Текст книги "Модельер"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Там и правда так хорошо? – спросил он, когда Влад в очередной раз остановился перевести дух и смочить рот слюной. Бедняга… голосовой аппарат его совершенно не предназначен для таких вот длительных историй.

Влад поднял глаза к потолку.

– Ну, там тоже убивают, насилуют, грабят, всё как у нас… но знаете, людям там не так высоко приходится падать. Упал, отряхнулся, улыбнулся, пошёл дальше.

– Значит, шпилек не будет тоже, – задумчиво резюмировала Юля. Её тоже проняло – белое лицо подёрнулось сеточкой трещин, как зеркало, по которому треснули кулаком.

Рустама поражало, как малыш умудряется не вмёрзнуть в её влияние, не стать ещё одной мухой в её паутине. Как же ловко обводила она вокруг пальца тех, кто решил ей доверится!.. Все обманывались, видя деятельную молодую женщину, ухватистую, умную и обаятельную, да ещё и маму. Разве что нехарактерный для такой женщины голос мог немного насторожить, но в контексте всех вышеозначенных достоинств он воспринимался всего лишь как «вкусная» плюшка к образу молодого главреда модного журнала, которая сама частенько ездит на встречи с теми, о ком этот журнал собирается писать. И он, Рустам, обманулся тоже. Потерял свою лысую голову, а когда очнулся, уже не мог пошевелиться. Вокруг всё застывало: приказы, исходившие от этой леди, прорастали в твои уши сосульками. Оставалось только беречь в венах тепло. И, главное, как ловко она привязывала к себе человека! Ловила его на крючок интереса, работы, от которой Рустам просто не мог отказаться: не каждому выпадет возможность поработать с будущей живой легендой мира моды, легендой, которая творит что хочет (как им, легендам, и положено), однако в нюансах своего дела соображает достаточно слабо. И здесь им не обойтись без такого, как Рустам.

Что самое удивительное – мальчик умудряется манипулировать ей, как безнадёжно влюблённой в него девочкой, и делает это, похоже, даже не осознавая всех масштабов бедствия и того, что он с этим бедствием творит. Прогуливается с зонтиком под натуральным градом, и самые мощные градины благополучно его минуют, падая на чужие головы. Юлия, конечно, кипит от ярости. Или не от ярости?.. Здесь Рустам ещё не до конца разобрался. Его несложившаяся личная жизнь и небольшой жизненный опыт в вопросах человеческих отношений не даёт верных ответов. Если бы всё в мире было так же занимательно, как решать задачки, которые ставит ему Влад! Пусть даже так же сложно.

– Именно, – сказал Влад. – Никаких шпилек.

Свободно и легко, желательно босиком, ступать по временной шкале к собственной смерти. Ибо смерть ждёт в конце пути каждого, она не антагонистична жизни, она неотъемлемая её часть. Так же, как тень часть света. Влад помнил все смерти: бродяжка в подвале, мельком увиденный раздавленный ребёнок, улыбки на губах африканских людей, и спокойное, умудрённое «будем ждать» Морриса. Кто-то смертельно болен – ну и что же? Будет не то воля высших существ, поживёт ещё немного, нет… ну так что ж. Влад помнил «Лучше оставить Африку в покое – она разберётся сама» Эдгара и храп отца: тоже своего рода маленькая смерть. Живи проще – и проще тебе будет умирать, – вот что хотел донести до своих клиентов и просто случайно встреченных им, или его моделями людей Влад. Но не сошлёшь же всех в Африку, чтобы они поняли то, что понял он.

Рустам пошутил:

– А может, сделать самое обычное платьице и прикрепить к нему степлером билет в Уганду?

Влад щёлкнул пальцами:

– Точно! Ты молодец. Как мне самому не пришло такое в голову? Только платьице не обычное, а снежно-белое. «Нарисуй себя сам», – будет называться. Забрызгай его грязью, кровью и дерьмом. И билет. Какая прекрасная идея!

Юлия вскинула глаза на Влада.

– Не мели чепухи. Оно будет стоить не так уж дёшево.

