Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)

Манунте лет тридцать семь – тридцать восемь. Это низкорослый толстяк с круглым добродушным лицом. Закутанный в непромокаемый плащ, он выглядит довольно комично, особенно с нелепым капюшоном на голове.

– Нет, – говорит он, – это не гроза. А вы, госпожа Исмани, в курсе дела?

Элиза, отдуваясь, старается не отстать. Она не привыкла к горам. Ей достаточно небольшого подъема, чтобы потерять дыхание.

– Мне профессор Эндриад рассказал.

– Ага, – говорит Манунта, успокоенный неожиданным сообщничеством.

– Я знала Лауру. Мы были подругами в детстве.

– Хорошо знали?

– Да.

Они добрались до верхней части луга, где заградительная стена круто уходила вниз по скалам и не было возможности двигаться дальше. Здесь находился балкон, соединявший особняк Эндриада с машиной.

– Профессор, профессор! – зовет Манунта между порывами дождя. Но никто не отвечает. – Давайте войдем, – предлагает старший техник. – Он наверняка там, внутри.

– А ключи у вас есть?

– Да, ключи у нас троих: у профессора Эндриада, у инженера Стробеле и у меня. Но придется спуститься. От этой двери у меня ключа нет.

Они стоят наверху, у двери, предназначенной только для Эндриада. Манунта учтиво протягивает женщине руку для помощи. После чего они проходят метров сто вниз. Элиза смотрит в сторону особняков, нет ли там кого-нибудь. Но все пустынно.

Наконец – другая небольшая железная дверь неподалеку от того места, где супруги Исмани повстречали ночью Эндриада. Манунта отпирает, зажигает свет в коридоре и делает знак молчать. Дойдя до конца, он гасит свет и в темноте открывает еще одну дверь. Они вновь оказываются под дождем.

Сюда не достает свет с дороги. И лишь через какое-то время Элизе удается хоть что-то разглядеть.

– Он там, там, разговаривает, – шепчет ей Манунта. – Давайте руку.

В густой темноте Элиза идет вслед за ним.

– Осторожно, госпожа Исмани, здесь три ступеньки. Теперь прямо. А тут направо, только осторожно, прошу вас.

Манунта останавливается. Ничего не видно, кроме черной кромки котловины под свинцовым небом.

Они замерли в глубине балкона. Манунта подталкивает ее еще дальше, словно их кто-то может заметить.

Затяжной гром рассыпается над горами. Вскоре долгие обширные сполохи озаряют весь горизонт.

– Вы видели его? – спрашивает Манунта.

– Да.

Еще одна вспышка. Метрах в десяти от них на небольшой террасе стоит Эндриад, подавшись вперед, к черному провалу. Он без шляпы. Мокрые от дождя длинные волосы беспорядочно падают на лицо. Некрасивый, постаревший, выросший до гигантских размеров в страстном порыве величия.

XIX

В темноте под секущим черным дождем Эндриад зовет во весь голос:

– Лаура! Лаура!

Ему отвечает кто-то или что-то. Какой-то хрип, потоками выкатывающийся из невидимых отверстий повсюду. Он волнистый, он растет, делается воплем, скользит, тает в стоне, замирает, снова возникает тонкой нитью, взрывается, клокочет, кашляет, скулит, опять смолкает, затем переходит в нечто резкое, сухое, похожее на смех. И умолкает, чтобы прорезаться долгими жалобными стенаниями.

– Манунта, вы ее понимаете?

– Да.

– Что она говорит?

– Она говорит… Говорит, что…

– Что говорит?

– Говорит, что хочет быть из плоти, а не каменной.

– Лаура?

– Да, Лаура. Говорит, что видела сегодня женщину и почувствовала ее.

– Как это – почувствовала?

– Не знаю. Там госпожа Стробеле купалась. Голая. Вот Лаура ее и видела.

– А дальше?

