Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

ВОЗДУШНЫЙ ШАРИК
Перевод Г. Богемского

Как-то воскресным утром после мессы двое святых – одного звали Онето, а другого Секретарь, – удобно расположившись в двух черных кожаных креслах марки фирмы «Миллер», смотрели вниз, на Землю, пытаясь разглядеть, чем там занимаются эти чудаки люди.

– А скажи, Секретарь, – произнес святой Онето после долгого молчания, – был ли ты в жизни счастлив?

– Ну вот еще! – с улыбкой отвечал приятель. – Ты же знаешь, что никто на Земле не может быть счастливым!

С этими словами он вытащил из кармана пачку «Мальборо».

– Хочешь сигарету?

– Спасибо, с удовольствием, – сказал святой Онето, – хотя обычно по утрам я воздерживаюсь, но уж ради праздничка… И все же, я думаю, в отдельных случаях…

– А сам-то ты испытал это? – перебил его Секретарь.

– Я – нет. Однако убежден…

– Да ты погляди на них, погляди! – воскликнул святой Секретарь, указывая вниз. – Их несколько миллиардов, сегодня воскресенье, и утро еще не кончилось – самое приятное время, и денек выдался на славу – солнечный, но не очень жаркий, с освежающим ветерком, деревья, луга в цвету, к тому же у них там «экономическое чудо» – казалось бы, чего еще желать? Так покажи мне из всех этих миллиардов хоть одно счастливое лицо, хотя бы одно – больше я не требую. Если найдешь, угощаю тебя шикарным ужином.

– Идет, – ответил Онето и не торопясь принялся шарить взглядом в раскинувшемся внизу необъятном человеческом муравейнике. Было бы смешно надеяться на удачу вот так, с налета: тут потребуется кропотливая работа как минимум на несколько дней. Он это понимал, но решил все же рискнуть. Секретарь наблюдал за ним со своей насмешливой улыбочкой (насмехался он, конечно, по-доброму, иначе что это был бы за святой?).

– Черт возьми, кажется, нашел! – вдруг вскричал Онето, подскочив в кресле.

– Где?

– Вон на площади. – И ткнул пальцем в ничем не примечательный городок на холме. – Там, где толпа выходит из церкви… вон, видишь девочку?

– С кривыми ножками?

– Да-да… Только смотри не упусти ее.

У нее, у четырехлетней Норетты, действительно были немного кривые, худенькие, хрупкие ножки, как после тяжелой болезни. Ее вела за руку мать, и сразу было видно, что семья бедная, хотя на девочке было воскресное белое платьице с кружевами, стоившее матери, наверно, немалых жертв.

На паперти толпились продавцы цветов, один торговал иконками и медальками со священными изображениями – кажется, был праздник какого-то святого покровителя города, – а другой – воздушными шарами, у него над головой парила великолепная гроздь разноцветных шариков, красиво колыхавшихся при каждом дуновении ветерка.

Так вот, эта девочка застыла перед продавцом шаров и с обезоруживающей улыбкой подняла к матери глаза, полные немой мольбы. В этом взгляде было такое страстное желание, такая душевная мука и любовь, что их не выдержал бы и повелитель ада. Наверно, такой невероятной силой обладают только взгляды детей, потому что они маленькие, слабые и невинные (а может быть, еще побитых собак).

Поэтому святой Онето, который разбирался в психологии, и обратил внимание на девочку. Он рассудил так: желание получить шарик настолько острое, что, если мать, дай бог, его удовлетворит, девочка, несомненно, будет счастлива – быть может, недолго, всего лишь на час-другой, но все же счастлива. И тогда пари он выиграл.

Святой Онето мог следить за происходящей внизу, на городской площади, сценой, но не мог слышать того, что девочка говорила матери и что та ей отвечала. Вот странное противоречие, которое никто и никогда не мог объяснить: святые в раю прекрасно, словно в мощный телескоп, видели все, что происходит на Земле, но шумы и голоса оттуда наверх не доносились (за исключением, как мы убедимся, крайне редких случаев); должно быть, эта мера имела целью уберечь нервную систему святых от дикого грохота уличного движения.

