Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Наступило время, когда в старых стропилах заявляла о себе неизбывная тоска по жизни. Давным-давно миновали те счастливые дни, когда по веткам проходил молодой горячий ток, наливая силой великое множество почек. Потом дерево срубили. Но с приходом весны в нем просыпался слабый отголосок жизни. Когда-то были листья и цветы, а теперь – смутное воспоминание, которого хватало лишь на то, чтобы издать сухой треск и замереть в ожидании следующего года.

Наступило время, когда обитателей Крепости обычно посещали странные мысли, в которых не было ничего военного. Крепость казалась уже не надежным укрытием, а тюрьмой. Желтые с темными потеками стены и скошенные уступы бастионов совершенно не отвечали новому, весеннему настроению.

Какой-то офицер – со спины не разберешь, кто именно, но вполне возможно, что Джованни Дрого, – со скучающим видом обходит просторные и в этот утренний час пустынные солдатские умывалки и прачечную. Не для поверки, просто ему не сидится на месте; все здесь в полном порядке, раковины начищены, пол подметен, а в том, что какой-то кран подтекает, солдаты не повинны.

Офицер останавливается и смотрит вверх, на одно из окон. Оно закрыто, стекла его, очевидно, не мылись уже много лет и по углам затянуты паутиной. В общем, нет в нем ничего такого, что могло бы порадовать душу. Но сквозь стекла, хоть и с трудом, все же можно разглядеть небо. Да, одно и то же небо, вероятно, думает офицер, одно и то же солнце сияют сейчас и над жалкими раковинами, и над прекрасными далекими лугами.

Луга позеленели и недавно покрылись мелкими цветочками, которые, если смотреть отсюда, из Крепости, кажутся белыми. И деревья, конечно же, выпустили новые листики. Как, наверно, приятно без всякой цели носиться верхом по окрестностям! Да еще если на тропинке, вьющейся среди изгородей, встретится красивая девушка и, проходя совсем близко от твоего коня, приветливо тебе улыбнется. Ну не смешно ли? Подобает ли офицеру крепости Бастиани предаваться столь глупым мечтаниям?!

Через запыленное окно умывалки, как ни странно, виднеется и красивое белое облако. Такие в точности облака плывут сейчас над далеким городом, гуляющая публика время от времени поглядывает на них, радуясь тому, что зима прошла; почти на всех новая или только что приведенная в порядок одежда, женщины в украшенных цветами шляпках и в ярких платьях. Вид у всех такой, будто сию минуту должно произойти что-то хорошее, радостное. Раньше, во всяком случае, все было именно так; кто знает, может, сейчас мода переменилась. Интересно, если, проходя мимо, ты заметишь в каком-нибудь окошке хорошенькую девушку, улыбнется ли она тебе просто так, беспричинно? Какие, в сущности, нелепые мысли лезут в голову! Глупости, простительные разве что школяру.

Через грязные стекла сбоку видна часть стены. Она тоже залита солнцем, но это как-то не радует. Что освещает стену казармы – солнце или луна, – совершенно безразлично, лишь бы не нарушался нормальный ход службы. Обыкновенная стена казармы, и только. И все же когда-то, в один из далеких сентябрьских дней, офицер как завороженный смотрел на эти стены: тогда казалось, что за ними его ждет суровая, но завидная судьба. И хотя ничего привлекательного в этих стенах не было, он несколько минут стоял перед ними неподвижно, словно перед каким-то чудом.

Офицер бродит по пустынным умывалкам; другие дежурят на редутах, носятся верхом по каменистому плацу, сидят в служебных кабинетах. Никто из них не может понять, что´ именно случилось, но лица окружающих всем почему-то действуют на нервы. Одни и те же физиономии, невольно думает каждый, одни и те же разговоры, та же служба, те же бумаги. А в душе бушуют неясные желания: чего она жаждет, словами выразить невозможно, ясно только, что это не имеет отношения к казарменным стенам, к солдатам, к звукам трубы.

