Текст книги "Модельер"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Annotation

В Питере, у основ Грибоедовского канала живёт молодой человек по имени Влад. Ему двадцать пять, но он почти ещё ребёнок. Он подрабатывает то здесь, то там, стреляет деньги у родителей или у знакомых и старается не просадить их тут же, сразу, в ближайшие два дня. Влад неплохо рисует и решает изменить взгляд на моду. У него много друзей и недругов из «глянцевой» касты, касты хипстеров, тусовщиков и прожигателей жизни. У него есть свой взгляд на проблемы этой касты. Он хочет изменить её навсегда. Как он собрался это сделать, вы узнаете, прочитав этот роман.

При создании обложки использован образ Чарлза Ченнета Беннингтона. Но он не имеет ни малейшего отношения к содержанию романа.

Дмитрий Александрович Ахметшин

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Дмитрий Александрович Ахметшин

Модельер

Глава 1

Сегодня опять снег.

Забавно. Снегопад аплодирует людям с зонтиками и в пальто, словно артистам театра. Но куда деваться? После того как Мойка, малая Невка и Грибоедовский треснули и потекли, после того как под мартовским солнцем начали уменьшаться даже лужи – зимние куртки давно уже успокоились в чуланах и гардеробных, под одеялом из целлофановой плёнки и душистым запахом полыни и пижмы.

Хлопья крупные, похожие на малярийных комаров. Не сразу понимаешь – хочется прихлопнуть или брезгливо отдёрнуть руки.

Влад бредёт с вечерней прогулки. Точно такой же слой снега за отворотами пальто был в начале декабря шесть лет назад. Тогда он два часа сидел над каналом, свесив ноги вниз к замёрзшей воде, бросая мелочь голубям, которые, принимая яркие кругляшки за что-то съестное, ковыляли следом за движением руки по шею в пухляке.

Почему-то эти комары-альбиносы, такие хрупкие, пролетели без изменений через годы. Они пролетели, а столько важных вещей – стёрлось! Эти насекомые, потом ливень в девяносто четвёртом, когда вода чуть не добралась до отметки девятьсот десятого года – и это при нынешней системе сливов и канализаций!.. Потом гроза в девяносто пятом, когда весь город завывал автомобильными сигнализациями, будто затравленный зверь. Удивительно сухая гроза: дождь её сопровождал такой робкий, как девушки-служанки царственную императрицу.

Владу двадцать четыре, а прямо сейчас чувствует он себя как в восемнадцать. От нечего делать он пытается пристроить это ощущение на какую-нибудь полку в своём разуме, и обнаруживает, что на полках с того времени толком ничего не поменялось. По-прежнему тот же упрямый, немного трусоватый Влад. Неужели люди не меняются? Или прошло мало времени? Или ему кажется, и очевидное стоит где-то за плечами и усмехается? Хочется получить ответ прямо сейчас, но спросить некого. Можно остановить любого прохожего, но Влад не уверен, что это именно то знание, ради которого ему необходимо беспокоить посторонних людей.

Ключи позвякивают в кармане. Дома ни грамма еды и двадцать шесть манекенов.

Влад и его пальто неразлучны, как братья. Оно монструзно и огромно, способно впитать, кажется, всё что угодно. Влад носил его, сколько себя помнил. Уже к восемнадцати годам он мог разглядывать макушки своих сверстников, но больше не рос, поэтому в новой одежде не нуждался. Это позиция чёрствого, одеревенелого человека – какому нормальному парню не хочется новую куртку с множеством карманов, с отделанным мехом капюшоном, – но Влад именно таким и был.

Грудная клетка его, кажется, способна забирать втрое-втрое больше воздуха, чем грудная клетка обычного человека его возраста и комплекции. Лицо твёрдое и коричневое – последствия угревой болезни, которая к восемнадцати только-только начала проходить. Волосы тёмные, кудрявые, вечно нестриженые; всё время казалось, будто из них, как из океанских волн, появится на свет какое-то морское чудище. Владу очень нравилось любоваться в отражениях стёкол на застрявшие в вихрах снежинки, поэтому с ноября по январь, если не было сильного ветра и мороза, шапку он не носил. Только февраль, жестокий питерский февраль, что выкручивает уши и подозревает в каждой пышной шевелюре парик, который можно выдрать с корнем, мог совладать с его упрямством.

