Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Исмани рассмеялся.

– Человек?

– Человек, – подтвердил Эндриад, – в котором с поистине головокружительной скоростью, скажем всего за несколько миллионов лет, произошло определенное искажение. Некий случай гигантизма, опухоль, и я склонен сомневаться, что ее предусмотрели в изначальном проекте создания, настолько не вяжется она со всем остальным.

– Искажение?

– Да. Мозговая масса делается все более внушительной, черепная коробка разрастается, нервная система достигает ужасающей сложности. Словом, интеллект человека все более отдаляется от интеллекта прочих существ. Вы, дорогой Исмани, скажете, мол, промысел божий. Скажите. Суть объективно рассмотренного явления от этого не изменится.

– Но я не вижу, какая связь…

– Погодите. Еще кое-что. Дело совершенно очевидное, однако я должен изложить вам все. Итак. Аномально развиваясь, мозг человека, его нервная система и сложный аппарат чувств в какое-то мгновение… В какое-то мгновение, дорогой коллега, на сцену выходит неуловимый элемент, бесплотное продолжение плоти, невидимое, но ощутимое новообразование, протуберанец без точных размеров, без веса и формы, в существовании которого, говоря научно, мы не вполне уверены. Но который доставляет нам немало мучений: душа.

– Значит, Номер Первый…

– Потерпите еще немного. Подхожу к главному. Так вот: если мы построим машину, которая воспроизводила бы нашу мыслительную деятельность вне определенного языка, этой свинцовой гири на ноге, машину, которая ставила бы перед собой и решала задачи бесконечно быстрее, нежели человек, и с гораздо меньшей вероятностью ошибок, можно ли будет в таком случае говорить об интеллекте? Нет. Интеллекту для существования требуется хотя бы минимум свободы и независимости. Но вот если мы…

– Если мы построим Номер Первый, вы это хотите сказать?

– Да, да. Если мы построим… я не говорю, что нам это уже удалось… но если мы построим машину с нашей системой чувств, рассуждающую подобно нам, а это на сегодня лишь вопрос денег, вопрос времени и труда, то что здесь страшного? И если мы сумеем построить ее, тогда этот прославленный продукт, эта неосязаемая сущность – я имею в виду мысль, неустанное движение идей, не знающее передышки даже во сне…

Больше, больше того – не только мысль, но ее индивидуализация, постоянство характеристик, то есть та самая, сотканная из воздуха опухоль, которая порой давит на нас, как свинец, – одним словом, душа, там автоматически появится душа. Непохожая на нашу, скажете вы? Почему? Какая разница, из чего оболочка – из плоти или металла? Разве камень не обладает жизнью?

Исмани покачал головой.

– Слышал бы нас монсиньор Рицьери.

– А что? – заметил с улыбкой Эндриад. – Тут никаких теологических затруднений. Неужели Бог станет ревновать? Разве все и так не происходит от него? И материализм? И детерминизм? Проблема тут совсем иная. Так что никакой ереси по отношению к отцам церкви не будет. Напротив.

– Поругание природы, скажут они. Гордыня, великий грех.

– Природы? Но это же явится полным ее триумфом.

– Ну а что дальше? Что может дать эта непомерная работа?

– Цель, дорогой Исмани, превосходит самые дерзкие мечты, на которые когда-либо отваживался человек. Но она столь грандиозна, столь великолепна, что есть смысл посвятить ей себя целиком, до последнего дыхания. Представьте себе: в тот день, когда этот мозг станет лучше, способнее, совершеннее, мудрее нашего… В тот день не произойдет ли… Как бы это сказать? В общем, сверхчеловеческим чувствам и силе разума должен будет соответствовать и сверхчеловеческий дух. Разве не станет тот день величайшим в истории? Машина начнет излучать всесокрушающий поток благотворной духовной мощи, какой еще не ведал мир. Машина будет читать наши мысли, она создаст шедевры, откроет самые скрытые тайны.

– А вдруг в один прекрасный день мысль робота вырвется из-под вашего контроля и обретет самостоятельность?

– К этому я и стремлюсь. Это и будет победа. Без свободы что за дух?