Так скачи же, конек, по дорогам равнины, беги отсюда, пока не поздно, не останавливайся, даже если устал, скачи, пока не покажутся зеленые луга, милые сердцу деревья, дома, церкви и колокольни.

И тогда – прощай, Крепость, оставаться здесь опасно, твоя не такая уж трудная загадка разгадана, северная равнина, как была, так и будет пустынной, никогда оттуда не придет враг, чтобы атаковать эти жалкие стены, вообще никто больше не придет. Прощай, майор Ортиц, печальный друг, который уже неотделим от Крепости, как улитка от своего домика. Таких, как ты, здесь много: слишком долго вы упорствовали в своих мечтаниях, время обогнало вас, и начать сначала вы уже не сможете.

А вот Джованни Дрого сможет. Ничто его больше не держит в Крепости. Теперь он спустится с гор, вернется в нормальное общество, ему наверняка предложат завидное место – может быть, даже пошлют за границу – в свите какого-нибудь генерала. За годы, проведенные в Крепости, Джованни, конечно, упустил немало шансов, но ничего, он еще молод, впереди достаточно времени, чтобы наверстать упущенное.

Итак, прощай, Крепость, с твоими нелепыми редутами, терпеливыми солдатами, полковником, который каждое утро, тайком от всех, в подзорную трубу разглядывает северную пустыню. Напрасно! Никогда и ничего он там не увидит. Прощай, могила Ангустины – ему, пожалуй, единственному здесь повезло: по крайней мере он погиб как настоящий солдат, – все лучше, чем смерть на больничной койке. Прощай, комната, в которой Дрого честно проспал несколько сотен ночей. Прощай, двор, где и нынче вечером, как того требует устав, выстроятся солдаты, заступающие в караул. Последний прощальный привет северной пустыне, не оставившей в душе никаких иллюзий.

Выбрось все это из головы, Джованни Дрого, не оглядывайся назад теперь, когда ты уже на краю горного плато и дорога манит тебя в долину. Не проявляй такой глупой слабости. Тебе знаком каждый камешек крепости Бастиани, и можно не сомневаться, что ты никогда ее не забудешь. Конь весело бежит рысью, погода на славу, теплый воздух свеж и прозрачен, впереди еще долгая жизнь, она, можно сказать, только начинается. К чему оглядываться на эти стены, на казематы, на часовых, несущих караульную службу? Так, медленно переворачивается еще одна страница, ложась на другую сторону, прибавляясь к остальным, уже прочитанным: пока набирается лишь тоненькая стопочка. По сравнению с нею страниц, которые предстоит еще прочитать, бесконечное множество. И все ж таки это еще одна прочитанная страница, господин лейтенант, целый, можно сказать, кусок твоей жизни.

Добравшись до каменистого края плато, Дрого действительно не оглядывается назад; когда начинается спуск, он без тени колебания, не повернув даже головы, пришпоривает коня и довольно непринужденно насвистывает какой-то мотивчик, хотя непринужденность эта дается ему с трудом.

XVIII

Входная дверь была не заперта, и на Дрого сразу пахнуло знакомым, домашним духом: он помнил его с детства, когда возвращался домой после лета, проведенного на даче. Это был родной, милый сердцу запах, но после стольких лет в нем чувствовалось что-то жалкое. Да, верно, он напоминал Дрого далекие годы, воскресные радости, счастливые вечера за столом, безвозвратно ушедшее детство, но в то же время ассоциировался и с зашторенными окнами, корпением над уроками, утренней уборкой, болезнями, ссорами, мышами.

– Ой, молодой хозяин приехал! – радостно воскликнула добрая Джованна, открывая ему дверь.

А тут и мама вышла; слава богу, она совсем не изменилась.

Сидя в гостиной и пытаясь ответить на множество вопросов, он чувствовал, как радость поневоле уступает место грусти. Дом по сравнению с прежними временами показался ему опустевшим: один брат уехал за границу, другой мотается бог весть где, третий живет в деревне. Дома осталась только мама, но и ей надо было торопиться к мессе: в церкви ее уже ждала подруга.