И пальто такое же, будто они и правда были братьями – огромное, уродливое, кудрявое от прожитых лет и перенесённых невзгод. На дворе две тысячи пятый, и к тому моменту жило оно на свете всего четыре года (из них два – на вешалке в магазине), что для одёжки, наверное, вполне сопоставимо с возрастом Влада, и многое повидало. Пахло из рукавов душным тропическим летом, в точке, где воротник соприкасается с шеей, всегда нестерпимо кололось, словно пальто копило сарказмы и подколки до того момента, когда придёт время его надёть.

В этом пальто Влад отчаянно напоминал городского ворона.

* * *

Проходят годы, и этому человеку уже за двадцать шесть. К тому времени он полностью избавился от детской угловатости, но не избавился от многих подростковых замашек: переходный возраст и этап полового созревания люди проходят в разное время. У некоторых он занимает десятилетие, или начинается слишком поздно. Влад мощен, с руками, похожими на манипуляторы машины, призванной разрушать и строить здания. Одет в рубашку и брюки. На рубашке сверху не хватает трёх пуговиц. Шея у него как будто деревянная, на затылке, кажется, можно увидеть номер, как на шарах для боулинга. Стрижётся налысо, зато щёки и подбородок украшает недельная щетина. Сама того не замечая, репортёрша, которая пришла брать у него интервью, рисует на полях блокнота линию губ и подбородок: черты лица приятные, хотя краешки губ, глаз и крылья носа чересчур загибаются вниз, создавая ощущение суровости. Дополняет этот образ взгляд. Человек не смотрит на собеседника, он вообще будто бы не умеет смотреть в упор. Зачем давить взглядом, если этими руками можно рушить города?.. Взгляд всегда чуть в сторону, или вниз, или вверх, и накатывает ощущение, что этому человеку с тобой невыразимо скучно.

Тем не менее он ухмыляется – рассеяно, тоже словно бы от скуки.

– Первое платье я нарисовал, кажется, в девять. Отец спросил меня: «Что это?». Я сказал: «Это тётя», и тогда отец сказал: «Лучше нарисуй её голой».

Влад хихикнул. Он не смеялся – он издавал смешки, короткие и острые, словно инструмент, призванный дырявить ткань выдержки собеседника.

– Так что признание пришло ко мне довольно рано. Предки признали во мне ублюдка, который будет скорее сидеть днями напролёт в своей комнате и подпевать сопливым песням, чем гонять в футбол и бить кому-нибудь морду. Отец по этому поводу очень психовал; я боялся, что он рано или поздно удушит меня шарфиком Зенита.

Влад сплевывает на пол, смотрит на плевок, думая, растереть его ногой или оставить как есть. Его поза в кресле странна: мало кто смог бы так усесться. Руки сложены на спинке, ноги перекинуты через подлокотник, спина совершенно неестественно сгорблена. «Отлично расслабляет мышцы», – говорит Влад и шевелит плечами.

Только у того, кто знает толк в кабинетных извращениях и привык проводить в четырёх стенах добрую часть дня. Женщина только теперь замечает, что на ногах вместо тапочек огромные белые найковские кроссовки.

Она делает пометки в блокноте. Напишет, что Влад «иероглиф лености», который может в любой момент взорваться деятельностью. Отмечает для себя на полях описать его лабораторию: здесь потрясающе неуютно, почти темно, а настольная лампа только усугубляет колкое чувство. Кажется, что каждый раз, когда опускаешь глаза к блокноту, манекены делают к тебе по крошечному шажку. Влад ничего не замечает. Он Наполеон, а это его армия.

– Здесь ваша последняя коллекция? – спрашивает репортёр.

