Текст книги "Модельер"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

* * *

Мастерская находилась при n-ском театре, что на Садовой. Было свежее питерское лето, ветерок с каналов пинал по тротуарам и переулкам скомканные газеты. Влад сказал бабушке-смотрительнице, что ему нужен заведующий мастерской, и она хлопнула в ладоши:

– Виктор значит?

Вот так вот: не Витя и не какой-нибудь Сергеич, как это обычно бывает в тесной коммуне, которой, по сути, является театр. Владу везло на интересных людей.

Они спустились на цокольный этаж, прошли по длинному коридору и два раза повернули направо. Словно огни на взлётной полосе аэродрома, путь их отмечали тусклые лампочки. Влад читал таблички на дверях: склад, хозяйственные помещения, «реквизит 4», «реквизит 5», оборудование для освещения сцены, дверь, на которой размашисто, маркером было написано:

«Не открывать до декабря 2006! Благодарите за осиный улей В.В. Твари ещё живы!».

Влад вытянул губы:

– Вроде это театр драмы. Комедии здесь тоже ставят?

– Всё верно, – сказала смотрительница. На надпись она не обратила никакого внимания.

Рядом с этой последней дверью и располагалась театральная мастерская. Женщина громко постучала три раза, потом ещё один раз, и ретировалась. Дверь распахнулась, выпустив из заточения нескольких насекомых – кажется, это была моль – и старика, прямого, как жердина, заросшего космами. Фигуру его скрывала обвисшая рубашка и не менее обвисшие брюки. Пожимая протянутую руку, Влад решил, что такой человек не может следить за новейшими писками моды – зато хрипы моды, отмирающие или отмершие её направления знает наперечёт. Он походил на индейца, а помещение, рабочее место, с которым Владу ещё предстояло познакомиться – не иначе, как на резервацию.

– А вот и вы!.. Зовите меня, пожалуйста, Виктор. Никаких отчеств не надо. И, ради Бога, никаких там «мастер»… он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и неожиданно завершил в рифму: – Фломастер!

– Владислав.

Влад обречённо понял, что от бирки с цветным прозвищем на этом, в общем-то, серьёзном человеке в собственной голове будет теперь не так-то просто избавиться. Как бы не ляпнуть ненароком вслух…

– Рустам Сергеевич, – старичок уставился в глаза Владу. «Щёлк!» – капкан захлопнулся, и Влад понял, что никуда не может деться от этих блеклых совиных глаз. – Всё-таки уехал?

– Наверное.

Внутренний карман джинсовой куртки оттягивали ключи от мастерской – Рустаму больше не на кого было её оставить. Влад дал ему обещание иногда туда заходить.

– От родственников одни беспокойства. Где мы найдём такого же хорошего мастера по выкройкам? У меня вот не осталось ни единого сородича, и я нисколько об этом не жалею.

«Охотно верится», – чуть не сказал Влад. Ему представлялось, что все сородичи Виктора вымерли давным-давно, как динозавры, что он единственный представитель своего вида.

Следом за хозяином Влад ступил внутрь.

Мастерская представляла собой волшебное и гнетущее зрелище. Грудами свалены старые костюмы, старые костюмы на плечиках, развешаны по спинкам стульев, почерневшие старые костюмы свешиваются с трубы под потолком. Всё вокруг напоминало казематы замка. В голове Влада появлялись странные ассоциации: если, к примеру, притушить свет, всё это будет похоже на пыточную или тюремную камеру с невообразимым количеством останков. Воображение рисовало ему картину за картиной, и Влад непроизвольно задерживал дыхание. Смрад казался ему почти настоящим.

– Здесь я работаю, – вещал тем временем Виктор. – Здесь же будете работать и вы. Рустам попросил взять вас на воспитание, сказал, что у вас отличные задатки… откровенно говоря, у меня никогда не было учеников, да я и не профессор, чтобы их иметь, но… а, вот и рабочее место!