– Да ладно, – улыбаясь во весь рот, сказал Рустам. Ему явно импонировало, что высказанную им так сгоряча и в шутку приняли, как рабочую идею. – На каждое из его платьев можно купить хоть десяток билетов. Это будет самым дешёвым. Достичь договора с авиакомпанией, наверное, будет вполне реально.

Юлия возразила:

– Ты только что говорил о дешёвых казуальных костюмах. Влад, билет в другую страну – это похоже на доступность и дешевизну?

– Идея отличная, – решил Влад. – Пускай будет. Рустам, сможешь её продумать? Эскиз, крой, и так далее… а я, пожалуй, буду собираться домой.

Он вручил Рустаму нож, и, оставив на полу горку из обломков бумажного удава, удалился.

* * *

Дорогой он думал о том, что только что высказал вслух. Когда говоришь что-то – даже если это что-то давно уже оформилась в уме, оно обретает новые, недоступные ранее, грани и стороны. Как будто двухмерному рисунку на бумаге добавляешь ещё одно измерение… всё-таки, общение с людьми в некотором роде может оказаться полезным.

Он хочет, чтобы его одежда продавалась в магазинах. Нужно её максимально унифицировать. Сделать её, как сказала Юлия, максимально casual – Влад знал значение этого слова ещё, кажется, от Сава. Сав сам был casual – максимально общителен и открыт миру, даже внешний его вид вызывал желание протянуть для пожатия руку. Знаешь: такой малый не может сделать тебе ничего плохого, и потому расслабляешься. Но эта одежда – немного другое. Она слишком претенциозна, слишком, если можно так сказать об одежде, закомплексована, чтобы свободно показываться на людях. И наоборот – не каждый смельчак рискнёт её надеть, даже если крой, идея и детали вызовут в душе только положительные отклики.

Она станет достоянием фриков и аутсайдеров, для которых знание, с каким именно чувством посмотрели на них на улице побеждается фактом, что на них в принципе посмотрели. Таких, как, например, сам Влад. Но Владу отчего-то достаточно старого пальто – кстати, где оно, почему не приходит посылка от Эдгара? Ужели у них выпал снег, и оно пригодилось Моррису или ещё кому из волонтёров? – почему другие должны гоняться за диковинной одеждой? Лучшей одеждой для таких людей всегда был особенный склад ума.

В расстроенных чувствах Влад позвонил Савелию, по старой привычке, из телефона-автомата на улице.

– Ты бы стал носить мою одежду, если бы тебе заплатили денег? – спросил он.

– Мне деньги не больно-то нужны, – сквозь шуршание помех, таких, будто в выкрашенной в синий коробке извивается клубок змей, пролился смех Сава. – Ну, или нужны, конечно, но модель из меня херовая. А… почему ты позвонил? Когда ты приехал?

Влад оглянулся. Дождя нет, но облачно. Люди разделывают своими ногами, будто ножами, город на куски. Рядом метро, и в лучах автомобильных фар – было уже около девяти часов вечера – оно беспрестанно расширялось и двигалось, перегоняя людской поток, как сердце перегоняет через себя точно отмеренные литры крови.

– Вроде, апрель…

– Апрель, точно! Девятое апреля.

– Ну точно. Снег так быстро растаял.

Сав фыркнул.

– Как будто он хоть когда-нибудь стремился задержаться в этом городе.

– Я приехал в марте.

Сав сказал, что поскорее мечтает услышать об охоте на львов, на что Влад сказал, что на львов он не охотился, зато слышал, как один точит когти о стены глиняного дома, в котором он, неправильный горе-турист тире исследователь, в этот момент находился. Сав вспыхнул, как спичка, и сказал, что хочет услышать и эту историю тоже.

– Но в следующий раз. Сейчас я немного занят, – Влад и сам это уже слышал, складывалось впечатление, что друг его, взгромоздившись на кафедру и свесив ноги, преподаёт политологию целому стаду мартышек. Возможно, он знает об Африке куда больше, чем сам Влад. – Скажем, у тебя на чердаке через два часа пятнадцать минут.