– А если, обладая душой по нашему подобию, он по нашему же подобию и развратится? Возможно ли будет вмешательство с целью исправления? И не обманет ли он нас благодаря своему чудовищному уму?

– Но он же родился непорочным. В точности как Адам. Отсюда и его превосходство. Он свободен от первородного греха.

Эндриад замолчал. Исмани в замешательстве скреб подбородок.

– Значит, ваше устройство, Номер Первый, – на самом деле…

– Именно. Попытка. И мы имеем все основания полагать, что… что…

– Что он мыслит, как мы?

– Надеюсь.

– А как он изъясняется? На каком языке?

– Ни на каком. Всякий язык есть ловушка для мысли. Мы воспроизвели, исходя из основных элементов, функцию человеческого разума. Модель связи между словом и обозначаемым предметом заменили на модель непосредственной деятельности. Это все та же старая гениальная система Чекатьева. Всякая мыслительная комбинация переводится в график, содержащий всю картину ее развития, но в то же время позволяющий охватить ее целиком. То есть мы имеем, собственно, отпечаток мысли, не прибегая к категориям того или иного языка.

– И чем же вы пользуетесь при этом?

– Магнитной проволокой. С ее помощью мы получаем наглядные схемы.

– А расшифровка?

– Нужна практика. Я, к примеру, читаю их быстрее, чем газеты. Правда, обучиться нелегко. Но помогает звук. С магнитной проволоки снимаются не только графики, но и звук. При наличии большого опыта он становится понятен.

– Вы-то сами, Эндриад, понимаете его? Скажем, свист какой-нибудь или завывание.

– Да. Иногда мне удается. Это звучание самой мысли. Странное ощущение, будоражащее. Хотя все зависит от восприимчивости.

– А например, со мной, с новым человеком, как сможет общаться Номер Первый?

– Это и есть одна из ваших задач, дорогой Исмани. Нужно составить что-то вроде словаря мыслительных операций. По возможности найти для каждой комбинации знаков соответствующее слово.

– А вы, Эндриад, каким образом разговариваете с машиной? Она что, воспринимает наш язык?

– Приказы и прочая информация вводятся в нее посредством перфокарт. Но не исключено, что она воспринимает и речь, во всяком случае отчасти.

– Это ужасно!

– Понимаю, дорогой Исмани. Вам не верится. И в чем-то, пожалуй, правы. Ну да ничего, увидите сами. Мы уже весьма продвинулись. И дойдем до конца, я уверен. Худшее позади. Теперь будет легче. Да, мы получим сверхчеловека. Более того – демиурга, подобие Бога. На этом, именно на этом пути мы преодолеем наконец нашу убогость и одиночество.

– А вам не страшно? Ведь рано или поздно наступит момент, когда окажется физически невозможным контролировать все, что происходит в подобном мозгу.

– Верно. Мы с этим уже столкнулись. Однако оснований для тревоги нет. Наши данные вполне благополучны. Можно спать спокойно.

– А он?

– Что – он?

– Он спит по ночам? Или вообще никогда не отдыхает?

– Вряд ли он спит в полном смысле слова. Скорее, дремлет. Ночью вся его деятельность как бы притуплена.

– Вы снижаете энергопитание?

– Нет-нет, он сам успокаивается, словно от усталости.

– И видит сны?

XIV

Было прекрасное июньское утро. Около десяти часов, когда муж был занят со Стробеле и Манунтой – его посвящали в тайны Первого Номера, – Элиза Исмани, не зная, чем заняться, решила навестить супругу Эндриада.

– Здесь очень красиво и, в общем, не скучно, – говорила та еще накануне, при первом знакомстве. – Но бывает, нам, женщинам, и взгрустнется. Поэтому в случае чего заходите ко мне. В любое время. Даже утром. Я по утрам поливаю цветы, увидите мои клумбы.

Она сказала это так искренне и сердечно, что буквально на следующий день после приезда Элиза Исмани отправилась к ней. Было утро, то самое, памятное июньское утро.

Особняк Эндриада располагался на самом верху дороги, круто поднимавшейся по зеленому склону. Справа, метрах в ста, параллельно тянулась граница секретной цитадели.

Входная дверь оказалась приоткрыта. Не увидев звонка, Элиза подождала, не донесутся ли голоса изнутри. Но в доме, похоже, не было ни души.

