Текст книги "Модельер"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

«Я не это имел ввиду!» – леденел внутренне Влад, читая такие комментарии. Он приобрёл себе ноутбук, провёл интернет, чтобы отслеживать ударные волны, и, если поначалу только ухмылялся, глядя, как бушует общественность, по прошествии двух лет всё больше стал напоминать себе выброшенную на берег, гниющую рыбину.

А ведь его творчество – злотворчество от начала до конца, от первой коллекции к третьей – и вправду становилось нормой.

Перед Юлей он отступает в глубину прихожей. Пронёсшийся по помещению сквозняк рассыпал со стола одну из стопок с эскизами – то рисунки, которые Влад делал, будучи ещё не завязшим в дремучей трясине. Там были весьма любопытные наработки – Рустам бы одобрительно цокал языком, а Сав, как обычно, впал бы в буйный восторг. Что теперь с ними делать?

Заходя в квартиру, Юля всегда смеряла взглядом высоту этой стопки, и не скрывала разочарования, когда понимала, что та подросла только за счёт скопившейся наверху пыли. Теперь же она даже не глядит в ту сторону. Не отрываясь, смотрит на Влада.

– Ты совсем зарос.

Влад думает, что она имеет ввиду квартиру, все эти водоросли и чистоту воды: то, что травы и ряски не видно, не значит ровным счётом ничего – если ты попробуешь, к примеру, побегать, из залы на кухню, оттуда в ванную или в прихожую, густая вода толкнёт тебя в грудь, а коричневые пряди обовьются вокруг лодыжек. Но Юля каким-то почти ритуальным движением трогает подбородок, и Влад касается своего. Пальцы колет щетина. Макушку он по какой-то старой памяти, почти механическими движениями регулярно выбривает, этот акт стал для него своего рода единицей времени, заместив на шкале стандартные сутки, а вот обо всём остальном забывает. Здесь уже даже не бородка – борода.

– Сколько ты не ел? – голос рокочет, как мотор, и Влад с некоторой ностальгией думает о железном коне, что стоит в гараже, каждый день надеясь услышать шаги хозяина. Эх, приятель, ну в этом году не судьба. Как раз собирался открывать сезон, а тут снег… экая незадача. Кажется, будто лето пролетело, как несколько трясущихся тёмных кадров в плохом фильме ужасов – ты благополучно их прозевал.

В полутьме трудно рассмотреть гостью, но Влад и не думает включать свет. Глаза давно от него отвыкли, стали как у бедняков в средние века, которые с наступлением темноты, не имея ни свечей, ни желания с наступлением темноты совать нос на улицы из своего промозглого убежища, превращались в слепых котят. Зачем-то щурясь, Влад пытается разглядеть Юлию. Волосы забраны в хвост, на лбу солнечные очки, на которых таят снежинки, вода очень скоро потечёт по переносице. Вся тонкая, гибкая, как голый по зиме куст, осеннее пальто ещё не успело обрасти мехом, зато под ним синтетическим жирком шарф и тёплая водолазка с горлом. Женщина, казалось, похудела ещё больше: щёки на вид как полиэтилен, глаза за стёклами кажутся огромными, как два тёмных озера. Неправильно говорить, что люди меняются незаметно. Всё дело, наверное, в твоей памяти: люди меняются, просто нужно запомнить их такими, какими были и сравнить с теми, что есть сейчас. Влад прекрасно помнил день, когда Юля впервые заявилась на порог его подвала.

– Как давно ты не ел? – повторила она ровно таким же тоном, и Влад подивился: он мог бы спросить её о том же самом.

– Да так, – ответил он, – бывает.

– Там, в коридоре, пакет. Принесёшь?

Влад радостно отметил галочкой ещё один пункт перемен. Когда это в голосе Юлии были просительные нотки?

Пакет пришлось тащить сразу на кухню, где Юлия, как заправский факир, выложила на стол два батона колбасы, ветчину, хлеб и пачку замороженных пицц.

– Прости, я ем теперь только овощи, – зачем-то сказал Влад.

Его и правда сейчас выворачивало наизнанку от вида и запаха мяса. Будь он на самом деле морской рыбкой, которой место на глубине, среди всяких звёзд, каракатиц, медуз и глазастых гадов, он бы сменил цвет лица на изумрудно-зелёный.

