Текст книги "У родного очага"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

Пошли нам снега, Алтай

Перевод с алтайского Д. Константиновского

Кырс! Кырс! – один за другим ударили, будто хлестнули, карабины.

Долина, лежащая мирно, спокойно, – содрогнулась, дернулась от испуга; эхо выстрелов раскатилось по верхушкам кедров, прогремело, отразившись от скал, обогнуло дальние склоны и затихло, впитавшись в распростертое тело гор.

– Шестнадцатый раз… сегодня с утра… – прошептал Тадыр.

Все морщины, какими успели наделить его солнце и ветер, глубже врезались в съежившееся, как от боли, смуглое лицо Тадыра. Холод пробрался под теплую шапку, под верный брезентовый плащ и прошелся по усталому телу. Глазам ясно увиделась косуля-элик, высоко подпрыгнувшая и сразу, уже окрашенная кровью, покатившаяся вниз по каменной осыпи.

«Много, сын мой, тайн-секретов у нашего Алтая, – тихим дребезжащим голосом говаривал отец Тадыра. Голова его, белая, как заячий мех, тряслась в такт словам, чай мелко плескался в пиале, что лежала в руках. – И пути-перегоны, и лежбища, и солонцы зверей, и родники живительные, и растенья-коренья целебные, и мумие… Хранить это надо в сундуке. Не то что стороннему – ближнему нельзя, не подумав, показывать эти места. Не то что показывать, рассказывать надо осторожно. Разные люди есть. Есть такие, что испортят все, испоганят, разрушат, разграбят. И Алтай-батюшка проклянет тебя, отвернется от тебя».

Подолгу говорили, они с отцом в последние годы, до поздней ночи засиживались в аиле у очага…

– Как быть? Как?.. – Тадыр сильно дернул повод, хотя и без того его Каурый шел резво. – Что же я за человек такой?! И что теперь делать, что?

Грустно и озабоченно оглядели долину темные глаза Тадыра. Еще несколько дней назад здесь тесно паслись рытые стада овец, коз, коров-подсосниц, бычков и телят. Отовсюду слышалось блеяние, рев, мычание. Кружили там и сям поодиночке всадники, громко перекликались через ложбины. Но наступила середина сентября, – и все спустились вниз, к зимовьям, чтоб не попасть в ненастье.

Все вокруг сделалось серое, блеклое, осень пришла в луга под ледниками. Трава, что летом была яркой, угасла, и хвоя кедров потускнела, и даже каменные лица скал, кажется, сникли. Пустынно стало кругом.

Третий день не слезал Тадыр с седла. Табун у него – двести пятьдесят голов, а напарник заболел. Собирал и собирал Тадыр косяки: разыскивал их, сбивал вместе, пересчитывал, перегонял. Разбрелся табун по двенадцати разным местам, облюбованным жеребцами, – попробуй управься.

Ни ветра не было, ни даже малейшего движения воздуха. Но непрестанно свистели бурундуки: непогода идет. Ненастье. Ждите. Готовьтесь. Слушал Тадыр, смотрел внимательно по сторонам, спешил.

Кырс! – снова раздался выстрел.

– Семнадцатый!.. – вздрогнул Тадыр. Ну что они за люди? Чего не хватает им? Голодны они или одеться не во что? Разве это охота? Ни сердца у них, ни совести!

Может, Тадыр не был охотником, не знал, что такое охота? Знал сызмала! Потому и табунщиком стал. Коли ездишь, присматриваешь за косяками – по пути всякий зверь может встретиться. И отец Тадыра был охотник, и дед… Хоть и отобрали у Тадыра винтовку, другая лежала в укромном месте. Что же это: он – и без доброго ружья? Все б отдал, но ружье оставил.

Да и как бы Тадыр обошелся без него? В горах ведь нет магазина, вьюком много не привезешь, вот и добывай пропитание сам. А при такой-то работе только съел мяса полную миску, немного прошло времени – еще столько же захотелось. И потом, когда пора придет домой возвращаться, – как же с пустым арчимаком спуститься к ребятишкам, заждавшимся тебя, как приехать без лакомого кусочка?