– Можно? Можно? – наконец громко спросила она.

– Войдите! – недовольно ответил мужской голос.

Толкнув дверь, она вошла и очутилась в просторной гостиной, очень скромно обставленной, без всяких излишеств. Два дивана, несколько небольших плетеных кресел, письменный стол, трюмо, старые гравюры на стенах. Проще не бывает. Но чисто. И тихо.

– Можно? – повторила Элиза, не видя никого.

Открылась другая дверь, и появился Эндриад. Без галстука, в старом свитере.

– А-а, добрый день. Вы к Лючане? Она, кажется, в саду. Сейчас я позову ее.

Судя по всему, он не слишком обрадовался гостье. Ему явно помешали, оторвали от срочных дел. В глазах, в движениях, в интонациях было что-то лихорадочное, как накануне вечером, когда они познакомились.

– Садитесь, пожалуйста.

Приближаясь к дивану, Элиза на секунду оказалась возле письменного стола, и взгляд ее упал на маленький фотографический портрет в серебряной оправе среди журналов и книг.

Она замерла в изумлении. И даже склонилась, чтобы лучше разглядеть.

– Простите, – сказала она. – Но я готова поклясться, что… Да это же она, конечно, она!

– Кто? – с интересом спросил Эндриад.

– Моя давнишняя подруга. Лаура… Лаура Де Марки.

Встревоженный Эндриад шагнул к Элизе.

– Вы ее знали?

– Конечно, знаю. Целых десять лет прожили почти что вместе. Неразлучные школьные подружки. Потом ее семья переехала в Швейцарию. С тех пор мы больше не виделись. Но каким образом?..

Эндриад не сводил с нее напряженного взгляда.

– Это моя первая жена, – пробормотал он.

– Как?

Элиза Исмани впервые про это слышала.

– Значит, вы хорошо ее знали? – допытывался Эндриад.

– Она была мне больше, чем сестра. Впрочем, теперь… Лет пятнадцать прошло. И никаких известий. Ни малейшего представления…

Эндриад помолчал, словно на него нахлынули воспоминания. Потом мягко улыбнулся.

– Лауретта, – сказал он тихо. – Уже одиннадцать лет, как Лауретта ушла.

– Ушла?

– Она погибла. В автомобильной катастрофе.

Помолчав, Элиза спросила:

– За рулем были вы?

– Нет, другой. Я ждал всю ночь. Какой-то кошмар! На рассвете полиция сообщила по телефону. Скончались мгновенно, оба. Она и тот. – Он выделил последнее слово.

Элиза ожидала, что ее охватит отчаяние. Но отчаяния не было. Лауретта, далекий образ, сказка, может, ее никогда и не было на свете? Ведь столько лет прошло.

А вот стоящий перед ней человек, несомненно, страдал. Лицо Эндриада потемнело, словно какой-то занавес закрылся.

– Тот, – медленно повторил он. – По вашему взгляду я догадываюсь, что у вас на уме. Тот. Может, думаете, я ничего не знаю? Не знал, вернее? Но вы, ее подруга, скажите мне, скажите: можно ли было ее обвинять? – Эндриад сильно сжал запястье Элизы. – Должно быть, все смеялись надо мной. Мол, этот пентюх Эндриад витает в облаках и не замечает, что его жена… Как было не заметить! И года после свадьбы не прошло. Двусмысленные слова, намеки, непременное анонимное письмо. Затем – доказательство. Понимаете, доказательство. Причем такое, перед которым всякое притворство бессмысленно. Что же еще? Но я… Я жалок, ничтожен. Я жить без нее не мог! При одной мысли о потере… Ах, как я был счастлив! Но только потом понял это.

Великий Эндриад, гений, рухнул на диван, закрыв лицо обеими руками. Плечи его сотрясались от беззвучных рыданий.

Элиза сама себе удивлялась: она не испытала и тени смущения. История эта показалась ей совершенно естественной для Лауры.