Раздвинув вешалки, как занавески, Виктор явил Владу необычное зрелище. Встык тут стояли два больших стола, вращающееся кресло (очевидно, принадлежащее хозяину) сияло лакированной кожей и напоминало трон. Элементы одежды – плюмажи, маски, головные уборы, прочее, прочее – покоились на специальных подставках и держателях, будто насаженные на крюки скальпы. Всю дальнюю стену занимали книжные полки с книгами по истории костюма: когда-то протёкшие трубы оставили на корешках рыжие подтёки. Мастерская преобразилась в голове Влада из пыточной в прибежище какого-то сумасшедшего алхимика. Завершали картину остатки завтрака на столе и гамак, растянутый между стеной и одной из нагруженных книгами полок. И запах… вряд ли что-то можно спутать с запахом жилого помещения, такого, в котором видят уютные сны и, зевая, шаркают утром умываться. Влад опустил глаза и узрел на ногах своего нового учителя линялые тапочки.

До самого вечера Виктор разглагольствовал об особенностях кроя театрального костюма и эволюции его из эпохи в эпоху. Слушать было интересно, но ещё интереснее (и немного страшно) было смотреть на хозяина. Он мог говорить без остановки часами, а потом превращаться вдруг в самого нелюдимого человека на земле, выражая щёлканьем ножниц всю свою ненависть к миру людей.

Владу не слишком здесь нравилось – хотя, конечно, это был отличный опыт. Костюмы смущали его хитростью кроя, невозможными, казалось бы, дизайнерскими решениями, и он, как припозднившийся турист, пыльной египетской ночью жаждущий разгадать загадку пирамид, просиживал над ними целыми днями. За этими костюмами приходили столь же загадочные и высокомерные люди, которые одним своим видом, одним взглядом рыбьих глаз ставили Влада в тупик. Должно быть, это всё костюмы. Они обретают возможность двигаться, помещая внутрь себя живой организм, и люди подчиняются своей одежде легко и охотно. Даже настоящие глаза отдают маскам. Не удивительно в таком случае их мастерство на сцене: все эти холодные, точные движения, заученные интонации. Как можно залажать, если тобой управляют, а ты всего лишь прячешься в нутре своего костюма, как слизень?

Поэтому Влад как мог наслаждался обществом единственного живого человека в этой компании – Виктора, временами странного, временами пугающего, но живого.

Тем не менее Владу казалось, что он тоже боится своих костюмов. Он никогда не примерял их на себе и не позволял примерять Владу. «Для того есть манекены, – говорил он чуть ли не с отвращением. – И эти вот…»

Под «этими» он имел в виду артистов.

Несмотря на гнетущую атмосферу, Влад побил свой же собственный рекорд: одиннадцать часов ежедневно в мастерской Рустама превратились в тринадцать часов в мастерской Виктора. Освободившись от работы, Влад целые вечера проводил за книгами. Мастерская могла легко претендовать на звание библиотеки: страницы вдыхали во Влада историю моды, модных домов, эволюцию кроя, и прочая, и прочая. Выделялась здесь подшивка «Отечественные записки мод» почти пятидесятилетней давности и насчитывающая около ста пятидесяти выпусков. Он выделил для себя, как эта хитрая бестия, называемая модой, сначала обрастала деталями и ограничениями, а потом сменила курс в сторону упрощения и удобства, даже кое-где нарочной невзрачности. Он рассматривал выкройки корсета двухсотлетней давности на жёсткой, даже жестокой шнуровке и пытался представить, как бы чувствовала себя в нём современная женщина. Над книжкой о японской моде воображал женщин в деревянных сандалиях поккури, которые могли привлечь к себе внимание всего лишь деликатным звуком шагов.

Идя по этой дороге, Влад почти не задумывался, куда она приведёт. Он не строил планы на будущее – и за это отец бы его тоже не похвалил. Он любил говорить: «Если у тебя нет чёткого плана, тебя размажут. Чёткий план – он как стержень. А стержень – это железо. Монолит». Влад лишь знал, что занимается тем, что ему нравится. Другой вопрос, можно ли тем, что не вызывает внутреннего отторжения, заниматься бесцельно?