А волков и медведей чем бы отваживал? Только и слышал Тадыр: там они перегрызли овечек, там задрали корову. Обнаглели – перестали бояться! И ведь половину того, что стоит скот, который зверь загубил; чабаны и табунщики из своего кармана платили. Чем бы уложил он, Тадыр, волчицу, которая до того озлилась, что стала питаться только коровьими языками и губами? Это ведь сколько скота она сгубила, какой урон нанесла!

К утру мало-помалу собрался табун. Некоторые жеребцы привели свои косяки сами, знали, что время спускаться. Не было только старого Кара-Айгыра. Увел, как обычно, своих кобыл, жеребят и стригунков далеко, к самому верху ущелья Куркурек.

Осеннее небо отвисло, будто переполненное вымя. Тадыр поднял глаза. Снег, видно, вот-вот пойдет. Горы исчезли, накрываемые небом. Всегда сверкала вершина-игла Салкындага, но и она сделалась неразличима, всю обволокло серым туманом, спускающимся сверху. А навстречу тому, небесному, поднимался, карабкался, клубясь, по голому горбу Кызылташа земной туман. Тадыр знал: сольются они, и позабудешь, как тебя звали. Сразу по грудь лошади навалит снегу, задует, забуранит, сугробами обложит перевалы, – не выберешься отсюда.

Торопился Тадыр. Поскорее бы пригнать косяк Кара-Айгыра, и сразу со всем табуном – за перевал, убраться подобру-поздорову, пока снег не пошел.

Кырс! Кырс!

– Да что же это я наделал… – повторял Тадыр в который раз. И проклинал он себя, и ненавидел. – Во всем я один виноват, я один… Да что толку теперь каяться?

Каурый нес его вверх, К ущелью Куркурек; Тадыр не вперед смотрел, а в сторону, туда, откуда слышались выстрелы…

…В прошлом году около его стоянки неожиданно появились эти люди в зеленой машине. Одного из них Тадыр знал, – человек этот работал в районе, был каким-то начальством. Про двоих, которых он привез, сказал, что они – гости из самого края.

И принялся уговаривать Тадыра:

– Никто лучше тебя не знает эти места, повадки зверя, лежбища его, ходы-переходы, – ласково раскрыл ладони районный начальник. – Смотри, каких гостей к тебе привез. Люди они большие, сколько работы переделали в душных кабинетах! Так устали, столько попортили себе крови и нервов. А сейчас вот хотят отдохнуть, поразвлечься, встряхнуться. Что же в этом плохого? Покажи им тропиночку, по которой косули идут осенью. Может, и подстрелят двух-трех. Не обеднеет от этого Алтай-батюшка. А люди убедятся, что земля наша богата, народ у нас гостеприимный и приветливый.

Стоянка у Тадыра – шалашик под тремя кедрами. Посмотрел тадыр на гостей: люди, вправду, солидные. Не знал Тадыр, как поступить… Слова отца он всегда помнил; да только гости уже вынимали разные банки с цветными наклейками, красивые бутылки… Оживленно переговаривались, расспрашивали Тадыра о его жизни, об охоте и под конец разговора даже обещали помочь с машиной, о покупке которой Тадыр давно мечтал.

– Покажи им, Тадыр, места, – не умолкало районное начальство. – От них, больших людей, много пользы, много выгоды будет нашему району, тебе самому. Да и по нашим законам грех это – не выполнить желание гостя. Радоваться должен, что знакомлю тебя с такими людьми, а ты еще раздумываешь!

Из-за «Жигулей» сломился Тадыр. Испугался: если откажет этим людям – вовсе машину не продадут.

Еще раз посмотрел он внимательно на гостей. Уже поддаваясь, думал: о, эта болезнь охотничья!.. Как не понять тех, кого она прихватила?