Сав всегда был готов быть прямо здесь, и если не прямо сейчас, то спустя самый короткий отрезок времени уж точно. А самый длинный из самых коротких таких отрезков, которые были способны поместиться в его голове, как раз и равнялся чему-то вроде пары часов.

Так что через пару часов в дверь забарабанили знакомые кулаки и на чердак вкатилось нечто в количестве трёх штук.

– Это Тин, это Дисичка, – представил Савелий своих спутников, и сразу же заученно заржал: Она, мол, немного гундосит, поэтому дисичка, а не лисичка.

Температура на улице устремилась к нолю – Влад не знал, на скольки конкретно она остановилась, – но эти трое были как бублики, что только что сбежали из печи. Пока Влад всё больше вжимался в стену собственной прихожей, Савелий смущённо тараторил:

– Я помню, я помню, я помню… – он наконец справился со своим ступором, и закончил. – Я помню. Ты всё ещё не любишь людей, да? В Уганде, наверное, на твоих глазах постоянно кто-то умирал. Они подождут снаружи. Да, ребята?

– Но мы тоже хотим послушать… – начал тот, которого представили Тином, сверкая на Влада круглыми зеркальными очками, но Савелий скомкал их и вытолкал наружу. Дверь захлопнулась. Ребята, скорее всего, пойдут домой. Кроме всего прочего, короткие отрезки времени по Савелию могли растягиваться бесконечно.

– Наконец-то от них отвязался, – посетовал Савелий. – Подцепил их в метро, когда оно мчало меня – он взял Влада за грудки и как следует его встряхнул, – к тебе! Хотели отжать у меня денег, но я сказал, что у меня приехал из Африки друг, и они захотели на тебя посмотреть. Ух! Ты их видел? Ну почти Сид и Нэнси.

Сав в красной куртке с вывернутыми наизнанку карманами (видно, волшебная парочка всё-таки успела позаимствовать его мелочёвку), в пышном шарфе, и, как будто, больше ростом. Как изменился – каждый, кто видел его раньше, мог бы так сказать. Влад промолчал: не до банальностей. Банальностей в мире так много, что их можно есть на обед вместо хлеба.

Здесь, как раз, можно не удивляться. За время, пока они не виделись, этот парень, наверное, успел измениться раз двадцать. Он начал отращивать волосы и забирал их в короткий хвост, так, что его голова напоминала большую, выпачканную землёй луковицу, и, к тому же, покрасил их в светло-рыжеватый цвет. Кажется, Рустам единственный, кто менялся незаметно, складывая на чердак своего старого дома все перевязанные ленточкой коробки с брошюрками «меняйся!», которые отправлял ему по почте окружающий мир. А в минуты душевной слабости и недовольства поднимался по скрипучей лестнице и потихоньку распаковывал шуршащую обёртку.

Впрочем, мы всё ещё разглядываем Савелия.

Влад позволил ему забыть разуться и пройти в комнату. И, конечно, сразу зарыться в коробку с сувенирами.

– Никаких магнитов! – с восторгом сказал Савелий приглушённо. – Что здесь мне?

– Это всё для костюмов, – сказал Влад, рухнув на диван. Нужно попробовать проспать хотя бы те редкие мгновения, когда Сав чем-то увлечён. Авось, из этих мгновений и сложится пара-тройка минут здорового сна. – Я бы подарил тебе костюм, но ты же не будешь его носить.

Сав возмутился.

– Ты же шьёшь для женщин, кроме того, для женщин с крепкими нервами. Что это в пакете, негритянская желчь? И в этих твоих шмотках можно передвигаться только если верхом на телеге.

Влад, по прежнему лицом в подушку, поведал о новейших тенденциях в развитии своего модельного дома. Лёгкость и простота, вот как мы теперь будем работать. Савелий, судя по звукам, как раз пробовал поднять одну из коробок и вполне в этом преуспел. Он подвёл итог:

– Да, материал теперь значительно легче того, что мы таскали с телевизионной свалки. Очень, знаешь ли, обидно было услышать, что ты всё равно всё это выкинул.