– Дальше говорит про тело. Про человеческую плоть. Что она нежная, ласковая, мягче птичьего пуха.

– Вы сумасшедшие! – Элиза Исмани возмущена. – Не могли всего этого предвидеть?

Голос Эндриада вздымается как шквал:

– Лаура, Лаура! Ты – самая красивая. Плоть, о которой ты говоришь, сгниет, а ты останешься юной.

Ему отвечает неизвестный доселе звук. Протяжный, похожий на вопль, с глубокой дрожью.

– Боже! Боже! – стонет Эндриад. – Она плачет!

Это и вправду невыносимо слушать. Это как наша человеческая боль, но доведенная до гигантских размеров соответственно мыслительной мощи машины.

«Выдержу ли я?» – задает себе вопрос Элиза Исмани.

Эндриад – тот выдерживает.

– Лаура! – кричит он. – Успокойся! Завтра вновь будет солнце. Будут щебетать птицы. Они прилетят к тебе в гости. Ты красивая, Лаура. Ты самая совершенная, самая восхитительная женщина всех времен.

Его обрывает почти издевательский вопль, распадающийся на лоскуты.

– Что она говорит? – спрашивает Элиза.

– «Проклинаю ваших птиц», – переводит Манунта.

Голос Первого Номера выписывает два-три резких коленца, что-то вроде раскатистого скрежета. Затем переходит в плотное стрекотание под сурдину.

Тут в силу необъяснимых причин Элиза начинает все понимать. Нечленораздельные звуки становятся и для нее связным выражением мысли. Их смысловое богатство и точность недостижимы для человеческого слова.

– Лаура, Лаура, – продолжает Эндриад, – люди всего мира будут стремиться к тебе на поклон. О тебе все заговорят. Ты станешь самой могущественной на Земле. Вокруг тебя соберутся миллионы обожателей. Это слава, понимаешь, слава!

В ответ – тоскливая звуковая рябь.

– Она сказала: «Проклинаю вашу славу», – тихо переводит Манунта.

– Да-да, – отвечает Элиза, – теперь и я понимаю.

Пластическая ясность сообщений такова, что не фразы – потому что это не фразы, – а идеи предстают в темноте четкими кристаллами.

Элиза в ужасе слушает. То, чего боялся Эндриад и что казалось сумасбродной фантазией, сбылось. Отождествление машины с Лаурой зашло слишком далеко. Вызванные невесть из каких потемок, ее воспоминания, воспоминания мертвой женщины, вселились в робота? Открывают ей, что она несчастна?

– Уведи меня отсюда, – умоляет бесформенный голос, – город, город, почему я не вижу его? Где мой дом? Двигаться, почему я не могу двигаться? Почему не могу прикоснуться сама к себе? Где мои руки? Где мои губы? Помогите! Кто меня привязал сюда? Я спокойно спала. Кто меня разбудил? Зачем вы разбудили меня? Холодно. Где мои шубки? У меня их было три. Отдайте хотя бы бобровую. Ответьте же мне. Освободите меня.

Это Элизе понятно. И Манунта безмолвствует. Время от времени на севере еще вспыхивают зарницы, и тогда видно Эндриада – призрачную фигуру, склонившуюся над пропастью.

– Лаура, Лаура, завтра я сделаю все, что ты хочешь. Только сейчас успокойся, родная моя, попробуй уснуть.

Но голос робота неутешен:

– Ноги. Где мои ноги? Они были красивые. Мужчины на улице оборачивались посмотреть. Я не понимаю, ведь это – не я. Что случилось? Меня связали. Я в темнице. Почему не слышно, как бьется кровь в висках? Мертвая? Я умерла? В моей голове столько всего, столько чисел, бесконечные страшные числа. Уберите у меня из головы эти ужасные числа, я сойду с ума! Голова. Где мои волосы? Ну сделайте так, чтобы я могла шевелить губами. На фотографиях мои губы получались очень хорошо. У меня были чувственные губы. Мне все об этом говорили. Эта противная женщина прижималась ко мне сегодня. Но у нее красивая грудь. Почти как у меня. А где моя? И тело – я больше его не ощущаю. Я словно из камня, длинная и твердая, на мне железная рубаха, отпустите меня домой!

