразу к друзьям и знакомым и бегаю по русским вечеринкам. Крепко тебя целую и жму руку». Два последних слова, свойственные чисто мужскому прощанию, выдали автора открытки, за каждой фразой которой чувствуется иронически-добродушная усмешка «Али» – товарища Алексея.
К каким друзьям он «попал сразу»? В начале лета 1911 года Рыков сошел с поезда, прибывшего на парижский Гар дю Нор – Северный вокзал, и отправился на улицу Мари-Роз, где находилась ленинская квартира. Информация о «жене Пятницы» привычно осела в тренированной памяти подпольщика, но он, конечно, не думал об этом, направляясь на Мари-Роз.
В момент его прихода Ленин играл в шахматы с Пятницей – так ещё с «искровского» времени звали И.А. Пятницкого (Таршиса). Его жена Нина Семеновна и вышла на стук в дверь. Но сразу вернулась: пришедший незнакомец показался чуть ли не шпиком – усы и бородка были у Рыкова чуть разных оттенков, и они показались ей наклеенными. Ленин с радостной улыбкой поднявшийся навстречу Рыкову, заметил её встревоженный взгляд и расхохотался.
Так в наполнившейся смехом ленинской квартирке произошло знакомство двух людей, которое затем переросло в большое чувство, пронесенное через десятилетия.
Ко времени своего появления на Мари-Роз Рыкову только что исполнилось тридцать лет. Нина Семеновна Маршак (девичью фамилию она носила до 1917 года, так как Рыков являлся «беспаспортным») была тремя годами моложе. Она родилась и выросла в Ростове-на-Дону, а после окончания гимназии оказалась в Берне – другой возможности приобрести медицинское образование не было, дорога в высшие учебные заведения для женщин в России была, как известно, заказана. И все же получить его ей довелось только в советское время. В 1903 году юная ростовчанка, ещё в гимназическое время вовлечённая в революционные кружки так называемой Южнорусской группы учащихся, сделала свой выбор. Она включилась в нелегальное распространение «Искры», участвовала в провозе партийной литературы в Киев, Полтаву, Ростов-на-Дону и встретила свое девятнадцатилетие членом большевистской партии.
Потом Рыковы, наверное, не раз вспоминали, как близко сходились их пути в большевистском подполье Москвы, Одессы, других городов, где Нина Семеновна выполняла партийные поручения. В 1908–1912 годах она вновь за границей, работает, как говорили тогда, на нелегальном транспорте, выполняет задания Ленина, бывает у Надежды Константиновны и Владимира Ильича в их парижской квартире, где и состоялась её первая встреча с Рыковым в тот навсегда памятный для них летний день 1911 года.
Неизвестно, сразу ли у них возникло взаимное чувство. Во всяком случае, прошло два года, прежде чем было принято окончательное решение. Сохранив добрые товарищеские отношения, которые, как стало теперь ясно Нине Семеновне и её первому мужу, Пятницкому, только и связывали их, они расстались. Нина Семеновна стала женой нелегала Рыкова. Наверное, и для него эти два года были в личном плане не очень спокойными.
Рыков приехал в Париж, конечно, не для того, чтобы просто увидеться с Лениным. В предшествующие недели он был занят выполнением поручения Владимира Ильича, связанного с подготовкой созыва совещания членов ЦК РСДРП. 28 мая – 4 июня (10–17 июня) такое совещание состоялось; правда, в нем участвовали только члены ЦК, находившиеся за границей (от большевиков – Ленин, Рыков, Зиновьев). На нем была образована Организационная комиссия по созыву всероссийской конференции РСДРП и принят ряд мер для возрождения партийного центра.
Получив связанные с этим практические задания, Рыков выехал в Россию. Его зарубежная поездка 1911 года оказалась последней в дореволюционный период. В следующий раз он пересечет границу лишь в 1921 году, направляясь в Германию на лечение.
Возвращение из-за границы оказалось более неудачным, нежели два года назад. Едва Рыков покинул московский Александровский (ныне Белорусский) вокзал, как был схвачен[6]6
Н.К. Крупская позже отмечала, что он «был арестован тотчас по приезде на улице. В газетах было помещено сообщение, что у Рыкова было взято много адресов. Это было не так. Действительно, был арестован одновременно с Рыковым ряд большевиков, но потом выяснилось, что в Лейпциге… куда заезжал Рыков перед отъездом в Россию,, был провокатор… Он зашифровывал Рыкову адреса. Вот почему, хотя у Рыкова ничего при обыске не взяли, все адреса были провалены» (Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1989, с. 184).
[Закрыть]. Продержав девять месяцев в тюрьме, его сразу же, как сошел лёд на Пинеге, отправили в те места, куда он под именем Али посылал в минувшем году открытки из Парижа.