Тадыр эту страсть по себе знал. Когда Тадыр подолгу не ходил на охоту, сам не свой делался. На ум ничто не шло, любая работа из рук валилась. И жену точил из-за пустяка, и на ребятишек напускался почем зря. Днем – мысли об охоте, ночью – охота снилась. Места заветные, звери, которые сейчас там, стоянки удобные – все до каждого камешка, до малейшего следа возникало перед его глазами, в ушах стоял гвалт гона… А съездил на охоту – пусть даже ни с чем вернулся, а нет человека счастливей и добрее, чем Тадыр.

«Ладно, – решил. – Люди эти сами отвечают за все. Они ведь сами вправе остановить тех, кто нарушает законы. Они же и говорят: „Ай, стой!“»

И открыл он гостям ту тропинку, где элики совершают ежегодный свой переход, и даже на скалу-прижим вывел гостей в узкой каменной горловине, на такое место, которого никак косули не могли миновать-обойти, нет у них другой дороги.

Скалу эту показывал Тадыру отец…

И загрохотали днем и ночью карабины гостей, целую, неделю гости просидели возле той скалы-прижима. Карабины у них были с оптическими прицелами; да там и без оптики трудно промахнуться, тропинка всего шагах в двадцати, А элики, хоть и знали, что их ждет смерть, шли и шли, – не могли нарушить извечный закон своей жизни.

Потом за гостями приехал грузовик. Огромный, модный, – на другом и не доберешься с такой-то добычей! Накидали гости полный кузов, накрыли палаткой, перевязали наглухо и, как воры обыкновенные, уехали.

А Тадыр остался. «Рот разинул! Дурак распоследний! – ругал он себя тогда. Бил в лоб и спрашивал: – Что наделал? Что я за человек?..» Вот и сейчас теми же словами ругает себя Тадыр, и что он может теперь сделать!!

У ручья Тадыр пригляделся к валежнику. Натянул повод. Каурый замер.

Посмотрел Тадыр: кто-то перелезал через толстую валежину. Гнилая кора напрочь отодрана. На лошадь не похоже. А что за зверь? Должно быть, большой. Выяснил бы Тадыр, кто это прошел, но не до того ему было. Спешил к дальнему косяку.

«Послушай, сын: дед твой всю жизнь охотничал. И не пересказать, что с ним бывало, что случалось, чего он не видел, не испытал, – рассказывал отец Тадыра. – Была у него только одна пуля. Так что в любого козла он не стрелял. Ему надо было такого, чтобы стоял возле дерева. Это чтоб после из дерева пулю свою выколупать. Надо же вот так! – столько тогда зверя разного водилось».

Грустно было Тадыру вспоминать рассказы отца. В самом деле: обеднел Алтай на зверя и птицу. Оттого и нарезные ружья забрали. Но обеднел-то потому, что зверя домашний скот вытеснил! Места не осталось, где бы ни ходили овцы, или коровы, или яки-сарлыки. Всюду стоянки чабанов, скотников, в любой глуши – шалаш табунщика.

Когда отец умолкал, Тадыр наполнял пиалу его чаем и ждал.

«И я ведь всю жизнь охотничал, – продолжал отец. – В старину можно было прокормиться охотой. Отправишься за дровами или сено косить – и козла добудешь. А про глухарей, про уток – про тех и говорить нечего. А рыбы захотелось, так вырви пучок волос из хвоста своей лошади, свей нитку, петлю сделай и выкидывай ее, рыбу, на берег сколько тебе надо…»

Кому теперь жаловаться? Тадыр помотал головой. Этим, гостям из края? «Э, – скажут, – не горюй, мы их, зверей твоих, рыб и птиц, у себя тысячами травим химией разной. О чем тут говорить-то!»

Двинулся Тадыр дальше. Обернулся было глянуть на след у ручья, да Каурый зашел уже за перегиб склона.