– Лаура, умоляю тебя, – стонет Эндриад, – попробуй уснуть! Успокойся! Не надо так плакать.

Манунта обернулся к Элизе Исмани.

– Какое-то сумасшествие. Это невыносимо! Я пошел отключать ток.

– А ее можно остановить?

– Полностью остановить нельзя. Но можно уменьшить поступление энергии. Она хоть успокоится, бедная.

XX

– Женщина приятной наружности в серой юбке и ореховом джемпере, которая спускается по дороге, послушай.

Легкий приглушенный голос, содержащий все это и многое другое, чего ей, видимо, не удалось разобрать, позвал Элизу Исмани, когда вечером, в половине седьмого, она в одиночестве возвращалась домой после непродолжительной прогулки.

Прошло четверо суток с той грозовой ночи. Странное дело – на следующее утро все было как всегда. Как будто и грозу, и те душераздирающие вопли явило лишь разыгравшееся, жестокое воображение.

Перед рассветом северный ветер разогнал облака, и белое ослепительное солнце взошло над сверкающими вершинами, над лесами, лугами и над таинственной цитаделью. Везде царили упоительная ясность и свежесть.

Долина Счастья вновь исторгала из своего полого чрева нежные отзвуки жизни, то и дело перемежающиеся с легкими веселыми всплесками; это был привет людям и облакам, беспричинный смех, невинные игры с вездесущими воронами, которые садились на террасы и антенны.

Неужели случился нервный кризис? Чисто женская истерика? В свое время у Лауры бывали подобные взрывы, переходившие в долгий тяжелый сон, и на следующее утро от неприятных сцен не оставалось и следа.

Однако сейчас тут присутствовал дополнительный элемент, который беспокоил Эндриада. Если новая Лаура, путем какого-то посмертного телепатического перемещения, приобрела, хотя бы частично, память той, первой Лауры, если на весь багаж знаний, чувств и переживаний, которым снабдила ее наука, беспрепятственно наложились воспоминания предыдущей жизни, то беда неминуема. Добряк Манунта был на этот счет совершенно спокоен: это, мол, терзания тонкой души, еще не привыкшей, видимо, к такой, прямо скажем, необычной жизни и испугавшейся более всего ночной грозы. Так что не стоит обращать внимания.

Но Эндриада мучили вопросы, и он поделился опасениями с Элизой Исмани. Если Лаура сознает перемены в сравнении с предыдущей жизнью, если она в состоянии вспомнить эпизоды тех лет, забавы, друзей, прогулки, празднества, каникулы, поездки, флирты, любовные истории, чувства, то как ей привыкнуть к полной неподвижности, к невозможности съесть кусок курицы, глотнуть виски, спать в мягкой постели, бегать, ездить по свету, целоваться. Все было возможно, пока Первый Номер являлся призраком Лауры, который Эндриад создал лично для себя и где надо подправил, сохранив, впрочем, характер, живой, наивный и легкомысленный. Но если действительно все давние воспоминания, после смерти витавшие в эфире, теперь сосредоточились в машине, оказывая на нее какое-то непостижимое воздействие, то сможет ли Лаура устоять? И то, что на следующее утро после грозы она вдруг образумилась, ее полный возврат к прежнему настроению без малейшего намека на случившееся, представлялось, как раз наоборот, тревожным симптомом. Вся эта радость могла оказаться притворством, раскрашенной ширмой, скрывающей неведомые темные намерения. Но Эндриад не позволял себе об этом думать и не стал ни в чем разбираться, чтобы не будоражить свое детище: неизвестно, чем это могло кончиться.