– Овощи, – повторила Юля, и из пакета показалась отварная картошка в пластиковом контейнере, помидоры и тепличные огурцы. Пальто её болталось на плечах, как два сложенных крыла – она не думала его снимать, и путь её отмечали бусинки талой воды. Влад попытался разглядеть, разулась или нет, но не успел: под коленные чашечки ткнулся тупой мордой стул, а в рот, один за другим, полезли кусочки овощей. Юлия действовала, как хирург, спасающий жизнь пациенту, и Владу пришлось притвориться, что так и надо, что жизнь на самом деле цена и значима для него. Он жевал, давился, снова заставлял себя двигать челюстями, зажмуривался, когда фиксировал приближение к своему лицу руку с жёстким, как наждачка, полотенцем. Он хотел сказать, что полотенце это не далее как несколько дней назад впитало с пола пролитый кофе, поэтому такое жёсткое, но язык отказывался подчиняться: он, как мёртвая устрица, разлагался в панцире из челюстей.

– А ты? – сказал Влад, когда наконец обрёл дар речи. – Ешь теперь ты. Тебе тоже надо…

– Не говори ерунды, – жёстко сказала Юлия.

– Убери хотя бы это мерзкое мясо.

Сделано. Мясо сразу отправилось в мусорную корзину.

– Теперь поговорим, – сказала она, с грохотом отодвинув стул напротив.

– Мы могли поговорить и раньше.

– Раньше ты был неспособен к адекватной беседе.

Влад собрался было запротестовать, подался было вперёд, но почувствовал, как что-то неприятно выпятилось в желудке, и только вымученно икнул.

– Твоё самоедство уже не знает меры, – продолжала отчитывать его Юля. – К чему, ты думаешь, оно приведёт?

– Я как-то не задумывался, – Влад всё ещё пытался какими-то ошмётками силы воли заставить работать, как надо, желудок. Вроде бы получалось. Но вот параллельно разговаривать… нет, нет. Лучше, как когда-то, обмениваться записочками. Руки у него, во всяком случае, пока ещё не дрожат. – Ты же знаешь, планирование не самая сильная моя сторона.

– Ты понимаешь, что… чего бы ты ни ждал, ждать уже бесполезно. Ничего не случится. Время вышло… наше с тобой время вышло.

С тихим звяканьем она положила очки на стол. Влад кивнул. Не столько ей, сколько сам себе. Он и так готов был себе в этом признаться. Да, время вышло, ждать бесполезно. Понимание пришло – дай-ка припомнить, – уже полгода тому. Но он продолжал ждать, больше по инерции, по привычке.

Юлия вздохнула, костлявые руки протянулись через стол, чтобы прикоснуться к владовым запястьям, но в последний момент отдёрнулись. Она сказала:

– Но ты не прав. У нас есть план. Я всё распланировала. Есть люди, готовые за тебя умереть, а значит, что бы ты там себе не думал, не всё ещё потеряно. Сав бы сказал: пока есть армия, война ещё не проиграна.

При слове «армия» Влад оглянулся на манекены. Вот что обычно подразумевал Савелий, когда говорил про его армию. Но Юлия, очевидно, имеет ввиду других солдат. Живых.

– Справился бы как-нибудь и сам, – пробормотал Влад, сбитый с толку её заявлением, вычурным и нелепым. – Ещё немножко поголодать, и…

Юлия тяжело положила локти на стол. От ветра, что создавали движения её рукавов, на пол посыпались салфетки, а в раковине, заполненной заплесневелой посудой, что-то звякнуло. Голос, в противовес решительным движениям и всем, что она сейчас с ним вытворяла, был тих и терпелив.

– Ты не понимаешь. Один из них стоит у тебя за дверью. И у нас есть план.

– Кто стоит? – не на шутку перепугался Влад.

