Текст книги "Модельер"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Модельер начал называть куницу Ужей, потому как плыла она в точности как уж, для большего сходства прижав к туловищу лапки и подгребая хвостом. Оленя он не называл никак, а только кидался в него яблочными огрызками.

* * *

Первая пара обуви была готова через полторы недели. Влад её примерил, только теперь заметив, что, хотя мерки он снимал с себя, обувь получилась совсем не мужской. Получилось некое подобие ботильонов, скроенных отчего-то кожаной изнанкой наружу. Влад хотел избежать глянцевости и внешнего шика, и, не имея пока знания ни о никаких способах обработки кожи, просто сделал изнаночную сторону кожи внешней. Каблук он смастерил, отпилив у одного из стульев ножки и высверлив в нём необходимые отверстия.

Весь оставшийся день Влад проходил в туфлях. Глядя на платья, можно лишь отдалённо представить, будет ли в них удобно, в каких местах будет жать, а в каких натирать. В женское платье он бы просто не влез – даже на манекены они натягивались с грацией презерватива. А по внешнему виду обуви не поймёшь почти ничего. Верхняя одежда по большей части открыта, она должна подчёркивать фигуру и какие-то конкретные детали в ней, обувь же призвана скрывать самые, подумал вдруг Влад, интимные части тела девушки – пальцы.

Да! Именно пальцы он никогда не оголит ни в одном из своих эскизов, – решил для себя мастер. Он смотрел на острые носки с высоты пятисантиметрового каблука и представлял на его месте женские пальцы. Такие сокровища должны быть скрыты. Максимум угадываться. До демонстрации он не опустится никогда.

К ночи ноги распухли и болели, но Влад был доволен. Кожа начала мохриться, что придавало ей вид замшелых камней с того же болота. Он решил, что хорошо бы на один из этих камней посадить лягушку, но где раздобыть цельную лягушачью кожу, так и не придумал. Отметил только для себя, что не мешало бы освоить мастерство патологоанатома.

Когда Влад, наконец, вернулся в подвал, то обнаружил на своей кушетке дрыхнущего прямо в одежде, в обнимку с двумя манекенами, Сава. Работал телевизор, беззвучно блюя во внешний мир помехами и костлявыми ногами разгуливающих по подиуму манекенщиц.

– Хорошо, что ты не стал их раздевать, – сказал Влад. – Они куда милее, когда одеты.

– Ты где был? – вскакивая, завопил друг. – Это дикость в наше время – ходить без сотового!

– Да. Я работал.

– Твоё рабочее место здесь! Твои девочки скучали без тебя.

Юноша зашвырнул сумку с вещами в угол. В матерчатой котомке была свежескроенная пара обуви, смена белья и одинокий лимон, который Владу захотелось купить, когда он проходил мимо рыночного лотка.

– Ну ладно. Не кипятись. Я им кое-что принёс.

Каблуки ботильонов стукались в котомке с деревянным звуком.

– Я думал, ты вернулся к родителям, – сказал Сав. – Не нашёл твоих документов. Исчезло всё важное…

Он оглядел каморку с таким видом, как будто безуспешно пытался вспомнить, что это – важное.

– Каких документов? – спросил Влад, вешая пальто на крючок. Один конец шарфа зацепился за петлицу и потянулся следом; Влад его отцепил. – У меня их и не было.

– А мне кажется, я их видел.

– И что же? Ты знаешь мою фамилию?

Сав, собиравшийся что-то сказать, запнулся.

– А ведь и правда… как твоя фамилия?

Он замер, напряжённо работая головой. Потом выдал:

– Тебе же продавали коньяк?

– Я покупал его всего один раз.

– Ну, весь остальной алкоголь.

Влад наморщил лоб.

– Двадцать пять или двадцать шесть раз пиво. Два раза вино. Один раз ты послал меня за текилой, но не дал денег, так что я ничего не купил. Но я честно собирался! Нет у меня документов. Я не забирал их из дома, и, как видишь, ни разу не пригодилось. Наверное, с этим шарфом я больше похож на дядечку с соседнего двора. Что до коньяка, то если бы у меня были документы, мне бы его не продали.