Потянулись безрадостные месяцы ссылки. «Мы почти все здесь живём на казённое пособие», – писал он. Все деньги «немедленно уходят, и я до следующей получки хожу, как Бог, без копейки в кармане. Теперь я устроился с заработком, корреспондирую из Пинеги в паршивую газетку «Архангельск». Получаю 1.5 коп. за строчку. К моему несчастью, ни краж, ни грабежей здесь нет, и писать совсем не о чем». Эти грустно-шутливые строчки сменяются несколько иными: «Я все время читаю ученые книжки, журналы и массу газет, особенно газет, так как русская жизнь начала улыбаться и приходить в движение».
Подъем революционного движения в 1912 году был уже налицо, и ссыльный мысленно находился с теми, кто готовил новые баррикады. Вероятно, он знал о состоявшейся в начале года в Праге VI конференции РСДРП, принявшей ленинский курс борьбы за свержение царизма. В подготовке её принимала участие и Нина Семеновна, заграничная жизнь которой близилась к концу, что в значительной степени было связано с отчасти неожиданным освобождением пинежского ссыльного.
Его принесла в феврале 1913 года всероссийская амнистия по случаю 300-летия дома Романовых. После глуши Пинеги амнистированный оказался в шумном Петербурге. Здесь, в кругах интеллигенции, он встретился с некоторыми из тех, кто участвовал в революционных событиях 1905 года, и с горечью констатировал их полный отказ от былых устремлений, успокоение и сосредоточенность, как язвительно заметил вчерашний пинежанин, на устройстве «приличного семейного очага». «Новый образ жизни и цель личных и частных интересов, – отмечал он в те дни, – пробили брешь даже в формально большевистских головах и создали совершенно новые переживания и новую психику. Рабочие остались чужды этой трансформации нашей интеллигенции и стихийно, по инстинкту оказывают ей сопротивление».
Да, образ жизни, основанный на «личных и частных интересах», был чужд Рыкову. Примечателен его скептицизм и по поводу «приличного семейного очага». Он тем более примечателен, что, быстро покинув Петербург и переехав в Москву, товарищ Алексей оказался и у порога собственного «очага». Однако у него, как и у человека, который решил вместе с ним зажечь «очаг», были свои твердые взгляды по этому вопросу, связанные с их общим нравственным обликом.
В 1913 году Нина Семеновна Маршак легально обосновалась в Москве, став сотрудником Политического Красного Креста, созданного в 1912 году во главе с В.Н. Фигнер и Е.П. Пешковой при участии М. Горького для оказания помощи политзаключенным и ссыльным. Эта добровольная организация незаслуженно забыта историками, хотя она существовала в Москве четверть века – до 1937 года, оказывая поддержку и тем, кто попадал в политизоляторы, тюрьмы и ссылку в первые два послеоктябрьских десятилетия.
Эту организацию Нина Семеновна использовала в 1914–1915 годах как явку для бежавших из нарымской ссылки. Она вообще организовывала помощь «нарымчанам». Последними Нина Семеновна занималась в Красном Кресте не случайно.
Не случайно и то, что она оказалась в Москве. Здесь в 1913 году началась её совместная семейная жизнь с А.И. Рыковым. С самого начала это была дружная, крепкая семья революционеров, один их которых не имел не только паспорта, но и постоянной фамилии.
Появившись в Москве в конце весны 1913 года и войдя в руководство местной большевистской организации, Рыков уже в июле был арестован. То был его восьмой арест. Нетрудно заметить, что за предшествующие годы частота их нарастала. Едва успев вырваться на свободу, Рыков вновь попадал за решетку или в ссылку. Но усиление преследований не сломило его волю, напротив, лишь усилило энергию.
Об этом, в частности, свидетельствует секретное письмо департамента полиции, в котором говорится о его деятельности в последние недели перед июльским арестом. «Рыков является наиболее активным представителем московской организации РСДРП. После отбытия административной высылки в Архангельской губернии Рыков прибыл летом [1913 года. – Д.Ш.] в Москву и стал усиленно восстанавливать связи с фабрично-заводскими рабочими. В Лефортовском партийном районе он устраивал сходки, распропагандировывал рабочих за полотном железной дороги в лесу в местности, называемой Измайловским зверинцем, агитировал за создание стачек протеста по поводу преследования органов печати, сформировал в районе ячейку, долженствовавшую играть роль руководящего коллектива в их дальнейшей партийной работе. Ранее Рыков был неоднократно задерживаем на нелегальных собраниях рабочих, в том числе на собрании боевой дружины МК. Он занимался все время революционной деятельностью под чужим видом, под чужим именем».
