Текст книги "Избранное"

Автор книги: Дино Буццати

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

ФАНТАЗИИ
Перевод Н. Кулиш

ХВОРАЯ БОЛЬНИЦА

Когда я приехал в клинику «Офелия» – назавтра мне должны были вырезать желчный пузырь, – меня проводили в кабинет дежурного врача. Это был мужчина лет сорока, худой и бледный. Он встал с кресла и вынул изо рта градусник.

– Извините, у меня почти тридцать девять.

– Что, грипп?

– Да кто его знает…

Несмотря на температуру, он привел меня в палату и посоветовал немедленно лечь. Потом вошла молоденькая, хорошенькая медсестра, чтобы сделать мне болеутоляющий укол. Она слегка прихрамывала.

– Ох, если б вы знали, синьор, – сказала она, виновато улыбаясь, – в эту сырую погоду у меня так разыгрывается радикулит!..

Немного погодя явился профессор Трицци, который завтра должен был меня оперировать. Молодой, энергичный, обаятельный.

– Вам, синьор, честно говоря, просто повезло. Вряд ли кто лучше меня разбирается в болезнях желчного пузыря. Уж вы мне поверьте! – Он оглушительно расхохотался. – Завтра утром я займусь вами. А послезавтра другие займутся мной. Понимаете? Моему желчному пузырю тоже капут! – И он сделал такое движение, как будто что-то выбрасывал в помойку. – Но у меня дело обстоит хуже, гораздо хуже. В вашем случае мы хотя бы знаем, как и что. А вот у меня… У меня картина, как бы вам сказать?.. Очень и очень неясная. Разрезать недолго, а вот что там найдешь!.. – И снова неудержимый хохот. – Так говаривал мой учитель Рипеллини, и был прав, несмотря на все научные достижения. – Он кладет руку себе на живот, с правой стороны, нажимает, и на лице у него появляется страдальческая гримаса. – Ох-хо-хо… боюсь, что… извините, я сяду… Сейчас пройдет… схватит, а потом отпустит… Нет-нет, ради бога, не волнуйтесь… Приступы у меня бывают только во второй половине дня, утром – никогда, это исключено…

Мы приятно побеседовали, а прощаясь, он сказал:

– Знаете, наш босс, директор клиники, очень хотел зайти с вами поздороваться, он мне об этом сам сказал. Он просит его извинить. К сожалению, утром у него случился… ну, не то чтобы инфаркт, но вы же понимаете, когда плохо с сердцем, главное – покой…

Потом пришла старшая сестра из ночной смены, и я заметил, что она все время хватается за правую щеку.

– Что, зубы болят? – спрашиваю из вежливости.

– И не говорите. Не дай вам бог подхватить воспаление тройничного нерва. С ума можно сойти, ей-богу, с ума сойти… Даже хорошо, что я в ночной смене, сегодня мне все равно не заснуть. – Она через силу улыбнулась.

Я ошарашено уставился на нее.

– Извините, синьорина, у вас, в клинике «Офелия», что, весь персонал болен?

Она удивленно вскидывает голову.

– А как же! Недаром ведь наша клиника самая знаменитая в Европе.

– Не понимаю…

– Да все очень просто! Психотерапия, понимаете? У нас тут самый передовой из всех известных психотерапевтических центров. Скажите, вы когда-нибудь раньше лежали в больнице?

– По правде говоря, нет.

– Вот поэтому вы и не понимаете. Что самое неприятное в больнице? Думаете, болезнь? Нет. В больнице самое неприятное то, что приходится смотреть на здоровых людей. Настает вечер, вы прикованы к постели, а врачи, сестры, санитары, словом, весь персонал разлетается по городу – кто домой, кто в гости, кто в ресторан, кто в театр или кино, кто на свидание; это действует угнетающе – уверяю вас, сразу чувствуешь себя инвалидом – и сказывается на течении болезни. А вот если умирающий видит вокруг одних полупокойников, он чувствует себя королем. Вот почему мы здесь творим чудеса. Кстати, мы не пускаем к больным родственников и знакомых, чтобы ограничить их от неприятных ощущений. Ну и, наконец, наши врачи, хирурги, анестезиологи, сестры и так далее все до одного серьезно больны. По сравнению с ними наши пациенты чувствуют себя сильными и здоровыми. И не только чувствуют себя такими – они действительно выздоравливают. Иногда даже без помощи лекарств. А ведь когда ложились к нам, многие были уже одной ногой в могиле.