– Я сожалею, господин Эндриад, что по моей вине…

– Но вы, госпожа Исмани, вы меня понимаете, правда? Лаура, Лауретта, помните эту дурочку? Ведь она дурочкой была. – Он по-доброму улыбнулся. – Мне довольно было один раз взглянуть на нее, когда я приходил домой вечером. Я знал, что она постоянно изменяет мне… Лжет. Одному Богу известно, сколько было этой лжи, но все равно… Довольно было одного взгляда, одного звука ее голоса. А эта детская улыбка, вы ведь помните ее улыбку? А какие у нее были движения, походка, как она садилась, спала, умывалась… Даже когда она кашляла, чихала – это выходило у нее как-то очаровательно. Ну а ложь… И можно ли назвать это ложью? Такая уж она была. А улыбнется или прижмется ко мне – какая там ложь!.. Вы понимаете, что´ я хочу сказать?

– О да, я помню ее.

– Дитя. Зверек. Свет. Она была как деревце. Как цветок. – Эндриад говорил уже сам с собою. – И я знал, я знал точно, что, если она исчезнет, это будет ужасно… Ничтожество… Неужели я – ничтожество? Люди кругом – идиоты. Что мне было делать? Из двух счастливых сделать двух несчастных? Ради чего? Ради удовольствия добропорядочных? Негодяи!

Он вздрогнул и как-то по-новому посмотрел на Элизу Исмани. Затем еще раз взял ее за руку, на этот раз мягко.

– Пойдемте, – сказал он, вставая. – Как вас зовут?

– Элиза.

– Пойдемте, Элиза. Мы должны быть друзьями. Обещаете?

– Конечно.

– Поклянитесь.

– Клянусь.

– Дружить так, чтобы говорить друг другу все. Понимаете? Все до конца.

Элиза рассмеялась.

– Заговор, что ли? Вы меня пугаете, Эндриад.

– Заговор. Пойдемте, Элиза. Я должен вам показать…

– Что показать?

– Тайну, – ответил Эндриад. Его словно жгло изнутри. – Одну ужасную тайну. Впрочем, довольно любопытную.

– Вы это серьезно?

– Идем. – Он отошел и глянул в одно из окон. – Лючана там, в саду. Она не знает, что вы здесь. У нас есть время. Идем.

Эндриад открыл дверь. Они ступили под открытое небо, на цементный балкон с перилами, который тянулся вдоль скалистого склона и метров через пятьдесят соединялся с окружающей весь комплекс стеной.

Ученый шагал впереди. Посередине балкона он, остановившись, повернулся к ней.

– Скажите, – спросил он чрезвычайно серьезно, – если бы пришлось с ней встретиться, вы узнали бы ее?

– Кого?

– Лауретту.

– Но вы же сами сказали, что…

– Что она погибла? Да, погибла и похоронена. Одиннадцать лет назад. Но вы узнали бы ее?

– Послушайте, Эндриад. Я не знаю, что и подумать.

Ничего больше не сказав, он двинулся дальше. Элиза – за ним. Так они достигли конца балкона. Здесь, в белой стене, была железная дверца. Он достал связку ключей. Открыл. Нажал какую-то кнопку. Прошли по узкому коридору. В глубине его оказалась еще одна железная дверь. Он открыл другим ключом. Оба вышли на небольшую террасу.

Ослепленная ярким солнцем, Элиза зажмурилась. Под ними зияла гигантская, пустынная, наполненная рассыпчатым шорохом чаша Первого Номера.

Эндриад стоял неподвижно. Словно зачарованный, неотрывно глядел он на свое детище. Медленно-медленно губы его сложились в просветленную улыбку. Он прошептал:

– Лауретта.

Еще немного помолчали перед этим зрелищем. Вдруг Эндриад встряхнул головой и, уставив взгляд на Элизу, агрессивно, властно спросил:

– Вы узнали бы ее?

– Да, наверное.

– Ну, Элиза, ну?.. Не узнаете?

Догадка пронеслась в ее голове, до того абсурдная, что не задержалась и доли секунды. Затем возникло тревожное подозрение, что Эндриад подвинулся рассудком.

– Ну, говорите, вы не узнаете ее?

– Где? – спросила она, чтобы хоть что-нибудь произнести.

Эндриад нетерпеливо поежился.

– Нет, так не годится. Если вы испугались, то мы друг друга не поймем. Не делайте из меня сумасшедшего. Вы узнаете ее?