– Здесь то, что не поместилось в шоурум, – мужчина махает над головой рукой, словно предлагая оглядеться и посмотреть внимательнее. – Смотрите, вон ту вон куклу зовут Фёдор. Как моего отца. Её так назвал мой приятель, Зарубин. Он не знал, что моего отца так зовут, но я сразу его вспомнил.

Манекен одет в тренировочные штаны с множеством карманов. Просто потрясающим множеством: их там около двадцати. Женщина щурится, пытаясь разглядеть получше, и Влад протягивает ей фонарик.

– Пользуйтесь, не стесняйтесь. Всегда ношу его с собой. Темнота помогает мне думать, но иногда без света никак.

С фонариком только хуже, кажется, что смотришь на что-то очень интимное; эта подкорка пластикового общества не для чужих глаз, во всяком случае, не для глаз, которые могут вращаться в орбитах. Влад их король, Владу здесь можно всё, а вот его гостям лучше держать любопытство при себе.

По крайней мере, можно в деталях разглядеть костюм. Помимо штанов на нём рубашка с небрежным принтом, изображающим мужскую волосатую грудь, и разноцветными пластиковыми пуговицами, поистине огромными и поистине ужасными на вид.

– Отец такое любил. – Влад с удовольствием потягивается. – Если бы я мог, я бы обязательно подбросил это ему в гардероб, хотя если бы он узнал, что эта вещь от кутюрье, его бы, наверное, хватила кондрашка. Я не встречался с родителями лет уже как семь. Хотя расстался с ними почти десять лет назад.

Он замолкает, и женщина спрашивает:

– А в чём разница?

Влад нетерпеливо постукивает пальцами по подлокотнику.

– Значит, что десять лет назад наши дорожки потеряли шанс сойтись снова.

* * *

На улице ни души. Снова декабрь. Ветер тянет снежные пальцы к открытому горлу, и Влад застёгивает на последнюю пуговицу пальто. Если бы он знал, что будет вспоминать эти пальцы спустя шесть лет с такой ностальгией, он бы, возможно, оставил бы для них лазейку. До родительского дома рукой подать, но сегодня туда дорога закрыта. Это Влад сказал себе накрепко. Что же делать? Нужно решить, пока в крови кипит злость. Именно это не даёт ему замёрзнуть и допустить даже мысль о том, чтобы поскрестись в родительскую дверь.

Влад запихал руки в карманы и побрёл прочь – куда угодно, а лучше бы вообще заблудиться. Под ногами, будто папиросная бумага, сминался снег. На Гороховой, совсем рядом, комариным писком зудели машины: падающее с неба нечто скрадывало любые звуки.

Он вышел на Обводной и повернул направо – просто потому, что в правом кармане лежала связка ключей, которая послужила своеобразным грузилом. В лоне канала задувал ветер; метался, иногда вырываясь наружу и прижимая уши шапки-ушанки к голове.

Злость на родителей потухла; чтобы заполнить возникшую пустоту Влад стал считать шаги. Где-то рядом лаяла собака – может быть, на него, но скорее просто от безысходности.

Может быть, папа и прав. Что он, мелочь, козявка, может дать обществу? Что толку от его рисуночков нормальным людям, а не этому воняющему духами сброду?

Влад задумался, откуда вообще в нём взялась эта страсть к костюмам, но не смог дать себе ответа. Просто появилась, и всё. Наверное, оттуда же, откуда и всё остальное. Если предположить, что есть кто-то там, наверху, выше и мудрее нас (Влад сейчас живо мог представить, как он откручивает новому человеку голову – перед тем, как тот покинет утробу матери – и засыпает туда много-много всякого мусора, в том числе миниатюрные ножницы, которыми маленький Владик будет вырезать из девчачьих журналов платья).

Значит ли, что если оно (что-то такое, отчего ты не можешь так просто отказаться) проявилось, стоит забросить всё остальное и проложить целую жизнь вдоль этой, избранной кем-то для тебя вместо тебя, тропы? Или напротив, сесть, «здраво раскинуть мозгами», как говорил сегодня батька, и выбрать менее претенциозное и вызывающее меньшее порицание со стороны общества, близких, бабушек на лавочке у парадной… Где здесь малодушие, а где храбрость?