В его комнате все было так, как при нем – даже к книгам никто не притрагивался, – и все-таки она показалась ему чужой. Он сел в кресло, прислушался к грохоту экипажей на улице, к громким голосам на кухне. Один в своей комнате… мама молится в церкви, братья разъехались, выходит, никому на всем белом свете нет дела до Джованни Дрого. Он открыл окно, увидел серые дома, сплошные ряды крыш, хмурое небо. Отыскал в одном из ящиков старые школьные тетради, дневник, который вел на протяжении нескольких лет, какие-то письма. Удивительно, неужели это писал он: какие-то странные дела и события, совсем стершиеся в памяти. Сел за пианино, взял несколько аккордов, захлопнул крышку. И подумал: что же дальше?

Как чужой, ходил он по городу в поисках старых друзей, но оказалось, что все они по горло заняты разными делами – своими предприятиями, своей политической карьерой. Друзья говорили с ним о серьезных и важных вещах, о заводах, железных дорогах, больницах. Кто-то пригласил его на обед, кто-то женился, каждый избрал собственный путь в жизни, и за четыре года все заметно от него отдалились. Как Джованни ни старался (а может, он утратил эту способность?), но ему так и не удалось воскресить прежние разговоры, шутки, словечки. Он бродил по городу, разыскивал старых друзей – ведь их было много, – но под конец неизменно оказывался один на тротуаре, а впереди, до вечера, оставалось еще столько времени.

Он гулял до поздней ночи с твердым намерением хорошенько поразвлечься. И каждый раз выходил из дому с одной и той же смутной юношеской надеждой встретить свою любовь, но неизменно возвращался разочарованным. Он возненавидел улицу, по которой возвращался к дому, такую скучную, безлюдную, заставлявшую еще острее чувствовать свое одиночество.

Как раз в эти дни в городе давали грандиозный бал, и Дрого отправился туда вместе с единственным вновь обретенным другом Вескови в самом лучезарном настроении. Хотя весна вступила в свои права, светало не рано, времени было предостаточно, до рассвета могло случиться все что угодно – что именно, Дрого и сам не знал, но не сомневался, что его ждет масса всяких удовольствий. Он даже принялся заигрывать с девушкой в лиловом; часы еще не пробили полночь: как знать, может, до наступления утра между ними суждено родиться любви. Но тут его позвал хозяин дома, вознамерившийся показать ему свои владения, потащил его по всяким переходам и галереям, задержал в библиотеке, заставил по достоинству оценить все без исключения экспонаты своей коллекции оружия, завел разговор о стратегии, военных хитростях, рассказал несколько анекдотов из жизни королевской семьи, а время шло, стрелки на часах неслись вперед с устрашающей скоростью. Когда Дрого удалось наконец освободиться и он, горя нетерпением, вернулся в парадный зал, гости почти все разъехались, и девушка в лиловом исчезла – должно быть, отправилась домой.

Дрого пытался напиться, бессмысленно смеялся – напрасно: даже вино не помогало. А голоса скрипок становились все более вялыми, и наступил момент, когда музыка сделалась и вовсе ненужной, так как никто уже не танцевал. Удрученный Дрого очутился в саду, среди деревьев, и издали слушал расплывчатые звуки вальса; ощущение праздника мало-помалу улетучивалось, а небо постепенно бледнело – близился рассвет.

Звезды погасли, но Дрого все сидел, затаившись среди черных теней сада, и следил за рождением нового дня. Тем временем золоченые кареты одна за другой отъезжали от ворот. Оркестр наконец умолк; по комнатам ходил слуга, гася светильники. На дереве, прямо над головой у Дрого, раздалась звонкая и неудержимая птичья трель. Небо стремительно светлело, все вокруг затихло в доверчивом ожидании погожего дня. Вот сейчас, подумал он, первый луч уже коснулся бастионов Крепости и озябших часовых. Дрого тщетно напрягал слух, надеясь услышать зов трубы.

Город еще спал; дойдя до дома, Джованни чересчур громко хлопнул входной дверью. В комнаты сквозь щелки жалюзи уже просачивался слабый свет.

– Это я, спи, мама.