Юлия молча встаёт и идёт в прихожую. Влад с ногами забирается на стул. В последнее время это место превратилось в святыню покинутого всеми бога, который в одиночестве, заточив себя на веки вечные – так, во всяком случае, казалось Владу, – размышляет о былых своих ошибках. Не было необходимости о нём беспокоится. Как и любое божество, он будет жить, пока живы завязанные с ним реликты, которым кто-то поклоняется. Которые рассматривают жадные глаза в журналах, которые носят, которые пропитываются потом в клубах и на рок-концертах, которые тяжело, как клейкая лента, отлипают потом от кожи в туалетах – или же кто-то жадными руками, под гул возбуждённых голосов, её отдирает. Но этот храм должен был остаться запечатанным. Юлия сама превратилась в призрака: если бы он не открыл, она прошла бы сквозь стену, но другим людям, живым людям, здесь не место.

Обхватив руками голову, он слушал, как клацнул замок, как женщина отступила, пропуская кого-то громоздкого, неповоротливого, внутрь. Как он сопит и вздыхает, избавляясь от свежего проточного воздуха в лёгких и принимая в себя густую атмосферу этого грота. Оценивающе водит по губам языком. Не зря, не зря почудилось, что за спиной Юли, там, в темноте лестницы, кто-то был.

– Кто это? – визгливо спрашивает Влад, и незнакомец, шумно, тяжело ступая, идёт на голос.

– Это я.

Как будто это что-то скажет Владу. Людей, которые могли говорить ему «это я» очень мало, этот мужчина – явно не из них.

– Не зажигайте свет, – просит Влад. Он не узнаёт свой голос.

– Не буду, – негромким, виноватым голосом произносит незнакомец.

Он большой, при том, что сам Влад далеко не маленький, от тела пышет каким-то потусторонним жаром. Похож на врача, а Юлия в своём пальто за его спиной – напоминает медсестру, жестокую, острую, как шило, крепкую, как леска, медсестру из фильмов про психбольницы. Здоровяк делает ещё один шаг, складывает руки на животе, и вспышка узнавания пронзает виски. Его Влад уже видел однажды – на последнем из череды цветных событий, тогда была… точно-точно, презентация последней коллекции, которую он феерично покидал в своих фантазиях по высоким спинкам стульев. Это этого толстяка он обогнул уже возле выхода – задел рукой полу его пиджака, сказал…

– Извините, пожалуйста, – пробасил здоровяк.

Влад, всё так же обнимая колени, расширившимися от ужаса глазами искал докторский саквояж. Они будут резать грудную клетку, доставать и выскабливать изнутри сердце – ясно, как день. А может, заберутся поглубже, в мозги, при помощи тончайшего стилета, заряженного молнией и лунными бликами, вырежут часть воспоминаний, ответственных за неудачи… Нет, нет! Владу показалось, как его дрожь расползлась по комнате, и от стекла с внешней стороны отпал солидный пласт снега. Эта Юлия, она хотела, чтобы он делал свою работу дальше, не взирая на то, что это дорога, ведущая в пустошь. Стилет коснётся области, ответственной за волю, они сделают его рабом собственных хаотичных желаний. Влад представил себе то, что будет после: пустая улыбка, чувства, пожирающие всё, что есть вокруг, и перерабатывающие в новое, штампованное творчество. Этого нельзя допустить. Всё должно идти своим чередом. До первоначального состояния то, что уже сломалось, восстановить невозможно. Разве что убрать ограничители… но что из этого получится? Разве моральные рамки, нормы, комитеты не порицают подобные действия?..

Уфф… отпустило. Никакого саквояжа. Отражённый снегом и двумя стоящими на подоконнике стеклянными бокалами свет фонарей путается в аккуратно подстриженной бородке гостя. Не доктор, совсем нет – мужчина куда больше напоминает шамана каких-то оцивилизовавшихся племён, что снял одеяние из перьев и колокольчиков и сунул руки в рукава пиджака. Этих двоих легко спутать – возможно, потому, что их сферы деятельности пересекаются, а то и вовсе очень близко прилегают друг к другу. Доктор врачует тело, шаман врачует сознание.

– Вы – тот самый, кого я ищу, – медлительно, важно произносит он, отводя назад плечи. Рубашка выбивается из-под ремня, белыми, накрахмаленными облаками топорщится на животе.

– Да? – слабо говорит Влад. Он уже не знает, чего ожидать. Мужчина смотрит долгим совиным взглядом, а потом протягивает руку.

– Я был на вашей выставке, помните?

