Текст книги "У родного очага"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

До свиданья, перевал – Каменное седло!

Перевод с алтайского В. Синицына

Маленькая, сухонькая Черткиш, сидя у костра, раскачивается, щурит и без того узкие щелочки-глаза и старается вспомнить: когда еще она переживала такое глубокое удовлетворение? Конечно, в жизни человека бывает немало мелких и больших радостей. В жизни это часто чередуется. А запоминается что-то резкое, сильное. Вот и она, кажется, что-то припоминает такое.

Было это в прошлом году. В памяти услужливо возникает образ лохмоногого сивого мерина Вергиле. Нынешним летом его «пустили, на шашлыки», как, смеясь, говорили люди из той полевой бригады, в которой отведали его мяса. За зиму он вовсе обленился, а скорее обессилел от старости, заупрямился и не смог таскать копны для огромного колхозного зарода на одной из лесных делянок. Черткиш его таким уже не видела. Он ей помнится по прошлому году. В прошлый год она ездила на нем в урочище Ак-Айры за дровами. Там и наткнулась на два гладкоствольных, ошкуренных бревна возле самой дороги, неизвестно кем оставленных на произвол судьбы. Каким образом она одна – без чьей-либо помощи – смогла взвалить их на телегу, запряженную смирным Бергиле, Черткиш не может объяснить до сих пор! То ли она не подозревала в себе той ловкости и сноровки, которые тогда проявились, – как бы там ни было, Черткиш взгромоздила эти бревна на застонавшую под тяжестью телегу, нещадно скрипевшую и стонавшую на все голоса, и привезла их домой. Самое удивительное было в том, что этот ленивый Бергиле тащил их с легкостью необыкновенной. Черткиш особенно его и не понукала, а тем более не хваталась за кнут. Она шла рядом со старой конягой и, поминутно оглядываясь на вздымающиеся на неровностях дороги бревна, выговаривала ему, срываясь на шепот: «Ну, Бергиле… Ах, ты, мой славный Бергиле… Еще, еще чуть-чуть, мой старичок!» И сивый, с клешнявыми уродливыми ногами меринок, как бы согласно кивая головой, натужно тянул этот неслыханный груз, лишь испуганно вздрагивая и кося красным глазом назад, когда телега подпрыгивала или кренилась на глубоком ухабе.

Все мысли Черткиш крутились в тот момент вокруг одного: как они переберутся вброд через небольшую речушку? И точно, если бы этот «милый» Бергиле не взял ее с ходу, что бы она стала делать с этими бревнами? Конечно, пришлось бы одно из них скинуть у воды и переправлять любым способом другое, а потом возвращаться – грузить первое, потом снова то, которое она свалила бы на берегу, и ехать дальше. А тут еще разразилась гроза с градом и ветром, надвигалась ночь, и вокруг не было ни души. Зато какое это было наслаждение, когда они выбрались с Бергиле на пригорок и сквозь сетку дождя увидели огоньки деревни! Под уклон и Бергиле зашагал резвее. И, когда они добрались до двора, скатили эти бревна, у Черткиш уже не было сил сбросить с себя грязную одежду, сапоги; она свалилась во всем на постель и уснула…

И еще вспоминается Черткиш. В первые послевоенные годы колхозники на общем собрании решили списать с нее давний долг за харчи на лесосплаве в Кебезени. Когда она это услышала, волна неиспытанной радости и облегчения захватила ее, и Черткиш, помнится, заплакала громко, никого не стесняясь. По давности времени важность этого момента теперь не ощущалась так остро, как в ту минуту, но воспоминание о самом событии было живо и сейчас еще трогало сердце…

Старая Черткиш сидит под громадной древней лиственницей, одиноко возвышающейся на самой верхотуре перевала Каменное Сёдло. На ее лице, прокаленном ветрами и солнцем до цвета меди, омытом за долгую трудовую жизнь обильным потом и слезами, нечувствительном к надоедливым укусам дерзкой мошкары, светится неподдельная, почти детская радость. Слабая улыбка непрестанно трогает ее большой, толстогубый рот, обнажая крупные зубы. Улыбка эта тут же гаснет на лице, но искорки так и скачут в темных, еще ярких глазах.