Мать дернула Норетту за руку, и Онето вдруг испугался, что все кончится ничем в соответствии со столь широко распространенным среди людей законом подлости.

Ибо перед отчаянной мольбой, читавшейся во взгляде Норетты, были бы бессильны все закованные в броню армии мира, но только не бедность. Она-то прекрасно могла выдержать: у пустого кармана нет ни сердца, ни жалости – что ему горе какой-то маленькой девочки!

По счастью, Норетту сдвинуть с места не удалось: она по-прежнему неотрывно глядела матери в глаза, и сила этого взгляда стала – если такое возможно – еще настойчивее, еще неудержимей. Святой увидел, как мама, что-то сказав продавцу, отсчитала и протянула ему несколько монеток, а девочка указала пальчиком на ярко-желтый шарик. И продавец вытащил из связки один из самых тугих и красивых шаров.

Теперь Норетта шла рядом с мамой и, еще не веря себе, широко открытыми глазами смотрела на шарик, весело подпрыгивающий на веревочке в такт ее шагам. Тут святой Онето, лукаво улыбаясь, подтолкнул локтем святого Секретаря. И Секретарь тоже улыбнулся: святые всегда рады проиграть пари, если это хоть немного облегчит человеческие горести.

Кто ты есть, Норетта, пересекающая воскресным утром площадь родного городка с шариком в руке? Ты – сияющая от радости невеста, выходящая из церкви, ты – королева, празднующая одержанную победу, ты – божественная певица, которую несет на плечах обезумевшая от восторга толпа, ты – самая богатая и красивая женщина на свете, ты – большая и счастливая любовь, цветы, музыка, луна, лес и солнце, ты – все это вместе, потому что надутый резиновый шарик сделал тебя счастливой. И твои бедные больные ножки уже не больны, это крепкие, резвые ноги юной спортсменки, увенчанной лавровым венком на Олимпиаде.

Перевесившись через подлокотники кресел, святые продолжали наблюдать за матерью и девочкой: те прошли через весь город до нищей окраины на холме. Мать скрылась в доме – у нее было много дел, – а Норетта, не выпуская из рук шарика, присела на камушек, переводя взгляд с шарика на прохожих, очевидно полагая, что все вокруг завидуют ее бесценному сокровищу. И хотя солнечные лучи не проникали на эту улочку, зажатую между высокими мрачными домами, личико девочки – само по себе не очень красивое – освещало все вокруг.

Мимо прошествовали трое молодых парней. По виду это были отъявленные хулиганы, но даже их что-то заставило оглянуться на девочку, и она им улыбнулась. Тогда один из троицы совершенно естественным жестом вынул изо рта зажженную сигарету и ткнул ею в воздушный шар. Шарик с громким хлопком лопнул, и веревочка, только что гордо устремленная в небо, упала девочке на колени с болтающимся на конце сморщенным, бесформенным комочком пленки.

Норетта не сразу поняла, что произошло, и испуганно смотрела вслед трем убегавшим и хохочущим во всю глотку шалопаям. Наконец осознала, что шарика больше нет, что у нее навсегда отняли ее единственную радость в жизни. Личико ее как-то забавно сморщилось, а затем исказилось гримасой безутешного горя.

Она рыдала так, словно случилось что-то ужасное, совершенно непоправимое и этому не было никакого утешения. В тихие райские кущи, как уже упоминалось, земные шумы не доходили: ни гул моторов, ни вой сирен, ни звуки выстрелов, ни людские вопли, ни грохот от взрыва атомных бомб. Но отчаянный, душераздирающий детский плач слышался во всех концах рая и потряс его до основания. Хотя и верно говорят, что рай – место вечного покоя и радости, но всему же есть предел. Как допустить, что праведники могут быть равнодушны к страданиям человека?

Эпизод с шариком явился для погруженных в благостное отдохновение святых жестоким ударом. Тень нависла над этим царством света, заставляя сердца сжиматься. Чем искупить горе этой девочки?

Святой Секретарь молча поглядел на своего друга Онето.

– Какая мерзость! – воскликнул святой Онето и отшвырнул только что зажженную сигарету.

Падая на Землю, она оставила за собой длинный, причудливо извивающийся след. И многие там, внизу, вновь заговорили о летающих тарелках.