В душе Влада установился наконец покой. Он бы с удовольствием сейчас поспал, а незадолго до этого, когда раздался звонок в дверь – с удовольствием рисовал, а раз он не мог делать того, что ему хочется, значит, Сав рядом, и всё как раньше. Выяснить бы теперь, какой ущерб личности друга нанесла глубинная бомба под названием «внезапно Влад уезжает в Африку». Судя по Юле, такая бомба существовала.

Влад так и сказал:

– Мне тебя не хватало.

Возня прекратилась. Когда Влад поднял голову, то увидел, что друг сидит между коробками, всклокоченный, как маленький ребёнок, и смотрит на него с неподдельным интересом.

– Ты сказал это Юле?

– Не точно это.

– Значит, сказал какую-то ерунду с таким лицом, будто тебя сейчас стошнит, – Савелий осуждающе покачал головой. – Ты знаешь, что она тут вытворяла, пока не было тебя?

– Кажется, она не очень-то следит за собой.

– Ага! Даже ты заметил!

Влад хотел заметить, что его работа строится во многом на наблюдениях за людьми и, в том числе, в том, чтобы отмечать в них перемены, но сообразил, что Сав его осадит: «твоя работа – заткнуться и строчить что-нибудь на машинке». Поэтому он промолчал. Уже то, что он предугадал реплику Сава, делает ему честь. Хотя на мгновение Влад почувствовал себя идиотом: он как лаборант, довольный, что удалось угадать момент, когда подопытная мышка проснётся и побежит к поилке.

– Она натурально вся вытекла.

Влад переспросил, и Савелий торжествующе произнёс:

– Вытекла! Осталась только оболочка, пустышка… и знаешь, мне теперь страшно с ней встречаться. Как будто попал в фильм про пришельцев, которые присасываются к человеческим мозгам. Ты же опять готовишь что-то грандиозное, верно? И мне опять придётся с ней видится… уволь меня, пожалуйста!

Савелий как был, на коленях, пополз к Владу, то протягивая к нему руки, а то запуская их в шевелюру. Но застрял по дороге, увлёкшись содержимым очередной коробки.

Жизнь, казалось, текла как раньше. Ну, или почти как раньше. Следующим вечером Савелий снова был, как штык, на посту. То есть у Влада дома, развлекал его звоном ложки в чашке кофе, руганью в адрес старого телевизора, а так же пинанием манекенов. Был одиннадцатый час вечера, когда он предложил:

– Пошли, я свожу тебя к казуальным людям. Людям, которым ты будешь нести миссию просвещения, свет африканской мысли.

– Отстань.

Влад занимался тем, что рассматривал извлечённый из коробки кусок пластмассы с очень характерными отпечатками детских зубов. Совершенно ясно, как он попал в коробку, неясно, что теперь делать с этим реликтом. Да и, откровенно говоря, если бы Савелий спросил Влада, чем сей предмет его заинтересовал, Влад не смог бы ответить. Предмет был пронзительно-синим, размером, примерно, в три ладони и с обломанным или обгрызенным краем.

– Я серьёзно! Как ты можешь считать себя водителем, ни разу не заглянув под капот?

– Что? – Влад поднял голову от куска африканской флоры и взглянул на друга совершенно пластмассовым взглядом. – Я и не считаю себя водителем. Я шью одежду в первую очередь для себя…

Влад сделал громадный промах. Глаза Савелия сияли.

– Тогда какого чёрта ты сам их не носишь?

– Я имею ввиду, мне интересно передавать через костюм свой внутренний мир, показывать моё отношение ко многим вещам на земле.

– Ты так много знаешь, ну просто с ума-а сойти, – растягивая слова, покачал головой Савелий. – Думается мне, твои костюмы до сих пор раскупали не потому, что они актуально говорят о каких-то вещах, а потому, что они просто замечательная диковина. Вроде ракушек, которые привозят с моря. Только ракушки есть у всех, а шмотьё с твоими отпечатками пальцев – не у всех.