Когда Влада настигали такие мысли, он говорил себе бескомпромиссно: я узнаю новое. Я впитываю знания. Он был достаточно амбициозен, чтобы мечтать однажды пошить что-то своё, но не более того. Кто это будет носить? Кому это будет интересно? Если подобные вопросы и всплывали в голове Влада, он отвечал на них односложно и просто. Никто и никому. Кому может понравиться моё бездарное рукоделие?

Виктор постоянно курил трубку и разносил пепел по всей мастерской. Вытряхивал трубку там, где считал необходимым забить её заново – часто пепельницей служили карманы висящих везде костюмов. Одной из обязанностей Влада было по вечерам выметать многочисленные кучки, и мастер оценивал эту работу куда более придирчиво, чем любую другую. По поводу всего остального он говорил:

– Здесь ты не найдёшь никаких новых веяний.

Влад будто бы не возражал, и Виктор раздражённо вскидывал брови.

– Это же неправда! Почему ты меня не поправляешь? Боишься сказать слово поперёк? Но я же тебя за это не съем!

– Но это правда, – спокойно говорит Влад.

Виктор вскакивал так резво, что хотелось поднять голову и найти глазами пятно, которое этот человек-фломастер оставил на потолке.

– Каждое, каждое из этих платьев и сейчас остаётся новым веянием, застывшее, как… – он водит глазами, подыскивая сравнение, – как муха в янтаре. Нужно уметь это разглядеть, а не смотреть на костюмы как на гору старого тряпья.

Влада раздражал тон мастера, но он заставлял себя успокоиться. Виктор говорил очень дельные вещи. Только так и нужно смотреть на эти груды одежды. Прошедшие годы, десятилетия и столетия только заточили их актуальность, выправили, как нож на ремне.

Иногда в театре появлялись молодые артисты, выпускники театральных вузов или те, кто ещё учился на последних курсах. Надолго они тут не задерживались, но неизменно приходили знакомиться с костюмерной. Виктор поджимал губы, но позволял беспрепятственно гулять по своей вотчине. Кажется, ему льстило внимание.

Влад же общался с ними с огромным удовольствием. Со школы и родного двора у него приятелей совсем не осталось, в институте он просто не успел их завести. Он был достаточно нелюдим и легко обходился без общения, но к необычным людям – а люди, точкой приложения энергии которых был театр, несомненно, были необычными, неважно, тратили они эту энергию, чтобы сыграть роль, чтобы придумать и собрать сцену, или просто подключить звуковую аппаратуру. Рыбьим взглядом, как у ветеранов сцены и воителей грима, играющих одни и те же роли безупречно даже в дни болезни, даже в минуты душевной слабости, здесь пока что и не пахло. Наблюдая за молодой порослью, Влад ловил себя на мысли, что получает удовольствие, точь-в-точь ребёнок, наблюдающий за вознёй хомяка или за игрой двух котят.

Он тоже представлял для них интерес: молодой парень с повадками диковинной птицы. Рядом с ним гости смирнели и, пихая друг друга локтями, обращали внимание на странные ужимки и повадки, которыми полнился тогда Влад. Он был похож на странный колдовской ритуал, заключённый в форму движений и взглядов, нанизанный на кости, запаянный в кожу и прошитый мышцами, на человека из другой эпохи, либо другого времени.

– Где ты живёшь? – спросила одна девушка. – Надеюсь, не здесь?

– А что? – переспросил Влад. – Тот гамак, если что, Виктора. Он курит в нём трубку.

Он не раз ловил себя на мысли, что, наверное, кажется другим этаким ворчуном, а может и того хуже – мрачным асоциальным типом. Но потом признавался себе не без доли удовлетворения, что такой и есть. Приятно, что ты такой, каким кажешься себе и людям.