Полицейский документ своим казённым языком поведал о конкретике буден «муравья революции». Впрочем, власть предержащие уже давно знали, что имеют дело с незаурядным, «наиболее активным», как отмечено в приведенном документе, противником. Отсюда ужесточение мер по его поимке и стремление «упрятать» подальше. Теперь Рыкову предстояло увидеть новую для него реку – Обь, по лесисто-болотистым берегам которой раскинулся в северной части Томского уезда Нарымский край с его суровым климатом. Ссылка в него относилась к числу наиболее тяжелых, по её истории можно проследить вехи освободительной борьбы в России. Сюда царизм загнал декабристов, здесь мучились участники польских восстаний XIX века, революционеры-народники, шли новые и новые этапы из российских тюрем.
Восточные ворота современной Москвы носят гордое название: проспект Энтузиастов. Когда-то здесь начинался Владимирский тракт. «Пойдешь гулять по Владимирке!..» – так говорили о тех, кому грозил кандальный путь в Сибирь. Им прошли виноватые и невинные, уголовники, бытовики и политические. В память о последних и получил современный московский проспект свое название.
В ноябре 1913 года отправился, правда не в кандальной колонне, а в арестантском, как его называли, «столыпинском» вагоне, с очередным этапом в далёкую Томскую губернию и Рыков. О том, что такое этап, он знал хорошо – уже четырежды ходил им, но этот оказался особенно тяжким. В одном из первых писем он сообщал Нине Семеновне: «Грубость солдат неимоверная, конвоиры от Пензы дрались и избили нескольких арестованных. Мои руки несколько раз сковывали с руками соседа. В самарской тюрьме нас разместили в одной камере более 100 человек. Спали на асфальтовом полу. Паразитов масса, неисчислимое количество, когда зажгли огонь, все снимали с себя бельё и начиналось истребление. Спать было невозможно. Подумать только, что я перенес эти муки пять раз и до сих пор не помер – удивительно!»
Оправившись от мук этапа, принесенной с него болезни, Рыков активно входит в политическую жизнь ссылки, жадно ловит вести о выступлениях рабочих Петербурга, других промышленных центров страны, точно оценивает надвигающуюся мировую войну. В самый канун её, когда сербский террорист Таврило Принцип уже сделал в Сараево роковые выстрелы в австрийского эрц-герцога, нарымский ссыльный, вдумываясь в скупые сообщения, приходившие «на край света», прозорливо писал: «Невозможно, чтобы европейская война прошла без всякого влияния на наши внутренние дела. Если же к войне прибавить неурожай, промышленный и финансовый кризис, холеру и чуму, то перспективы «послаблений» расширяться до масштабов 5-го года. Такая сумма недостатков и бедность способны раскрутить самого заскорузлого мужичка. Неизбежно придется «ублажать низы», но все это выяснится к концу войны. Сначала же будет патриотический угар и торжество «твердой власти».
Прогноз оказался верен как относительно начала войны с его взрывом «ура-патриотизма», включая «социал-шовинизм», так и её общего значения – мощного катализатора революции. Надо ли поэтому удивляться, что Рыков полностью воспринял ленинскую оценку войны как империалистической, задачу превращения её в гражданскую. Со временем и с немалым трудом удалось наладить связь с Швейцарией, где находился Владимир Ильич, завязать переписку с Н.К. Крупской – секретарем заграничной группы большевиков.
В сентябре 1915 года ссыльный Рыков предпринял отчаянную и, быть может, в силу этого успешную попытку побега. Обманув строжайший надзор, он сумел попасть на пароход. «Сейчас еду по последней реке Туре, – писал он с дороги, – и затем буду в Тюмени… Перед своим путешествием я четверо суток прождал пароход на пристани. Я пропустил пароход на Томск, а время шло к распутице, падал снег к ногам, и оставалась какая-нибудь неделя до ледостава». Тогда принимается смелое решение: плыть по Оби не на юг, а на север от Нарыма, затем по Иртышу, Тоболу и Туре достичь Тюмени. «Первый город был Тобольск, – сообщает он далее. – В этом городе я пробыл в буквальном смысле без хлеба, голодный, более суток. Ждать тюменского парохода пришлось на берегу в снежную холодную бурю. Теперь я еду в тепле и понемногу согреваюсь».
Побег как таковой удался, но закрепиться после него не удалось. Добравшись до Саратова, Рыков был тут же схвачен – слишком приметной фигурой был он для сыска. И вновь потекли тюремные недели и месяцы, а за ними – обратное водворение в занесённый снегами и пронзенный морозами Нарым.
Через нарымскую ссылку прошли многие, но не все смогли её выдержать. Среди ссыльных возникали конфликты, случались даже самоубийства. В это тяжелое время Алексей Иванович был не одинок – рядом с ним находилась Нина Семеновна. С большим трудом ей удалось в 1916 году приехать в Нарым, и лишь ожидание ребенка заставило её затем покинуть этот суровый край.