Кажется, ему удалось вывести Влада из себя. Тот отложил небесно-голубого цвета трофей в сторону, воззрился на друга, не зная, где бы отыскать достойный ответ, абсолютное опровержение. Надо сказать, с годами и с обретением на всю свою голову лысости, Влад приобрёл необычайно грозный вид, но выбить из этой тучи хотя бы одну молнию казалось практически невозможным. Зарубин насмешливо смотрел на приятеля.

– Если хочешь узнать свою клиентуру получше – хоть немного узнать вживую, не через телевизор или провожая долгим взглядом на улице – идём со мной. Сейчас как раз самое время.

Наступает ночь. Но место, в которое Савелий привёл Влада буквально извергалось жизнью.

– Напоминает наш поход к татуировщику, – сказал он, когда они запрыгнули на борт отъезжающего трамвая. – Помнишь Льва?

Влад сказал, что более странного человека ему видеть не доводилось, и Савелий, имея ввиду Влада, ответил, что Льву, наверное, тоже. Из окна трамвая казалось, будто Питер под покровом ночи преждевременно наполняется летом. Влад вспомнил свои ночные бдения, как прошлой осенью водил, будто притихшую экскурсионную группу, по закоулкам подвала своих манекенов, и это воспоминание вонзило ему в сердце длинную отравленную иглу. Салон трамвая почти пуст – двадцать три тридцать. Кондуктор спит на своём жёстком троне, положив под копчик свитер. Впереди сидит старик – виден только его затылок да большая матерчатая сумка, из которой выглядывает бутылка воды, да ещё какой-то припозднившийся клерк. Возможно, тот старик здесь даже живёт: его обязанность приветствовать каждого заступившего на пост кондуктора, отвлекать водителя от накатывающей монотонной дрёмы. «Чух-чух, чух-чух…». Давать показания раннеутреннему механику, где конкретно стучит и какая именно дверь не открывается.

С иглы капал яд, и Влад не мог дождаться, когда закончится эта, едва начавшаяся, ночь. Что-то очень тоскливое съедало его сейчас – хотя чего касается эта тоска, Влад ответить себе не смог. Сожаление о крохах радости, которые выпадали на его долю в детстве. О беспокойствах, которые он причинил людям, всех разом. О том, что при всей этой совокупности беспокойств (которых, объективно говоря, наберётся в разы меньше, чем у любого из нас), по-настоящему близких людей у него так и не появилось. Сочувствующие – но и только. Хотелось вернуться домой, зарыться с головой в подушку, и думать о том, что ещё в трамвае ты знал, что это не поможет. Куда можно запрячь эту неказистую лошадку – сочувствие?.. Как будто сидишь и долго смотришь в одну точку, когда в метре над твоей головой стучит дождь. Каждое движение сейчас требовало приложить поистине исполинские силы – Влад такими не обладал. Сав ничего не замечал, он висел на поручнях, пялился на кондуктора, и, кажется, старался даже дышать потише: если она проснётся, придётся платить.

И тем не менее, – вдруг подумал Влад, – он проехал на сочувствии уже порядочное расстояние. Очень большое, и гораздо, может быть, большее, чем на близких отношениях. Ведь там придётся давать лошади её порцию заботы и любви, расточаться на мелочи, тратить эмоции на множество разных вещей… нет уж. Сочувствие лучше, а корыстные цели и взаимовыгодное сотрудничество и подавно.

Отпустило.

– Это всё из-за того, что я забыл пальто, – пробормотал Влад. Нечто вроде брони, а без брони он – просто пятна раздражения на теле планеты. Как беспечно с его стороны под ласковым африканским солнцем разомлеть и забыть, куда ты возвращаешься!..

– Что? – встрепенулся Сав.

Кондуктор зашевелилась, открыла глаза, и он пискнул: «мы уже выходим!», скомкал Влада и вытолкал его из салона. Они прошли ещё целую остановку пешком, пока не оказались возле полуподвала («Как раз в твоём стиле», – сказал Сав, пихнув в бок приятеля, – «Клоака!»), из которого выплёскивалась музыка. Влад закрыл уши. Точно смотришь на налитый всклянь стакан на столике в купе поезда: иногда его начинает раскачивать, и содержимое выплёскивается наружу. Ор, визг, музыка, такая, будто её делали при помощи маятника, часового механизма и при самом минимальном участии человеческих рук. Влад в ней не очень-то разбирался, но индикатор его музыкальных предпочтений, Савелий, одобрительно покачал головой.