Когда через год гости приехали снова, Тадыр был им уже ни к чему, знали теперь дорогу. Это Тадыру, наоборот, надо было идти на поклон: к его «Жигулям» и фильтры были нужны, и свечи, и лампочки всякие…

Охота, охота! Вздохнул Тадыр и горько, и сладко. Слово-то ведь какое, самое прекрасное! Вокруг Алтай твой, горы твои… Друзья-товарищи, сверстники, земляки, – в общем, те, кто всей душой с тобой… Вот идет, бежит твой зверь… Все ближе… Сердце у тебя так и стучит… Вот зверь уже мелькает то в кустах, то между деревьями. Вот уж он учуял тебя, бежит во весь дух, надеется – авось проскочит. Ближе, ближе… Вот набежал на миг на полянку. Ловишь чуть с опережением на мушку, нажимаешь на спуск… И будто чувствуешь, когда пуля твоя – «топ!» Зверь, мчавшийся стрелой, взлетает в прыжке и, словно споткнувшись, падает со всего маху на землю. «Вот так выстрел мой! – прямо засветишься весь, чуть не закричишь на всю долину. – Это моя винтовка! Это глаз мой верный, руки мои твердые! Э-эй, это я! Все сделаю, все смогу!..» Потом разговоры у костра до самого рассвета. Хорошо…

А однажды из-за охоты Тадыр даже чуть жизни не лишился. Ранил он как-то зимой лисицу, а она юркнула в нору. Тадыр возьми да и полезь вслед за нею. По самую грудь зарылся, а выбраться не может. Телогрейка вся закаталась, хлястик за камень зацепился. И замерз бы там – долго ли пролежишь в стужу, – если б не яковод Шанда: он случайно наткнулся на лошадь Тадыра, привязанную внизу под склоном. Хорошо, что стал искать. Нашел по валенкам, торчащим из сугроба…

«Послушай меня, сын, – говорил отец. – Человек всегда может прокормить себя и ребятишек своих силою своих рук и скотом, который сам вырастит. Если упустил какого-нибудь зверя, то не сердись, не горюй: значит, Алтай наш батюшка не дал его тебе, укрыл у себя за пазухой, – ничего не поделаешь. И так он, наш Алтай, беднеет, оголяется, сохнет. Думаешь, от хорошей жизни говорят: „Мы не знаем, сколько у нас скота, а вот про зверей знаем все – даже где, в какой ложбине и под каким кустом какое зверье сейчас“. А ведь и человек, и зверь – дети одной Земли. Ты сыт, одет, – зачем тебе трогать еще своего сородича?»

А была такая пора в жизни Тадыра, когда охотничья страсть все больше в нем распалялась, все сильней его забирала. Он уж не мог ей сопротивляться. Не жизнь у него началась, а мучение. До того он ходил и бегал по горам, что стали болеть сухожилия на ногах. Казалось, уж и поверхность гор начала протираться от подошвы сапог Тадыра. Сам спрашивал себя: «Кто это тебя заставляет, гонит?»

И было так до того утра, когда он застрелил мать двухдневного эличонка.

Тут-то и остановился Тадыр – словно отрезвел.

Кырс! Кырс! – снова ударили карабины.

– Гости! – вскрикнул Тадыр. Темным сделалось его лицо, глаза побелели. Он остановил Каурого.

Долина будто дернулась, закричала эхом, будто медведица, попавшая в капкан.

В отчаянии Тадыр поднял лицо к серому вислому небу.

Снег, приходи, снег… Помоги, Алтай-батюшка! Помоги! Прячь животных – детей своих! Закрывай дороги-проходы, перевалы! Это я виноват… Прости… Пошли нам снега, мой Алтай, снега!

Тут занемело у него в затылке, тупой болью отозвалось по всей голове, – испугался Тадыр, поняв, чего просит.

– Что ты сказал? – медленно спросил он себя. – Разве можно говорить такие слова? А что с косяками будет?