После сто восемьдесят шестого шага идти дальше расхотелось – впереди Мойка. Тогда Влад свернул в какой-то двор, прошёл по дощатому настилу, под которым глухо роптали ямы. Уселся на капот старой Волги, которая не выезжала отсюда очень давно и, должно быть, не знала, что советские времена миновали (Влад не видел, на месте ли у неё покрышки, но снег с капота и крыши исправно и любовно убирали). Неумело закурил.

На Обводной смотрел трёхэтажный дом, ладный, как кусочек тростникового сахара, позади же была несуразная четырёхэтажка с застеклённой мансардой, похожая на болотную лягушку, у которой ввиду времени года отрасли выразительные седые брови.

Именно этот дом заинтересовал Влада. Он курил сигарету за сигаретой; они глядели друг на друга. Даже не так. Вглядывались.

Снегопад поутих, но стало подмораживать. «Сахарный» дом перемигивался окнами с «несуразным». По этим сигналам, казалось, можно сыграть мелодию. Такую простенькую, восьмибитную, какие можно было выжать из доисторических игровых приставок, этаких слёзовыжималок уходящих поколений.

Влад подошёл к подъездной двери четырёхэтажного дома, дёрнул за ручку и обнаружил, что домофон выключен. Шаг через порог, и вот наконец крыша над головой. Что ж, одну ночь можно провести на подоконнике: вот например на этом, на площадке между первым и вторым этажами. Тем более там ночевал вполне приветливый на вид майоран.

У подоконника оказался один весомый недостаток: в щели в между стёклами и рамой нестерпимо задувало. Кто-то соорудил растению подпорку в виде простого карандаша, хотя горшок требовалось было всего лишь убрать с холода. Влад спустил его на пол, и сам решил последовать примеру, спустившись к двери в подвал и попробовав очередную ручку.

Дверные ручки сегодня к нему благосклонны.

Хотя дело здесь, наверное, не в дверных ручках, а в неказистом доме, с которым они очень друг другу приглянулись. Подсвечивая зажигалкой и ища, где включается свет, Влад думал, что некоторые дома похожи на собак. Или на кошек… Нет, всё же на собак. Если бы дома были кошками, приходилось бы каждый день менять номера и названия улиц на их задницах. А собаку ты всегда найдёшь там, где ожидаешь её найти.

В подвале тепло, хотя и несколько влажно. Массивные опоры из рыжего кирпича – как и всё вокруг – устремляются к потолку. Под ногами скрипят доски. Попадаются вентили, какие-то ручки и рукоятки, огромный, мерно гудящий котёл. Шебуршатся мыши. Звякает от неосторожного движения ведро; там плещется натёкшая откуда-то вода.

Влад идёт дальше, периодически щёлкая зажигалкой. Вот и дальняя стенка… нет, ещё одна дверь, слегка приоткрытая.

Похоже на жилое помещение. Сравнительно небольшое, но сухое и тёплое, с выключателем на одной стене, черенком от лопаты и лысой метлой в углу. Со старым советским телевизором, повёрнутым экраном к стенке; с зарешёченным окошком под потолком, в которое был виден только снег. С кипой пожелтевших газет, которую венчала алюминиевая кружка. Видно, какой-то дворник облюбовывал эту каморку для собственных нехитрых нужд лет двадцать назад, да так и забросил. Кто знает, для чего этот телевизор?

Лампочка перегорела, так что пришлось возвращаться в парадную и заимствовать источник света оттуда. По трубам катилась с неповторимо приятным звуком вода.

Возле одной из таких труб в каморке Влад и расположился, вытащив предварительно из карманов сигареты, чтобы не помялись, ножницы, чтобы на них не наколоться, карандаш, две гелевых ручки и мятый блокнот, набор иголок, почти смыленный кусок мыла, кусок парчи и два куска льна, напоминающих носовые платки, и один настоящий носовой платок.

Он робко разложил всё это вокруг себя, словно пришёл в гости, но подсознание уже нашёптывало, что он задержится здесь несколько дольше.