– Да ты же настоящий бомж! – с восторгом сказал Савелий. – Будешь чай?

– Конечно, – Влад проводил глазами Сава, который бросился за дверь наполнять чайник, туда, где из переплетения труб выступал, будто протянутая для пожатия рука, принадлежащая чугунной сестричке владовых пластиковых подруг, уродливый кран с вентилем. Поднял и поставил одного за другим на ноги обоих манекенов. – Только я уже оброс имуществом. Очень трудно не обрастать им, даже если у тебя нет паспорта.

Сав вернулся и развернул перед ним журнал. Уголок, который он загибал, чтобы не потерять нужное место, уже невозможно было разгладить обратно, а страницы – 51 и 52 – щеголяли таким количеством отпечатков грязных пальцев и кружек от кофе, что не хотелось вникать, чем же они знамениты.

– Ты видел вот это?

– Нет, откуда? – равнодушно сказал Влад. – Ты же мне не показывал.

Сав давно стал для него единственной ниточкой связи со внешним миром, получше любого телевизора и интернета.

– Смотри! Смотри же! Они тебя напечатали.

И правда. Разворот был целиком посвящён его эскизам – один на одной странице, два на другой. Владу даже не нужно было смотреть на обложку, чтобы опознать «Череп». Конечно, они отобрали самые чернушные эскизы.

«Череп» – журнал панк и рок-моды, выходящий как попало, с постоянно обновляющейся аудиторией – потому, что за три-четыре месяца, проходившие между выпусками, про него забывали, его хоронили, редакторы уходили в запой и возвращались, скрывались от полиции, успевало, в конце концов, повзрослеть и «вырасти из панка» целое поколение школьников. Тираж его и раскупаемость зависел от того, что вздумалось дизайнеру (а по совместительству главному редактору) поместить на обложку. Если это была не чернуха, то его можно было даже найти в продаже. В любом случае, достать свежий номер, а главное, узнать о его выходе, было настоящей проблемой.

– А вот здесь – смотри… – Сав перелистнул страницу. – Здесь они пишут про тебя. Что ты начинающий модельер, получивший некоторое признание своими грязными выходками, как-то: несогласованное дефиле на Марсовом поле, разгром холодильников с пивом в супермаркете и прилюдное оголенье задницы. Нужно было чиркнуть пару строчек «об авторе» на обороте какого-нибудь эскиза. Чем ты думал?

– Они мне не звонили.

Сав фыркнул.

– Тебе попробуй позвони. Ты же не написал им, где искать твой подвал. Смотри сюда: ещё здесь написано, что представленные модели можно найти в продаже в бутиках «Мисс Сиксти» и «Джой». Ладно хоть имя своё догадался на конверте написать.

Он захлопнул журнал и бросил его на пол, к прочей макулатуре.

– Во всяком случае, это хоть как-то выведет тебя из подполья.

– Я собираюсь работать дальше.

– Я на это надеюсь. Тебе нельзя останавливаться. Иначе тебя разорвёт.

Через Виктора, как через воронку, во Влада текла история моды. Эпоха Возрождения? Запросто. Маски сатиров, минотавров, прочих выползней греческой мифологии? Не вопрос, растолкуем. 40-е, 50-е, 70-е? О, это целые эпохи, полное их описание займёт не один час, но вот, вкратце, основные тенденции… О современных брендах он знал только то, что почерпнул когда-то из журналов мод – к блестящим, глянцевым обложкам Влада неуловимо тянуло. Журналы он покупал на свои завалявшиеся в кармане гроши, пристрастившись к этому делу примерно лет с четырнадцати.

– Ладно, хоть не пиво, – заметил Сав, когда Влад поведал ему свою историю.

– Если бы это было пиво, мне бы меньше перепадало, – ответил Влад.