– Да, то, что нужно – сказал он. – Ширпотрёб самого низкого качества. Казуал, который ты так полюбил!

Они спускаются по лестнице, проходят сквозь сканеры – щёлочки глаз охранника, здоровенного амбала комплекцией той же, что Влад, но изрядно переедающего и немного накачанного. Савелий, расслабленно покуривая сигарету, предъявил к осмотру рюкзак, потом вместе с куртками запихал его в окошко гардероба. Ему говорят: «рюкзаки не принимаем», но Сав уже идёт по коридору прочь, хлопая руками по неотделанным стенам, пропуская встречающихся людей. Когда они протискиваются мимо Влада, он втягивает носом запах пота и алкоголя, думает: «если бы этот Савелий дотягивался до светильников, то наверняка бы шлёпал и их тоже». Этот Савелий объясняет поспешающему за ним Владу:

– Здесь нужно быть максимально расслабленным. Своя философия. Даже, – он сдвигает брови и заканчивает: – даже это слово, «максимально», не подходит под формат этого заведения.

Он впадает в ступор, а потом улыбается Владу и хлопает себя по лбу.

– Что я несу! Здесь нужно о-т-в-и-с-а-ть! Хорошее нерусское слово. Пошли.

Приходится кричать – музыка почти оглушительна. Влад думает, что, может, это такой ритуал, и тоже хлопает себя по лбу – на всякий случай.

Если этот храм принимает на свой алтарь только простейшие слова, то у Влада их сейчас в достатке: звук прессует все сложные конструкции, а трёхмерные картины в его воображении превращает в плоские и тут же светомузыкой и тенями рисует на стенах заведения.

Дым. Душно. Множество двигающихся в танце людей, ещё больше сидит за столиками. Не сосчитать. Тусклый свет и вспышки стробоскопов превращают их в размазанные тени. Запах пота и дезодорантов. Столики вокруг танцпола почти все заняты, но Савелий вычленяет из людской каши официанта. Их провожают в самый угол, на стол приземляется меню и Влад чувствует, как подпрыгивает на столешнице пепельница. Отсюда недавно кто-то ушёл, и в пепельнице дымится раздавленная сигарета.

– Какие здесь правила? – кричит Влад в самое ухо Савелия.

Тот смеётся, попутно открывая меню и цепляясь глазами за сидящих за соседними столиками.

– Придумай их сам. Делай что хочешь – хоть начни в салки с охраной играть. Я же говорю – это территория абсолютной свободы.

– Я привык к неподвижным силуэтам – кричит Влад, имея ввиду своих манекенов.

– Я сказал «свобода», а не «сон», – кричит Зарубин. – Водки с колой, пожалуйста. Две. И побольше водки.

– Как сделаем, так сделаем, – невежливо бурчит официант, и Влад сразу приписывает это к местным ритуалам.

– Голова раскалывается от этого музла, – копируя тон офицанта, бурчит он.

Сав смотрит на друга с восторгом. Он ещё не знаком с разработанной Владом для общения со сверстниками и с треском провалившейся в прокате системой копирования интонаций и манеры общения.

На протяжении всего вечера он исчезает, появляется, оставляя на стенках стакана стекающую на его дно слюну, вновь исчезает. За столик несколько раз подсаживались посторонние люди, какие-то парочки, пили их с Савом коктейли, оставляли свои. Одна девушка даже, обнимая своего кавалера и радостно хохоча, поцеловала в губа Влада, и он долго ещё ощущал химический привкус клубничной помады.

– Тебе нравится контингент? – спросил Сав в один из своих визитов к столу, поднял палец: – А-а! Подумай хорошенько. Это твои поклонники, те, кто будут не сегодня-завтра с восторгом повторять твоё имя. Те, для кого ты работаешь.