– Я… Я… Но где же?

– Да вот же, вот! – широким взмахом руки он обвел немыслимый провал с его загадочным рельефом; повсюду, куда хватало взгляда, лепились в головокружительных переплетениях на различных уровнях выступы, башни, антенны, зубцы, купола, голые и мощные геометрические формы.

– Я не… Не понимаю, – сказала Элиза именно потому, что начинала смутно догадываться.

– А голос? – наседал Эндриад. – Вы послушайте. Не узнаете голос?

Элиза вслушалась. Как и в тот день, когда она впервые оказалась в жуткой цитадели, из глухого кипения тишины, подобно молоденькой змейке, вырастал слабый голос. Было неясно, идет ли он из одного источника или из многих. Со странными коленцами, паузами, невероятным тембровым разнообразием он подрагивал, и казалось, вот-вот перейдет в человеческую речь, но всякий раз, добравшись до верхнего предела, рассеивался во вздохе и пропадал.

– Вы ее слышите? Вы слышите. Это она? – требовал ответа Эндриад.

И тут Элиза Исмани все поняла. Чудовищная правда вторглась в ее душу, заставив содрогнуться.

– Боже мой! – отпрянув, воскликнула она.

– Это она? – Эндриад тряс ее за плечи. – Это она? Ну, говорите же! Вы узнали ее?

Да, узнала. Подруга давно минувших лет, юная, свежая, легкомысленная, распространявшая вокруг себя только счастье, цветок, облачко, девочка – теперь неподвижно лежала перед ней в страшном перевоплощении гигантских размеров. Огромный искусственный мозг, робот, сверхчеловек, необъятная крепость, начиненная разумом, – все это было создано Эндриадом по образу и подобию любимой женщины. Без лица, без губ, без рук и ног, по таинственному волшебству Лаура возвратилась в этот мир, претерпев вселяющую страх метаморфозу. Эти террасы, эти стены, зубцы, казематы стали ее телом. Элиза Исмани, сама того не желая, начала подмечать дьявольское сходство. Такое перевоплощение казалось дикостью, но едва Элиза прикрывала глаза, как в самом расположении архитектурных масс, в очертаниях выступов и углублений возникал сильнейший отголосок утерянных воспоминаний, ощущалось человеческое присутствие, ласковая, теплая нежность.

И еще: из внешне хаотического сплетения стен, зубцов, геометрических профилей являлся некий своеобразный облик, что-то радостное, изящное, легкомысленное; уже не завод, не крепость или электростанция, а просто женщина. Юная, живая, пленительная. Но не из плоти, а из бетона и металла. И все же – уму непостижимо! – женщина. Это была она. Лаура. Такая же красивая. Может быть, еще красивей, чем при жизни.

Эндриада лихорадило, он ждал ответа.

– Вы видели, Элиза? Вы узнали ее? А голос? Разве это не ее голос?

Элиза кивнула. Сложенный из электронных компонентов, искусственных вибраций, холодной материи, это был ее голос. Только он произносил не слова, а нечленораздельные звуки. Так, словно Лауре заткнули рот кляпом, или она сама пыталась говорить с закрытым ртом, или, как младенец, лепетала. Это было почти божественно и в то же время пугало.

– Элиза, вы понимаете?

– Что?

– Я спрашиваю, вы расшифровали смысл сказанного?

Даже для такой сильной и решительной женщины, как Элиза Исмани, впечатления оказались слишком сильными. Она не выдержала. Ей захотелось на что-нибудь опереться.

– Нет, нет! – произнесла она, задыхаясь, словно от удушья, и в голосе ее уже слышались рыдания. – Не может быть. Бедная Лаура!

XV

– Как зародилась идея. С тех пор прошло одиннадцать лет. Я блуждал во тьме. Тьма вокруг днем и ночью. Она ушла. Понимаете, Элиза? Что оставалось мне после этого? Погасло солнце. Я блуждал. Как лунатик. Под гнетом своего горя. Был убежден, что жизнь кончена. Совершенно убежден. На самом деле я ничего не понимал. Настоящее горе в другом. Это отчаяние, которое точит нас изнутри. Я думал, что погиб. Но, может быть, может быть – подумать страшно! – я только тогда и обрел свободу.