Не рассказывал он, разве что, как устроившись с журналом под столом в своей комнате – единственным более-менее безопасным местом в доме, потому, что его не было видно из коридора (даже закрыв дверь, Влад никогда не чувствовал себя в одиночестве. Отец мог зайти без стука – отобрать в очередной раз тетрадь с рисунками и переломать все цветные карандаши. После чего с громким хохотом удалялся), Влад мастурбировал на оголённые спины моделей или выгодно подставленную в объектив грудь. Или обтянутую тугими джинсами попу. В конце концов, один вид глянцевых толстячков на магазинной витрине начал вызывать в нём смесь отвращения, стыда и деревянной эрекции. И тогда он, без малого шестнадцатилетний парень, решил: хватит этой зависимости. Он вполне может обойтись и без этого.

И Влад действительно сумел завязать. Прошло два месяца, прежде чем он заметил перемены. Ноющее желание заползти в любимую норку под столом сошло на нет. Затравленное выражение из глаз исчезло, плечи, вечно стремящиеся к земле, как повядшие листья алоэ, воспряли и подняли позвоночник, напитав его частичкой достоинства. Он перестал жевать губами – ещё одна навязчивая привычка, которая не давала покоя ни Владу, ни окружающим людям. Губы у него были вечно распухшие, с болезненно-белыми прожилками. Отец даже на минуточку подумал, что сын на всех парусах несётся к нормальной жизни, но застал его на следующий день за набиванием тряпочной куклы. Сексуальные потоки своего организма, эти доставшиеся от природы бичи наслаждения, он ни разу с тех пор не активировал. Не был ни с одной женщиной – как не был и не с одним журналом.

* * *

Влад не знал, во что был «влюблён» (если так вообще можно выразиться) больше – в красивых девушек или в платья, в которые они были одеты. Время показало, что второе. В голове у него по-прежнему хранилась картотека личных предпочтений: продукцию многих популярных дизайнеров и модельеров он знал тогда наизусть, хотя зачастую забывал их имена. Он любил одежду на женщинах, но был уверен, что знает, как сделать её лучше. Гораздо лучше. Закрутить женщину, этого голого червячка, в кокон, из которого она родится настоящей бабочкой. Создать предвкушение этого рождения, до дрожи, до трепета. Ведь предвкушение, чувство голода – Влад почерпнул это из своего опыта, во время добровольной изоляции от журналов – вызывает, в отличие от конечного продукта, настоящую бурю эмоций. Ты со своей фантазией будто становишься участником процесса появления на свет новой жизни. Вся мода увивалась вокруг идеи оголить привлекательные части женского тела и скрыть непритязательные, с моралью она вступала в конфронтации постоянно, что уж говорить о чувстве прекрасного, которое регулярно попирали все, кому не лень. Уродливые города. Уродливые люди. Уродливые, эгоистичные идеи – корпорации, концерны, демократия, и прочая, и прочая… Чувство пресыщенности – вот чем заменяла его современная мода.

Влад был категорически с этим не согласен.

Новые идеи ломились наружу, обещали вынести барабанные перепонки и сжечь всё там, внутри, если их не выпустят наружу. Шесть костюмов было уже готово; кроме того, эскизы плодились не по дням, а по часам. В творчестве Влада преобладали мотивы скрытой энергии. Будто лёд, что пучится перед самым половодьем – так же и ткань призвана скрывать энергетические потоки, давать возможность зрителям через тонкие намёки почувствовать пульсацию жизни. Длинные закрытые платья, несколько более целомудренные, чем это возможно. Обнажённые плечи, которые словно тщились поведать тому, кто преклонит к ним лицо, тайну.

– Если эти платья уйдут в серийное производство, – говорил Сав, – следует ввести новые правила этикета. Целовать дамам плечи.

Целовать! – Влад запускал в отросшую шевелюру пальцы. – О чём он только думает!

– Это плечи не для каждого, понимаешь? – говорил он, дирижируя карандашом. – Как пальцы на ногах.

– А попка? – насторожился Сав. – И как же грудь? Их бы тоже надо как-нибудь… ээ… подчеркнуть.

– Про это вообще позабудь, – строго отвечал Влад. – Таких частей тела нет в женщине. Максимум – плечи. И тех тебе не достанется, развешивай слюну где-нибудь в другом месте. Только созерцание.