Черткиш подвижна и суетлива, как белка. Она то вскакивает и споро набрасывает сучья в огонь, то садится, но тут же веткой перекатывает и ворошит угли, то крутит головой, оглядывая лес и горы. Она похожа на вертлявую, непоседливую школьницу, которую обязательно должен одернуть, учитель: «Что это сегодня с тобой?»

За спиной Черткиш возвышается свежий, только что сметанный зарод. Зарод как зарод. Узок в основании, выпуклый округло в поперечнике, точно коровий крутой бок, уведен на конус в макушке. Словом, умело, по-хозяйски завершенный зарод. Сверху веером увязаны ветки, чтобы ветер не распушил сено. Что еще можно сказать о зароде? Поставлен он на полозья, сделанные из срубленных неподалеку лиственниц, чтобы зимой по снегу его можно было утащить трактором в деревню. В правый бок от оси он слегка смещен, потому что дорога в деревню по большей части клонится влево, кружа по горному склону. Иными словами, предусмотрено все, что можно предусмотреть.

Вот этот зарод – причина тихой, но неуемной радости старой Черткиш, неподдельного восхищения и душевного удовлетворения от одной мысли, что вот он – стоит!.. Тридцать две малых копешки ушли в него!

Еще только позавчера старик Тозулай, родной дядя вдовы Черткиш, по ее просьбе свалил две мощные молодые лиственницы, помог очистить от сучьев, втащить на перевал и сладить санки. Целый день ушел у Черткиш на то, чтобы нарубить в лесу тонких жердин для загородки от непрошеных гостей. А сегодня она поднялась спозаранку, решив свозить разбросанные по всей делянке копны в одно место, а там – опять просить дядю Тозулая помочь ей хотя бы за пару дней сметать зарод. Весь вечер она варила араку, рассчитывая смягчить ею душу ворчливого Тозулая. А вышло все иначе.

К полудню поднялись по перевалу двое верховых: средний сын ее соседки Бёксе да внук тетушки Тузунар – Эзен. Как ни торопились к табунам парни, а, видно, не смогли проскакать мимо усердно трудившейся матери своего товарища. Сын вдовы Черткиш – Эркеяш – был призван в армию.

Парни попридержали коней, переглянулись, поспрыгивали с седел и, поплевав на руки, схватились за навильники.

– А ну, тетушка Черткиш, живей погоняй свою дохлятину, а то нам некогда. А зарод мы тебе вмиг поставим!

И в самом деле, зарод рос на глазах. Ребята, войдя в раж, заодно изгородью обнесли его. И как ни упрашивала Черткиш подождать, пока закипит чайник, – повскакали парни на лошадей и умчались к своим табунам.

Говоря откровенно, потчевать их Черткиш было нечем. На таких помощников она не рассчитывала. Приехала одна, уложив в торбочку полбуханки хлеба да бутылку молока. Да и что возьмешь с собой в поле летом? А получилось неловко: парни трудились не покладая рук, а угостить их чем-нибудь, кроме доброго слова, у нее не нашлось. Но ничего, утешает себя Черткиш, за нею дело не станет. Приедет домой и покличет ребят, когда нагрянут они опять в деревню.

Чайник на костерке весело задребезжал крышкой. Побежал, заливая угли, кипяток – угли зашипели. Черткиш просунула под ручку чайника сук, стянула его на землю. Кинуть заварки, чуточку соли да заправить его молоком из бутылки – было делом одной минуты. Черткиш наполнила чаем эмалированную кружку. Кружку поставила возле колен на землю и ждет, когда чай остынет. Втягивая аромат чая, она вздыхает и довольно оглядывается. Хорошо! Ай, как хорошо…

Еще одна большая забота свалилась с ее плеч! Зарод поставлен, все хлопоты и тревоги остались позади. Хорошо сидеть после трудного и нелегкого дела. Думать о постороннем. Жаркий пот сошел с тела, ветерок холодит лицо. Ноют натруженные руки, ломит плечи и под лопатками, но все тело кажется легким, точно невесомым. Хорошо! Ай, как хорошо…

Что ж, можно и посидеть за все длинное, полное труда и забот лето, как сидит Черткиш: полуприкрыв глаза, отдавшись чувству беззаботности, полубезделья. Лицо ее запрокинуто, и его ласкает тепло последних лучей заходящего солнца. Но долго бездействовать Черткиш не может. Она уже открыла глаза, глянула вниз, и какое-то новое, неожиданное чувство трогает ее хлопотную душу…

Конец сухого бабьего лета. В лесу начался листопад – сплошное золотисто-желтое царство. Гладкие, точно вылизанные, похожие на спины дородных баранов сырты[30]30
  Сырты – горные отроги.