САМОУБИЙСТВО В ПАРКЕ
Перевод Г. Богемского

Девять лет назад мой приятель и сослуживец Стефано, тридцати четырех лет от роду, заразился автомобильной болезнью.

У Стефано была машина «фиат-600», но прежде симптомов этой ужасной болезни у него не наблюдалось.

Недуг развивался скоротечно. Подобно тому как человек вдруг становится пленником большой и несчастной любви, так и Стефано в несколько дней окончательно поработила навязчивая идея, и больше он уже ни о чем не мог думать.

Автомобиль! Нет, не просто мотор и колеса, которые крутятся – и слава богу, а роскошная машина, символ успеха, самоутверждения, господства над миром, величия, захватывающих приключений – одним словом, эмблема, знак, код радостей нашей эпохи.

Или же мания непреодолимого желания иметь внесерийную модель, самой редкой марки, самого последнего выпуска, божественно красивую, мощную, причудливую, сверхъестественную, такую, чтобы на нее оборачивались даже миллиардеры.

Что это было? Тщеславие, наивная мечта? Не знаю. Сам я такого никогда не испытывал. А чужая душа – потемки. В сегодняшнем мире этой болезнью заражены тысячи людей, для них жизнь – это не семейное благополучие, не работа, приносящая удовлетворение и достаток, не богатство или власть, не высокие идеалы искусства, не духовное совершенство. Нет, предел их мечтаний – внесерийная машина с такими-то и такими-то хитроумными новшествами, о ней бредят и, захлебываясь от восторга, рассказывают друг другу в модных барах загорелые папенькины сынки и удачливые мелкие бизнесмены. Правда, дело в том, что Стефано зарабатывал мало, поэтому его идеал был практически недоступен.

Этой навязчивой идеей Стефано истязал себя, заражал друзей и глубоко огорчал свою милую, очаровательную жену Фаустину, которая души в нем не чаяла.

Сколько раз, заглянув к ним вечерком, я оказывался свидетелем долгих и тягостных семейных бесед.

– Тебе нравится? – с надеждой спрашивал Стефано, показывая Фаустине очередной рекламный проспект какого-нибудь сногсшибательного автомобиля.

Лишь мельком взглянув, она обреченно вздыхала: видно, все это ей смертельно надоело.

– Конечно, нравится.

– Правда нравится?

– Правда.

– Очень-очень нравится?

– Прошу тебя, Стефано!.. – говорила Фаустина таким тоном, как разговаривают с больными или детьми.

А он после долгого молчания начинал сызнова:

– Знаешь, сколько она стоит?

Фаустина пыталась отшутиться:

– Думаю, лучше этого не знать.

– Почему?

– Ты и сам понимаешь почему, милый. Потому, что такой роскоши мы никогда не сможем себе позволить.

– Вот так всегда, – вскипал Стефано, – тебе бы только противоречить… даже не узнав…

– Я противоречу?

– Да, да, ты, и будто делаешь это назло. Ведь знаешь, что машины – моя слабость, знаешь, как для меня это важно, может, единственная радость в жизни… и ты, ты, вместо того чтобы как-то поддержать, смеешься надо мной…

– Ты несправедлив, Стефано, я и не думаю смеяться.

– Даже не узнав, сколько стоит эта машина, ты тут же кидаешься возражать…

И так целыми часами.

Помню, как однажды, когда он вышел из комнаты, Фаустина мне пожаловалась:

– Это теперь мой крест. Мы в доме с утра до вечера только и говорим, что о «феррари», «мазерати», «ягуарах», черт бы их всех побрал, будто решаем, какую брать… Я просто голову потеряла, не узнаю своего мужа, вы ведь помните, какой он был прежде? Иногда я думаю: может, он в рассудке помутился? Судите сами, разве это нормально? Мы молоды, любим друг друга, не голодаем, слава богу. Работа у Стефано хорошая, все к нему прекрасно относятся. Зачем же отравлять себе жизнь? Клянусь, чтобы с этим покончить, чтобы он заполучил эту чертову машину и успокоился, я даже готова… ах, что я говорю!.. – И залилась слезами.