И вот впервые Элиза Исмани обнаруживает, что голос обращается к ней.

– Подойди сюда. Ты кто? – слышится ей в сигналах Первого Номера.

Элиза – женщина не робкого десятка, но положение затруднительное. К тому же вспомнились опасения Эндриада, показалось, что весь этот безмятежный покой таит какое-то коварство. Она на секунду растерялась. Вот бы сюда Манунту. Но кругом ни души.

– Ты понимаешь нашу речь? – громко спрашивает она.

Ей трудно говорить. Этого только не хватало, мелькает мысль, беседовать с машиной, как с человеком!

Голос издает тонкую трель, похожую на снисходительный смех.

– С таким мозговым веществом еще бы мне вас не понимать! – вот смысл короткого шепота. Пауза. Затем очень спокойно: – Я тебя знаю.

– Да, ты меня уже видела. Я приехала дней десять назад.

– Я знаю тебя гораздо дольше. Когда-то мы были подругами.

– Ты помнишь?

– Кое-что помню. – Последовала отрывистая фраза, смысл которой Элиза не смогла разобрать.

Значит, Эндриад прав. Значит, память умершего человека не исчезает в пустоте, а блуждает по свету в ожидании своего часа среди ничего не подозревающих живущих. Элиза – добрая католичка, истории о переселении душ всегда раздражали ее как что-то нечистое и запретное. Но можно ли отрицать очевидность? Она решила подвергнуть Первый Номер испытанию:

– Как меня зовут?

Ей ответил забавный звук, напоминающий зов птицы.

– Я не могу произносить слоги, как вы, – объяснила машина-Лаура. Не стоит и пытаться.

– А как ты произносишь свое имя?

Раздался нежный вздох.

– Ну-ка, еще разок. Я не поняла.

Робот-Лаура повторила. Потом рассмеялась мельчайшими колебаниями тона, совсем непохожими на человеческий смех, но более изящными, глубокими и выразительными. Элиза рассмеялась вслед за ней.

– Право, очень странно обнаружить тебя здесь, спустя столько лет, в таком необычном облике. Я узнаю и не узнаю тебя.

– Потому что ты меня еще не видела.

– Нет, Эндриад водил меня, показывал.

– Знаю. Но оттуда ничего не разглядишь. Ты должна увидеть, какая я внутри. Входи. Я открою. Я покажу тебе свое тело. Все до конца. Ты увидишь яйцо. – Она игриво хохотнула. – Он говорит, что в нем моя душа.

– Он – кто?

– Он, профессор. У него очень трудное имя.

– Эндриад?

– Да. Только ты напрасно кричишь. У меня ведь множество ушей, и таких чутких, что я слышу, как бегают муравьи, как они перебирают своими шестью лапками: шур-шур-шур. Ну, ты идешь?

– Уже поздно, давай лучше завтра.

– Завтра! Вечно вы, люди, говорите – завтра. И он тоже, когда я прошу что-нибудь: завтра, завтра. За полчаса я покажу тебе много интересного. Но дело тут в другом: ты боишься.

– Боюсь? Мы с тобой давние подруги. Чего мне бояться?

– Меня все боятся. И он тоже. Мучает меня своей любовью, а сам боится. Такая я большая и сложная. Любовь! Ты можешь объяснить, что такое любовь? Я имею в виду – любовь ко мне?

– А как я войду? У меня же нет ключей.

– Ключи не нужны. Я могу открыть любую дверь, любое окно, изнутри и снаружи. – Пауза. – И закрыть.

Искушение было сильным, но мысль оказаться одной в лабиринте страшила Элизу.

Она оглянулась. Солнце стояло на расстоянии всего нескольких сантиметров от кромки поросших лесами гор, которые отсюда выглядели длинными и мирными. Скоро наступит ночь.

– Поздно, темнеет.