– Да…

Рука тяжёлая, сухая. Как будто сделана из мрамора. Такие руки может себе позволить только человек, крепость поступи которого это позволяет.

– Отлично, – кивает мужчина. На голове у него – короткий ёжик. – Сразу скажу, я не критик от мира моды, и вообще мало связан с этим миром. Ваши костюмы мне не понравились. Они карнавальны, смешны. Никакого вкуса. Впрочем, повторюсь, я не критик, поэтому моё мнение можете не принимать всерьёз. Не будете?

– Нет…

Если бы не эта дважды повторенная ремарка, Влад подумал бы, что Юлия привела одну из тех беснующихся на страницах журналов и в интернете личностей. Возможно, она думает, что ему нужна эмоциональная встряска, светопреставление с публичными оскорблениями и издевательствами.

Мужчина затыкает большие пальцы за пояс и спокойно говорит:

– Моё имя вам знать ни к чему. Всё равно мы скоро с вами расстанемся. Зовите меня просто… ну, скажем Неназываемым, – по лицу скользит мимолётная улыбка. – Между тем, я хочу заметить, что я рад нашему знакомству. Как видите, я не сопливый подросток, не состою на учёте в психоневрологическом диспансере и мало похож на обычную вашу аудиторию. У меня есть семья, хотя они и обеспечены до конца жизни. Несмотря на всё на это, я готов окончить свою жизнь в ваших руках, даже нацепив один из этих ваших смешных костюмов.

Он ждёт от Влада какой-то реакции, покачиваясь с носка на пятку. В такт этому движению позвякивают в подставке немногие оставшиеся чистые ложки.

Из-под его локтя выныривает Юлия: поняв, что чтобы сейчас вытянуть из Влада какую-то реакцию, придётся воспользоваться горячими щипцами, она оборачивается лицом к гостю и громко вопрошает:

– Это зачем же?

Неназываемый, оказавшись участником постановки, маленькой сценки, не удивляется: он вытягивает шею, чтобы видеть за плечом Юлии главного и единственного зрителя, говорит:

– Мне импонируют ваши идеи.

Влад затряс головой и спустил одну ногу со стула – будто бы там, внизу, был не пол, а тонкий лёд. О каких идеях они говорят? Тех, что разлагаются сейчас под крышечкой его головы?

– Огласка поможет напомнить всем этим уродам, для чего ты создавал эти вещи, – говорит Юлия, оборачиваясь к зрительскому ложу и выходя из роли. Представление закончено. Теперь всё по-серьёзному. Она хрустит рукавами пальто, душный запах духов и пота накрывает Влада с головой. – А какая огласка лучше такой?

– Какой?

– Лучше трупа в одном из этих твоих рогатых костюмов…

Неназываемый покашлял. Он потянулся к лицу, так, как если бы хотел поправить очки, но никаких очков там не было. Поэтому на полпути он останавливается, встряхивает рукавом и смотрит на часы на запястье.

– Не нужно так грубо. Зачем сразу… трупа? Знаете, какие это слово вызывает ассоциации? Тела. Да, тела. Я бы предпочёл тот выходной смокинг с бабочкой-мотыльком. Знаете, как-то солидней…

– Как будет угодно, – Юлия изучает свои ногти, а потом, прищурившись, ногти незнакомца. Если бы Влад сейчас мог хоть что-то считать, он бы посчитал, что господин Неназываемый следит за собой куда лучше, чем Юлия. Статус и власть в неброской коробке, по тиснению на которой каждый знающий человек поймёт, с чем имеет дело, а у всех остальных появится неприятный, трепетный осадок.

– Обговаривайте детали, – басит мужчина, – и сообщите мне, когда и где…

– Постойте-ка, – Влад наконец выходит из ступора, и заставляет тем самым Юлю и Неназываемого замереть – они, верно, не могли нарадоваться, что всё идёт так гладко. Надеялись, что Влад так и не сможет запустить четырёхтактный мотор собственных мозгов. Он ткнул в Неназываемого пальцем. – Вы что, собираетесь совершить самоубийство?