Стефано я любил. Что же это с ним? Сдвиг по фазе? Не знаю. Быть может, мы не способны это понять, быть может, автомобиль для него – нечто большее, нежели конкретная машина, какой бы красивой и совершенной она ни была, некий талисман, ключ к двери судьбы, которая оказалась не слишком щедра к моему другу?

И вот однажды – никогда не забуду тот день – мы условились встретиться на площади Сан-Бабила, и Стефано предстал передо мной за рулем невиданного автомобиля. Он был голубой, длинный, с низкой посадкой, новехонький, двухместный, обтекаемый, весь словно напружиненный, устремленный вперед. На глазок такая игрушка стоила не меньше пяти миллионов – откуда у Стефано могли взяться такие деньги?

– Твоя?

Он утвердительно кивнул.

– Черт возьми! Поздравляю. Наконец-то ты добился своего.

– Знаешь… копил, копил понемножку…

Я обошел машину кругом, чтобы лучше ее рассмотреть. Марка незнакомая. На радиаторе была какая-то эмблема – сложная вязь инициалов.

– А что это за машина?

– Английская, – ответил он. – По случаю досталась! Фирма чуть ли не секретная, наверно, какой-то филиал Даймлера.

Даже у меня – хотя я в машинах не слишком разбираюсь – дух захватило от такой красоты: стройность линий, компактность, легкий, стремительный ход, тщательность отделки, приборный щиток, напоминавший алтарь, сиденья, обшитые толстой пористой черной кожей, мягкие, как апрельский ветерок.

– Давай садись, – пригласил Стефано, – сейчас я тебе ее покажу.

Машина не рычала, не захлебывалась, а лишь могуче размеренно дышала, и при каждом вздохе дома по обочинам как сумасшедшие уносились назад.

– Ну, что скажешь?

– Фантастика! – только и мог ответить я. – А что говорит Фаустина?

На мгновение лицо его омрачилось. Он молчал.

– Что – не одобряет?

– Да нет, не в этом дело.

– А в чем?

– Фаустина от меня ушла.

Последовала долгая пауза, потом Стефано пояснил:

– Она сказала, что не может больше со мной жить.

– Почему?

– Поди пойми этих женщин. – Он закурил, глубоко затянулся. – А я-то воображал, что она меня любит.

– Черт возьми, но она же тебя действительно очень любила!

– И вот – ушла.

– Куда? Вернулась к родителям?

– Нет, родители ничего о ней не знают. Ушла – и все.

Я взглянул на него. Он был слегка бледен, но, говоря о Фаустине, то с нежностью сжимал обод руля, то ласково, словно касался тела любимой, поглаживал тугой шар переключателя скорости, то легонько нажимал ногой на акселератор. И машина трепетно, с готовностью откликалась и убыстряла бег.

Мы выехали из города; Стефано свернул на автостраду, ведущую в Турин, куда мы домчались меньше чем за сорок пять минут. Бешеная гонка, однако я не испытывал никакого страха, такую уверенность вселяла в тебя эта машина. Более того, казалось, она полностью подчиняется воле Стефано, не только понимая, но и предвосхищая каждое его желание. А во мне с каждой минутой зрело раздражение против Стефано. Машина хороша – ничего не скажешь, предел его мечтаний достигнут. Но ведь из-за этого его оставила такая прекрасная женщина, а ему хоть бы что…

Спустя какое-то время я уехал из Милана и долго отсутствовал. А по возвращении, как нередко бывает, отошел от старых друзей. Со Стефано мы, правда, встречались, но от случая к случаю. Он за это время сменил работу, стал хорошо зарабатывать, гонял по всему миру на своей потрясающей машине. И вроде был доволен жизнью.

Прошли годы, мы со Стефано виделись все реже, при каждой встрече я неизменно спрашивал его про жену и про машину. Он отвечал, что Фаустина с тех пор как в воду канула, а машина, конечно, превосходная, но поизносилась: то и дело требуется ремонт, а чинить некому: механики не могут разобраться в иностранном моторе.