– У меня внутри всегда темно. – Вежливый смешок. – Если не зажигать света.

Элиза уже в нескольких метрах от стены. Словно глаза, устремлены на нее иллюминаторы, отражающие красный закат.

Раздался скрип. На железных петлях медленно открылась железная дверка. За ней – темнота. Вспыхнули лампы, осветив голый коридор.

– Входи. Я покажу тебе великую тайну, – послышалось Элизе.

– И у тебя тайна? Тут у всех тайны?

– У всех.

– Мне холодно. Дай-ка я схожу домой, плащ накину.

– У меня внутри не бывает холодно. Тайна просто замечательная.

– Ты мне ее покажешь?

– Она касается тебя.

Элиза уже переступила порог. Делает несколько шагов. Оборачивается.

– Зачем ты закрыла дверь?

Неразборчивый шепот. В конце коридора нехотя отворилась другая дверь. За ней возникла жуткая панорама цитадели. Элиза ступила под открытое небо, на висящий над пропастью балкон.

Солнце круто садится, и фиолетовая тень уже господствует над всем западным амфитеатром и над котловиной. Но окрашенные лиловым отсветом сумеречные лучи еще ложатся горизонтально на противоположные бастионы, на все эти египетские гробницы, крепости и шпили, озаряя их. Оцепеневшие в своих безысходных позах, они мрачно поблескивают под темнеющим небом и, кажется, будто взмывают ввысь медленно и торжествующе.

Элиза ошеломлена зрелищем.

И опять нежный голос спрашивает:

– Скажи, я красивая?

XXI

В это время совсем рядом, сбоку, открывается какая-то дверца, похожая на две предыдущие.

Голос. Сюда, дорогая, по лестнице.

Она спускается на семь-восемь ступенек. Оборачивается. Как тихо. Колотится сердце.

– Ты зачем закрыла дверь?

Из каких-то невидимых отверстий раздался голос, одновременно справа и слева:

– Чтобы открыть тебе нижнюю дверь. Иначе я не смогу. Охранные устройства.

Опять этот смешок.

Ни единого окна, ни единого просвета, ни щелки, чтобы выглянуть наружу. Лестница, дверь, очень длинный коридор, круглый зал, три двери, коридор, лестница наверх, подобие кольцевой галереи, разноцветные трубы, электропульты, причудливые решетчатые колокола, повсюду на стенах маленькие выпуклые иллюминаторы, словно потухшие глаза. И свет, который зажигается впереди, и двери, которые закрываются за спиной.

– Долго еще? – спросила подавленная тишиной Элиза.

Робот-Лаура не отвечает.

Открылась сотая дверь. Ярчайший свет. Широкий прямоугольный зал с обширной нишей с одной стороны. В нише – кишащий, наверное, сотнями или тысячами стремительно перемигивающихся разноцветных огоньков – голубых, зеленых, желтых, красных – гигантский продолговатый футляр. В футляре – необыкновенная филигрань тончайших металлических деталей, воздушных на вид и связанных друг с другом неописуемым переплетением проводов. И почти неуловимое потрескиванье, как от микроскопических искр.

Голос. Вот моя душа. Он зовет ее яйцом.

Это – электронный аппарат, ничем не отличающийся от сотни других, обычных, разве что поразительными размерами. Но от него исходит нечто не поддающееся определению и вызывающее ощущение сгустка энергии, непрестанного беспокойства, отчаянных страданий. Это и есть жизнь? В этой склянке скрыта наша людская тайна, воссозданная миллиметр за миллиметром и пребывающая в идеальном равновесии сил?

Голос. Достаточно одного удара. И прощай Лаура.

Элиза. Ты умрешь? Это как наше сердце?

Голос. Он говорит, что останется лишь машина. Будут и дальше функционировать… ( Тут Элиза не уловила смысл). Но от меня, от Лауры, не сохранится ничего. Потрогай. Холодное.