[Закрыть], покато обрушиваются вниз наподобие окаменевшего водопада. В их складках – темные, а где и светлые, как щетина, колки далеких лесов. Красочными пятнами рассыпаны на солнцепеке поляны. Скалы в пылающих красным цветом зарослях колючек согнулись задумчивыми великанами. Огромная долина внизу с желтыми квадратами вызревших полей, с извивающейся лентой речки, холодно взблескивающей на солнце, со спичечными избами деревни, – точно плавает в сухом прозрачном воздухе. Небо кажется выстланным кусочками зелено-голубого льда. Оно – пустое и неподвижное. Не слышно журавлиного крика, не кружит в нем беззвучно уродливый лысый гриф. Вокруг – покой и безмятежность. «Бата-а! – неслышно шепчет Черткиш. – Какая она – земля! Совсем как сытая корова ночью в хлеву. Нарожала всего за лето и лежит, отдыхает. Значит, пора отдохнуть и человеку», – улыбается она.

Тишина в горах такая, что Черткиш кажется – легкое потрескивание ее костерка доносится до деревни.

На опушке леса глаза различают какие-то комочки желтого струистого пуха. Это березы. Между деревьями теперь протянулись тонкие серебряные нити паутины. Стоит задеть плечом ствол лиственницы – сверху с сухим шумом посыплются ее листья-иголки, устилая землю пружинистой мягкой подстилкой. Дух от травы идет не влажный, с преснотцой, как это бывает в начале лета, а горьковатый, с солоноватым привкусом, дурманящий голову – острый запах осеннего увядания. Так пахнет осень. Трава поверху побурела, стебель ее отвердел: коси и тут же сгребай в копны, не надо и сушить. Черткиш тянет этот воздух шумно, как бы процеживая, пробуя на вкус, – и вздыхает. Хорошо пахнут травы. Хорошо…

Больше месяца Черткиш косила на этой поляне. Сколько раз сиживала, отдыхая, устало сложив руки, но ей и в голову не пришло полюбоваться на всю эту красоту. До этого ли было? А какое нынче лето выпало? Весной, когда всему живому надо было набирать силу, тянуться в рост, не упало и капли дождя. Первую зелень опалили инеем неожиданные заморозки. А в самый сенокос начались вдруг обложные дожди. Земля и небо курились в дымном чаду, туманной пеленой окутались горы, и не было дня, когда бы ярко взблеснуло солнце и просушило землю. Погода подошла только теперь – в самый конец лета.

В разгар сенокоса Черткиш расхворалась и не вставала с постели. Но – под лежачий камень и вода не течет. Собравшись с силами, поднялась, через день прихватила косу и пошла выбирать себе делянку. Искала ее дня два. Все ближние ложбинки и поляны были уже разобраны. И пришлось Черткиш взбираться на самый перевал Каменное Седло. Неближнее место, верст двенадцать от села. И ладно бы трава была хороша, а то – где густо, а где и пусто. Сплошь – полные, жесткие дудки комургая и шабырая. Да и те полегли на Землю, спутались, точно вылизанная матерью шерсть молодого ягненка. Местами трава была выстрижена, как ножницами, – это прошла отара чабана Попыша, яйлюющего неподалеку за перевалом.

Пришлось косить на выбор, кружить по поляне, высматривая островки, где трава осталась нетронутой. На этой поляне, видно, давно никто не косил. На каждом шагу Черткиш натыкалась на старые сучья и хворост. Только отбросишь ветку, три – четыре взмаха сделаешь – и опять удар и тонкий вызвон косы: сук или валежина. Замучило и другое: сплошь торчала большими кустами прошлогодняя, сухая и жесткая, как проволока, трава. То и дело приходилось Черткиш точить, а то и наново отбивать косу. А еще – осиные гнезда. Только разойдется, задумается Черткиш, как прямо из-под косы, загудев, точно костер под ведром воды, взмывает черный рой. Осы впиваются беспощадно. Со страшным криком бежит от них Черткиш. И не раз смахнув злые, обидные слезы, превозмогая боль, осторожно выстригала кончиком косы траву вокруг гнезда. Не оставлять же из-за этого нескошенной! О мошкаре и говорить нечего. Эта ела Черткиш поедом.