Долго простоял он…

– Выведу я тогда косяки через перевал? Как мой старый Кара-Айгыр сможет проторить дорогу через сугробы? Нет, нет, погоди, снег, погоди…

Вспомнил-Тадыр слова отца.

«Твой дед, мой отец, – сказал он однажды, – так говорил: „Убьешь зверя лапчатого, с когтями – счастье тебе, потому что он хищник. А вот если убил зверя с копытами – сам себе хуже сделал“. Это правда, сын мой… Сколько я убил, сколько съел тех зверей, что с копытами. Скольких жизни лишил… Все из-за живота своего да из-за вас, ребятишек. Думаешь, не проклинают они нас с тобой? Думаешь, впустую – их предсмертный взгляд, стон, хрип?! – Запрокинув голову, отец вглядывался в Тадыра. – Нет, сын, не впустую, нет. Настигают они человека, настигают и разрушают его. Видишь, какой я перед тобой сижу… Это за грехи… Перед младшим братом на Земле…»

Кырс!

Дернулась долина… Пригнулся к седлу Тадыр…

– Надо что-то делать! – глухо сказал он себе и резко повернул Каурого. Направил его в другую сторону – к узкой каменной горловине. Туда, откуда доносились выстрелы.

У входа в горловин у обогнул скалу Черный Нос и напал наконец на след машины. «Сильная машина, – оценил Тадыр. – Такой крутой подъем, а она одолела. Переезжала через завалы из толстенных стволов, раздавила гнилые или, проломила сплошную стену кустов, разворотила землю дочерна, прокарабкалась. Ни трясина ее не остановила, где лошадь утонет, ни камни от обвала».

– Драться с ними, стрелять? – рассуждал вслух Тадыр. – Их трое с карабинами, что тут сделаешь… Волки они, а может, и хуже волков. Скажешь – слушать не будут, прогнать – силы такой нет. А егерям хоть говори, хоть не говори. Это для таких, как я, егерь – царь и бог. Ну а для начальства, даже самого малого…

Проехав сквозь темный ельник, Тадыр оказался на поляне и тут увидел становище.

Вороны так и носились с карканьем, стрекотали сороки… Тут же, значит, вываливали потроха – вот и пир… Костер погас недавно… Палатка на краю поляны… Никого вокруг… Там, где волокли косуль, трава вся слегла, скаталась, чуть не тропинка выбита…

Машина стояла под кедрами. Тадыр направил к ней Каурого, но тот никак не хотел приближаться к машине. Тогда Тадыр соскочил с седла, привязал коня за ближайшую корягу и пошел один.

– Шины проткнуть? – бормотал Тадыр. – Ерунда. А если двигатель – снять свечи, оборвать провод?.. Не доберешься, все, похоже, на замке. А если сжечь? Нет, нельзя. Машина-то государственная. Вот завести бы ее да вместе с косулями сдать в милицию!.. И этого тоже не сможешь. Не ездил сроду на такой машине, да и дорога – перевернешься. Что же сделать? Чтоб был для них знак вражды, тогда они больше не приедут!

Тадыр повернул ручку кабины – заперта. Вскочил на подножку, приподнял брезентовую палатку; под ней – тушки, много, не сосчитать, некоторые не освежеваны, сегодняшние…

После того разговора отец Тадыра недолго прожил. Откуда-то явился в их места весь белый, невиданный чудо-козел. Сжался от страха старик, услышав об этом козле. «Вот моя судьба, – прошептал. – Застрелю его – буду жить, не смогу – тогда не перешагнуть мне золотой восьмидесятый порог».

Тадыр заметил бочку, крепко привязанную к борту веревкой. На бочке, будто свернувшаяся, змея, лежал шланг.

– Бензин, – догадался Тадыр. – А что, если слить бензин! Где они здесь бензин достанут?!

Выследил тогда отец белого козла. Стрелял в него.

Но не попал. А ведь стрелял он хорошо; хотя глаза его уже не видели мушку ружья, попадал он в цель не хуже молодых, самых метких, с соколиным зрением.