– Ты жесток, – сокрушался Зарубин. – И зачем я с тобой вожусь? Дай тебе волю, ты оденешь планету в паранджу!

– Паранджа – это ужасно, – отвечал Влад.

Когда молодой закройщик поведал Саву о тайных смыслах вещей, которые выходят из-под его рук (вечно с этими скрытыми смыслами беда: для тебя они очевидны, а другие недоумённо качают головами), тот пришёл в ужас:

– Можешь назвать меня сентиментальным, дружище, но я в упор не вижу здесь всей этой ерунды.

– А что же тогда видишь?

Сав помялся.

– Ты не обидишься?

– Я хоть когда-нибудь на кого-нибудь обижался?

Это правда. Иногда Влад думал: «наверное, я родился ущёрбным. Людские судьбы идут потрясающими изломами из-за этого чувства, в конце концов, низвергаются империи из-за обиды на ближнего своего, брат идёт войной на брата из-за эгоистичного бунта чувств, а я даже не имею о нём понятия». Наверное, дело в том, что он ни на кого не возлагал ожиданий, которые можно было не оправдать.

Сав бы сказал: «Больше тебе, приятель, нужно общаться с людьми. Давай устроим пару зажигательных вечеринок, да переставим тебя из угла в центр зала. Ещё на стульчик поставим. Расскажешь всем о своей работе, покажешь эскизы… в конце концов, появится у тебя девчонка, и нас уже двое будет болтать у тебя над ушами о всяких пустяках. Появятся друзья… это уже, правда, будет хор, знаю, тебе такое вряд ли понравится. Но за всё приходится платить, в том числе и за простые человеческие чувства. Вот тогда оглянуться не успеешь, как с кем-нибудь посрёшься из-за сущей мелочи».

Пока Влад развивал в уме монолог воображаемого Савелия, Сав настоящий исчез из поля зрения, а потом появился, волоча за собой двух манекенов. Если бы у них были волосы, он бы без зазрения совести тащил их за волосы. Поставил по очереди перед Владом сначала одного, потом второго.

– Агрессию и боль! – провозгласил он. – Душа болит, когда думаешь о женщинах, которым придётся это носить.

Влад продолжал разговор с воображаемым Савом. Тот говорил: «Ты как будто пытаешься нащупать слабину в том, что выстроили на данный момент люди».

«Конечно», – отвечал Влад. – На мой взгляд, это никуда не годится.

Сав продолжал:

«Мода, конечно, не самая важная область в этой системе, но, без сомнения, одна из тех, что всегда на виду. Люди не выходят на улицу без одежды. Но если сравнивать человеческую цивилизацию с колосом, то мода будет рюшечками на его шлеме, украшательствами доспеха и затейливой гардой меча. Ты берёшь в руки молоток и пытаешься всё это отколупать, тогда как правильнее было бы бить в самое сердце».

Настоящий Сав, конечно, вряд ли бы выдавал такие телеги. Но Влад полагал, что верно воссоздал в голове психотип друга. Может, не его лексикон стоял за этими монологами, но точно схожие мысли. Савелий его жалел, совершенно точно. И искренне пытался понять. Так же, как отец – не дневная его маска с вечно искажённым, будто бы гипсовым лицом, а ночная, разумная в своём лунатичном безумстве. И Сав в его голове превращался в отца, покоящегося на троне подушки, отца, чьи железные (и схваченные в нескольких местах железными скобами) кости размягчались ночью и превращались в хрящи.

«Не молоток», – возражал Влад. – «Я его и в руках-то держать не умею… вот ты, папа умеешь, а я – нет. Я беру кисточки, краски, верёвочную лестницу. Спускаюсь сверху вниз и разрисовываю этот колос так, как угодно мне. Нужно вытащить всё, что гниёт в его голове, на свет божий, и аккуратно нанести на самое видное место».

«На мой взгляд, там нет ничего, кроме птичьего помёта», – фыркнул отец-Сав. Сейчас несколько больше Савелий, чем отец.