– Да нет, – засмеялась девушка. Она нисколько не смутилась, и эта черта – то, что Влад здесь ни на кого не производит гнетущего впечатления, даже если он пытается усилить его любимым пальто, настраивала Влада благожелательно к череде новых знакомых. – Там, на потолке, над гамаком, всё в дыму и в копоти. Как будто из фильма про войну во Вьетнаме. А ты не похож на куряку.

Пальто, к слову сказать, тоже обрело своих почитателей. Влад вешал его при входе, рядом с репликами костюмов из «Трои»: спектакль этот в репертуаре n-ского театра по праву занимал нишу классики жанра, так что разнообразные хитоны и хламиды больше походили на цветные драпировки со стен старинного замка, местами уже начавшие истлевать. Очень часто пальто собирало вокруг себя больше всего народу. «Какой варвар мог его носить!» – восхищались зрители. Потом следовал взрыв дружного смеха.

– Я и не курю, – пробормотал Влад, склоняясь над выкройками из старинного журнала. Он изучал покрой на примере аналогичного костюма, который разложил здесь же, на столе. Какое счастье, что он нашёлся в коллекции Виктора! Он старался не отвлекаться от работы, даже когда приходили гости. Тем не менее кто-то из них всегда считал своим долгом торчать за его спиной.

Фантазия о джунглях, неосторожно выпорхнувшая из уст незнакомки (она представлялась, но Влад очень плохо запоминал имена), завладела Владом. Вот где прежние терзания лишаются своих когтей, и начинается новая легенда, новая история, в которую из предыдущей жизни ты берёшь только то, что можешь унести на себе. Уж точно это будут не тягостные воспоминания. И, несомненно, у Виктора есть собственная долина реки Хонгха, туман над которой он регулярно подпитывает ядовитыми выделениями из собственных лёгких. Виктор не так прост – это Влад почувствовал сразу. И очень к нему привязался, конечно же, как к учителю. На тот момент простые, добрые отношения между людьми значили для него куда меньше, чем огонь знаний, который полыхал в чужих глазах, и к которым непременно хотелось приобщиться.

– Так где ты живёшь? – переспросила девушка с непосредственностью ребёнка.

– Я живу в подвале, – неохотно ответил Влад.

К тому времени он полностью туда перебрался. Вывел крыс, устроил генеральную уборку, избавившись от копившегося там хлама и сметя из углов паутину. Трубы центрального отопления давали необходимое количество тепла и создавали приятный звуковой фон журчащей воды. Он добыл толстый матрас на пружинах, собрал из подручных материалов себе тумбочку. Прикрутил на стену вешалку. На полу сравнительно свежий дощатый настил, не холодный и не влажный, как обычно бывает в подвалах, и поэтому стол Влад устроил себе прямо здесь, просто расстилая когда нужно скатерть и используя для сидения подушки.

Рыжие камни над головой создавали необходимый фон для снов, влажный и тёмный.

Жители смешного дома не чинили ему никаких препятствий. Они словно не замечали его, да Влад и сам старался нырять в своё логово, когда на лестничной клетке никого нет.

Замком он пренебрёг. Один раз приходили какие-то люди и бродили по подвалу, громко разговаривая и спотыкаясь о вёдра. Влад выключил в своей коморке свет, претворил дверь. Он долго вслушивался в темноту. Судя по всему, это дворники или работники коммунальной службы. Влад боялся, что уходя, они навесят на дверь подвала замок, но всё обошлось.

Кто знает, сколько раз они уже приходили, пока он был в мастерской? Может, заходили и в его каморку, хотя всё там оставалось нетронутым. Теперь она производила впечатление жилого помещения. Идея навесить замок на свою комнатушку не раз приходила в голову Владу, но надолго не задерживалась: работе там было отведено куда больше места. Он работал даже по ночам, при свете свешивающейся с потолка лампочки без абажура.

* * *

Но однажды Влад застал у себя дома гостя. Грязная женщина спала возле матраса, подтянув к подбородку колени. Сам матрас выглядел нетронутым, зато нехитрые его продуктовые запасы были безжалостно уничтожены. Хлебные крошки валялись повсюду, под ногами хрустели корки – кажется, это подобие человека не могло прожевать что-то жёстче хлебного мякища. А потом её, видимо, вырвало в углу. Запах стоял невыносимый, а грязное лохматое существо спокойно дрыхло, засунув палец в рот.