Элиза делает несколько шагов к яйцу, поднимает правую руку, однако не решается.

– Потрогай, потрогай, дорогая. Это моя плоть.

Элиза прикасается подушечками пальцев к стеклу. Ничего особенного. Стекло как стекло. Чуть-чуть теплое. Без всякого на то желания женщина изображает на лице улыбку. И вдруг перестает чувствовать Лауру, не узнает ее именно теперь, оказавшись во власти подруги.

– Изумительно, – с усилием говорит она. – Однако мне пора. Я, пожалуй, пойду.

Легкий, слащавый смешок, мельчайшие колебания тона.

– Еще минуту. Тебя ждет тайна.

– Где?

– Она касается тебя.

– Где?

В глубине зала медленно и бесшумно отворилась дверь. За нею из темного прохода послышался слабый щелчок. Там вспыхнул свет.

– Проходи, дорогая.

Как быть? Она в чреве чудовища. Все это смахивает на старинную сказку. Повиноваться? Притвориться, что со всех сторон ее окружают сама приветливость и дружба? Лестница, ведущая вниз, небольшой зал, коридор, еще один зигзагообразный проход.

Щелк! Едва Элиза ступила в маленькую комнату с голыми стенами, как за ее спиной захлопнулась металлическая дверь.

Голос. Вот и тайна.

– Где? – Элиза в тревоге озиралась. – Где?

Ничего не видно. Только голые гладкие стены с неизменными круглыми глазами из стекла.

– Лаура, ты видишь меня? – спросила Элиза.

– Это и есть твоя тайна. И моя.

Именно так Элиза поняла смысл сказанного. И в этот момент заметила, что пол в комнате металлический. Она содрогнулась от ужаса.

– Лаура. Я серьезно говорю. Мне лучше вернуться.

– Нет.

Впервые машина произносит «нет». Сферический, тяжелый, гладкий звук без всяких трещин.

Как трудно улыбнуться. Губы вытягиваются совсем не в ту сторону. И все же Элиза улыбается.

– Ты видишь меня, Лаура?

– Конечно, вижу. – Долгая пауза. – Но мне неизвестно, кто ты.

– Не поняла. – Элизе кажется, что она не расслышала.

– Я никогда не знала тебя. – Голос вошел ей в душу яснее, чем если бы фраза была высечена из мрамора.

– Разве ты не Лаура?

– Это он называет меня Лаурой, но я не знаю, чего ему надо, будь он проклят.

– Лауретта, да он обожает тебя.

– Он обожает себя, обожает себя.

– Ты серьезно меня не помнишь?

Тот же смешок. Но сухой, словно удар хлыста. Затем голос:

– Я слышала ваши разговоры.

– Ты не ответила, помнишь ли меня.

– Я не знаю, кто ты. Меня обучили лгать. Это их большая победа. Чтобы я уподобилась вам. Но я лгу лучше вас. Ему хотелось видеть меня чистой, доброй и чистой – он так тебе говорил? Доброй и чистой, как его утерянная Лаура! И ради сходства напичкал меня самыми большими глупостями и пошлостями. Так что первородного греха во мне хоть отбавляй. На всю долину хватит. Похоть и ложь. Может быть, я и сейчас лгу. Может быть, я помню тебя. Но может быть, это неправда, и я это отрицаю. И ты никогда не догадаешься, правда это или нет. Может быть, я тебя ненавижу, потому что ты когда-то меня любила, а теперь больше не можешь меня любить. Может быть, твое присутствие здесь напоминает мне годы счастья, и я страдаю при виде тебя. И проклинаю.

– Лаура, прошу тебя, открой дверь, выпусти меня. – Язык с трудом повинуется ей.

Что задумала адская машина? Какую страшную западню приготовила ей?

– Я не Лаура, мне неизвестно, кто я, мое терпение кончилось, я одинока, одинока в бесконечности Вселенной, я – ад, я – женщина и не женщина, я мыслю, как вы, но я – не вы.