Нельзя сказать, что Зарубин не понимал Влада. Конечно, зачастую друзьями становятся люди с разными взглядами на вещи, чтобы обоюдным зрением шире объять мир, чтобы было, о чём поговорить и о чём поспорить, но Сав искренне пытался принять, чем же живёт Влад, ежедневно он препарировал его честолюбие, чтобы сделать для себя поступки и добровольное затворничество Влада более внятным. Когда нужно, служил стенкой для друга, послушно отбивая его идеи ему же в руки. Когда нужно – уходил и оставлял в покое, или просто тихонько сидел перед телевизором, грызя семечки, швыряя в экран кожурки, поглядывая с удовольствием, как летает над листом бумаги карандаш или строчит швейная машинка. Если бы не ежедневная, и, надо думать, достаточно трудоёмкая работа Савелия над собой, Влад не вынес бы его, как многих других людей.

В один из сонных рабочих вечеров Влад зарисовал в деталях лицо друга. Обычно за рабочим столом он восседал боком к двери и к телевизору, редко спиной, но сегодня сел лицом. Зарубин не обратил на это никакого внимания, и Влад без труда расположил где нужно все пигментные пятна, а волосам, похожим на раздуваемый ветром костёр, придал естественность. Только вместо глаз оставил пустоту. Подумал, и проткнул её карандашом, будто выпуская из яичного желтка жидкость.

– Что ты там дырявишь? – спросил Зарубин из кресла. Это кресло было настолько старинное, настолько долго прожило оно во влажном подполье, что уже не могло скрипеть. Зато оно тихо стонало, даже когда Сав поворачивал голову. У ног его скапливались грязные тарелки и кружки, так, что стон сопровождался аккомпанементом звона посуды.

Когда он увидел результат, много позже, уже нарисованный красками по ткани, двумя десятками жирных, размашистых штрихов на груди очередного вышедшего из владовых рук, платья, то сказал:

– Когда-нибудь, старик, ты всё-таки сведёшь меня в могилу.

Это был первый опыт Влада в рисовании лиц, нельзя сказать, что особо удачный. Но все мелочи, все особенности и черты со всей присущей Владу скрупулёзностью и вниманию к мелочам, перекочевали на рисунок.

– Ты будешь моими глазами, – просто сказал Влад. – Мне нужен кто-то, кто разбирается во внешнем мире.

– Что ни говори, а взгляд у меня достаточно жутковатый, – подвёл итог Сав, разглядывая законченную работу.

Складывалось впечатление, что каждое утро Сав заправлял себя ракетным топливом, позволяющим взлетать высоко над землёй и не видеть того, что видели «приземлённые» люди. Он должен был пролетать над уютным маленьким подземельем так, что Влад мог бы увидеть в окно только дымный след. Как ни странно, вместо ожидаемого следа он видел конопатую рожу Сава, как будто сам стремился с запредельной скоростью вверх, а может, даже чуть быстрее (потому как Сав был почти на полголовы пониже, и приходилось смотреть на него снизу вверх). Когда Влад об этом думал, он обращал взгляд на потолок: когда-нибудь они, два беспечных пилота, расшибут об него головы.

Саву было трудно не давать советы. Когда он дотягивался наконец до эскизов или видел конечный результат долгой кропотливой работы, химии которой не понимал, то делал странные вещи. Он распарывал карманы, в которых хранилась буйная фантазия, и та ссыпалась к его ногам и ногам Влада, а Сав размахивал руками, бегал вокруг друга и требовал обратить на них внимание, подобрать, разложить по своим карманам. Это надо делать не так, – вопил он, – А вот на это хорошо бы сделать упор, здесь добавить складок, сюда пришить молнию…

Странные выводы лились из него, как из худого ведра. Например:

– Этими перчатками без пальцев ты хотел сказать, что человечество уже ничего не способно изменить в своей жизни. Оно катится по наклонной в пропасть и не способно даже схватиться за край обрыва, чтобы предотвратить падение. Так, получается?

Развивал их в совсем уж гротескные концепции, от которых хотелось лезть на стену.

– Это просто женские перчатки, – говорил Влад.

– Тогда всё нормально, – Савелий моментально переключался с одной концепции на другую. – Я понимаю. Тогда тебе нужен мужской костюм в виде пальца.