Он проходил по коридору, и, как обычно, как в те прежние, далекие времена, когда он возвращался домой за полночь, из комнаты, из-за двери до него донеслось что-то неразборчивое, ласковое, хотя голос был заспанный. Дрого, почти умиротворенный, направился к своей комнате, но мама как будто еще что-то сказала.

– Что, мама? – спросил он.

Слова его канули в тишину. Тут до него дошло, что за милый мамин голос он принял отдаленный грохот экипажа. Она действительно ничего не ответила, шаги сына в ночи уже не могли разбудить ее, как бывало раньше, они стали для нее чужими, словно их звук со временем изменился.

Когда-то его шаги она определяла безошибочно, как условный сигнал. Все другие ночные звуки, даже куда более громкие – грохот колес на улице, плач ребенка, лай собак, крик совы, хлопанье ставней, завывание ветра в водосточных трубах, шум дождя, скрип мебели, – не тревожили ее сон. Только шаги Джованни будили ее, как ни старался он идти на цыпочках; просыпалась она не от топота, а просто оттого, что пришел сыночек.

Теперь, выходит, и этого уже нет. Вот он окликнул маму, как бывало, лишь чуть-чуть повысив голос; прежде она, заслышав привычный звук его шагов, конечно же, проснулась бы. А теперь никто не отозвался на его слова, только прогромыхал вдалеке чей-то экипаж. Какая глупость, подумал Дрого, нелепое совпадение. Но, даже укладываясь в постель, он не мог отделаться от чувства горечи: прежняя материнская любовь словно потускнела, время и пространство незаметно опустили между ними завесу отчуждения.

XIX

А еще он навестил Марию, сестру своего друга Франческо Вескови. Перед домом у них был сад; с приходом весны деревья в нем покрывались молодыми листочками, и на ветках распевали пичуги.

Мария с улыбкой встретила его в дверях. Она знала, что Джованни должен прийти, и надела голубое платье в талию, похожее на то, давнее, которое когда-то ему нравилось.

Дрого думал, что встреча эта вызовет у него бурю чувств, заставит сердце учащенно биться. Но когда он подошел к девушке, вновь увидел ее улыбку, услышал голос («О, Джованни, наконец-то!»), совсем не такой, каким он себе его представлял, то понял, сколько времени утекло.

Он полагал, что остался таким же, как прежде, разве что немного раздался в плечах и потемнел от горного солнца. Впрочем, и она не изменилась. Но между ними возникла какая-то отчужденность.

Они вошли в большую гостиную, где можно было укрыться от солнца; в комнате, погруженной в мягкий полумрак – лишь узкая полоска света лежала на ковре, – тикали часы.

Они сели на кушетку – наискосок, чтобы лучше видеть друг друга. Дрого смотрел в глаза девушке, не зная, о чем говорить, она же оживленно вертела головой, глядя то на него, то на мебель, то на свой бирюзовый браслет – очевидно, совсем новенький.

– Франческо скоро придет, – сообщила она радостно. – А пока посиди со мной, тебе, наверно, есть о чем порассказать!

– О, – откликнулся Дрого, – право же, ничего особенного, все как обычно…

– А почему ты на меня так смотришь? – спросила она. – Я что, очень изменилась?

Нет, Дрого этого не находил, наоборот, он был даже удивлен, что в девушке за эта четыре года не произошло сколько-нибудь заметных перемен. И все-таки что-то в ней разочаровало его, чувств, во всяком случае, он никаких не испытал. Ему никак не удавалось обрести прежний тон, беззлобно-шутливый и почти родственный. Отчего она сидит на кушетке так чинно и старается говорить с ним как можно любезнее? Ему бы схватить ее за руку и сказать: «Да ты что, с ума сошла? С чего это тебе взбрело в голову разыгрывать чопорную даму?» И тогда ледок сломается…

Но Дрого чувствовал, что не может этого сделать. Перед ним сидел другой, незнакомый человек, чьи мысли он прочитать уже не в силах. А может, он сам стал другим и начал разговор с фальшивой ноты?