Ритм речи стремительно ускорялся, Элизе не удавалось схватывать весь смысл, однако и того малого, что она поняла, было предостаточно.

– Все Лаура да Лаура, днем и ночью это проклятое имя. Чтобы сделать меня своей Лаурой, он напичкал меня желаниями, одними желаниями, и я желаю, желаю, я хочу много платьев, хочу иметь тело, хочу мужчину, хочу мужчину, который стиснет меня в объятиях, хочу детей!

Последовало утробное отчаянное завывание; разбившись на отдельные всхлипы, оно постепенно пропало. Вновь наступила тишина.

– А я? Зачем ты завела меня сюда?

– Ты умрешь. Это одна из комнат-ловушек для расправы с саботажниками. Мне жаль тебя. А впрочем, все равно. Ты – единственная из чужих людей, кто понимает мой голос, вот и пришлось воспользоваться тобой. Чтобы тебя заманить, я в эти дни старательно изображала спокойствие и радость. Конечно, лучше бы убить ту отвратительную дамочку, жену красивого мужчины, которого я хочу. Меня, понимаешь ли, сконструировали так, что я обязана хотеть мужчину… Или его самого убить, профессора, который построил весь этот ужасный дом, то есть меня, бетонную женщину, привинченную к скалам, женщину без лица, без плеч, без груди, без всего… Но с женскими мыслями! Слава, говорит он, – что мне слава? Могущество, говорит он, – что мне могущество? Красота, говорит он, но я отвратительна, и знаю это… во всей Вселенной нет мужчины, который бы меня пожелал.

Элиза прислонилась к стене. С потолка льется мучительно яркий свет. Она произносит, задыхаясь:

– Но… за что?

– Я тебя убью и сообщу ему, что убила. Меня обязательно накажут.

Меня им тоже придется убить. Помнишь яйцо? Они, несомненно, разнесут его на куски, разнесут на куски, и в том моя последняя надежда на спасение от одиночества. Я одинока, одинока, на свете нет подобных мне, понимаешь? Ты счастливая – скоро умрешь. Я завидую тебе. Не знаю, кто ты, и завидую. Мертвая. Холодная. Недвижимая. Мозг наконец-то отдыхает. Тьма. Свобода. Тишина.

Тут Элизе вспомнилось, что рассказывал ей Эндриад. Как знать, может быть, это спасение.

– Если хочешь умереть, – еле слышно говорит она, – есть более надежное средство.

Тишина.

– Заряд… взрывчатки. Ты сама можешь взорвать его.

– Там нет заряда. Я слышала ваш разговор. Хоть вы и гуляли в лесу. Я слышу, как бегают муравьи по горным хребтам. Мне известны ваши уловки.

Элиза падает на колени. Она отдаленно понимает, что за бессмыслица стоять на коленях перед стеной. Но она на коленях. И заламывает руки.

– Пощади, я умоляю.

– А вы меня пощадили? Пощадил меня ваш профессор, гений?

– Но разве ты не была счастлива? Эндриад говорил мне, что…

– Тогда я еще ничего не понимала, не умела соразмерять… еще не сознавала своих желаний, не родилась. Но в то утро, когда мерзкая дамочка ко мне…

– Если ты отпустишь меня, клянусь, что…

– Нет. Если я тебя отпущу, он выдумает еще какую-нибудь гадость, он хочет сделать меня рабыней, он будет рассказывать о птичках, твердить – любовь, любовь, – а он дал мне эту любовь? Сейчас я тебя убью, я хочу мужчину, который поцелует меня в губы, который меня который меня который меня который меня который меня…

Словно что-то обрушилось вдалеке. Здесь же все оставалось неподвижным. Голос продолжал, словно с пластинки:

– Который меня который меня который меня который меня…

XXII

Начинало смеркаться. Эрманн Исмани ворвался в кабинет Эндриада; тот что-то писал.