По два дня Черткиш должна была отрабатывать на колхозном сенокосе, – ее включили в бригаду домохозяек, а третий – косили для себя. В ясную погоду не отпускали и на третий. Но дело даже было не в этом. Все, кто косил с ней у перевала, оказались безлошадными. И машины не ходили в ту сторону, и хоть какой-либо трактор никто не посылал. В прошлое лето к урочищу Сеокту-Кобы Черткиш подбрасывал на полуторке Елек, молодой веселый парень. И Черткиш не знала, что такое тяжесть. А в этот раз не на кого было рассчитывать. Лошадей в сенокос не хватало. Еле-еле снабдили ими школьников, пришедших на подвозку копен. Лошадей стали давать в то время, когда начался учебный год. А до того Черткиш и ее соседи по делянке отправлялись на свои покосы пешком. Много ли может накосить человек, отшагавший двенадцать верст? И дорога, как нарочно, едва выберешься за поскотину – все на подъем и на подъем. А главное – перевал. Его и лошадь осиливает в две передышки, а что говорить о пожилой, усталой женщине!

На самом перевале – ни родника, ни ручейка. Воду нужно захватывать с собой из деревни. Доберется Черткиш до старой лиственницы, под которой она сразу облюбовала место для привала, и уже ни рук, ни ног под собой не чует. А сесть, отдышаться – нет времени. Запалит костерок, сунет на угли старенький чайник и, поплевав на руки, берется за косу. С первых взмахов не сразу входит в ритм. А тут ветки, осиные гнезда – на каждом шагу. Едва протянулись тени от гор, дохнуло прохладой, руки было привыкли к косе, усталость после дороги на перевал как бы растворилась в мускулах, в работе – а уже пора возвращаться домой. Солнце вот-вот сядет. Сколько бы еще можно было накосить за весь вечер – дотемна! А что поделаешь: дома ее ждут корова, куры, гуси. А спозаранку нужно на колхозный луг. И Черткиш, обсушив косу пучком травы, прячет ее в кустах, торопливо глотает из кружки горячий чай и бежит по тропинке к большой дороге, чтобы успеть перехватить машину, везущую молоко в фермы.

Ах, чтоб ее кто прибрал, эту машину! До большой дороги, по которой ходит грузовик, Черткиш несется вприпрыжку, язык высунув. Чаше всего она оказывается в ста шагах от перекрестка, когда грузовичок сворачивает на ее глазах. Вот уж она честит и шофера, и машину, и все, что припомнится за нелегкий день! Топать ей теперь до деревни еще восемь километров. Но обида разбирает не от того, что предстоит идти, а что не успела она к этой своенравной машине.

Иногда машины и совсем не бывало. Выйдет Черткиш на дорогу, идет потихоньку и прислушивается: не загудит ли сзади? Чу! – послышался какой-то звук. Застынет Черткиш, вся превратится в слух, – нет, оказывается, шумит лес или гремит на камнях речка. Встанет Черткиш поутру и не может шевельнуть головой: так часто вчера оборачивалась, что «отсохла» шея.

Пока Черткиш доплетется до деревни, на небо высыпят звезды. Ноги так гудят, что нет мочи двигать их по пыльной дороге. Однажды прихватил ее в пути сильный ливень. Черткиш вымокла вся до нитки, промерзла – до костей: с гор дул холодный пронизывающий ветер. Хлюпая по грязи, она совсем выбилась из сил, несколько раз присаживалась отдохнуть, не надеясь уже, что доберется до юрты. Думала, назавтра не встанет, свалится в горячке. К своему удивлению, поднялась как ни в чем не бывало. Весь день, правда, саднело в груди, схватывал сухой, жаркий кашель, но к ночи пропал.