И вот однажды я прочел в газете:

СТРАННОЕ БЕГСТВО АВТОМОБИЛЯ

Вчера, в 17 часов, голубой двухместный автомобиль, который был ненадолго оставлен у входа в бар на виа Москова, 58, сам завелся и поехал.

Миновав несколько перекрестков, машина, все убыстряя скорость, свернула налево, потом направо, на бульвар Эльвеция, и в конце концов врезалась в древние развалины на окраине парка и сгорела.

Как автомобиль мог сам по себе проделать такой зигзагообразный путь, не встретив препятствий, несмотря на оживленное движение и даже увеличивая скорость, остается загадкой.

Те немногие, кто обратили внимание на автомобиль без водителя, решили, что владелец захотел пошутить и, спрятавшись под рулем, следит за дорогой в боковое зеркальце. Все свидетельские показания совпадают: машина действительно казалась управляемой, причем с большим мастерством и уверенностью. В частности, она резко затормозила, чудом избежав столкновения с мотоциклом, неожиданно выскочившим с виа Каноника.

Мы сообщаем эти подробности лишь как факт газетной хроники. Подобные случаи в нашем городе происходили и раньше. И нет необходимости объяснять происшедшее сверхъестественными причинами.

Владелец автомобиля, найденный по номеру, рекламный агент Стефано Инграссиа, сорока трех лет, проживающий по виа Манфредини, 12, подтвердил, что оставил машину у бара на виа Москова, но твердо помнит, что выключал мотор.

Я тут же бросился на поиск Стефано и застал его дома в страшно подавленном состоянии.

– Это была она? – спросил я.

Он молча кивнул.

– Фаустина?

– Да, Фаустина, звездочка моя. Ты сразу понял, да?

– Не знаю. Догадывался. Но ведь все это настолько невероятно…

– Конечно, невероятно! – Он в отчаянии закрыл лицо руками. – Но знаешь, любовь способна творить чудеса… Это случилось однажды ночью, девять лет назад… я держал ее в объятиях… О, это было ужасно! И вместе с тем восхитительно. Она вдруг вся задрожала, заплакала, а потом как-то напружинилась и стала расти, раздуваться. Едва успела выскочить из дома: еще миг – и она не прошла бы в дверь. Все это заняло не более двух минут. По счастью, на улице никого не было. Я вышел, смотрю – стоит у тротуара, ждет меня. Новехонькая, вся сверкающая. И краска пахнет ее любимыми духами «Эла». Помнишь, какая она была красивая?

– А что потом?

– Да то, что я – негодяй, преступник! Потом она постарела, и мотор перестал тянуть – то одно откажет, то другое… И никто больше не глазел на нее на улице. И я все чаще начал подумывать: а не пора ли ее поменять? Не могу же я вечно ездить на этой разваливающейся на ходу мышеловке… Теперь ты понимаешь, какой я подлец, какая свинья?.. А вчера после бара на виа Москова знаешь, куда я собирался? Продавать ее, чтобы потом купить новую… Нет, это ужасно, я хотел загнать за сто пятьдесят тысяч свою жену, которая ради меня отдала жизнь… Теперь тебе ясно, почему она покончила с собой…

ПАДЕНИЕ СВЯТОГО
Перевод Г. Богемского

После обеда святые имеют обыкновение прогуливаться по висящей в воздухе на высоте в миллиарды световых лет широкой галерее, между двух стеклянных стен в алюминиевых переплетах. Потолка как такового нет. Им служит бездонное небо. Да и к чему потолок, ведь там, наверху, дождей не бывает.

В стене слева – если идти к воротам рая – имеется много больших квадратных проемов, и через них в галерею проникает изумительный райский воздух, одного глотка которого было бы достаточно, чтобы наполнить несказанным блаженством любого из нас, смертных, и по сей день обремененных таким грузом счастья, что не выдерживают его наши слабые плечи. Так вот, сквозь эти широкие проемы откуда-то издалека доносится пение праведников: пожалуй, чтобы составить себе некоторое представление, его можно сравнить с крестьянскими песнями, которые по деревням иногда еще слышатся к вечеру у нас на Земле и заставляют плакать сердца; только райское пение во много, в миллион раз красивее.