Той ночью Влад приготовился к долгому бодрствованию: уставил в сторону крохотного окошка взгляд, готовясь уже ловить сквозь снежную пробку первые лучи рассвета. В голове бродили призраки вечернего скандала – он выдавил его, Влада, из дома, словно зубную пасту из тюбика. Никто не пытался его остановить – отец гремел дверьми, гремел стульями, оглушительно шлёпал тараканов, кажется, даже причиндалы у него в штанах заходились грохотом от возмущения. Матери как будто бы вообще не существовало. Как, впрочем, и всегда, когда дома накалялась обстановка.

Но сон неожиданно нашёл Влада – по сливным трубам он спустился к пареньку и деликатно постучался к нему в уши. Влад его впустил: ему так не хватало сейчас деликатности и покоя.

Это место стало его первой мастерской. Конечно, Влад не ушёл из дома так сразу и бесповоротно. Он, как брошенный кем-то речной голыш, ещё несколько раз подпрыгнул, срикошетив о водную гладь, прежде чем утонуть в самостоятельной жизни. Но в конце концов всегда возвращался в этот подвал. Будто наркоман, прикладывающий к лицу пропитанную эфиром тряпочку, Влад поворачивал огромный ржавый вентиль, веруя, что делает таким образом мир вокруг себя теплее, и вдыхал запах подземелий.

Отец отнюдь не был злодеем. Он сравнительно мало пил, не был эгоистом, как многие мужчины его возраста, комплекции, образования, напротив, он, пожалуй, слишком уж болезненно ко всему относился. И реагировал так, как может реагировать на неосторожно брошенный окурок взрывчатка.

Если сходить в гости к прошлому Влада, заглянуть в его детство, в песочницу, в которой он играл с другими детьми, можно частенько услышать, как меряются отцами. Маленький Влад со всей ответственностью мог сказать:

– Папа сделает меня самым сильным. И я поколочу вас, и ваших пап тоже.

Случалось это не так уж часто. Скорее, Влада можно было застать за (или под) столом с цветными карандашами, чем в песочнице с другими детьми. Или рассматривающим какой-нибудь аляповатый журнал с цветными карандашами. Именно это отца и бесило. Словно чувствуя тонкий аромат волшебства, веретеном закручивающийся вокруг его сына, он орал из своей комнаты:

– Иди-ка на турник, малой.

Мама могла бы сказать, что ему только семь лет, и до турника он не достанет не то, что в прыжке – даже во время своих полётов во сне. Но она, по обыкновению, молчала. А к турникам и прочим продольно-поперечным железякам Влад до конца жизни проникся отвращением. Они являлись ему иногда в кошмарах как части его тела, заржавевшие, склизкие, отдающие при любом движении вибрацией в виски.

Так что, чтобы лохматые кусты раздора начали плодоносить, не нужно было готовить землю. Она и без того готова была питать и питать. Двое мужчин в одной семье – подрастающий с одной стороны и неумолимо стареющий и теряющий влияние с другой, – чьи чаяния и стремления направлены в разные стороны, не могли не привести к катастрофе.

Когда Влад окончательно ушёл из дома, он не так много думал о родителях, как, может быть, им того хотелось. На тетрадном листе общества в клеточку, соответствующую этой семье, он изначально не вписывался. Но всё же иногда думал.

В первую очередь Владу не хватало отца таким, какой он бывал во сне. Мальчик любил их долгие пространные разговоры и надеялся, что отцу тоже их не хватало. После часу ночи мужчина, работник подземки, сам превращался в подземелье, по трахее которого грохочут поезда. Услышав храп, мальчик пробирался в комнату и садился на краешек кровати, у ног отца. И ждал. Мама у стенки спала крепко и тихо, как мышка. А может и не спала – Влада это особенно не волновало.

Время шло, и храп, вдруг стихнув, заменялся целым потоком негромких слов, иногда бессвязных, иногда сцепленных, как грузовые вагоны. Отец рассказывал про свой день – не обязательно прошедший, это мог быть затерявшийся где-то в глубоком детстве день. Однажды рассказ и вовсе принял неожиданный оборот: это была история об одном дне ручного голубя, который жил у папы тридцать с лишним лет назад.