– Ты? Изменилась? – переспросил Дрого. – Нет-нет, ничуть.

– Ах, ты, верно, говоришь так потому, что я подурнела, вот и все. Признайся!

Неужели это сказала Мария? И не в шутку, а серьезно? Джованни недоверчиво слушал ее и все ждал, когда же она перестанет так манерно улыбаться, строить из себя недотрогу и рассмеется над собой же.

«Конечно, подурнела, и еще как», – ответил бы он ей в прежние добрые времена и, обняв за талию, притянул бы к себе. Но теперь?.. Теперь это выглядело бы глупой, неуместной шуткой.

– Да нет же, уверяю тебя, – сказал он. – Ты ни капельки не изменилась, честное слово.

Она посмотрела на него с недоверчивой улыбкой и перевела разговор на другое.

– Ты насовсем вернулся?

Джованни ждал этого вопроса. (Надо было сказать: «Все зависит от тебя» – или что-нибудь в этом роде.) Но он рассчитывал услышать его раньше, с порога, если уж ей это действительно небезразлично. А теперь вопрос прозвучал неожиданно и задан был вроде бы просто из вежливости, без лирической подоплеки, – а это уже совсем другое дело.

В полумраке гостиной наступило минутное молчание; из сада доносились голоса птиц, а из какой-то дальней комнаты – медленные и невыразительные звуки фортепьяно: должно быть, там что-то разучивали.

– Не знаю, пока не знаю. Пока у меня только отпуск, – сказал Дрого.

– Только отпуск? – сразу же откликнулась Мария, и голос ее чуть-чуть дрогнул, то ли случайно, то ли выдавая разочарование или даже огорчение.

Нет, что-то их действительно разделяло, какая-то непонятная, неуловимая завеса отчужденности, которая никак не могла рассеяться: вероятно, она возникла во время разлуки, росла медленно, день за днем, помимо их воли.

– У меня есть два месяца. Потом я могу либо вернуться, либо получить другое назначение – может быть, и сюда, в город, – пояснил Дрого.

Поддерживать разговор становилось все труднее: в сущности, он был ему безразличен.

Оба помолчали. Полуденное оцепенение словно овладело городом; птицы умолкли, издалека доносились только аккорды на фортепьяно – унылые и методичные; звуки эти, становившиеся все выше, выше, заполняли собой весь дом, и было в них удивительное упорство преодоления, жажда высказать что-то такое, что и высказать невозможно.

– Это дочка Микели с верхнего этажа, – сказала Мария, заметив, что Джованни прислушивается.

– Ты ведь тоже когда-то играла эту вещь, правда?

Мария грациозно склонила голову, прислушиваясь.

– Нет-нет, это слишком трудная пьеса, наверно, ты слышал ее где-нибудь в другом месте.

– А мне показалось… – заметил Дрого.

Звуки фортепьяно продолжали рассказывать о чьих-то мучениях. Джованни вглядывался в полоску света на ковре и думал о Крепости, представлял себе тающий снег, капель на террасах, неяркую весну в горах, приход которой отмечается лишь появлением мелких цветочков на лугах да разлитым в воздухе запахом скошенной травы.

– Теперь ты с полным правом можешь хлопотать о переводе, – снова заговорила девушка. – После стольких-то лет… Там, в горах, скучища, наверное!

Последние слова она произнесла с легким раздражением, словно Крепость стала ей ненавистна.

«Пожалуй, действительно скучновато, конечно же, я предпочел бы остаться здесь, с тобой». Эта жалкая фраза молнией пронеслась у него в мозгу, но даже ее выговорить он не рискнул. Банальные слова, хотя и их, вероятно, было бы довольно. Однако Джованни не без отвращения подумал, как нелепо прозвучали бы они в его устах, и желание произнести их тут же угасло.

– В общем, да, – ответил он, – но дни летят так незаметно!