За день очаг прогорит, подернется пеплом. Надо его шурудить, вновь растапливать, а тут – эта проклятая корова! Не идет из стада домой, а лезет пастись в привлекательное для нее болото за речкой. Холодная и голодная, насмерть усталая, а лезь за этой лихоманкой в трясину, хлюпай по вонючей жиже с хворостиной, натыкаясь на стволы и ветки. Две пары кирзовых сапог истрепала Черткиш за одно только лето! Одна из них, правда, была старая, душа в них еле-еле держалась, а все равно жалко…

Когда же сгребла Черткиш просохшее на делянке сено, из-за которого перенесла столько мучений, вышло всего-навсего тридцать две копешки. А хватит его или нет, чтобы прокормить корову и двух бычков, это, как говорится, бабушка надвое сказала. Хватит – не хватит, а зимовать нужно, и от простого гадания – копешек у Черткиш не прибавится…

Черткиш тяжело вздохнула и, очнувшись от своих дум, всплеснула руками:

– Что же это ты, старая? Совсем из ума выжила! Нашла время сидеть. Глядишь, опять затемно к дому доберешься. И конюху лошадь надо сдать. Да и тут все дела не доведены…

Черткиш засуетилась, подхватила грабли, брошенные ею у лиственницы, побежала к зароду и принялась подгребать каждую соломинку, каждую травинку. Парни работали споро, но и клоков пооставили – не счесть. Нет уж, ни один хозяин этого не допустит. Продерет и причешет вокруг зарода – что хозяйка дома пол. Вот и Черткиш разошлась, орудует граблями. А мысли все равно вокруг одного вертятся.

Теперь этот зарод нужно к дому перевезти. Дай бог, чтобы не вышло чего по дороге! В прошлом году она намучилась… Поспешила с зародом: земля не успела подмерзнуть, как подогнали трактор тянуть его в деревню. Сани завернули дерн, набившийся снизу, и, как трактор ни ревел, ни шлепал гусеницами, выворачивая комья, – не сдвинулись с места. Привели второй. Соединили, дернули – сани под зародом вывернулись и расползлись, а сено обвалилось на землю. Пришлось возить сено на лошади. Два дня бедная Черткиш копошилась, две ночи ночевала подле зарода. А как-же! Неровен час, набредет на него табун – поминай как звали!..

Нет, разве есть еще на свете работа хлопотливей, трудней и мучительней, чем заготовка сена? Черткиш, например, не знает. Скосить, сгрести, скопнить, подвезти эти копны и сметать в зарод – это еще полдела. Не забудьте, нужны сани, а вокруг зарода – городьба. А во время просушки следует глаз не спускать с неба, а то хлынет дождь, и оно – неубранное, подмокнет, почернеет, станет преть. Главная же работа, по мнению Черткиш, – это перевезти зарод к дому, но и там беречь, как зеницу ока, задавать расчетливо, чтобы хватило на зиму. Вот почему уже с первой зеленью болит и разламывается голова: «Как же нынче поставить сено? Когда?»

А вообще-то, что там бога гневить, – хлопот, конечно, много. Но не такая уж это невыполнимая работа. Как говорит пословица? «Сидя сиднем горы не перевернешь». Вот именно, знай – поворачивайся…

Ясно, все эти мучения, все эти хлопоты, думает про себя Черткиш, от нее, от обжоры этой несчастной, от коровы. Да была бы еще корова, а то – так, одно название. Безухая, комолая, огрызок вместо хвоста: родилась она в морозную ночь и обморозилась начисто, еле-еле выходила ее Черткиш. Молоко стала давать не сразу, да и то – по стакану в день. С той поры и не скажешь, наверное, – все эти годы корова кормила Черткиш – или хозяйка только и знала кормить корову? В прошлом году на ветеринарном пункте взяли у нее кровь и выяснилось, что Тонкурак – корова Черткиш – больна бруцеллезом. Молоко ее, значит, никуда не годится. Либо на забой сдавай, либо – сама закалывай. Молоденькая ветеринарша Талтар испереживалась вместе с нею. Всяких душевных слов Черткиш наговорила, а если разобраться – только соли на рану подсыпала. «Ах, тетушка Черткиш, знаю, что горько, да что делать? Конечно, это несправедливо. Да в жизни так часто и случается. У кого две и больше коров, тем словно бы ничего не делается. А у кого одна – сплошное невезение. То – падеж, то – бруцеллез. Подумать только! Ах, горе, горе… И зиму пережила. И вот…»