С правой же стороны стена вся сплошная, без отверстий. Однако через прозрачнейшее стекло можно окинуть взглядом холодные и горящие светила Вселенной, мириады вращающихся в вечном движении туманностей. Оттуда же можно различить большие и малые звезды, планеты и даже их спутники, ибо зрение у тех, кто попадает в эти края, не знает пределов.

Разумеется, никто или почти никто из святых не смотрит в нашу сторону. Какое дело до нас тем, кто уже навсегда избавился от забот этого мира? Ведь святыми просто так, ни с того ни с сего, не становятся. Но если один из них во время прогулки, не прерывая беседы, плавным шагом приблизится к стеклянной стене справа и ненароком бросит сквозь нее взгляд и увидит звезды и все остальное, что к ним относится и под ними находится, никого это не удивит и не возмутит. Напротив. Отцы церкви порой даже рекомендуют созерцать картину мироздания, ибо сие укрепляет веру.

И вот случилось так, что святой Гермоген в один прекрасный вечер (мы употребляем слово «вечер» чисто условно, поскольку там, на небесах, не бывает ни вечера, ни утра, а один лишь свет и вечное блаженство), болтая с приятелем, подошел к правой стене и бросил взгляд сквозь стекло.

Святой Гермоген – весьма достопочтенный старец (разве его вина, что происходил он из высокопоставленного семейства и, прежде чем Господь призвал его к себе, был знатным вельможей?). Прочие святые над ним безобидно подтрунивали, видя, с какой тщательностью он облачает свое эфирное тело в райскую тунику, приобретая величие, какое не снилось и Фидию в его лучшие времена. Не думайте, будто на небе не существует маленьких человеческих слабостей, ведь без них самая что ни на есть освященная святость подобна была бы жалкому неону, который светит, да не греет.

Так вот, совершенно непреднамеренно Гермоген слегка прищурился, просто чтобы еще разок взглянуть на то место, откуда он пришел, то есть на изрытую, вздыбленную, искореженную Землю – извечное обиталище человека. И опять-таки абсолютно случайно среди тысяч разных земных штуковин увидел комнату.

Комната находилась в центре города, была просторная, но почти пустая, все здесь говорило о бедности. Свет большой лампы, свисавшей с потолка, падал на молодых людей – восемь юношей и девушек, – расположившихся следующим образом: девушка лет двадцати, веселая и очень красивая, оперлась о спинку дивана, на котором сидели двое юношей, двое других стояли перед ними, слушая с сосредоточенным видом, остальные – две девушки и парень – устроились у их ног прямо на полу; из старенького проигрывателя лилась мелодия Джерри Маллигана. Один из сидящих на диване говорил о себе, изрекал какие-то глупости насчет своих планов на будущее, великих, благородных свершений и тому подобное. Этот, насколько можно было понять, художник изливал перед публикой душу, рассказывал о том, что его глубоко волновало, рвалось наружу, хотя касалось лишь его одного; он ораторствовал так страстно, с такой надеждой и верой в будущее, что все остальные, заражаясь настроением, думали о себе, предавались собственным, быть может, наивным, бессмысленным мечтам; все они в то мгновенье или в тот час словно зачарованные воспаряли к грядущим дням и годам, к тому таинственному свету, что поздней ночью медленно занимается над черным обрывом крыш, к первым проблескам нарождающегося дня, к славной, удивительной судьбе, которая их ожидает.

Святой Гермоген бросил всего один взгляд, мельком, краем глаза. Но этого оказалось достаточно.

До того как он взглянул на прежнюю родину – Землю, у святого Гермогена было одно лицо. Когда же он вновь обратился к своему другу, лицо у него вроде бы осталось прежним и в то же время совершенно изменилось. Едва ли кто-либо из нас заметил бы происшедшую перемену. Но святые к таким вещам очень чутки. Поэтому приятель спросил его:

– Гермоген, что с тобой?

– Со мной? Ничего, – ответил Гермоген, и это не была ложь, ибо святые не лгут, просто он и сам еще не понимал, что с ним.

Однако в ту самую секунду, когда он произносил эти три слова («Со мной? Ничего»), Гермоген вдруг ощутил, что безмерно несчастлив. Он тотчас же привлек к себе общее внимание, потому что святые мгновенно замечают, едва кто-нибудь из них лишается душевного покоя и благодати.