«Целую тебя и дочку от всей души, – писал вскоре Рыков в Ростов-на-Дону, где жена временно обосновалась у родителей. – Будьте здоровы, мои милые… Надеюсь, что скоро мы увидимся».
Это произошло гораздо скорее, чем он предполагал. Шли последние недели, дни и часы Российской империи. «Вчера, 3 марта, – взволнованно сообщал он жене, – из частной телеграммы узнали о Временном правительстве. Впечатление колоссальное. Но кроме нас, никто ничего не получил… Надеемся на немедленный отъезд… Как хочется обо всем подробно узнать. По-видимому, происходят события, невиданные в России».
Так оно и было. Революционная буря, годами зревшая в недрах страны, наконец-то разразилась и, втягивая в свой быстро разраставшийся смерч широкие народные пласты, приобрела намного большую мощь, чем в 1905 году. В течение нескольких дней самодержавие в России было уничтожено.
Выбор в буре, сделанный в свое время Рыковым и тысячами его товарищей по партии, оказался точным. И хотя на гребне февральско-мартовских событий 1917 года поднялись иные политические партии – от меньшевиков и эсеров до быстро нацепивших красные банты кадетов и октябристов, – именно большевистские «муравьи революции» дали импульс выступлению её решающей ударной силы – рабочего класса. Оно всколыхнуло всю страну и вовлекло в политическую жизнь миллионные массы, стихийный взрыв которых дал невиданный размах революции и вместе с тем на время захлестнул её пролетарский авангард.
Все разом стало внове, все было не разобрано и просто непривычно. И поначалу самым непривычным – само ощущение свободы, особенно для тех, кто ещё вчера был лишён её в тюрьмах и ссылках. Щурясь от первого весеннего солнца, вышел из московской Бутырской тюрьмы Феликс Дзержинский, за месяц до истечения срока десятилетней каторги освободился Ян Рудзутак, отбыв каторгу, вырвался из ссылки Михаил Томский, из Ачинска в одном вагоне ехали в Петроград теперь уже бывшие ссыльные Лев Каменев и Иосиф Сталин, чуть позже отправился из Красноярска и другой «туруханец» – Яков Свердлов. Выбрался к Сибирской железнодорожной магистрали и Алексей Рыков.
За счет вышедших из тюрем, прибывавших из ссылок и эмиграции ряды большевиков, активно действовавших по всей стране, и особенно в её революционных центрах – Петрограде и Москве, – множились и наливались силой. Потом подсчитают, что они к моменту Февральской революции насчитывали, как отмечалось выше, примерно 24 тыс. человек. Заметим, однако, что может быть и другой счет, включавший в себя Н.Э. Баумана, И.В. Бабушкина, В.К. Курнатовского, И.Ф. Дубровинского, В.З. Кецховели, С.С. Спандаряна и сотни (а возможно, и тысячи – вряд ли это будет когда-нибудь подсчитано) других большевиков, расстрелянных карателями, погибших в тюрьмах и ссылках, но незримо оставивших себя в стойкости и всем революционном духе партии.
Как ни важно было собирание большевистских сил в Петрограде, Москве, других центрах страны, первостепенное и определяющее значение имело возвращение из эмиграции Ленина.
Владимир Ильич в своем швейцарском «проклятом да– леке» узнал о начале революции в России на день раньше «нарымчанина» Рыкова – 2 марта. Он тут же телеграфировал об этом находившемуся в Берне Зиновьеву, предложив немедленно встретиться в Цюрихе. Начались поиски возможности наиболее быстрого проезда в Россию, отсечённую от Швейцарии границами воюющих государств. Через три недели группа революционеров-эмигрантов во главе с В.И. Лениным (Н.К. Крупская, Г.Е. Зиновьев, З.И. Лилина, Е.Ф. Арманд, М.Г. Цхакая, Г.А. Усиевич и др.) погрузилась в вагон. Из трех дверей вагона две находились под пломбами, а в коридоре была проведена мелом черта, отделявшая необычных пассажиров от германских представителей, с которыми в пути сносился организатор переезда, швейцарский социалист Фриц Платтен. Вагон пересек Германию. Затем была пересадка на пароход, взявший курс к берегам нейтральной Швеции.
Через несколько дней Владимир Ильич поднялся на броневик, развернувшийся перед Финляндским вокзалом в Петрограде. Заключительные слова его речи были расслышаны далеко не всеми, даже стоявшими вблизи броневика. Но через несколько часов их потрясающий смысл стал широко известен. Ленин, как сообщила «Правда», «приветствовал революционный русский пролетариат и революционную армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе…»
«Вся толпа массою, – констатировал далее репортерский отчет, – пошла за мотором до дворца Кшесинской, где митинг и продолжался».