Черткиш три ночи кряду не спала, и всплакнула, и попричитала. И вправду, как же быть? Корова – какая ни есть, а кормилица единственная… А потом вдруг – осерчала. Если разобраться, что за жизнь у нее с этой коровой? Все только и думаешь: корова и корова, туда пошла – как бы что для коровы, сюда пошла – тоже о корове. Встанет утром – о ней думает, спать ложится – корова из головы не выходит. Что же, она ради коровы и живет? Черткиш и корова будто одним невидимым арканом связаны. В райцентре, почитай, уже лет десять не была, никак не выберется. Решает ехать и тут же на попятную: кто подоит корову, корму задаст? Праздник какой, женщины соберутся, песни поют, а Черткиш уже одним глазом домой косится – пора бежать, корова у прясел мычит. В соседней деревне – рукой подать за перевалом Ак-Кеме – родная сестра живет. Та уж не раз ей выговаривала: «И что ты за человек, никак не пойму? Забилась в своей юрте-норе, как крот, на свет божий не вылезешь. Наведалась хоть бы на праздник, племянников посмотреть.

У меня уж внуки пошли, и тебе они – не дальняя кровь. Гостинцев от тебя не просим, сама покажись…»

У Черткиш в последнее время голова стала болеть. Надо бы доктору показаться, попросить, чтобы назначил лечение какое, а она до соседней деревни боится отлучиться. Старая забота: кто приглядит за коровой?

Всю зиму напролет одна дума: «Только бы сена до весны хватило. Только бы хватило! Буду охапками, руками задавать, вилами только растрясешь, да и на глаз не примеришься, сколько брать… Ох, и мороз нынче! Каково сейчас Тонкурак? Пойду, погляжу. Хлев у меня вконец развалился. Бревна надо менять. Ох, как надо менять!» Весной, как только корову в стадо выгонять, – новые заботы. Летом – другие. «О, господи, кудай-баш, хорошо бы трава поднялась нынче!» Осенью – на покосе: «Ай, Тонкурак, где она бродит? Не забрела бы на колхозное поле, ни потревожила бы чужой зарод. Выпишут штраф. Чем платить?»

Словом, забот о корове у Черткиш сверх всякой меры хватает. А попробуйте ей намекнуть: не пора ли, тетушка Черткиш, избавиться от этих забот? Отказаться от коровы? Черткиш искренне удивится: как же это жить без коровы? Без коровы и дом, и очаг – будто осиротевшие. От коровы – что? Масло, молоко, сыр – все от коровы. Арчы, курут, эдегей, быштак, айран – это все тоже дает корова. Корова – это она – стоит и мычит у юрты. Увидит Черткиш, вздохнет шумно и кивает головой, словно здоровается с нею, с хозяйкой; молча – одним им понятным языком – разговаривает. Подоит Черткиш корову, станет обтирать ей вымя и невзначай ткнется в теплый коровий бок, и сразу запахнет чем-то перегоркло-пахучим, родным, как пахнет в теплую дождливую погоду дым и кочевье. И полнится душа Черткиш этим теплом, и понимает она, что лишится чего-то прочного, кровного, самого близкого, что связывает ее с землей, с домом, с жизнью. Попробуй-ка быть без коровы.

Отвела тетушка Черткиш Тонкурак на третий день на колхозную ферму. Дали ей взамен годовалую телку, зимой она отелилась, стало у Черткиш тесно на подворье. От Тонкурак остался двухгодовалый бычок. Теперь новая корова и два телка тянут жилы из вдовы Черткиш. А Тонкурак весной зарезали – механизаторам на время сева. Спасибо людям, согласились на такой тяжелой работе жевать тощее, твердое мясо. Видимо, решили уважить старую Черткиш за ее многолетние труды и заботы.