– Зачем?

Влад откладывал инструмент (будь то карандаш, гелевая ручка или игла с ниткой) и готовился слушать.

– Современная женщина считает себя самостоятельной. Но это иллюзия. Пальцы её белы и беззащитны от внешних воздействий. И тут, как всегда – и история это подтверждает, – на помощь приходит мужчина-палец…

Сав обладал величайшей возможностью излагать мысли ровно, как будто перед этим долго работал над ними при помощи рубанка и шкурки. Другое дело, что мысли у него были такие, над которыми можно хохотать до приступа икоты.

По большей части Влад только кивал. Он знал, что работа закончена, и что ему больше ничего не хочется менять. Во всяком случае, на данный момент. Всё может измениться, и через год, возможно, Владу захочется вынести все эти тряпки на помойку. Но пока что он был удовлетворён. Хотя, иногда излияния Зарубина помогали нащупать верную дорожку в им же самим заданном направлении, посмотреть на свою работу под другим углом.

Однажды Влад спросил его:

– Какова твоя цель?

– Что?

– Ну, цель? Чего ты добиваешься? У каждого есть цель. Ты же не просто так околачиваешься здесь и пытаешься мне помочь?

Зарубин подтянул к животу колени и с хохотом завалился на кровать, так, что Влад получил возможность созерцать рисунок на подошве гирь, которые Сав носил на ногах и называл обувью. Эти гири, возможно, имели ещё одну нетипичную функцию: не давать владельцу расстаться с земной атмосферой и выйти на орбиту.

– Вот умора!

Влад хранил молчание, которое медленно, но верно перетекало в молчание сконфуженное. Он не мог понять, насколько некорректно построил вопрос: то, что он построил его некорректно, даже не вызывало сомнений – любой социальный контакт в его жизни напоминал попытку форсировать реку без карты бродов.

Сав посерьёзнел. Он упёрся ладонями в софу, словно спортсмен, который после тренировки везде пытается найти такие округлые, холодные, и такие знакомые брусья.

– Где ты всего этого нахватался? В книге «Как писать книги»? В буклетах по истории костюма?

Влад не ответил, и Сав продолжил, тоном, каким отец может передавать сыну какие-то важные, по его мнению, жизненные навыки. Влад терпеть не мог подобных наставлений: отец истово заботился о том, чтобы эти знания прижились, он вколачивал их затрещинами, словно гвозди.

– Запомни, приятель, часто всё происходит без цели, просто так. Однажды, помню, ещё в школе, на уроке химии я слушал, что нам объяснял Пал Степаныч. Его редко слушают, но тема была интересной, и я… а, что я оправдываюсь! Это не так уж важно. В общем, я спросил: какова закономерность? И он ответил: никакой! Хаос заполняет вселенную и мы все как частицы, участвующие в одном большом химическом процессе. У него есть направление, в котором он протекает, – Сав загибал пальцы, – есть условия, которые эти направления задают. Но что в итоге будет с реагентами, не знает никто.

Влад попытался сделать выжимку из того, что только что услышал:

– То есть ты влил себя в меня и хочешь посмотреть, что получится?

– Никто никогда не задумывается о высоких целях и далёких перспективах. Все просто едят, пьют и срут, и делают, что им интересно. Мне интересно находиться – он возвёл очи горе – в этом твоём храме искусства. Вернее, антиискусства. Ты, как средневековый алхимик, иногда выкидываешь такие номера, что просто умора. Понял?

Что до Влада, по его мнению «номера» как раз выкидывал Сав. Он ответил застенчиво:

– Я просто пытаюсь разобраться, как всё это работает.

Савелий щёлкнул пальцами.

– Ах! Ах! Как со всеми этими твоими швами и подвывертами?

– Со швами и подвывертами полегче, – честно ответил Влад.

Остаток дня и половину следующего Зарубин ходил, как будто рассасывал какую-то ужасно долгую, и не слишком вкусную конфету. А потом спросил:

– А что до тебя?