ПЕС-ИСКУССТВОВЕД

Однажды Ренато Кардаццо сказал мне:

– Бывает, прихожу к себе в галерею и вижу, что во дворе кругом наставлены картины. Какой-нибудь непризнанный художник желает привлечь к себе внимание. Конечно, это дилетанты. Я их узнаю по запаху.

– Разве от дилетантов пахнет как-нибудь особенно?

– Не то слово! От них воняет. То есть не от них, а от картин. Словно неумело положенные краски взбунтовались и стали издавать неприятный запах.

Эта теория показалась мне забавной, однако весьма спорной. Признаюсь, даже на выставках самой отвратительной мазни я никакой вони не чувствовал. Но гипотеза меня захватила. И я решил провести ряд экспериментов. Я рассуждал так: пусть у Ренато Кардаццо исключительно тонкое обоняние, все равно он только человек; а вот охотничий пес с превосходным нюхом справится с этим делом еще лучше.

Я раздобыл хорошо обученную собаку и отправился с ней гулять по кварталу художников, где в витринах бесчисленных лавочек выставлены чудовищно аляповатые картины, изображающие закат над морем, альпийскую хижину и овечек, голову старика, дам в париках и фижмах. Так вот, едва завидев издали поблескивающие рамы картин, выставленных прямо на тротуаре, Вальтер (так звали собаку) начинал тихонько скулить, и шерсть у него на спине вставала дыбом. Еще шаг-другой, и он останавливался, не желая идти дальше. Приходилось тянуть его за ошейник, он упирался так, словно его вели к живодеру.

Потом я поставил обратный эксперимент. Подводил Вальтера к картинам, в которых чувствовалась рука мастера. Результаты превзошли все ожидания. Умный пес, как мог, выказывал свое удовольствие: вертелся, вилял хвостом, повизгивал и тому подобное, а оказавшись перед подлинным произведением искусства, делал стойку, словно почуяв дичь. Так он мог стоять часами. Чем лучше была картина, тем дольше любовался ею пес.

Нечего и говорить о том, какую пользу могло бы принести это открытие искусствоведам. Им не пришлось бы ни в чем сомневаться. Молодых гениев ожидало бы немедленное признание. Но собак в картинные галереи не пускают. К тому же тут есть и доля риска: вдруг Вальтер потеряет самообладание и набросится на какую-нибудь мазню. Если заменить подлинники репродукциями, это ничего не даст: ведь тут важно не зрительное впечатление, а обонятельное. Кроме того, я заметил, что вкусы Вальтера резко отличаются от моих. Четвероногий ценитель явно питает слабость к абстрактной живописи и недолюбливает неофигуративистов. (Кто знает, может быть, он и прав?)

МАГИЧЕСКИЙ ТЕЛЕВИЗОР

Один мой друг, человек очень богатый, привез мне в подарок из Японии удивительную новинку: маленький, невзрачный телевизор, обладающий необычным свойством – если где-то, даже очень далеко, кто-нибудь заговорит о нас, мы не только увидим его на экране, но и услышим. А если никому до нас нет дела, телевизор не включается.

Должен сказать, что, когда я, оставшись дома один, решил опробовать новый аппарат, восторг мой сразу улетучился. Как известно, злословие – очень доступный и распространенный вид спорта (кто-то даже заметил, что это одно из немногих утешений в нашей юдоли слез). Конечно, я не тешил себя иллюзиями, что мои лучшие друзья, когда речь заходит обо мне, способны удержаться от какой-нибудь шпильки по моему адресу. Но все же о таких вещах лучше не знать. К чему зря расстраиваться?