Впрочем, человек обречен страдать, он не замечает, как много утешений вокруг – достаточно руку протянуть, – и постоянно создает себе новые тревоги. Я по крайней мере. Вряд ли вы меня поймете, но я сегодня тоскую по тем временам, когда мне казалось, будто жизнь кончена. Лаура погибла. Я был один. Но… Я вам потом расскажу, все объясню. Мне представлялось, что я самый несчастный человек на земле. Хотелось найти спасение в чем-то.

Работа. Я с головой ушел в научную работу. День, ночь – все смешалось. Я был как одержимый и даже не понял, идиот, что уже спасен, что муки, связанные с Лаурой, отпустили меня. Ведь я снова оказался способен работать, как прежде!

И вот в те дни меня вызвали для секретного разговора в министерство. Тема – известный план. Или проект… Ну, скажем, Первого Номера. Лет семь он лежал под сукном, пылился где-то среди бумаг.

Меня вызывают, говорят, настало время. Надо отдать должное этим министерским, они решили действовать по-крупному. Никаких ограничений в расходах, понимаете? Миллиарды валялись передо мной, как камушки, бери сколько хочешь. Давнишняя мечта. Но к тому времени… К тому времени мне уже расхотелось. Все мы люди, все мы человеки.

Эндриад и Элиза были вдвоем в лесу. Покинув цитадель с ее роботом, они поднялись через луг к опушке и теперь брели в тени деревьев.

– Вместе со мной работал Алоизи. Моложе меня. Гений. Романтик. Хуже моего. Он знал Лауру. Очень хорошо знал, понимаете? Красавец. Вылитый Зигфрид или ангел. И я почувствовал, что у него с Лаурой… В общем, этого было не избежать. И, как всегда в таких случаях, я молчал. И он молчал. Потом она погибла. Мог ли я ненавидеть его? – Он вздохнул. – Как построить сверхчеловека? Такого же, как мы, но еще совершеннее. Проделали огромную кропотливую работу, достигли определенного уровня. Ну а так называемая личность? Осознание своих чувств и желаний? Центр души?

Именно Алоизи сделал решающий шаг. Великое изобретение. В минимальный объем он заключил ум, характер и то загадочное, что делает нас непохожими друг на друга. Внешне, по сравнению с остальным, это даже смешно. Стеклянное яйцо высотой метра в два. Сами увидите. Внутри – величайший шедевр науки. Мне самому неведом секрет, который Алоизи унес с собой в могилу. А его бумаги, черновики нам так и не удалось отыскать.

Помню день, когда он впервые заговорил со мной об этом. «Кого же мы должны произвести на свет? – спросил он вроде бы в шутку. – Мужчину? Женщину? Завоевателя? Святого?»

И все, что мучило меня, все мои терзания нахлынули с новой силой. Мог ли я упустить столь невероятный случай? Впервые в мировой истории представлялась возможность… Погибшего человека, понимаете, Элиза, вернуть к жизни. Правда, без прежнего тела. Но когда потеря так велика, какое имеет значение тело? «Лауру, – сказал я. – Ты можешь воссоздать Лауру?»

Алоизи взглянул на меня. Никогда не забыть мне его глаз, как у архангела, с их блеском. Там были скорбь, страх, надежда, та же надежда, что и у меня, только моя больше.

Несколько месяцев пролетели как в угаре. Целый год перед этим я отдыхал. Конечно, о любви к Лючане и речи быть не может. Долгое время она была моей ассистенткой. Добрая, преданная женщина. Без нее, после всех несчастий, не знаю, как бы я выдержал. Она у меня ничего не просила. Любила, и все. Не знаю даже, счастлива ли она сейчас, когда мы поженились. Все было так просто и естественно. У нее большое сердце, должен вам сказать. Ревнует ли она к моему горю? Гм! Может быть, но скрывает.

Заметив, как я воспрянул за работой, Лючана решила, что прошлое забыто. А я работал, чтобы вернуть Лауру. Как вам это нравится? Недостойно, верно? Такая ложь во сто крат хуже той, к которой прибегала Лауретта, чтобы… Лючана до сих пор ничего не знает. И не дай бог ей узнать.