– Я же сказал, – с лёгким холодком говорит мужчина. Хотя Влад отчего-то был уверен, что причина холодка пришла извне. Внутри у толстяка просто-напросто всё замёрзло, когда Влад так невежливо использовал свой палец. – Суицид. Оружие пусть остаётся на моё усмотрение. Но забегая вперёд скажу, что у меня отличный именной кольт. Работает, как швейцарские часы, вообще не даёт осечек, и курок ходит так, знаете ли, плавно…

Влад медленно выбирался из своей скорлупы. Что поделать, если её раскололи мощным ударом сверху, придётся вытечь ещё разок на божий свет.

– Зачем вам это? – спрашивает он, глядя снизу вверх на незнакомца.

Тот постучал пальцем по столу.

– Позвольте мне не углубляться в причины. Всё, что вам нужно знать, я уже сказал.

– Вы говорили про мои идеи. А всё, что касается моих идей…

– Ну уж нет! – хмуро перебил Влада мужчина. – Это уже не ваши идеи – тут, возможно, отчасти моя вина, что я неправильно выразился – эти идеи вы уже спустили вниз. В общество. А всё, что покинуло, если можно так сказать, изначальную голову, спустилось вниз в том или ином удобоваримом виде – уже не принадлежит создателю. Создателю принадлежит только форма – одежда, устройства, книги… а что до сути, до информации – информация свободна. Осталось их только активировать, понимаете, вроде как кнопкой – вкл-выкл.

Влад не сдавался. В его голове сейчас говорили, перебивая друг друга, все его знакомые, чьи суждения так или иначе продвигали точку зрения Влада, катили это огромное колесо в гору или толкали его под горку. Савелий, Рустам, Виктор… Моррис, Эдгар. И никто из них не мог опровергнуть слова этого инфернального толстяка, дьявола в одежде из плоти. Идеи и правда не могут кому-либо принадлежать. Вот вещи – могут. И когда Влад умрёт, всё то, что он не придумал, не нарисовал, не сшил, останется в чужих головах, словно в сегментах огромной компьютерной сети.

– Так при чём тут вы?

– Я? – мужчина вздохнул, и рубашка выползла из-под ремня ещё на пару сантиметров. – Я же сказал. Кнопка эта не кнопка в привычном понимании, а вроде как событие. Этим событием и буду я.

Владу больше нечего сказать, и Неназываемый уходит. Тёмная квартира проталкивает его по своему пищеводу и выбрасывает в парадную. Слышно, как урчит в глубине здания лифт. Юлия возвращается, затворив за гостем дверь. Влад по-прежнему без движения, одна нога на полу, другую, обхватив руками, прижимает к себе – мерещится, будто конечностей у него невообразимо много, как у паука, и только думаешь об этом, как теряешься в невообразимом множестве возможностей: какой шевельнуть, какую поставить так, а какую этак.

Юля осторожно перемещается вокруг его насеста. Вещает:

– А ещё лучше – нескольких тел. Два, три, четыре самоубийства в разных частях города одновременно или почти одновременно! В твоих костюмах, во всём остальном – ничем не связанные люди. Мы обеспечим тебе полное алиби.

– И где же ты возьмёшь этих людей? – спрашивает Влад.

– Одного из них ты видишь перед собой. А остальных… у тебя довольно обширный фанклуб.

Понимание не сразу, но неизбежно и с медлительной величавостью, как стая проплывающих китов.

– Ты хочешь поступить так же?

Юлия улыбается, а потом внезапно наклоняется и целует Влада в нос. Губы её обжигающе-холодны, зато след от поцелуя жжётся, как сигаретный ожог.

– Именно. Видишь, ты уже разговариваешь более или менее связно. Как самочувствие? Живот не болит?

– Я, наверное, не смогу тебе позволить…

– Тише.

Влад внезапно чувствует, что не может говорить. Рот ему зажимает рука. Голос Юли над головой звучит, будто колыхающаяся фанера.

– Не делай вид, что для тебя есть что-то важнее того, что ты делаешь. Или того что можешь сделать. Я всё равно не поверю. Ты никогда не был одержим людьми. Как бы я хотела на тебя хоть чуть-чуть походить…

Когда ушла и она, Влад долго сидел на одном месте, глядя, как растёт на фонаре внизу снежная шапка, как она падает, сбитая хвостом неуклюжей ночной птахи, и растёт вновь. То, что она сказала, по-своему ужасно, но по-настоящему, наверное, ужасно, что во Владе эти слова не вызвали и следа внутреннего сопротивления и какого-либо неприятия.