Но чудодейственный аппарат передо мной, в полном моем распоряжении. На часах половина десятого: в это время, после ужина, как раз и начинаются доверительные разговоры и сплетни. К тому же именно в этот день вышла моя статья, которой я придавал большое значение, статья довольно-таки смелая и резкая. Да, сегодня, вероятно, мне будут перемывать кости во многих домах. Ну мог ли я устоять, скажите? Пусть по крайней мере печальные открытия послужат мне уроком. Полчаса я провел в сомнениях: включать или не включать. Потом включил.

Несколько минут экран оставался темным. Потом я услышал чей-то голос – судя по выговору, уроженца Романьи, – и тут же появилось изображение. Два господина лет пятидесяти, один с бородкой, другой бритый, сидели и курили в гостиной – то ли дома у одного из них, то ли в клубе. Бородатый держал на коленях газету с моей статьей: видимо, только что прочел.

– Нет, я с тобой не согласен, – говорил он. – По-моему, это остроумно. И потом, ведь он не побоялся высказать то, что у всех на уме.

Его собеседник покачал головой.

– Возможно, ты и прав. Но этот его стиль, пусть он самый что ни на есть современный…

И двое людей, которых я прежде в глаза не видел, исчезли: должно быть, переменили тему разговора.

Почти сразу же экран засветился опять. Я узнал зал литературного ресторана, где часто бываю сам. За столиком сидят трое моих коллег из газеты. Сердце у меня забилось. Ну, подумал я, эти меня сейчас по меньшей мере четвертуют.

– Читал? – спросил самый старший из троих, мой давнишний друг. – Вот, по-моему, достойный образец современной журналистики. А от недостатков кто застрахован? Почему всегда надо непременно все раскритиковать?

– Разве я критикую? – возразил самый молодой из них, известный своими ядовитыми остротами. – Просто рядовой читатель всех этих тонкостей не понимает…

– Так или иначе, – заключил третий, – говорю вам как старый газетный волк: прочесть такую статью всегда приятно.

Как мои дорогие друзья пронюхали, что у меня есть такой хитрый телевизор, навсегда останется для меня загадкой.

IL GRANDE RITRATTO

УВЕЛИЧЕННЫЙ ПОРТРЕТ
Перевод H. Живаго

I

В апреле 1972 года профессор Эрманн Исмани, 43 лет, читавший курс электроники в университете города N, низенький, толстый, веселого нрава, но робкий человек, получил из министерства обороны письмо, в котором ему предлагалось явиться к полковнику Джакинто, начальнику Управления по научным исследованиям. Весьма срочно.

Даже отдаленно не подозревая, о чем могла идти речь, Исмани, наделенный неистребимым комплексом неполноценности по отношению к официальным властям, в тот же день поспешил в министерство.

Прежде ему не доводилось там бывать. По привычке робея, он заглянул в приемную. Немедленно возникший перед ним охранник в форме спросил, что ему угодно. Исмани предъявил повестку.

Словно по волшебству, едва взглянув на бумагу, охранник, который сначала весьма резко говорил с посетителем (неряшливо одетый, неуклюжий профессор Исмани был в его глазах мелкой сошкой), совершенно преобразился. Он стал извиняться, попросил Исмани подождать и бросился в соседнюю комнату.

Вышел младший лейтенант, прочитал письмо, как-то неопределенно усмехнулся и с подчеркнутой почтительностью пригласил Исмани следовать за собой.

Что за странное письмо, недоумевал слегка заинтригованный Исмани. И почему они носятся со мной как с важной птицей? Бумага имела вид самого обычного служебного уведомления.

Такое же почти боязливое отношение к нему проявилось и со стороны других офицеров, чин которых возрастал от кабинета к кабинету, по мере того как профессора вели куда-то дальше. У него даже возникло неприятное чувство, будто каждый из этих офицеров при виде письма спешит передать дело другому – вышестоящему, будто он, Исмани, имеет полное право на всевозможные знаки уважения, но чем-то неудобен и даже опасен.

Полковник Джакинто обладал, надо думать, властью чрезвычайной, намного превышавшей ту, что могла соответствовать чину, столь многочисленны были контрольные преграды, которые пришлось преодолеть Исмани на пути к его кабинету.