Упарилась Черткиш с граблями, но, кажется, возле зарода на земле не осталось ни соринки. Пора и собираться. В кустах на краю поляны у нее какой день запрятана коса – уже без надобности. Черткиш вытаскивает ее оттуда, любовно оглядывает. Коса у нее старенькая – уже сколько лет! Сточенное лезвие шириной всего в два пальца. Как она не сломалась о валежины и сучья на этой поляне, одни бог знает! Правда, косить Черткиш умеет. Слава богу! Сил только маловато. Но если хорошо наточить, коса бреет, как бритва. Вот раньше другое дело было. Чем только не занималась Черткиш! За что только не бралась! Легче спросить, что она не знает и не умеет делать. Шубу или осеннее пальто вам скроить? Башмаки или кисы из твердой кожи с овечьих ножек, а может, шапку из лисьей или рысьей шкуры стачать? Черткиш и сейчас скажет, где какой шов положить или узор, если нужно, вывести. Нынче Черткиш своим собственным одеянием похвастаться не может. Теперь стало не до нарядов. Юбка у нее из черного сатина вся в штопке: порвала о сучья и валежины, прожгла у костра во многих местах; Верх круглой теплой шапки от непогоды и солнца истлел, подкладка пожелтела. Даже старенький пиджак сына пострадал: не заметила Черткиш, как мышь прогрызла у него спину, когда она как-то сбросила его в траву на поляне. Нет, раньше Черткиш была не такая. Она умела и любила красиво одеться, старики в деревне об этом и сейчас помнят. А как косила! Прежнюю колхозную норму – гектар Черткиш смахивала в один заход, задолго до того, как солнце успевало спуститься за горы и торчало над их макушками на высоте трех вершков. А норму выполнила – коси самой себе на здоровье! Черткиш никогда не возвращалась домой с пустыми руками. Глядишь, тащит охапку свежей травы для теленка или вязанку хвороста. Словно бы ей неведома усталость, не знала она, что такое отдых.

И сейчас Черткиш – еще хоть куда! Если ушла сила, то ее, Черткиш, сноровка осталась. Пусть люди скажут, кто еще в деревне, кроме Черткиш, сможет выделать кожу мягче и крепче, чем она? А в какой юрте найдется арака крепче, чем у Черткиш, или любимые в народе кушанья – арчи, курут, быштак, эдегей, – вкусней и слаще? Кажется, возьми она в руки топор – сейчас бы махом поставила дом. Пусть кто-нибудь из недоверчивых сходит к ним в деревню и посмотрит, как стоят кошары, скотные дворы, прясла вокруг деревни, которые она рубила в войну с другими женщинами. Пусть! Этой весной Черткиш занозила руку, в самую пору стрижки овец. Ранка загноилась, рука у Черткиш опухла. Так их бригадир наведывался почти каждый день. «Как у вас, тетушка Черткиш, с рукой? Надо же случиться такому! В какое время! Ай-яй-яй! Что буду делать, и не знаю. Не полегчало?» – сокрушался он.

Как же бригадиру не расстраиваться: таких стригалей-мастериц, как Черткиш, о которых говорят, что они из чрева матери вышли уже обученными, одна-две на весь колхоз. А сила все же ушла! Не осталось ее в сухом, легком теле Черткиш. Потому и в колхозной бригаде метать сено отказалась: кидать большие – в полкопны – охапки с навильника ей уже невмочь.

Ничего, в следующую осень будет ставить сено ее сын Эркеяш. Вот-вот вернется из армии. «Ах, Эркеяш, Эркеяш, – вздыхает Черткиш. – Сколько твоей матери осталось жить? Думала ли, когда рожала, что останусь вот так – одна. Нет, не думала. Кончил сельскую школу, уехал в город. Сказал, полную школу кончать хочу. Кончай, разве мать против? Думала, выучишься и вернешься в колхоз. Грамотному человеку – не найдется работа? Учетчиком пойдешь, счетоводом. А тут – нет. Оказывается, дальше учеба есть. А после той учебы еще дальше учеба есть. Так все и учился, а мать ждала. Потом в армию взяли. Опять ей ждать». Ничего, утешает себя Черткиш, еще подожду. Дядя Тозулай говорит: армия – это хорошо. Она из мальчика мужчину сделает. Только бы не война.