Поздно ночью, около трёх часов, на мансарде дома номер сорок пять по Гороховой впервые за долгое время зажёгся свет.

Работы было много. Если значение имеют только идеи, нужно подготовить их надлежащим образом. Ранним утром Влад прогуляется по снегу до ближайшего магазина с тканями и будет ждать на его крыльце сначала до 8:00, а потом и до 8:17, пока сонная, отчаянно зевающая хозяйка не придёт и не выроет из сумки ключи.

– Кому только нужны в такую рань ткани, – скажет она молодому человеку болезненной наружности, топчущемуся на крыльце.

На этот раз он не хотел привлекать ни Рустама, ни независимого, беспристрастного и ехидного критика в лице Савелия. Прежние его идеи восстанут из пепла в новых костюмах. Нужно только сделать крен в сторону кипучей современности, по сути – вернуться к тому, с чего он когда-то начинал. Что, возможно, является очень верным – раннее, ещё не до конца оформившееся, интуитивное творчество является обычно самым искренним.

Снова будет брызгать кровью и слюной, орать, наступая на распятую на специальном холсте белую ткань с выпачканной в чёрной краске кисточкой, придумывать новые, совершенно безумные виды кроя и совершенствовать имеющиеся.

* * *

Савелий не появлялся у него дома уже почти год. Как и Юлия, он старался расшевелить друга, криком ли, руганью ли, увещеваниями, пинками заставить его выползти из норы. Но в конце концов, если у Юлии нервы атрофировались и отпали, Зарубин сыграл на них для Влада замечательный концерт, хорошенько на него наорав и с силой хлопнув дверью – замечательная точка, по выразительности с которой мало что может сравниться. Он сказал: «сюда я больше не вернусь. Бог свидетель, я сделал всё, что мог, и похоже, тебе самому нравится в том болоте, куда ты себя загнал. Что ж, пожалуйста! С меня довольно». Насколько Влад знал по рассказам Юлии, Сав оборвал все контакты и с ней тоже.

– Он считает, что я пойду прямиком за тобой, – печально сказала она в один из их совместных вечеров. – Пытался убедить меня тоже тебя бросить.

Влад знал: Зарубин наверняка говорил ещё и о Ямуне, но Юля об этом не сказала ни слова. Сказала ли она хоть слово Саву – вот вопрос. Наверное, тоже нет. Общаясь с Владом и его пластиковыми друзьями, настоящими друзьями, общества которых он никогда не гнушался и которых никогда не гнал из дома, Юля научилась отращивать и себе пластиковую кожу.

Винни бы его осудил. Так же, как и Савелий. Зато Эдгар и Моррис были бы всецело на его стороне – в этом Влад был уверен. Моррис неглупый малый, он понимал, что человеческая жизнь излишне переоценена в наше время, а для Эдгара планы и направления всегда были важнее судеб, которые в жернова этих планов попадают.

А самое важное, – считал Влад, и когда думал об этом, то проникался безмерным уважением и к Юльке, и к господину Неназываемому, каким бы снобом он ни был: самое важное, что они добровольцы. У него, у Влада, ни за что бы не хватило духу запустить машину, подобную той, что была у Эдгара, и жёстко контролировать её, не взирая на мнение людских масс, на подрывную деятельность таких, как Винни. Отцу он объяснил бы это так: «Я не умею ставить себя выше других людей. Прости, папа».

Отец бы ответил, что это величайший дар, с которым может только родиться человек, но даже он спящим своим сознанием понимал бы, что во Владе, как в сбитой программе или в гомункуле, живом эксперименте, рождённом в лаборатории и долженствующем там умереть, соединились самые противоречивые черты, которые могут быть присущи человеку. С таким набором не выживают – но гомункул каким-то образом выбрался на волю, вымахал в здорового лысого лба и даже умудряется что-то творить.

Хотя, вполне возможно, что и творить-то он умудряется только потому, что внутри постоянно, шипя, плавится лёд и заливает собой угли, которые в свою очередь испаряют воду и, болезненно пульсируя, разгораются вновь.