– Если свистишь и никто не приходит, значит плохо свистишь, – хрипит отец, мотая головой и выдалбливая в подушке лунку.

Влад напряжённо, внимательно слушает. Задача – вставить свою лепту, одно-два словечка так, чтобы они вписались в контекст, но повернули бы повествование вопреки сценарию.

Непонятное слово, ещё что-то неразборчиво. А вот тут вроде бы «человечек…». «Человечек из печенья?» Влад наклоняется ниже, случайно касается отцовской руки. Она мокра от пота. Как у любого человека, чья работа связана с подземельем, кожа его очень бледна.

– Я говорю тебе, он зашёл вон туда, прямо в дом. Это он съел Мямлю. Я проследил его от самых Задворков, от качелей. И если свистнуть… нет! Нет! Не вздумай пробовать! – начинает метаться по постели, губы выделяются на белом лице алым пятном. В своих снах он нередко бывал вне так горячо любимых подземелий. Влада искренне это удивляло. – У нас осталось всего одна Мямля. Лучше её съедим мы. Поделим, вот что! Тебе руку и голову, мне ноги и ещё одну руку… да…

Влад вытягивает губы трубочкой и свистит. Папа застывает с открытым ртом; под веками беспокойно ворочаются глаза. Влад читал о фазе быстрого сна, и – это странно! – у отца, похоже, она может длиться очень долго. Может, полчаса, а может и все два.

Одним ударом Влад рвёт ту струну истории, которую папа натягивает в своём сознании. Теперь он как тёплый пластилин, из него можно лепить что угодно. Или просто поговорить.

– Папа, – шепчет Влад. Под руку попадается блистер от маминых таблеток, что-то он делает на постели?.. Влад машинально убирает его в карман ночной рубашки. – Ты… наверное, ты был прав днём. Со мной не всё в порядке. Я как-то странно бунтую. Я изучил вопрос. Пашка… помнишь Пашку? Видел бы ты, как он хлещет пиво. Ещё один парень украл у родителей заначку и купил себе мопед. Вот это бунт!

– С тобой всё в порядке, сын, – слегка удивлённо говорит мужчина. Влад ждёт продолжения, и действительно его дожидается. – Переходный возраст между (неразборчиво; кажется, «лего») и компьютером – это не переходный возраст.

– Мне шестнадцать, пап.

Отец улыбается.

– Я опять чуть не заблудился. Скажи, где я сплю? Мы переехали от этого ужасного канала? Мне адского шума хватает и на работе.

– Нет, – Влад позволяет себе улыбку. – Мы всё ещё здесь.

– Ха-ха, – очень чётко произносит отец. Руки его здесь, во сне, получают короткую передышку от дрожи, которая сотрясает их во время бодрствования. То ли от тяжёлой работы, то ли от редких, но всё же имеющих место быть заплывов в алкогольные океаны. Непривычно видеть эти руки неподвижными. – Я тебя обманул. Я не сплю. Как я мог бы с тобой общаться, если бы, например, спал?

Это «например» совсем не из лексикона отца. Он никогда не строил таких длинных выражений, он вбивал короткие, веские колья слов, от которых быстро начинала раскалываться голова.

– Слушай! – забывшись, Влад машет руками, и кошка Нюрка просыпается и глазеет на него с кресла двумя пятидесятикопеечными монетками.

Отец молчит, и сын начинает рассказывать. Скрупулёзно корчевать день, стараясь не упустить ни одной мелочи, ни одной имеющей значение мысли. Иногда он получал в ответ остроумные комментарии, иногда нечто невразумительное, когда собеседник опускался глубже в пучины сна. Но во время одной из таких бесед отец убедил мальчика пойти на курсы закройщика – с тем, чтобы на следующий день чуть его за это не прибить.