Ну да ладно. Вовсе незачем объяснять вам, как устроен Первый Номер. Вначале казалось, что труднее всего – научить его абстрактно мыслить. Это основа, но поскольку она строится на логике, все затруднения оказались относительными. Сложнее, неимоверно сложнее было с введением сенсорной информации. Любой раздражитель по линии зрения, слуха, осязания и так далее должен был не только регистрироваться в памяти, но и увязываться с прочими сенсорными блоками, чтобы его можно было воспринять, оценить и расположить в рациональной комбинации, подвергнуть критической оценке. После чего отсюда мог, видимо, исходить импульс к действию. Вы слушаете меня, Элиза? Боюсь, вам это…

– Нет, что вы. Ужасно интересно.

– Кроме того, возникла проблема свободы. Если мы стремились создать независимую мысль, то в какой-то момент нужно было предоставить ее самой себе. Детерминизм пускай будет, но детерминанты не могли исходить только от нас. Иначе что же?.. Рабская, пассивная машина?

Итак, неизбежно пришлось в какой-то момент перепоручить машину самой себе. В какой-то момент, предоставив ей все соответствующие органы, мы отказались от контроля над последующими трансформациями. Дело было не только в головокружительной сложности составных элементов. Довольно скоро со стороны машины последовал некий каприз, произвол, свободное решение, и человеческому разуму не дано следить за ходом ее мыслей. Тем более что в данный миг мы способны думать лишь о чем-то одном, тогда как наше чудовище в состоянии осуществлять одновременно до семи мыслительных операций, не связанных между собой и при этом уложенных в единое сознание.

В общем, мы упустили из рук путеводную нить, и нам оставалось только регистрировать поведение машины. Это как на Карсте, где река вдруг низвергается в подземную пещеру и появляется вновь через несколько километров. А что вода делала там, под землей, – никому не известно.

А скажите, Элиза, вы когда-нибудь задавались вопросом, где зарождается наше чувство свободы? Каков его первоисточник? Где то главное и безусловное, благодаря чему даже в тюрьме, даже при смертельной болезни мы не теряем самообладания? Без чего нам останется лишь сойти с ума?

– Боже мой! – сказала Элиза Исмани. – Признаюсь, я об этом никогда не думала.

– Я хочу сказать, – заметил Эндриад, – что жизнь, даже при самых счастливых обстоятельствах, стала бы невыносимой, если бы нам было отказано в возможности самоубийства. Никто, понятно, об этом не задумывается. Но вообразите, во что превратится белый свет, если вдруг сообщат, что никто более не располагает собственной жизнью? В ужасную каторгу. Все свихнутся.

– Так значит, и у вашей машины…

– И у нее. Чтобы она могла жить, подобно нам, необходимо было дать ей возможность самоуничтожения.

– Но как?

– Это как раз проще простого. Заряд взрывчатки, которому она может послать приказ.

– И вы дали ей заряд?

Эндриад понизил голос:

– Мы заставили ее поверить в это. Приспособление для взрыва существует. Однако вместо тротила там безобидное вещество. Главное, чтобы она не знала. У Лауретты такой темперамент, что в приступе гнева она вполне сможет…

И настал день Икс, – продолжал Эндриад, – когда наше создание должно было включиться полностью и одновременно. Будучи предоставлено самому себе. Мы уже не могли влиять на него.

До того дня оно являло собой лишь массу механизмов и схем – вульгарнейший электронный мозг. Теперь этот нервный узел, сотворенный Алоизи, ячейка личности, стеклянное яйцо, о котором я говорил, тончайшая сущность жизни, должен был прийти в действие. Оттуда, через автоматическую балансировку инерционной компенсации, польется свет разума, способность наслаждаться и страдать. Но не вкралась ли ошибка? Верны ли расчеты? Что может произойти в действительности? Кто окажется нашим детищем? Лаура или неизвестное, непредсказуемое существо?

Оставалось только повернуть выключатель. Трудный момент, скажу я вам. Все вокруг затаили дыхание.

– А остальные, – спросила Элиза Исмани, – знали про Лауру?

– Только Алоизи и я. Для остальных – просто Первый Номер.

– Кто повернул выключатель?