Звуки фортепьяно не стихали. И почему эти аккорды забираются все выше и выше, так ничем и не завершаясь? По-ученически неуверенные, они со смиренной отстраненностью рассказывали какую-то старую, некогда дорогую ему историю. Сразу вспомнился один туманный вечер, тусклый свет городских фонарей, в котором они вдвоем гуляют под голыми деревьями по пустынной аллее; идут, держась за руки, словно дети, и не понимают, откуда взялось это внезапно нахлынувшее ощущение счастья. В тот вечер, помнится, из освещенных окон тоже доносились звуки фортепьяно, и, хотя это были, скорее всего, скучные экзерсисы, Джованни и Марии казалось, что никогда еще они не слышали ничего более нежного и мелодичного.

– Конечно, – добавил Дрого насмешливым тоном, – там, наверху, особых развлечений нет, но мы уж как-то привыкли…

Эта беседа в гостиной, где витал запах цветов, постепенно начинала приобретать налет поэтической грусти, свойственной признаниям в любви. Очевидно, думал Джованни, встреча после столь продолжительной разлуки и не могла быть иной… возможно, мы еще сумеем воскресить прежнее, ведь у меня впереди целых два месяца, нельзя же так сразу делать окончательные выводы… если она еще любит меня, я больше не вернусь в Крепость. Но Мария вдруг объявила:

– Вот жалость! Через три дня мы с мамой и Джорджиной уезжаем. Наверно, на несколько месяцев. – Тут она сразу оживилась. – Мы едем в Голландию!

– В Голландию?

Девушка с восторгом заговорила о предстоящем путешествии, о подружках, о своих лошадях, о веселых карнавалах – вообще о своей жизни, а о Дрого совсем забыла.

Она уже не казалась скованной и будто даже похорошела.

– Прекрасная идея, – сказал Дрого, чувствуя, как к горлу подкатывает ком горечи. – В Голландии, я слышал, это лучшее время года. Говорят, там целые поля цветущих тюльпанов.

– Да, сейчас там, должно быть, замечательно, – согласилась Мария.

– Вместо хлеба голландцы выращивают розы, – продолжал Джованни слегка изменившимся голосом, – везде одни розы, а над ними ветряные мельницы, такие яркие, свежевыкрашенные…

– Свежевыкрашенные? – переспросила Мария, уже расслышав насмешку в его голосе. – Как это?

– Так говорят, – ответил Джованни. – Да я и сам где-то читал.

Солнечная полоска проползла через весь ковер и уже поднималась по резной тумбе письменного стола. День клонился к вечеру, звуки фортепьяно стали глуше, какая-то птица за садом завела свою одинокую песню. Дрого смотрел на решетку камина – точно такая же была и в Крепости. Это сходство несколько его утешило, словно он убедился, что и город, и Крепость в конечном счете один и тот же мир с одним и тем же жизненным укладом. Однако, кроме решетки, ничего общего Дрого больше не нашел.

– Да, должно быть, это красиво, – сказала Мария, опустив глаза. – Но теперь, когда надо уже ехать, у меня пропала охота.

– Чепуха, так всегда бывает в последний момент: собирать вещи в дорогу – дело нудное, – сказал Дрого, притворившись, будто не понял ее намека на душевные переживания.

– Да нет, я не из-за сборов, вовсе нет…

Тут бы всего одно слово, одна обыкновенная фраза, показывающая, что отъезд девушки его огорчает, что он просит ее остаться. Но Дрого не хотел ни о чем ее просить, сейчас он и впрямь был не способен на это, ибо чувствовал, что сказал бы неправду. И потому он умолк, изобразив на лице ничего не значащую улыбку.

– А не выйти ли нам в сад? – предложила наконец Мария, не зная, что сказать еще. – Солнце уже, наверно, село.

Они поднялись. Мария замолчала, словно ждала, когда заговорит Дрого, и по ее взгляду при желании можно было угадать, что любовь еще не совсем угасла. Но при виде сада мысли Джованни унеслись к скудным лугам, окружавшим Крепость: там тоже скоро станет тепло и травка начнет храбро пробиваться между камнями. Наверно, именно в эту пору сотни лет назад Крепость осадили татарские орды.

– Как тепло, – сказал Дрого, – а ведь еще только апрель. Вот увидишь, скоро снова польют дожди.