Джакинто, человек лет пятидесяти, в штатском, принял его учтиво. Он сообщил, что профессору Исмани вовсе не стоило так торопиться. Гриф «весьма срочно» представлял собой формальность, присущую почти всем процедурам его учреждения.

– Дабы не отнимать у вас время, профессор, сразу же все объясню. Точнее, – тут у него вырвался короткий, многозначительный смех, – точнее, изложу в общих чертах вопрос, который министерство намерено предложить вашему вниманию. В чем там суть – мне и самому не известно. Вы же знаете, профессор, есть определенные сферы, где осторожность вовсе не повредит. Впрочем, замечу, что от любого другого потребовалось бы предварительное обязательство соблюдать строжайшую секретность… но для вас, профессор… ваше имя… ваши заслуги… ваше боевое прошлое… ваш престиж…

Куда он клонит, подумал Исмани с нарастающим беспокойством. И сказал:

– Простите, полковник, я не понимаю.

Полковник взглянул на него с некоторой иронией, затем, поднявшись из-за письменного стола и вынув из кармана связку ключей, отпер массивный сейф, достал оттуда какую-то папку и вновь уселся за стол.

– Итак, – произнес он, перелистывая отпечатанные на машинке бумаги, – готовы ли вы, профессор Исмани, оказать услугу Отчизне?

– Я? Каким образом? – Все более напрашивалась мысль о вопиющем недоразумении.

– В вас мы не сомневаемся, профессор, – сказал Джакинто. – Ваши настроения известны в высоких инстанциях. Именно поэтому мы полагаемся на вас.

– Но я… Мне до сих пор не ясно…

– Не согласились бы вы, профессор, – слегка повысив голос, отчеканил полковник, – не согласились бы вы переселиться года на два, как минимум, в одну из наших военных зон для участия в работе, имеющей огромную важность для страны, а также неоценимое научное значение? Для университета вы будете числиться в официальной командировке с сохранением жалованья, разумеется, плюс солидные командировочные. Точную цифру назвать сейчас не могу, но что-то около двадцати – двадцати двух тысяч лир в день.

– В день? – переспросил ошеломленный Исмани.

– К тому же – просторное, добротное жилище со всеми современными удобствами. Местность там, как я вижу из этих бумаг, вполне живописная и климат в высшей степени полезен для здоровья. Сигарету не желаете?

– Благодарю вас, не курю. А в чем состоит работа?

– Министерский приказ подчеркивает необходимость принять во внимание вашу особую специализацию… По выполнении задания правительство, разумеется, выразит в ощутимой форме… к тому же, учитывая неудобство вынужденного проживания в отрыве…

– Как? Я не смогу выезжать оттуда?

– Видите ли, сама исключительность задания…

– Два года! А университет? А лекции?

– Как я уже говорил, подробности мне не известны, но могу заверить, что вы получите возможность заняться чрезвычайно интересными исследованиями… Буду прям: здесь никто не сомневается в том, каким будет ваш ответ.

– А с кем?..

– Этого я не могу вам сказать. Но одно имя назову, крупное имя: Эндриад.

– Эндриад? Он же сейчас в Бразилии.

– Конечно, в Бразилии. Официально. – И полковник подмигнул: – Ну-ну, профессор, стоит ли так волноваться? Нервы пошаливают, верно?

– У меня? Не знаю…

– А у кого они не пошаливают нынче, при нашей суматошной жизни? Но в данном случае, ей-богу, нет никакого повода. Речь идет – считаю своим долгом подчеркнуть – о весьма лестном предложении. К тому же у вас есть время подумать. Отправляйтесь-ка домой, профессор, и продолжайте жить, как жили. – Он улыбнулся. – Так, словно нашего разговора и не было… Вы меня понимаете? Будто вас сюда и не вызывали… Но подумайте… Подумайте… И если что, позвоните мне по телефону…

– А моя жена? Полковник, вам это, может быть, покажется нелепым, но мы всего два года как поженились…

– Желаю счастья, профессор… – Полковник нахмурил брови, будто обдумывал сложный вопрос. – Я ведь не говорю, что… если вы лично готовы поручиться…

– О, у меня жена такая простая, такая бесхитростная, за нее вы можете быть спокойны… Она никогда не интересовалась моей работой.