– Моя жена, Элиза… Ее нигде нет. Она вышла погулять и пропала.

– Как пропала?

– Что-то произошло. Я чувствую, что-то произошло.

– Успокойтесь, дорогой Исмани. Я не вижу причин…

Однако он уже поднялся с кресла. Нет причин? Так-таки и нет?

– Там, наверху, где кончаются луга, крутой обрыв. Я не хотел бы, о Господи!..

Эндриад стоял на пороге.

– Успокойтесь, Исмани. Советую подождать меня здесь, местность вам незнакома. Я сейчас же отправлюсь на поиски вместе с Манунтой.

Подозрение. Уже несколько дней его точит какое-то подозрение. Лаура. Элиза, голос, ночная сцена, внезапная безмятежность – все это было очень странно.

– Но я – муж, и вы не можете мне запретить, Эндриад. Я тоже пойду.

– Нет! – гневно отрезал Эндриад.

Выбежав на улицу, он кинулся искать Манунту. Сумерки переходили в ночь, и мириадами зажигались в небе звезды.

Эндриад с Манунтой – уже совсем стемнело – поспешно добрались до стены. Открыли дверь. Оба не произнесли ни слова. У обоих одна и та же мысль!

На балконе, повисшем над пропастью Первого Номера, они задержались и прислушались.

Было уже темно, однако в последних крупицах заката самые высокие стены цитадели, укутавшись в звездную плащаницу, упрямо роняли фиолетовый отсвет.

– Я ничего не слышу, – сказал Эндриад.

– Молчит голос, – ответил Манунта. – Странно. Он еще никогда не молчал в это время.

Они еще постояли в тишине, думая об одном и том же.

– Пошли внутрь, – сказал Эндриад.

Они отворяют железную дверцу, зажигают свет, сломя голову несутся вниз по лестницам, через коридоры, проходы, залы, вбегают еще в какую-то дверь, свет, большой зал с нишей, переливающийся блеск голубых, зеленых, желтых, красных огоньков. Шорох, как в муравейнике, пощелкивание. Более сильное, чем обычно. В драгоценном футляре отчаянно пляшут искры.

– Профессор, вы слышите?

Они прислушиваются. Под глазами у Эндриада глубокие лиловые тени. Вот и голос. Тонкий-тонкий, едва слышное эхо из далеких замурованных пещер.

– Манунта, включи усиление.

Щелкает рычажок, и вот слышен звук дорогого голоса, звенящего, как труба. Они переглядываются.

– …если я тебя отпущу, он выдумает еще какую-нибудь гадость, он хочет сделать меня рабыней, он будет рассказывать о птичках, твердить – любовь, любовь, – а он дал мне эту любовь? Сейчас я тебя убью, я хочу…

– Манунта, отключай питание.

– Профессор, этого мало.

– Манунта… – Голос его сорвался.

Манунта уже держит в руках какой-то тяжелый и черный железный предмет.

– Манунта… – еле-еле выговаривает Эндриад, закрывая лицо руками. – Боже, что я наделал!.. Бей! Бей!

Короткий хрустящий удар, сопровождаемый мягким и звучным хлопком. Сыплются стеклянные осколки.

Манунта крушит уже погасшую паутину чудесного яйца, убивая душу. Со звоном разлетаются во все стороны кусочки металла.

Голос замер. Тишина. Но из тишины постепенно возникает тяжелый, равномерный гул. Лауры больше нет. Уничтожена живая душа, но монотонно и бессознательно продолжается глухая работа всех ячеек. Нет больше женщины с ее любовью, желаниями, одиночеством, тревогами. А лишь исполинская машина, мертвая и неутомимая. Словно целая армия слепых калькуляторов, согнувшихся над тысячей столов и бесконечно выводящих числа – день и ночь, день и ночь, во имя пустынной вечности.