Так он и сказал, а Мария растерянно улыбнулась и ответила бесцветным голосом:

– Да, действительно очень жарко.

И оба поняли, что все кончено. Теперь они снова далеки друг от друга, и между ними – пустота, тщетно они тянули друг к другу руки: эта пропасть с каждой минутой увеличивалась.

Дрого понимал, что еще любит Марию, любит ее мир, но все, что наполняло его ту, прежнюю жизнь, теперь отдалилось. Этот мир принадлежал уже другим, его место там занято. Он теперь наблюдал за ним извне, хотя и не без сожаления, но вернуться ему было трудно: новые лица, новые привычки, шутки, обороты речи, к которым он не привык. Это уже не его жизнь, он пошел по другому пути, возвращаться назад глупо и бессмысленно.

Поскольку Франческо все не шел, Дрого и Мария попрощались с преувеличенной сердечностью, при этом каждый старался не выдать своих мыслей. Мария крепко пожала ему руку, глядя прямо в глаза. Возможно, этот взгляд призывал его не уезжать вот так, не винить ее, попытаться еще спасти то, что кажется потерянным?

Он тоже пристально посмотрел на нее и сказал:

– До свидания. Думаю, до твоего отъезда мы еще увидимся.

И ушел, не оглядываясь, по-военному чеканя шаг, по дорожке, ведущей к воротам, – только галька заскрипела у него под ногами.

XX

Четырех лет службы в Крепости обычно было достаточно для перевода в другое место, но Дрого, опасаясь назначения в какой-нибудь дальний гарнизон и надеясь остаться в своем городе, решил добиться приема у командира дивизии. А главное – на этом настаивала мама. Надо действовать самому, говорила она, если не хочешь, чтобы о тебе позабыли, никто не станет ни с того ни с сего заботиться о Джованни, и, если он сам ничего не предпримет, его, скорее всего, опять ушлют куда-нибудь на границу, в захолустье. И мама пустила в ход все свои связи, чтобы генерал принял Джованни благосклонно.

Генерал сидел в своем огромном кабинете за большим письменным столом и курил сигару. Был обычный день, кажется, даже дождливый, а может, просто пасмурный. Старичок генерал добродушно воззрился в монокль на лейтенанта Дрого.

– Я хотел вас видеть, – первым заговорил он, словно сам был инициатором этой встречи, – чтобы узнать, как дела там, наверху. У Филиморе все в порядке?

– Когда я уезжал, господин полковник чувствовал себя прекрасно, ваше превосходительство, – ответил Дрого.

Генерал помолчал. Затем, по-отечески покачав головой, заметил:

– Доставили же вы нам хлопот со своей Крепостью! Н-да… я имею в виду разметку границы. История с этим лейтенантом, как бишь его… вызвала большое неудовольствие его высочества.

Дрого не знал, что ответить.

– Да, так вот с этим лейтенантом… – продолжал свой монолог генерал, – как его фамилия? Ардуино, кажется?

– Ангустина, ваше превосходительство.

– Да-да, Ангустина, вот бедовая голова! Из-за глупого упрямства поставить под удар разметку пограничной линии. Не знаю, как они там… ну ладно, бог с ними!.. – решительно заключил он, выказывая свое великодушие.

– Но позвольте, ваше превосходительство, – осмелился заметить Дрого, – ведь Ангустина погиб!

– Возможно, очень даже возможно, вы, очевидно, правы, я уж и не помню, как там все было, – отмахнулся генерал, словно речь шла о какой-то чепухе. – Но его высочество был весьма недоволен, весьма!

Генерал умолк и вопросительно посмотрел на Дрого.

– Вы пришли… – сказал он весьма дипломатично и многозначительно. – В общем, вы здесь затем, чтобы просить о переводе в город, не так ли? Всех вас почему-то тянет в город, да-да, и никак вы не хотите понять, что только в отдаленных гарнизонах и становятся настоящими солдатами.

– Так точно, ваше превосходительство, – ответил Джованни Дрого, взвешивая каждое слово и стараясь держать себя в руках. – Я потому и отслужил там четыре года.