* * *

В семнадцать Влад впервые ушёл из дома. Укутался в этот самый снег, нашёл какую-то теплотрассу, к которой жались бродячие собаки, и проспал до утра. Школа в этот день тоже его не дождалась, зато дождалась любимая – швейная мастерская, куда его угораздило устроиться подмастерьем. Там заправлял молчаливый мужчина с бородкой и пальцами, которые невозможно было проткнуть ни одной иглой. Эти пальцы были предметом зависти Влада; он дал зарок как можно быстрее наработать себе такие же.

– Попробуй ходить на пальцах, – сказал как-то мастер на первое апреля, и Влад весь вечер пытался на них встать. Первого апреля не было в его календаре.

Подмастерье закройщика – не такая уж весёлая работа, но Влад был самым отверженным работником на обеих берегах всех каналов.

Мастером был странный человек по имени Рустам. Влад запомнил те времена в первую очередь по спокойной, расслабленной тишине, что висела меж ними во время работы. За целый день они могли не сказать друг другу ни слова; общались исключительно щёлканьем ножниц и скрипом мела по ткани. Лысая голова его, склонившаяся над лоскутом ткани, выглядела, как бесплодные земли, поливаемые светом безжалостного электрического солнца, голова эта была вровень с головой Влада, даже когда он стоял, а мастер сидел. Невозможно сказать, сколько ему лет: такие по-настоящему большие люди обычно долго не живут, но очень долго умудряются выглядеть на тридцать – и в двадцать пять, и в сорок, и в пятьдесят пять. А потом просто потухают, будто бы кто-то задул свечу.

– Какой у тебя стаж? – спросил он у Влада в день их знакомства.

– Два года! – с вызовом ответил Влад.

Мастер нацепил очки и долго его разглядывал.

– Я тебя возьму, – сказал он, – хотя работал ты не более двух месяцев.

– Откуда вы знаете?

– Посмотри на свои руки.

Влад посмотрел, но ничего особенного не увидел. Тем не менее мастер считал, что такого объяснения вполне достаточно.

Это стало для Влада поводом к тому, чтобы выкладываться по полной. Первую неделю он ожидал какого-то вердикта относительно своей работы, потом решил, что отсутствие новостей – тоже хорошие новости. Раз Рустам молчит, значит всё правильно. Значит, Влад успевает расшелушивать выданные ему задания в нужные сроки.

Они стали хорошей командой. Рустам умел многое и охотно делился навыками с подмастерьем. Все его амбиции сводились к тому, чтобы используя лекала, ножницы и швейную машину превратить куски ткани чуть ли не в космический корабль, но амбиции эти были поистине наполеоновского масштаба. Любую работу он выполнял так, будто от этого зависела его жизнь. Влад очень это уважал: он чувствовал, что его собственные амбиции, будто лифт, стремятся куда-то в плюс бесконечность. «Я мечтаю о великом, но и только, – думал Влад, – а этот человек просто находит великое в малом». Гораздо позже он писал на полях своего дневника с набросками и эскизами: «Работа, какое-то общее дело – вот на основе чего формируются самые тёплые и долговечные отношения. Вовсе не душевная привязанность послужит к тому хорошим фундаментом, а взаимное уважение. Работа связывает людей в машину, хорошо слаженный механизм. Разве может одна шестерёнка питать какие-то другие чувства к другой, кроме безмерного уважения?»

Однажды Рустам спросил:

– Ты умеешь работать с кожей?

Влад не умел. Рустам отпер дверь в дальней стенке мастерской, и взгляду мальчика открылось ещё одно помещение. Оно казалось очень тесным – даже не помещением, а развёрстым животом, полным непонятных органов. Запах кожи, дыма и каких-то смол подыскивал себе тёплое местечко в ноздрях, пока Влад озирался. Здесь были обшитые истёртой до тусклого блеска кожей полки с образцами. Был приземистый стол с хитрыми зажимчиками, с резаками разного размера и формы, похожими на канцелярские ножи, с плоскогубцами, молотками и чем-то, похожим на большое долото.

– Как пыточная машина, – сказал Влад.

– Я редко сейчас здесь работаю, – покачал головой Рустам. – Пальцы уже не те, да и не получается совмещать работу с кожей и с тканью. Одна требует нежности, другая грубости, и каждая требует внимания. Но я всё ещё очень люблю этот запах.