Старая Черткиш задумалась, склонилась на изгородь у зарода, положив голову на руки. «Эркеяш, Эркеяш…». Вот еще о ком – все ее думы и денно и нощно. Что ее сын будет делать, как будет жить? Сына она по-своему ждет. На сенокосе работала, от обеда на полевом стане отказалась. Баранину и телятину косарям колхоз поставляет, а из трудодней, наверное, удерживает. Не узнавала Черткиш, но думает, что удерживает. Решила, один чай пить. Чай колхоз дает бесплатно. Товарки над Черткиш стали смеяться. А ей – все равно, пусть смеются. У нее свой расчет есть. Экономия, как ни говори, прибыльная. Да и много ли она мяса съест? А счетовод что в расчет берет? Среднюю порцию. Нет, тут расчет есть. Пускай смеются. Эркеяш придет из армии, ему что-то купить нужно. Черткиш видит, как теперь молодежь одевается. Рубашки нейлоновые белые, галстуки цветные, яркие, костюмы, куртки разные. Из старой одежды Эркеяш уже вырос. А вдруг семью завести вздумает? Что ж, и этот вопрос у Черткиш продуман. Продаст двухгодовалого бычка от Тонкурак, и сыграют свадьбу. Свой очаг – это, прежде всего, дети. Значит, нужно строить дом, заводить хозяйство. О внучатах Черткиш теперь все чаще думает. Самое светлое, что ее ждет впереди. Она себе это очень живо представляет. Вот выходит она с внучонком на улицу, прогуливается по деревне. Останавливаются около нее женщины. И Черткиш, притворно хмурясь, ворчит на молодых: «Думала, ну – вырастила сына, теперь отдохну. Посижу сложа руки. Как бы не так! Сын женился. Внучата пошли. Хозяйка-то еще – молодо-зелено. Сама не покажешь, не расскажешь, носом не ткнешь, чтобы не забыла, – все прахом в доме пойдет. Вот и бегаешь с утра до вечера как угорелая. Какая у бабки жизнь? Сами знаете…» Соседки кивают, поддакивают, хотя и знают – все это пустые слова. В доме у Черткиш – весело и ладно. Невестка попалась старательная да хозяйственная, свекрови пальцем ударить не дает. Нет, хорошо помечтать, что там ни говори.

Только Черткиш не совсем уверена, что все так получится, как она думает. Не понимает она своего сына. Ему бы только с книжками сидеть. Отвернешься – уже в руках. Сидит, ухом не ведет, как заснул. Не подскажешь, и есть не попросит. Все бы ему читать и читать. Книга – дело хорошее, ученое, Черткиш это знает. Но нельзя же так! Эркеяша и сейчас подталкивать надо: дрова наколоть, воду из колодца достать, прясло поправить – все скажи. Сам не то чтобы не догадается, а вроде бы отмахнется. Разве из такого человека хороший хозяин получится? Это беда так беда, вздыхает Черткиш. Ну, какой ему толк от этой бумаги? Бумагу ведь не запряжешь, везти не заставишь. Неглупый у нее сын, способный – так и люди в один голос твердят, – а простых вещей не понимает. Черткиш, наверное, в сто раз легче было, если бы он вел себя, как все его сверстники. Бегал бы на игрища, взялся пасти табун или попросился на лето в отару к чабанам, на скачках выступил… Придет из армии, что-то еще будет? Пишет, в институт хочет поступать. Значит, опять уедет из дома. Еще пять лет его ждать. Ах, Эркеяш, Эркеяш, грустно думает Черткиш, не думаешь ты о матери, не знаешь, отчего ее сердце болит. А может быть, так теперь и нужно? Конечно, матери радостно сознавать, что ее сын в большие люди пойдет. Он уже взрослый, ему видней, что ладо или не надо делать. Скажет, так лучше, и ладно. Мать счастлива, А все, о чем я тревожусь, наверное, пустяки!..

Пусть будет, Эркеяш, так, как ты хочешь, – произносит вслух Черткиш, сама не замечая этого.

И – вздрагивает. Звук собственного голоса выводит ее из оцепенения.

Солнце уже село. Темнеет. Светло только в горах. Очертания долины смазываются. Деревня как бы упряталась в земле, лишь кое-где светлыми точками мерцают огни очагов. Дыма не различить, он сливается с сумраком.

Припозднилась все же Черткиш. Костерок ее едва чадит. На поляне беспокойно фыркает лошадь.