– Четыре года! В вашем-то возрасте! Разве ж это срок?! – смеясь, воскликнул генерал. – Говорю вам не в укор, разумеется… я просто имел в виду, что эта распространенная ныне тенденция, пожалуй, не способствует укреплению духа командного состава… – Он замолчал, потеряв нить разговора. Потом, сосредоточившись, продолжал: – Что ж, голубчик, попытаемся удовлетворить вашу просьбу. Сейчас мы заглянем в ваше личное дело.

В ожидании документов генерал заговорил снова:

– Крепость… Крепость Бастиани… посмотрим… Вы знаете, лейтенант, какое самое уязвимое место в крепости Бастиани?

– Право, не знаю, ваше превосходительство, – ответил Дрого. – Может быть, она стоит слишком уж на отшибе.

На лице генерала появилась снисходительная добродушная улыбка.

– Что за мысль! Странный вы все-таки народ, молодые, – сказал он. – На отшибе! Уверяю вас, я б до такого не додумался. Хотите, скажу вам, в чем слабость Крепости? В том, что там слишком велик гарнизон. Да, слишком велик!

– Слишком велик?

– Вот именно, – продолжал генерал, не замечая удивления лейтенанта, – именно поэтому принято решение изменить ее устав. Кстати, что об этом думают в Крепости?

– О чем, ваше превосходительство? Прошу прощения…

– Как это о чем? О новом уставе, о чем мы здесь с вами толкуем? – раздраженно сказал генерал.

– Впервые об этом слышу. Уверяю вас… – озадаченно пробормотал Дрого.

– Допускаю, что официальное сообщение действительно еще не пришло, – несколько смягчился генерал. – Но я думал, вы уже знаете, ведь военные всегда ухитряются узнавать все первыми.

– Вы говорите – новый устав, ваше превосходительство? – спросил заинтересованный Дрого.

– Сократить штаты, гарнизон уполовинить, – отрезал генерал. – Слишком много народу, я всегда говорил, что эту Крепость нужно хорошенько встряхнуть!

Тут вошел старший адъютант с толстой папкой бумаг. Раскрыв ее на одном из столов, он вынул личное дело Джованни Дрого и вручил его генералу, который пробежал страницы опытным глазом.

– Все в порядке. – сказал он, – но здесь не хватает, по-моему, прошения о переводе.

– Прошения о переводе? – спросил Дрого. – Я думал, после четырех лет службы это не обязательно.

– В общем, нет, – сказал генерал, и в его голосе прозвучало явное неудовольствие оттого, что приходится давать какие-то объяснения младшему по званию. – Но, поскольку сейчас мы проводим такое серьезное сокращение гарнизона и все хотят перевестись из Крепости, нужно соблюдать очередность.

– Но, ваше превосходительство, в Крепости об этом никто не знает, и никто такого прошения еще не подавал…

Генерал обратился к старшему адъютанту:

– Капитан, у нас есть уже прошения о переводе из крепости Бастиани?

– Штук двадцать наберется, ваше превосходительство, – ответил капитан.

Вот это да, подумал ошарашенный Дрого. Очевидно, товарищи по службе держали новость в секрете, чтобы обойти его. Неужели даже Ортиц так подло его обманул?

– Простите за настойчивость, ваше превосходительство, – осмелился заметить Дрого, поняв, что сейчас решается его судьба, – но мне кажется, что, если человек отслужил подряд четыре года, это имеет большее значение, чем какая-то формальная очередность.

– Ваши четыре года – сущий пустяк, – холодно и даже немного обиженно возразил генерал. – Да, лейтенант, пустяк по сравнению с целой жизнью, проведенной в Крепости другими. Я, конечно, мог бы благожелательно рассмотреть ваш рапорт, мог бы посодействовать вам в вашем законном стремлении, но только не ценой попрания справедливости. К тому же тут еще принимаются во внимание заслуги…

Джованни побледнел.

– Выходит, ваше превосходительство, – спросил он, еле ворочая от волнения языком, – выходит, я рискую провести там всю жизнь?