Зарубин прав. Говорить, что ты работаешь для себя – чистейшей воды лицемерие. Зачем в конце концов сдался этот блеск ножниц, это чувство, когда хочется со злости укусить собственную руку, которая не хочет выдавать в эфир что-то путное, а транслирует невразумительные помехи, которые если кто и услышит, то только изумлённо покачает головой.

Говорят, каждый честолюбивый человек приходит к желанию изменить мир. Или желание изменить мир высматривает на улице честолюбивых людей, следует за ними до ближайшего переулка, и… наносит от имени этого самого мира удар в самое темечко. С таким расчётом, чтобы человек, поднявшись со снега или с асфальта, потирая макушку, сказал себе «даа… этот мир надо менять».

Рустам бы, наверное, вспомнил сейчас Гумилёва с его пассионарностью. Владу нечего было вспоминать, он лишь подумал, как веселье здесь непохоже на благодушие в африканской стране. Где-то там умирают люди, болезни едят их изнутри, бедность обгладывает снаружи: они знают, что скончаются либо от этих болезней, либо от бедности, либо – если повезёт – прямо посередине. Здесь никто не болеет и не умирает… во всяком случае, прямо на глазах. Умирает само веселье, в самом тёмном часу ночи ближе к утру начинает всё чаще хлопать дверь там, наверху, и охранник проходит между столиками, всё с тем же хитроватым прищуром высматривая пьяных.

Музыка меняется – от битов, которые подбрасывают тебя на стуле и заставляют чуть ли не на этом самом стуле прыгать на танцпол, к протяжному, надрывному блюзу, когда шторм в зале утихает и становится возможным расслышать звон ложечек, колец, печаток о стаканы. Блюз для того, чтобы дополнить туман в пространстве между потолком и полом клубами из собственных лёгких, чтобы под смех друзей вскарабкаться на стол и при помощи трубки кальяна попытаться изобразить трудягу-саксофониста. В тёмном углу недалеко от Влада за столиком что-то творилось – там царила нездоровая, осторожная кутерьма, а люди, которые от этой кутерьмы, как будто бы, уже устали, развалились на стульях, свесив руки, и, кажется, стоит поднять им за подбородок голову, как она тут же снова опустится на грудь. Они напоминали Владу разложенных на блюде варёных рыб. Несколько сдвинутых вместе столов вносили самый значительный вклад в атмосферу – там больше всего курили, смеялись и выбросы эмоций были такие мощные, что их, казалось, можно увидеть синими молниями на тёмно-красном фоне, просто сощурив глаза. В перерывах между композициями слышно, как стучат фишки для покера, громкими шлепками выкладываются на стол карты и кто-то громко, грязно ругается. Сцена пустует, кутаясь в бордовые драпировки, но на шест для стриптиза не один и не два раза за вечер пыталась вскарабкаться какая-нибудь деваха, чтобы под дружное улулюканье оттуда свалиться.

Сав вовсю получает удовольствие. Он набрал себе столько девчонок, на сколько, наверное, могло распространяться его поистине безграничное внимание. Если чтобы измерить волю к жизни Зарубина, ранее у Влада просто не было никаких шкал и градаций – он просто знал, что она намного превосходит его собственную, – то теперь единицы измерения появились. Пять девушек… воля к жизни Савелия может распространяться одновременно на пятерых девушек и одного Влада.

Савелий попытался было депортировать одну из спутниц на территорию друга, но его природный магнетизм был настолько силён, что мадам вернулась, стоило Савелию только качнуться в сторону стола.

– Прости, – сказал он потом.

– Да ничего, – ответил Влад.

– Она называла тебя «тем мрачным типом». Я пытался объяснить, что ты великий модельер, но кажется, она не поверила.

Здесь все хотели жить быстро. Прожить жизнь мгновенно и умереть, свалившись в чьи-нибудь объятья, или остановить текущее мгновение, Влад так и не разобрался. Главное – скорость.

– Ещё она сказала, что ты как старый дед, – шёпотом поведал Савелий, когда они в четвёртом часу ночи выбрались наружу и неожиданно холодный воздух обжёг щёки. Влад кутался в добытую ему Юлей в каком-то магазине куртку и думал, что вот ещё одно доказательство тому, что работает он не для себя – для себя бы он давно уже сшил какой-нибудь тёплый удобный жилет.