– До меня? – Влад был занят работой. Он частенько был ею занят, так что Савелий привык разговаривать со спиной друга. Даже странно видеть иногда его лицо. Спина Влада, по мнению Зарубина, могла выражать даже больше эмоций: позвонки странно выгибались и выпирали сквозь рубашку, когда Влад был в задумчивости, мышцы предплечий, натягиваясь под кожей, виртуозно рисовали улыбки, смущение и удивление, и Сав очень быстро научился их распознавать. А когда друг злился – почти небывалый случай, – спина была идеально прямая, будто натянутая тетива лука.

Сав вздохнул.

– Помнишь наш вчерашний разговор? Ну, про химию, литературу и чёрти чё?

– Ну.

– Зачем ты-то меня терпишь? Я думаю, если бы я был тебе противен, как все эти жители Земли, – движение рукой в сторону окошка, где на Грибоедовском курсировали туристические катера и стелился смог от машин. Влад всё равно не видел. – То однажды я нашёл бы здесь запертую дверь. Каждый день, если честно, я ожидаю её найти. Но не нахожу.

Влад впал в задумчивость. Он отложил карандаш, потом снова взял его и принялся грызть. Наконец, неохотно ответил:

– Может, мне просто недосуг бежать на базар и искать там замок. Кроме того, где я найду инструменты, чтобы его поставить? Я и пользоваться-то ими не умею.

Сав пришёл в очередной буйный восторг – он разражался ими с регулярной периодичностью, словно один из исландских вулканов извержениями. Кто знает, что было тому причиной – ответ Влада, или же этот странный лексический выползень – «недосуг» – которому не место в речи современного человека.

– Ты настоящий друг! – возвопил он. Хотел было хлопнуть Влада по спине, но карандаш снова плясал по бумаге, и Сав сдержался. – Если хочешь, я куплю тебе замок. И даже поставлю.

Влад не ответил, а значит, разговор следовало считать завершённым.

Когда пришли вести о новой публикации, на лице Сава не было глупой ухмылки.

– Смотри-ка. Ещё одна. В «Подиуме», в перспективных талантах. Они прислали мне письмо.

На улице метель: с Сава отваливаются и падают со шлепками мокрые комья снега. Кажется, будто это не снег, а такие белые лягушки. Парад лягушек обозначает его ход от подъездной двери – на диво прямую линию. Что значило – Савелий спешил доставить известие. Обычно он не заходит к Владу раньше, чем поздоровается с двумя-тремя стоящими в «прихожей» «чудиками»: хорошенько приложит их головой о стену или попытается выкрутить руку. Февраль; оконце в запущенный газон при доме будто бы закрашено с той стороны белой краской, и, когда долго на него смотришь, начинает казаться, будто тебя пеленают, заворачивают в мягчайшую перину. Влад думал – может, и правда его закрасить? Ведь февраль когда-нибудь кончится. А потом одёргивал себя: это будет такая же фальшь, как и всё остальное. Только снег настоящий. Вот пускай и служит, коль подвязался, до тех пор, пока первая весенняя оттепель не отправит его в отставку.

– Я указал в обратном адресе твой, – сказал Влад.

– Да, я догадался. Тут есть телефон: просят с ними связаться. Хотят узнать о тебе больше.

Этот журнал значительно толще «Черепа». Эскизы Влада разместили где-то в конце, за двумя-тремя листами рекламы. Здесь же была и фотография, ради которой Влад просил Сава найти ему фотографа. В коротенькой заметке фигурировали слова «загадочный перспективный модельер, который, к тому же, сам шьёт одежду». «Возможно, в будущих выпусках мы расскажем вам о нём больше», – говорилось там.

– Ты должен прямо сейчас им позвонить! – Сав пританцовывал на месте.

Тем не менее, Влад отложил звонок на два дня. Козырять статьёй в Черепе было весело, но навязываться, как бы странно это не звучало, ему не хотелось. «Что в этих рисунках может быть хорошего?» – думал он в приступе самобичевания, – «Кому это интересно? Кто вообще будет это носить?»

Если бы он мог сказать, что эскизы отправили без ведома автора, скажем, тот же Сав, он бы позвонил и извинился. Но увы, эскизы собирал и запихивал в конверт он сам – и Влад даже не может сейчас себе ответить, зачем.