Влад встал на пороге, не зная, что делать. Вызывать милицию? Бред… Разбудить и выгнать её взашей?

Он сделал шаг, но внутри всё вдруг перевернулось. Эта красная грязная куртка походила на комок свернувшейся крови, волосы сбились в один большой колтун. Шапки не было. Дыхание спящей потусторонне шептало в ушах. Она вся была какой-то потусторонней, даже за запахом дешёвого портвейна мерещились тропические оазисы и карибские пальмы.

Ей негде жить и нечего есть. Это крошечная, одинокая, заблудшая душа, бредущая каким-то из млечных путей искать свою Африку. Ей нечем было привязаться к этому миру. У него, Влада, было любимое дело, а у неё – ничего.

Влад не знал, откуда взялись в голове эти мысли. Он отступил на шаг, а потом, приняв для себя вышесказанное, посочувствовав женщине и заодно себе, решительно сделал два шага вперёд.

– Поднимайся.

Он пошевелил бродяжку ногой, и та обратила к нему лицо. Она проснулась, но, казалось, прибывала в каком-то неосознанном состоянии. С десяток секунд Влад рассматривал синяки под глазами, словно введённые шприцами под кожу годы жизни, а потом пнул сильнее.

– Убирайся. Я здесь живу.

Женщина зашлёпала губами. Влад не понял ни слова.

О, он жалел эту женщину всем сердцем. Она не виновата, что звёзды на её половине неба попадались редко и всё какие-то мелкие, словно крупицы манки. Что с такими делать? Даже каши не сваришь. Она не виновата, что он нашёл эту каморку раньше и имеет на неё, по сути, столько же прав, что и любой бездомный. Но вместе с тем знал, что делает всё правильно.

Пинками он поднял на ноги бродяжку и выгнал её за дверь. Ничего не случится, если она переночует в темноте. Там хоть и высокая влажность и топит далеко не так, как здесь, но возле котла вполне можно провести ночь…

Перегаром воняло неимоверно. Влад приотворил окно, веником собрал в кучу корки и, смочив тряпку, убрал следы блевотины. Выставил ведро с тряпкой за дверь. Оттуда ему мерещились завывания обиженной, хотя когда он прислушивался, становилось тихо.

Как и почти любой другой вечер в жизни Влада, этот закончился работой. Слава Богу, наброски незваная гостья пощадила. В голове Влада вертелась идея платья (или мужского костюма), которое бы полностью имитировало газеты. Не благородные Guardian или New York Times, или российские аналоги (хотя прессу Влад не читал и о благородных российских газетах слыхом не слыхивал), а самую наижелтейшую жёлтую прессу. С пошловато-цветными первыми страницами и будто бы сделанной из туалетной бумаги сердцевиной. Чтобы там красовались заголовки вроде «Археологи обнаружили стоянку первобытного автомобиля» и «Болезнь Паркинсона как дополнительный источник электроэнергии». Макулатуру, попросту говоря. И на ощупь, на ощупь оно непременно должно быть как газеты! Так же шуршать, так же пахнуть, стоить недорого… и, конечно же, рваться. Такое платье непременно должны мечтать порвать на клочки!

Не чувствуя сквозняка из приоткрытой форточки, Влад рисовал до поздней ночи, а потом, не расстилая простыни и укрывшись с головой одеялом, уснул.

К утру события предыдущего вечера выветрились из его головы. И только к вечеру уже прошедшего дня он обнаружил, что женщина всё ещё здесь, когда нагруженный пакетами с продуктами чуть не споткнулся о её голову. Она спала, прижавшись к стене. Котёл по-прежнему натужно пыхтел, закачивая в кровеносную систему дома тепло.