– Что ж, тем лучше, – рассмеялся тот.

– Но прежде чем…

– Слушаю вас…

– Прежде чем я приду к тому или иному решению, нельзя ли?..

– Разузнать побольше, вы это имеете в виду?

– Ну да. Ведь бросить все на два года, не зная даже…

– Понятно. Наберитесь терпения, профессор. Даю вам слово: мне самому известно об этом не более того, что я уже сказал. Хотите верьте, хотите нет, боюсь, никто из сотрудников министерства – понимаете, никто – не сможет точно объяснить, в чем состоит ваша миссия. Даже, пожалуй, начальник Генерального штаба… Вы правы, это выглядит странно. Механизм военной тайны нередко парадоксален. Так или иначе, наш долг – охранять эту тайну. Что за ней скрыто, нас не должно касаться… Впрочем, вы все узнаете. Чего-чего, а времени у вас хватит. За два года, я думаю…

– Но извините, почему вы остановили свой выбор именно на мне?

– А это не мы. Запрос на вас, то есть рекомендация, поступил оттуда.

– От Эндриада?

– Прошу вас, профессор, не приписывайте мне того, чего я не говорил. Может быть, и от Эндриада, мне точно неизвестно… Будьте спокойны, профессор. Продолжайте работать, как будто ничего не произошло. И спасибо, что пришли. Не смею больше злоупотреблять вашим временем. – Он поднялся, чтобы проводить Исмани до двери. – Повторяю – спешки абсолютно никакой… Но вы все же подумайте. И если что…

II

Предложение повергло профессора Исмани в пучину сомнений. Пожалуй, думал он, благоразумнее было бы послушаться голоса разума: сохранить res sic stantes, привычный, спокойный уклад сидячей жизни, без тревог и потрясений, – одним словом, надо было ответить «нет».

Однако те же сомнения побуждали Исмани согласиться. При том, что сама перспектива оказаться заброшенным на два года в богом забытое место ради какой-то таинственной работы, к которой у него, может, и душа не лежит, постоянно находиться в напряжении строжайшей секретности, среди чужих людей (Эндриада, это светило физики, он видел всего несколько раз, да и то в сумятице конгрессов), при том, что эта перспектива внушала ему чувство близкое к ужасу, для него, человека честного и исполнительного, гораздо труднее было бы уклониться от своего долга гражданина и ученого (последнее определенно промелькнуло в разговоре).

Исмани храбро сражался на войне, но не из презрения к опасности, как другие. Наоборот. Именно страх проявить малодушие, не выполнить приказа, не оправдать доверия солдат, оказаться недостойным своего звания заставлял его в немыслимых муках преодолевать другой страх, физический, – перед огнем противника, ранами, смертью. И вот теперь он попал в такой же точно переплет.

Он бросился домой, чтобы рассказать обо всем жене, Элизе, которая была на пятнадцать лет моложе его, но по части житейского опыта намного превосходила профессора.

Эта невысокая, полноватая и круглолицая женщина ни при каких обстоятельствах не теряла невозмутимости, что вселяло уверенность в других. В любом, самом негостеприимном, самом неуютном месте она сразу чувствовала себя как дома. Стоило ей появиться, всякий беспорядок, мусор, всякое беспокойство и неловкость словно улетучивались. Для Исмани, не приспособленного к практической жизни и принимавшего близко к сердцу каждый пустяк, такая жена оказалась просто подарком судьбы. Скорее всего, контраст двух темпераментов – что нередко происходит – и был главной причиной большой взаимной любви. Счастью этого союза, безусловно, способствовало и то, что Элиза, завершив свое образование средней школой, не имела даже отдаленного представления об исследованиях мужа. Она считала Исмани гением и в работу его не вмешивалась. Разве что не позволяла ему засиживаться допоздна.

Он еще не успел войти в переднюю, как жена вышла навстречу в фартуке и помахала у него перед носом столовой ложкой.

– Молчи. Я все знаю. Тебе предложили новую работу.

– Откуда ты знаешь?