– Я. Вот этой рукой. Поворачиваю, а сам думаю: Лаура, Лаура, еще мгновение, и ты вновь будешь с нами.

– А потом?

– Внешне – ничего. Миллионы схем получили ток, магнитная проволока стала наматываться на катушки, снимая и выдавая информацию. Только по всей долине разнесся какой-то гулкий шорох. Я думал, не выдержу, очень уж велико было волнение.

Затем произошла заминка, шорох прекратился, я, грешным делом, подумал, что все пошло насмарку. Посмотрел на Алоизи – тот стоял рядом. Он понял. Отрицательно покачал головой. Улыбнулся.

Тут снова раздался шорох и вместе с ним какой-то глухой шум. Будто гигантский вздох. Наш робот, Первый Номер, наше детище, начинал свою жизнь. Но кто он был: Лаура или какой-нибудь Икс?

Помню, Манунта принес мне первые сведения, выданные машиной. Это долго объяснять. Представьте себе пленку с множеством горизонтальных линеек различной длины и по-разному расположенных. Графическое изображение мыслительной деятельности. Но это не язык. Это само обозначение мысли. Абсолютный язык, если хотите. Сложная штука. Для прочтения его требуется очень большая практика. Пока что. Завтра, возможно, найдется способ автоматически переводить его на какой-либо из языков. Я хочу, чтобы именно этим занялся Исмани, ваш муж.

Ну вот. Смотрю я на эти пленки, и, честно говоря, никакого впечатления. Общие сведения. Описание погоды. Замечен самолет и, кажется, орел. Обработка расчетов, выполненных за два дня до того. Потому что Первый Номер в течение какого-то времени уже действовал, насколько это было необходимо. Но, так сказать, бессознательно, без синхронной корреляции всех операций.

И тут появилось то, на что мы даже не надеялись, – абсолютное подтверждение: голос. Явление, в значительной степени необъяснимое. Мы не предполагали давать машине орган звука – зачем, ведь он нужен разве что для ярмарочных роботов, для демонстрации перед публикой. Техническая изощренность, и ничего более. Нашим целям он не соответствовал.

И все же голос появился – мы до сих пор не знаем как. Вы его слышали, Элиза. Он не похож на естественный шум тысяч и тысяч механизмов в движении. Это нечто самостоятельное, независимая вибрация, которая одновременно и с одинаковой интенсивностью может возникать в различных отсеках – то здесь, то там.

Вначале я подумал о неисправности. Потом мне показались знакомыми интонации, тембр, выражение. Ничего подобного я в жизни не испытывал. Нечленораздельные звуки. И ни малейшего представления о том, что они означают. Но я узнал Лауру.

Элиза, вы слышали, наверное, такую электронную музыку, где человеческий голос и слова изменены? Слов уже не разобрать, а выразительность остается и даже доведена до крайности. Слов и фраз больше нет, но музыка тем не менее говорит все, что нужно. Так и здесь, и это не туманный и многозначный язык классической музыки, а предельно точная речь, в некотором смысле гораздо точнее обычной человеческой.

Вот такой он, голос. Я сразу же сопоставил его с импульсами мысли на магнитной проволоке по формулам Чекатьева. И задал себе вопрос: не соответствует ли случайно этот непостижимый голос импульсам? Мы немедленно поставили эксперимент и перевели в звук намагниченную ленту. Результат ошеломил нас: тот же самый звук.

Однако то, что постепенно записывалось на проволоку, не совпадало с модуляциями голоса. Голос существовал независимо, не оставляя следов в памяти машины. Что же он говорил?

Все это происходило месяцев десять назад. Можете себе представить, как я надрывался, чтобы добиться ответа. Расшифровать этот голос. Напряжение было зверское. Прежде всего – истолковать, на основе нашего модуля, записи на обычной магнитной проволоке. Без этого было не обойтись. Получив смысл, снять с той же проволоки звуковой эффект. Сопоставить бесформенные звуки с уже известным значением. Найти соответствия, приучить ухо улавливать минимальные оттенки. Как при изучении английского языка. С тем, чтобы между написанным и произнесенным словом не ощущалось никакой разницы. Понемногу привыкаешь. А здесь во сто крат сложнее и мудренее. Но я своего добился.