Влад помолчал, потоптался на месте и, обогнув её по широкой дуге, проследовал к себе. Провёл беспокойную ночь и наутро первым делом выглянул удостоверится, что ночная его гостья всё на том же месте. Прислушался, пытаясь различить дыхание, но когда приблизился, обнаружил, что тело уже остыло. Стало грязью, которую сложно было как-то ассоциировать с живым человеком. Влад не стал подходить, чтобы в чём-то удостовериться и что-то для себя уяснить. Он закрыл свою дверь, загородил её тумбочкой, так, чтобы нельзя было открыть снаружи. Когда сюда заглянут в следующий раз ребята, чтобы проверить котёл или откачать откуда-нибудь влагу? Хоть кто-нибудь? Может, придётся сидеть здесь до весны.

Он просидел в добровольном заточении почти два дня. Ничего не рисовал – сидел, притянув колени к подбородку, и думал. Обсасывал, словно кость, одну-единственную мысль: зачем же такое значение придают смерти? Почему её называют концом всего? Ложь! Что она такое, как не мазок краски к полотну мироощущения каждого человека?..

Если бы он мог сейчас поговорить с отцом! Из какого бы мирового океана истины тот не черпал во сне свои мысли, Владу бы они очень пригодились.

Еды хватало, туалетом послужило ведро, которое он после короткого колебания втянул внутрь. Слава Богу, по-большому не хотелось.

Наконец, кто-то пришёл. Может быть, привлёчённый запахом разложения. Здесь, за дверью, Влад тоже его чувствовал. Коротко выругался и пропал. Снова часы ожидания, солнце за окном перебралось на эту сторону дома, чтобы озарить безымянные, укрытые снегом кусты на газоне.

В другой раз людей пришло больше. Тихо и профессионально они вытащили тело (Влад слышал, как звякали носилки), а потом прочесали весь подвал, подсвечивая себе фонариками. Дверь, за которой скрывался Влад, не смогла укрыться от внимательных глаз. Её дёрнули раз, другой. Спина Влада, деревянная от долгого сидения в одном положении, едва почувствовала толчок. Один человек сказал другому: «Заперто». А потом… потом в дверь постучали.

У Влада пропустило удар сердце. Они знают, что он здесь?

– Ага, так тебе и открыли. Полная комната трупиков, и держат с той стороны дверь, – насмешливо сказал второй, и Влад отчего-то сразу представил себе у говорящего светлые волосы. Он подумал: «Светлые парики – вот, что нужно людям. Ощущение, что волосы у тебя цвета подсолнечного масла, освобождает, позволяет высмеивать даже тему смерти – при том, что касаешься её лично. Каждый должен иметь право на светлый парик».

Конечно же, эти двое не стали ломать дверь. Наверняка подумали, что это какое-то хозяйственное помещение, а раз заперто – значит, так надо. Не смутило их даже отсутствие висячего замка на скобах.

Когда они ушли, Влад выбирался наружу, как очнувшийся после спячки зверь выбирается из берлоги. В голове мутилось, тысячи запахов штурмовали его сознание, знакомые, но будто подновлённые, подкрашенные точными профессиональными движениями. Но сильнее других был запах тлена. Он сидел глубоко, очень глубоко в ноздрях. Это запах тела той немытой бедняжки, запах осени, что загнала его, медведя, в нору. От этого запаха хотелось рычать и бросаться на прохожих. Именно там и тогда Влад решил, что станет Санчо Панса Дон Кихота по имени Тлен, верным ему до смерти вассалом.

Первый манекен Влад притащил к себе спустя два месяца после того, как устроился в театральную мастерскую. Швейная машинка к тому времени у него уже была – массивный агрегат раннего советского производства, отчаянно стучащий при работе и похожий на нефтяную платформу. Чтобы её сюда доставить, потребовалось разбирать на части и собирать потом вновь.

Вместо доски для эскизов Влад использовал стену, скотчем лепя к ней бумагу.

Первый манекен, как и все последующие, был калечным: безруким и всего на одной ноге. Такой нашёлся в загашнике у Виктора, и он с радостью с ним расстался.