– Ох, дорогой, достаточно взглянуть на твое лицо. Ну вылитый Наполеон перед отправкой на остров Святой Елены.

– Кто тебе сказал?

– Что сказал?

– Про Святую Елену?

– Тебя действительно посылают на остров Святой Елены? – Она слегка сдвинула брови.

– Что-то вроде того. Только никому не говори. Если кто-нибудь узнает, могут быть неприятности.

Резко обернувшись, он распахнул дверь, которую перед этим собственноручно закрыл за собой, выглянул на лестницу, посмотрел вниз.

– Что с тобой?

– Мне послышались шаги.

– Ну и что?

– Нас никто не должен слышать.

– Эрманн, ты меня пугаешь. Неужто все так серьезно? – со смехом спросила она. – Ну пойдем, пойдем на кухню, ты мне все расскажешь. Там никто не услышит, можешь быть спокоен.

Не без усилий собравшись с мыслями, Исмани пересказал ей свой разговор с Джакинто.

– Значит, ты согласился?

– С чего ты взяла?

– Ох, родной мой, да разве ж ты откажешься!

– На жалованье намекаешь? – спросил он с обидой, потому что всегда считал себя выше каких-то вульгарных денег.

– При чем тут жалованье? Долг… ответственное задание… преданность родине… Уж они-то знали, с какой стороны к тебе подъехать. Но я тебя не упрекаю. Боже упаси… – Она опять рассмеялась. – Шестьсот с лишним тысяч в месяц, да еще с сохранением университетского оклада!..

– Уже подсчитала? – Исмани почувствовал необъяснимое умиротворение.

– Тебе такие деньги и не снились. Представляю физиономии твоих коллег: все лопнут от зависти. А что там такое? Атомная станция?

– Не знаю. Мне ничего не сказали.

– Ну, раз такая секретность, наверняка атомная бомба… А ты хоть разбираешься в ней? Ведь это, кажется, не твой профиль.

– Не знаю… ничего я не знаю.

Элиза задумалась.

– Хм, да… Ты же не физик. Уж если они выбрали именно тебя…

– Это ничего не значит. И на атомной установке, особенно в стадии проектирования, может потребоваться специалист по…

– Значит, атомная станция… Ну и когда?

– Что – когда?

– Когда ехать?

– Не знаю. Я еще ни на что не согласился.

– Да согласишься, еще бы ты не согласился. Ты только в одном случае можешь отказаться…

– В каком?

– Если тебе придется ехать одному, без меня. А? – улыбнулась Элиза.

– Места там, говорят, очень красивые, – добавил Исмани.

III

Исмани с женой выехали по направлению к «военной зоне 36» в начале июня на автомобиле министерства обороны. Вел машину солдат. Их сопровождал капитан Вестро из Генерального штаба, коренастый человек лет тридцати пяти, с маленькими, внимательными, насмешливыми глазами.

Перед отъездом супруги Исмани узнали, что едут они в Тексерудскую долину, знаменитую курортную местность, где Элиза когда-то давно, еще девочкой, отдыхала. Больше они ничего не знали. К северу от долины возвышался обширный горный массив. Должно быть, там, в каком-нибудь отдаленном уголке, спрятанном за горами, или среди лесов, либо в одном из альпийских селений, которое превратили в военную базу, выселив местных жителей, и находилось место назначения.

– Капитан, – спросила госпожа Исмани, – куда все-таки вы нас везете?

Вестро говорил медленно, словно подыскивал слова, одно за одним, боясь проронить липшее.

– Вот здесь, госпожа Исмани, – он показал напечатанный на машинке листок, но в руки не дал, – здесь описание нашего маршрута. Сегодня вечером остановимся в Креа. Завтра утром отъезд в восемь тридцать. По автостраде до Сант-Агостино. Далее – военная дорога. Я буду иметь удовольствие и честь сопровождать вас до контрольно-пропускного пункта. Там моя миссия закончится. За вами придет другая машина.

– А вы, капитан, были там когда-нибудь?

– Где?

– В зоне тридцать шесть.

– Нет, я там никогда не был.

– А что там? Атомная станция?