Попытаемся теперь с христианским состраданием разобраться, что происходит у него в душе. Что может сделать несчастным святого? Отчего он вдруг лишился своего вечного дара?

Он, хотя и мельком, увидел юношей и девушек, стоящих на пороге жизни, вспомнил свою молодость, свои пылкие чаяния – оказывается, он еще в состоянии это вспомнить. О, эти юные силы, порывы, слезы, отчаяние, эта дерзкая мощь юности, перед которой открыты необозримые просторы будущего.

А он тут, наверху, в эмпиреях, где нечего больше желать, где вокруг одно блаженство – сегодня, завтра, послезавтра и во все последующие дни, вечное, бесконечное, блаженство во веки веков, он им уже сыт по горло. Да…

Да, молодость прошла. Минули тревоги, неуверенность, нетерпение, тоска, иллюзии, лихорадка, влюбленность, безумие.

Гермоген побледнел, застыл неподвижно; приятели в испуге отшатнулись от него. Он стал чужим для них. Он уже не был святым. Он был несчастен. Руки опустились бессильно.

Тут его увидел и остановился поговорить с ним случайно проходивший мимо Господь Бог. Он похлопал его по плечу и спросил:

– Ну, что с тобой, старина Гермоген?

Гермоген показал пальцем вниз.

– Я взглянул туда и увидел комнату… тех ребят…

– И загрустил об ушедшей юности, да? Захотелось стать одним из них?

Гермоген утвердительно кивнул.

– И ради этого ты готов отказаться от жизни в раю?

Гермоген опять кивнул.

– Но что ты знаешь про них? Они мечтают о славе, а их, возможно, ждет безвестность, грезят о богатстве, а будут голодать, жаждут любви, но будут обмануты, рассчитывают жить долго, а может, завтра умрут.

– Неважно, – ответил Гермоген, – зато пока они могут питать любые надежды.

– Но ведь все их надежды для тебя уже сбылись, Гермоген. И этого теперь никто не отнимет, это навечно. Ты не находишь, что твое отчаяние бессмысленно?

– Да, Отче, но у них, – он снова указал на этих незнакомых молодых людей, – все еще впереди – и хорошее, и плохое. Что бы там ни было, они полны окрыляющих надежд. А я… Какие могут быть надежды у святого, у праведника, вечно пребывающего в небесной благодати?

– Что правда, то правда, – вздохнул Всевышний. – Отсутствие надежды – большой недостаток рая. По счастью, – добавил он, улыбнувшись, – здесь столько всяких развлечений, что этого, как правило, никто не замечает.

– А мне что же делать, – спросил святой Гермоген, переставший быть святым.

– Ты хочешь, чтобы я отправил тебя обратно, вниз? Хочешь все начать сначала, не заботясь о последствиях?

– Да, Господи, прости меня, но я хочу именно этого.

– А если тебя ждет неудача? Если на сей раз божья благодать тебя минует? И ты не сможешь уберечь душу?

– Что поделаешь, все равно здесь мне уже не будет покоя.

– Что ж, раз так – иди. Но запомни, сын мой, мы будем тебя ждать. Наберись мудрости и возвращайся.

И Бог его легонько подтолкнул. Гермоген полетел вниз, в пространство, и очутился в той комнате вместе с теми юношами и девушками. Он вновь стал точь-в-точь как они, двадцатилетним: на нем были серые фланелевые брюки и свитер, а внутри уйма путанных мыслей об искусстве, тревога, бунтарство, необузданные желания, грусть, душевное томление. Был ли он счастлив? Отнюдь. Но вместе с тем ощущал нечто прекрасное, невыразимое, подобное воспоминанию, а может быть, предчувствию; оно и звало, и манило к себе, словно огни далекого горизонта. Там, вдалеке, его ждало счастье, душевный покой, любовь. Этот призывный свет и есть жизнь, чтобы дойти до него, стоит мучиться и страдать. Только сумеет ли он его достичь?

– Разрешите? – проговорил он, проходя в комнату и протягивая руку. – Меня зовут Гермоген. Надеюсь, мы подружимся.