Полутора неделями спустя Юля позвонила Владу, чтобы сказать: «пора». Перед уходом она самолично воткнула телефон в розетку, а Влад, при всём своём отвращении ко всем возможным средствам коммуникации, не стал его выключать, видя в этом своеобразный символ, знак своего возвращения к жизни.

Влад молчал, пытаясь представить Юлино морозное дыхание у себя на щеке. Не получалось – будто бы она на самом деле стала пластиковой куклой. Юля звонила откуда-то с улицы, родной Санкт-Петербург шептал с галёрки свои механические мантры.

– Мне только что звонил наш с тобой общий знакомый, – голосом, похожим на звон пустой жестяной банки, сказала она. Температура за окном со вчерашнего дня болталась в районе минус двадцати пяти – попробуй-ка включить на таком морозе эмоции. – Он уладил все свои дела и готов исполнить свою часть сделки.

– А какая же моя?

Влад вдруг задумался: где она сейчас, какой была эта её неделя? Полной сомнений, или, напротив, решимость её достигла апогея? С кем она разговаривала эти дни, куда ходила? Ела ли она приготовленные дочерью кушанья? Что она ей говорила, рассказывала ли, что собирается совершить? Пыталась ли транслировать Владову точку зрения, которой, несомненно, прониклась?

– Свою ты уже давно исполнил, – сказала Юля. – Я больше никого не нашла. Вернее, я больше никого и не искала. Хватит нас двоих. Он – завтра в 13:00, Анчиков мост. Я не такая важная фигура. Поэтому Елагин мост, 13:20. Знаешь, где это?

Влад кивнул, ощупывая языком пересохшее нёбо, потом спохватился, что шорох щетины о трубку, наверное, недостаточно информативен, и сказал:

– Знаю. Слушай, спасибо…

Влад сказал это, и осознал, что это самая искренняя благодарность, которую он когда-либо кому-либо высказывал. Благодарность благодарностей.

– Что ты там делаешь? – перебила Юля.

– Работаю… в смысле, зашиваюсь.

Прижимая к уху плечом трубку, Влад поднял руки, с которых, как огромный мёртвый паук, свисала пряжа. Чего раньше он никогда не касался – так это вязальных крючков, увидев их, и всё сопутствующее, в магазине, Влад задумал наверстать упущенное. Чем пряжа хуже горлышек от африканских бутылок?..

– Ты снова работаешь?

В голосе женщины Владу послышалось что-то такое… горечь, восторг, а может, всё сразу. Не разобрать. Она готова отдать жизнь, чтобы вдавить плотнее и наверняка ту самую кнопку, о которой говорил Неназываемый, но вот к тому, что стоящий на бессмысленных кирпичах проржавевший автомобиль снова когда-нибудь поедет, была не готова. Плодов этих уже не доведётся ни увидеть, ни пожать.

На миг Влад испугался, что сейчас она пойдёт на попятную. Захлопнет крышку мобильника, объявив шах и мат своей решимости, а потом раскроет снова, чтобы позвонить Неназываемому…

Хотя, нет. Неназываемый должен умереть. Люди, наверное, просто так не появляются в чужих судьбах, и роль этого мужчины в судьбе Влада очевидна так, как ни одна другая. Он ясен, как знак препинания, понятен даже тем, кто не умеет читать руны этой самой судьбы.

– Да, – промямлил в трубку Влад. – Я, правда, никак не могу разобраться, как все эти бабки вяжут свои носки… может, это приходит с возрастом и мне не стоит сейчас браться за вязание?

Он слушает, как прерывисто дышит в трубку Юлия. Что это, шум закрывающихся дверей? Трамвай? Похоже, она не на машине. Ни Влад, ни, наверное, кто-либо другой в целом мире, ни разу не видел, чтобы она куда-то перемещалась без машины. Увидеть её в отдельности от любимого пикапа – всё равно, что увидеть голой.

– Ты где? – спросил он.

– Еду домой, – отчеканила Юля, и в какой-то миг между первым и вторым словом Влад понял, что она не собирается отказываться от своих намерений. Она одержима своей собственной идеей, каким-то айсбергом, от которого Владу видна разве что только верхушка. – Я подписала бумаги на отказ от ребёнка. Я оставила Ямуну в детском доме.