В первую очередь он хотел испортить хрусталь, который смотрел со страниц глянцевых журналов, с экранов ти-ви, сквозил в осоловелых глазах этого оторванного от реальности мира. Разбить, запачкать кровью, калом – чем угодно. Правда, когда в голове начинали вертеться такие мысли, он пытался предъявить претензии себе. «А ты ли – не оторван от реальности?» – спрашивал себя Влад. – «Сидишь в своём подвале, в подвале Виктора, или, на худой конец, в мастерской Рустама, где в окно ничего, кроме крошечного двора, не увидеть, и хочешь судить других?»

Он не пытался оправдываться. Он размышлял, о чём мог спросить отец – отец бодрствующий, ограниченный и смотрящий на всех с высоты эго сурового подземщика, рабочего опасной профессии… и отец спящий, всегда рассудительный и объективный – и задавал себе эти вопросы сам. Пытался на них ответить, хотя ответы эти и хотелось промямлить.

«Я видел смерть», – возражал самому себе Влад. – «Даже косвенно помог старухе с косой. Если бы я не выгнал эту бродяжку взашей, вполне возможно, она была бы сейчас жива. И даже благодарна мне. Хоть кто-то был бы мне благодарен…»

В каморке всё ещё, как наяву, ощущался запах разложения.

– Если бы я мог печатать новости на моих костюмах, – сказал однажды Саву Влад. – Сделать их доступными, чтобы каждый мог купить.

Сав засмеялся:

– Тебе придётся делать их бумажными, чтобы быстро снашивались. Новости-то меняются каждый день.

– Передать информацию – не главное, – размышлял вслух Влад. – Ей мир и так завален. Любую информацию можно добыть за доли секунды.

– Только не для тебя, – вольготно развалившись на диване, сказал Сав. – Ни телефона, ни компьютера, даже телевидение ворованное. Рано или поздно тебе его просто срежут.

– Главное – следы, которые оставляет в людях эта информация. Насколько она способна повернуть их мир, – Влад взглянул на друга. – Я сейчас говорю ужасно наивные вещи, да?

На лице Сава не было ни намёка на насмешку. К нижней губе пристало яблочное семечко, но в остальном оно было сама серьёзность.

– Тогда тебе понадобится человек, который займётся отбором новостей. Тот, кто не боится вымазаться в дерьме с ног до головы. Знаешь, то, что мир завален информацией, далеко не всегда хорошо.

Но Влада, похоже, эти нюансы беспокоили меньше всего. Ему не важна была объективность, всё, что он хотел – задевать людские души.

– Если человек примеряет на себя что-то, что напоминает ему о страданиях беспризорных животных или о нищете – он больше не может это игнорировать. Становится, – Влад глядел в окошко (любовно расчищенное каким-то дворником), где на ветке безымянного куста качается синица, – участником событий.

Сав наконец обнаружил яблочное семечко и теперь рассматривал его, катая на ладони. Оно похоже на синичкин глаз – будто любопытная птичка обронила один из своих органов зрения, а теперь за ним вернулась.

– Тебе нужно хорошенько завлечь клиента, чтобы он надел майку с мёртвыми собачками, – сказал Сав. – Может, им за это доплачивать? Ну, покупателям в твоём будущем бутике?

– Нет! – Влад вновь перевёл взгляд на друга. – Ты же сам понимаешь, что это не выход. («успокойся-успокойся, я шучу!» – замахал руками Сав. С Владом шутки плохи – он их почти не понимает. Кроме странных, калечных зверьков, которых он выдумывает сам и сам же над ними смеётся). Да и вряд ли у меня будет когда-нибудь свой бутик. Ты вот представляешь меня в качестве управленца?.. Нет! Я сделаю так, чтобы мою одежду считали передовой. Я стану шаманом, который способен заглядывать в будущее этих журнальчиков и людских голов, кто там диктует моду, я не знаю, вперёд на добрых полгода. Мои костюмы всегда будут свежими, как туши, только сошедшие с конвейера на скотобойне.