– Атомная станция… – повторил тот с непонятным оттенком в голосе. – Профессору, наверное, будет интересно…

– Но я спрашиваю у вас, капитан.

– У меня? Простите, я не в курсе дела.

– Все это странно, согласитесь. Вы ничего не знаете, мой муж ничего не знает, в министерстве ничего не знают. В министерстве они все больше отмалчивались, правда, Эрманн?

– Отмалчивались? Ну почему? – возразил Исмани. – Они вели себя очень любезно.

Вестро чуть заметно улыбнулся.

– Вот видишь, – сказала Элиза, – я была права.

– Права, дорогая? В чем?

– Что тебя вызывают на атомную бомбу.

– Но капитан ничего такого не говорил.

– А чем же они тогда занимаются в этой зоне тридцать шесть, – упорствовала женщина, – если не атомной бомбой?

– Осторожно, Морра! – воскликнул капитан, уже не тратя время на обдумывание слов, поскольку в этот момент они обгоняли большой грузовик на достаточно узком шоссе.

Его беспокойство было, однако, напрасным. Дорога лежала ровная как стрела, и встречный транспорт отсутствовал.

– Вот я и говорю, – продолжала Элиза Исмани, – если не атомную бомбу, то что же там делают? И почему от нас скрывают? Пускай военная тайна, но мы, по-моему… Мы же сами едем в эту зону.

– Значит, по-вашему, атомная станция…

– Не по-моему – я просто спросила.

– Госпожа Исмани, – с трудом подбирая слова, проговорил капитан Вестро, – боюсь, вам придется потерпеть до прибытия на место. Поверьте, я не в состоянии ничего прояснить.

– Но вам же известно, правда?

– Я уже сказал, уважаемая, что ни разу там не был.

– Однако вы знаете, что´ там делается?

Исмани слушал с озабоченным видом.

– Не сочтите меня формалистом, но тут одно из трех: либо объект не секретный, но я с ним незнаком, либо я с ним знаком, но он секретный, либо объект секретный и вдобавок я с ним незнаком. Сами понимаете, что в любом случае…

– Но нам вы могли бы сказать, о каком из трех случаев идет речь.

– Все зависит от степени секретности, – отвечал офицер. – Если это секретность первой степени, то, как нередко бывает, скажем, с оперативными планами, она распространяется, согласно требованиям режима, на все, что имеет к объекту хотя бы отдаленное или частичное отношение, даже в косвенной и отрицательной форме. А что значит «в отрицательной форме»? Это значит, что если человек знает о существовании секрета, но незнаком с деталями, то ему запрещено обнаруживать даже свое неведение. И заметьте, госпожа Исмани, на первый взгляд такое ограничение может показаться абсурдным, однако на то есть серьезные основания. Возьмем, к примеру, наш случай, военную зону тридцать шесть. Вот я упомянул о своей непричастности. При моем звании и должностных обязанностях такая информация может, пусть в самой незначительной мере, послужить тому, кто…

– Но вам же известно, кто мы! – воскликнула с досадой госпожа Исмани. – Сам факт, что вы нас сопровождаете, исключает всякие подозрения.

– Полагаю, вы никогда не бывали в военной школе… Там, в вестибюле, висит плакат с надписью: «У секрета нет ни друзей, ни близких». Такое недоверие подчас выглядит оскорбительно, согласен, и все же… – Он умолк, по-видимому утомленный столь пространными объяснениями.

Госпожа Исмани рассмеялась.

– Иными словами, вы тактично даете понять, что не можете или не хотите рассказывать нам про эту пресловутую военную зону.

– Но, госпожа Исмани, ведь я, – заметил капитан с обычной своей флегматичностью и тоном наставника, – и не говорил, что знаю…

– Ладно-ладно. Это все моя настырность. Простите меня.

Офицер промолчал.

Прошло минут пять, прежде чем Исмани робко подал голос:

– Не в обиду будь сказано, капитан, вы тут упомянули о трех вероятностях, а ведь их четыре. Ведь может быть и так, что объект не секретный и вы с ним знакомы.

– Этот случай я не учел, поскольку даже упоминание о нем кажется мне излишним.

– Излишним?