– Оставила?

– Это ужасно. Но долго она там не задержится. Её найдёт Савелий. Я уверена – он найдёт её и заберёт к себе. Он всегда был очень добр, и ко мне, и к ней, лучшего приёмного родителя не найти.

Уверенность в её голосе вогнала Влада в ступор. Как она может с такой безоглядностью доверять человеку, с которым, наверное, не перекинулась и словом за последний год? Отчаявшись переделать Влада, Савелий махнул рукой и на Юлю. Иголкой со вдетой в неё нитью он шьёт свою судьбу где-то на другом полотне.

Он сказал демократично, и так мягко, как только мог:

– Мне кажется, этот план слишком… ну, страшен, что-ли. Для нашего мира. В Африке, например, к смерти относятся гораздо проще, но даже там лишить себя жизни ради чего-то… ради чего-то похожего на идеи никто не может даже подумать.

Они с Юлей листья с одного дерева. Природой им предназначено говорить громко, не ошкуривая слова и не смягчая их вес – Влад большой, могучий, как скандинавский бог, Юлин голос способен делать сталь хрупкой похлеще любого шестидесятиградусного мороза. Но друг с другом они говорят, осторожно катая эти шары для боулинга через телефонную связь, точно каждый играет в песочнице с детьми.

– Мне тоже так кажется, – сказала Юля. – Это перебор.

Помолчали с полминуты. Наконец, Юлия сказала:

– Ты будешь и дальше жить и работать, если я отговорю Неназываемого?

Влад проверил на прочность все узелки спасательной верёвки из простыней, которую он сбросил из окна своей метафизической темницы.

– Скорее всего нет. Но может, я и выкарабкаюсь. Вам вовсе необязательно делать это ради меня.

Влад был сама демократичность. Зато язык Юлии снова был листом стали.

– Тогда мы это сделаем. Неназываемый старается вовсе не ради тебя, а ради того, что ты уже для нас сделал. Он же объяснял. А что до меня… Я была бы очень признательна, если бы ты был где-нибудь поблизости, – промурлыкала Юлия. Было слышно, как она прикрывает трубку ладонью. – Я хочу тебя видеть перед… перед тем, как всё закончится.

– Я буду, – пообещал Влад, и пряжа начала сползать с кончиков его пальцев, – я…

Связь оборвалась.

* * *

Влад упивался своей новоявленной свободой творить, как мог. Как будто он сам был карандашом, был иглой в чужих руках, невидимых, но не знающих сомнений, свободных от чувства жалости к материалам, лоскуты и обрезки которых устилали пол комнаты, прихожей и кухни, жалости к людишкам, которые идут на добровольную смерть ради метафизического нечто. Было готово шесть платьев, ещё одно на подходе, вот прямо к полудню будет закончено. Или чуть позже… наверное, как раз тогда, когда Неназываемый спустит курок. Интересно, как это будет? Будет ли вокруг много народу, или как раз в эту минуту наметится «окно» в потоках туристов? Попытаются ли его остановить? Смешается ли кровь с водой канала, или лишь окропит успевший уже встать лёд? Интересно? Смотря на разложенные на столе куски ткани, Влад лихорадочно барабанил пальцами: требовалось обладать резиновыми руками, чтобы сшить, как задумано, этот невероятный шов. Нисколечко. «Гни свою линию, гни…» – подпевал Влад любимой песне Савелия, единственной из ней строчке, пульсирующей сейчас в голове – любимой песне на то время, когда они общались и виделись почти каждый день, и, прокручивая в голове объёмный макет того, что нужно было ему сшить, вновь и вновь качал головой.

Горят огни.

Снег шёл, не переставая, и ручеёк машин под окнами, и без того хилый, прерывистый, иссяк совсем. Изредка доносился рокот снегоуборочной техники, но сюда она не совалась. Подмигивали друг другу светофоры, меняя стороны и напарников, как заправские перебежчики. Сейчас «свои» это зелёные, минуты две назад были красные. Один раз получилось поймать момент, когда все они горели жёлтым, и Влад надолго застрял у окна, ожидая, пока что-то подобное повторится. Но ничего.