Влад скосил глаза на друга: тот явно был слегка неадекватен. Интересно, что почти любой нормальный европеец, американец, и даже русский – в общем, любой, кто привык приплюсовывать к цивилизованному обществу себя – посчитает неадекватным образ жизни любого африканца. А сам считает совершенно нормальным выходить из помещения вот в таком состоянии. Будто бы всю беспечность и эйфорию, долженствующую поступать в кровь регулярно и бесперебойно, они выпивают залпами за один вечер пару раз в месяц, а потом бредут прочь, не бредут, а катятся, как пустые пивные банки, подпрыгивая на кочках и падая в ямы.

Влад задумался, не изложить ли Савелию свою мысль, но в конце концов решил, что он не способен сейчас должным образом её воспринять. Вместо этого спросил:

– Как это?

– Она говорит, люди, которые не умеют отрываться – старики, – радостно выложил Зарубин.

Они не стали вызывать такси, а поплелись вдоль трамвайных путей, замирая на мгновение под редкими горящими окнами и огибая с двух сторон фонари. Ветер катил откуда-то большие и маленькие куски пенопласта – выглядели они почти как снег. Гудели провода и мерещилось, будто тучи над ними носятся со скоростью ласточек. Город был печальным и одиноким в своей весенней меланхолии, казался большой и пыльной книжкой с объёмными домами, которые встают на каждом новом развороте, с шоссе, трамвайной линий и фонарями, и историей о двух мужчинах, что бредут сквозь них.

– А откуда она знает, что я не умею отрываться? Может, у меня просто болел живот.

Влад зажмурился и попытался выковырять из левого уха звон. Какой-то неугомонный диджей до сих пор крутил там свои пластинки.

– Ну… – промямлил растерянно Сав.

– Ты ей что-то про меня наплёл?

– Не наплёл, а рассказал. Про то, как ты жил в подвале и смотрел по ящику моду, про то, как работал в двух мастерских, и всякое… Точнее, сначала я рассказывал, вроде как, про «одного моего друга», но потом, кажется, стал тыкать в твою сторону пальцем. Что вытянуть тебя гулять было так же трудно, как вытянуть из дома Страшилу Рэдли из той книжки Ли Харпер. Впрочем, эта мадама вряд ли её читала – она всё время так неестественно ржала… Я не успел ей рассказать, как ты свалил в Африку, – уныло покаялся Савелий. – Вот это действительно хардкор! А клубы, алкоголь… всё это ерунда.

– Ты тоже считаешь, что я не умею развлекаться?

– Ну да… нет… – Савелий отодвинул на затылок шапку и сделал попытку отжать от пота волосы. – Не спрашивай у меня такое! Я не знаю. Я же сказал, что когда ты собрался в Африку, я стал считать, что ты самый клёвый сукин сын на всём белом свете.

– На самом деле, мне понравилось, – сказал Влад.

Савелий засмеялся.

– Но ты даже не оторвал жопу от стула…

– Я глазел по сторонам. Знаешь, если бы я писал книги, я бы пришёл домой и тут же записал всё, что увидел, в свою тетрадку, или где там пишут писатели.

– Там записывать особо нечего, – сказал Савелий. – Ничего особенного не происходило. Даже охрана никого не била. Знаешь, однажды, довольно давно, я пришёл туда и очутился как будто в вестерне, когда герой заходит в салун. Летают стулья, а столы как большие летающие тарелки. Диджей сбежал, бармен отбивается от кого-то муляжом винтовки. Я вернулся к гардеробу и спросил: почему меня не предупредили? Знаешь, что мне ответил этот повёрнутый на компьютерных играх укурыш? Что я бы всё равно туда попёрся, а без верхней одежды у меня было больше шансов увернуться от какой-нибудь пивной кружки. Ловкость, видите ли, повышается!

Влад не слушал. Он думал, что у него всё ещё есть право называть себя исследователем, и впечатления, которые распаковывают вещи и занимают койку сейчас в голове, в скором времени прольются в том или ином творческом порыве.