– Да. В этом случае… В этом случае я бы уже давно все рассказал. Осторожно, Морра!

Но и предупреждение водителю было излишним: изгиб шоссе, к которому они как раз приблизились, был очень широким и скорость машины не превышала шестидесяти километров в час.

IV

На следующий день они поднимались к Тексерудской долине.

Вплоть до окутанного лесами ущелья Ольтро, известного туристского местечка, шоссе было прекрасным. Но затем дорога сузилась, пошла извиваться серпантином, и ехать стало трудней.

Местность также делалась все более дикой, меньше встречалось на пути домов, гуще росли леса вокруг, реже попадались люди. В открывавшихся просветах долин время от времени возникали вздыбленные и скособоченные силуэты гор, склоненных в одну сторону, как это бывает с деревьями, особенно по берегам рек, где ветер дует только в одном направлении.

Все трое пассажиров молчали. Небо было серое, однообразное, очень высокое. Ниже, у хребтов, клубились тучи, втягиваясь в глубокие расщелины.

– Еще долго? – спрашивал время от времени Исмани.

– Не думаю, – отвечал Вестро. – Я ведь тоже в первый раз.

– Но километров-то сколько осталось?

– Да уж совсем немного.

Подъехали к развилке. Одна дорога, направо, врезалась в зловещее ущелье, до того крутое, что непонятно было, как вообще она могла продолжаться. На какую-то долю секунды наверху, в тесном пространстве между отвесными каменными кулисами, где на крохотных выступах стен невесть как приютились низкорослые бесформенные елки, Исмани вдруг разглядел бастион из белого камня с округленными верхушками строений, отдаленно походившими на черепа. Зрелище подействовало на него угнетающе. Он подумал, если это и есть пункт назначения, то он здесь ни за что не останется. И сразу вслед за этим: сейчас повернем направо, в ущелье. Однако машина проследовала прямо.

Спустя примерно полчаса горы справа и слева немного расступились, здесь было светлее, и долина выглядела не так мрачно. Автомобиль затормозил возле небольшой бензоколонки. Все вышли размяться и выпить по чашке кофе.

Воспользовавшись тем, что капитан стоял поодаль, Исмани обратился к заправщику, человеку в летах с кротким выражением лица, и, указывая на дорогу, взбиравшуюся зигзагом по склону, спросил:

– К атомной станции – в ту сторону?

– К атомной? – Заправщик оглянулся, словно в поисках подмоги. – Понятия не имею.

– Но ты хоть слышал про нее? – (К ним приближался Вестро.)

– Да ведь всякое говорят. И погода, само собой… Погода…

– Что – погода?

– Погода, говорю, переменилась. Теперь лучше. И дождь перестал.

Он засмеялся.

Такой крайне расплывчатый ответ (чего, впрочем, и следовало ожидать, учитывая природную настороженность обитателей долины, отрезанных от остального мира) вполне мог сойти за утвердительный. А можно ли ему верить? Краем глаза Исмани уловил – или у него просто фантазия разыгралась? – на лице заправщика мимолетную ухмылку, будто он заговорщически подмигнул капитану. Но Вестро и бровью не повел.

Когда вновь уселись в машину, он что-то невнятно пробормотал водителю. Тот развернул машину и, вместо того чтобы ехать дальше по долине, двинулся в обратном направлении.

– Мы возвращаемся? – спросила госпожа Исмани.

Вестро ответил с расстановкой:

– Прошу меня извинить. Я здесь впервые. Не заметил, как развилку проехали.

– Какую развилку? – с беспокойством спросил Исмани, вспомнив об ущелье, которое произвело на него неприятное впечатление.

– Километра три-четыре назад надо было свернуть.

Все замолчали.

Так и есть, подумал Исмани. Я сразу все понял. Словно предчувствовал. Не останусь там ни за что.

– Капитан, – проговорил он через несколько минут. – Простите мое любопытство. А если я…

– Да-да, слушаю вас, профессор, – с готовностью откликнулся тот, видя его нерешительность.

– Если я… ну просто в порядке предположения… Если я вдруг передумаю, то есть прямо сейчас возьму и откажусь, что тогда?