– Зачем он тебе? – наставник уже знал, что Влад живёт один, правда, даже не догадывался, где. – Я понимаю, что молодому человеку не очень уютно в одиночестве, но такая компания… хмм…

– Буду шить одежду, – ответил Влад.

Виктор коротко взглянул на него и ничего не сказал.

Первый же посторонний человек, который оказался по приглашению Влада в его коморке, заметил:

– Посмотри на себя! Ты в лучших традициях китайцев. Шьёшь вещи в подвале.

Это молодой человек по имени Савелий.

Перед тем, как взяться за карандаш и лекала, допивая вечерний кофе (чтобы сэкономить денег, Влад не ужинал, разве что, позволял себе чашку-другую напитка), Влад не раз спрашивал себя: куда приведёт в конце концов его вторжение в вотчину моли и всяких скандальных личностей, которые живут в пентхаузах, плавают в облаках духов и ни про какой подвал слыхом не слыхивали. Что он, Влад, для себя хочет? Славы? Денег?

В конце концов, после многих часов раздумий, он признался себе, что цели его весьма постыдны, вскормлены на упрямстве и эгоизме: «Я был лишён возможности в открытую рассматривать картинки из глянцевых журналов, – сказал себе Влад. – И теперь, когда ни одна живая душа мне не указ, отрываюсь, как могу».

Дизайн первого платья, которым Влад занимался от начала до конца, используя все полученные в двух мастерских навыки, был вдохновлён кустом акации, что рос над самым его окошком, нарезая солнечный свет на дольки. В нём не было ничего прекрасного, а у Влада не было слов, чтобы описать, почему с течением времени этот куст начал вызывать в нём такой дикий восторг. Ветки его были обглоданы котами, листья и соцветия покрывали слои пыли. Корневая система вся наружу, точно кость в глубокой ране, и уже подточена насекомыми. Тем не менее Влад кропотливо перенёс все эти детали на одежду: рукав там должен быть только один, юбка висит лоскутами, где-то длинными и похожими по форме на язык ящерицы, а где-то непозволительно короткими. Ткань он подобрал бледно-зелёного цвета, а потом сделал странную вещь – развесил её по веткам того самого куста. За добрых четыре дня июньское городское солнце пропитало её своей пылью, а Влад тем временем рисовал и занимался мерками, которые предоставила единственная его близкая знакомая – тот самый калечный манекен.

Отложив лекала, он засел за машинку. Швы получались грязные и кривые, часто приходилось брать в руки ножницы и переделывать. Работа на такой машинке – всё равно, что пилотирование истребителя. Пару раз Влад подумывал оставить платье таким, какое оно получается: кривым, с отчего-то разного размера плечами, – ведь и куст не верх эстетичности, посмотреть только на эти ужасные наросты на ветвях, – но в конце концов приходил к выводу, что в таком случае оно не налезет даже на манекен. И, закусив губу, распарывал шов.

Наконец, всё закончилось. Почти две недели спустя после того, как он начал снимать мерки, Влад купил краски по ткани и финальным штрихом нарисовал во всю спину одну из веток, такую, какой она была зимой – без листьев. Единственным листком здесь было платье – пыльное, не слишком-то аккуратное для творения природы, с уродливыми прожилками швов.

Уже вечером манекен занял почётное место посреди «прихожей», как называл Влад подвал, исключая, собственно, его коморку: в ней банально не было места.

«Когда-нибудь он наделает много шуму», – думал он не без злорадства. Хотя бы тогда, когда в очередной раз, вестники смены сезонов, прилетят проверять котёл люди в спецовках.

Очень часто во время работы во рту и в ноздрях у Влада теперь стоял гнилостный запах разложения. Он участвовал в каких-то процессах, впитывался в слюну и будоражил поры языка, хотя разумом Влад понимал, что этот запах не может быть настоящим: настоящий выветрился уже через несколько часов после того, как унесли тело бродяжки. Кроме того, Влад купил ароматизатор воздуха с бьющим наповал цитрусовым ароматом и разбрызгал его буквально всюду.