Влад осторожно прохаживался вокруг стола. Под его шагами поднималась и медленно оседала пыль. За те полтора месяца, что он здесь работал, эту дверь не открывали ни разу.

Рустам пристально посмотрел на своего подмастерья.

– Если хочешь, передам тебе всё что знаю. Мы могли бы разделить обязанности.

Влад начал учится ещё и кожевному делу. Если бы вдруг судьба сложилась так, что он помирился с родителями, он показал бы отцу свои руки и сказал: «Ты всё ещё думаешь, что дело, которому я учусь – женское?» Эти руки всего за полгода работы с кожей превратились чуть ли не в клешни. Неделю он заново учился соизмерять усилия: чашки лопались у него в ладонях, а ручки ломались. В гостях он ломал вешалки, на работе гнул иголки, а один раз умудрился отломить горлышко у дорогущей бутылки в супермаркете, после чего, петляя и прячась за мусорными баками и стендами с рекламой, убегал от охраны.

Учёбу в университете на первом курсе математического факультета какого-то арьергардного вуза он почти забросил; предпочитал целыми днями пропадать в мастерской. Не стал заморачиваться даже тем, чтобы взять академический. Отец был, несомненно, в ярости. Несмотря на свои коммунистические взгляды, к учёбе он относился очень серьёзно. Сам он окончил только специализированное училище и был очень горд, что сын может учиться в университете.

Тем не менее сын намеренно предпочёл взять планку пониже.

Влад прикладывался к бутылке с опытом столько, сколько мог. Однажды, через полгода после того, как подмастерью открылся мир кожи и меха, Рустам сказал:

– Мне нужно уехать. У моей дочери проблемы, и мне нужно её навестить. Скорее всего, я уеду надолго.

– У тебя есть дочь? – удивился Влад.

Казалось, единственными детьми, которые могут быть у Рустама, были многочисленные выкройки.

– Представь себе, – невозмутимо пожал плечами Рустам. – В Татарстане, в Алма-Ате. Я не хочу уезжать, но, кажется, пришло время старому дубу посмотреть, как там корни. Или молодые побеги… как угодно.

Влад стоял, открыв рот и не зная, что сказать.

– Хочу оставить на тебя мастерскую. Ты уже многое умеешь. Вежливо, не так, как ты обычно общаешься, а вежливо объясняй клиентам, что я в отъезде, и предлагай свои услуги. Я оставлю тебе рекомендательное письмо: напишу, что хоть ты и тормоз, но работаешь как надо.

Влад крепко задумался. На следующий день он подошёл к Рустаму и сказал:

– Я не буду здесь работать. Я… я же ещё толком ничего не умею! Мне придётся найти нового учителя, хоть я и не хочу. У тебя я мог бы учиться ещё с десяток лет.

Рустам помолчал. Сегодня он был как-то особенно рассеян, и Владу вдруг показалось, что он сейчас возьмёт и задымится. Не от злости, а как машина, в которой замкнули какие-то проводки. Он сказал:

– Я могу найти тебе… себе для тебя замену. Продолжать учиться щёлкать ножницами ты можешь и один, а вот как тебе, например, работа в театральной мастерской? Там есть чему поучиться.

Влад задымился первый.

– Правда? Настоящая мастерская при театре?

– Более того, – продолжал Рустам, рассеянно перебирая в коробке «безродные» пуговицы (в шкафу у него было сто восемь коробочек с пуговицами, разных форм и размеров, а сто девятая, наполненная такими, что остались от «клиентских» вещей и просто непонятно откуда взявшимися экземплярами, стояла на столе). – Скажу тебе, что такого разнообразия костюмов ты ещё не видел. Многие сделаны по образцам восемнадцатого века. Если ты так хочешь учиться, лучшего места, чтобы, – он вытянул руку и щёлкнул Влада по лбу, – открыть консервную банку твоих мозгов, нет. Тамошний мастер, Виктор, мой друг, и он съест их ложкой.