Не очень-то помогло – источник запаха теперь был в голове.

– Освежитель рта тебе в помощь, – пошутил много позже по этому поводу Савелий.

За два дня, которые Влад пропустил по милости бродяжки, Виктор скрупулёзно кромсал его куцую зарплату. Вождь своего неподвижного, стоящего по вешалкам строем, племени, царственно заметил, что он, Влад, может шататься где хочет, но если у него есть хоть немного уважения к рукам старших, которые теперь делают двойную работу (как будто до того, как он сюда устроился работы было меньше!), он будет решать свои дела в нерабочее время.

* * *

На самом деле работы в мастерской было далеко не так много. А иногда не было и вовсе. Тогда Виктор засыпал в своём гамаке, и Влад, предусмотрительно вынув у него из рук трубку, поправив воротник рубашки или пиджака, отправлялся исследовать театр.

Его запомнили и без проблем позволяли присутствовать на представлениях (позади всегда находились свободные места) и на репетициях, где он был чуть ли не единственным человеком в зале.

Устроившись поудобнее и вытянув ноги в проход между сиденьями, Влад впитывал сюжет. Каких историй здесь только не было! Одни заставляли поверить, что добро и зло в мире чётко разграничены, другие – что не осталось давно уже ничего чистого, изначального, и что в одном человеке может быть равно много как добра, так и зла.

Когда Влад подружился с Савелием, тот, будучи родом откуда-то из дальних отсеков космического корабля под названием Россия, рассказывал, что у него на родине театров куда меньше.

– Там люди ценят точные вещи, – говорил он. – Они хотят увидеть ровно столько, на сколько заплатили денег, и ходят в кино. Если комедия не смешная, они и не смеются. Если драма не драматичная, они зевают и выходят из зала, чтобы в освободившееся время пробежаться по магазинам. В театре… кто знает, что может здесь случиться! Есть такое понятие, как двухсторонний контакт… ну, знаешь, связь между зрителем и актёром на сцене.

– О чём они думают? – спрашивал Влад, для которого необходимость абсолютно любого контакта немедленно ставилась под вопрос. Он действительно хотел бы знать, о чём думают эти люди. Для Савелия, который тогда знал Влада не столь хорошо, вопрос остался риторическим.

– Вот именно, – веско ответил он. – В кино актёр не может бросить в твою сторону косого взгляда. Но никто не сможет дать тебе столько эмоций, как хорошо поставленный спектакль. Даже не обсуждается!

Заключительную фразу собеседник произнёс с вызовом, и за неимением оппонентов и посчитав Влада себе союзником – хотя тот никак не выразил своего отношения, – окинул взглядом бутылки из-под молока, которые служили здесь, в вотчине Виктора, седалищами разномастным парикам, словно постаментами для титулованных пекинесов на собачьей выставке.

В Питере театров было море. Влад принимал это как данность, и позволил себе удивиться, только когда Савелий рассказал про житиё там, за КАДом. Имелись экспериментальные театры, большие и малые сцены, причём, у «сцены» зачастую даже не было своего здания; классические театры, похожие на старика-домоседа с добрыми глазами, а в фетровой шляпе у него – знакомые все имена: Гоголь, Чехов, Грин, Роджерс и Хаммерштайн… в послужном списке каждого актёра всего по одному пункту, зато стаж – до сорока лет. Афиши мокли под дождём и соревновались между собой яркостью красок и дизайнерскими решениями с ретивостью бульварных газетёнок – Влад и помыслить не мог, что где-то иначе.

Тем не менее пока он не вылетел из гнезда, в театре бывать почти не довелось. А здесь хорошо! Влад легко находил параллели с портновским делом. Будто ослепший на старости лет музыкант, тянущий руки в пустоту – и чувствующий пальцами знакомые клавиши. И там и там искусство начинается уже после того, как все действующие лица, все заинтересованные стороны могут с полным правом назвать себя профессионалами. В том числе, конечно, и зрители.