И позабыл старик про отдых, про дом. Все выслеживал седого козла. Трижды козел попадался ему, но отец мазал. Не то что капелек крови, даже единой волосинки не выбивала его пуля…

Ударил Тадыр кулаком по бочке – пустая. Отвернул пробку. Правда, пустая.

– Э-э, да они, видно, заполнили баки. Чтобы все было готово.

Схватил Тадыр шланг и спрыгнул на землю. Открыл пробку бензобака. Полный. Обежал машину, открыл другой бак, – тоже полный. Сразу резко запахло бензином.

– А если они погибнут тут?.. – заколебался Тадыр. – Нет, – решил, – не погибнут. Еды у них вдоволь. До ближней деревни дня два ходьбы. А стрелять в эликов – не будут больше!..

Когда потерял отец веру в себя, – стал просить других, чтоб застрелили седого козла. И Тадыр много раз ездил с отцом, но все попусту.

А к зиме козел исчез. Старик даже до степей добирался, надеялся, что еще встретит его. Но не встретил больше… И умер. Как говорят, ушел за солью. Зима стояла, морозы, а под той лиственницей, где отец велел себя схоронить, земля будто оттаяла…

Тадыр знал, что он сейчас сделает. Конец шланга – в бензобак… Вдуть в другой конец воздух, сильно потянуть в себя раза два и резко наклонить шланг книзу… и вот уже бензин так и ударил из полного бака через напрягшийся шланг, и сразу стал исчезать в рыхлой таежной почве… Быстрее, быстрее! А то вернутся они, гости эти, и тогда…

Опустел бак. Теперь ко второму. Вот и из него пошел, пошел бензин, дальше он и сам выльется, можно уезжать.

Но нет, Тадыр подождёт, он подождет здесь, пока не зашипит и не прогремит в пустом баке воздух. Все, дело сделано.

Теперь – в седло. Доскачет Тадыр до своего становища, возьмет из шалаша арчимак. Соберет по пути косяки и погонит табун подальше, в чащобу, в глухой кедрач, где ни черт, ни бог не найдут Тадыра.

Каурый у него конь хороший: крепкий, надежный. В самой силе. Шесть лет ходил косячным жеребцом, набрал себе мыши и костей. Шесть лет никто на нем не ездил, – вырос свободным. Тадыр сам его усмирял, сам обучал. Да разве сядет табунщик на плохого коня?

Скоро и снег пойдет. Заветрит, завьюжит, день от ночи не отличишь. И так суток на трое, на четверо. Тогда уж точно гостям не отыскать Тадыра. Не то что Тадыра, сами себя не найдут. Ну, а если найдут его… К тому времени доберется он до своего карабина. Карабин Тадыра ни разу еще не промахивался. Тадыр ведь – парень среди парней: он и волк, он и медведь. Захочет – поймает любого дикого стригунка – один на один, – оседлает его и поскачет. До сих пор не встречал Тадыр никого, кто бы мог его левую руку завалить!

Так бежали, неслись, обгоняя одна другую, мысли Тадыра… Сам он все стоял в стоял неподвижно посреди поляны, со шлангом в руке… Минута прошла, за ней вторая, третья…

Тадыр бросил в кузов сухой, не коснувшийся бензина шланг.

Тут же на сердце у него стало легко и спокойно. Страх, только что до краев наполнявший все его существо, исчез, улетучился. Тадыр выпрямился свободно, во весь, рост, набрал полную грудь воздуха. Пошел к Каурому в отвязал его.

Тронулся.

– Надо завернуть косяк Кара-Айгыра, – буркнул деловито.

Замахнулся чумбуром, огрел Каурого.

– Тьфу – сказал в сердцах.

Скоро уже скрылся в темном ельнике. Вороны и сороки продолжали носиться над поляной.

Кырс! Кырс! – снова раздалось.

Потом тишина наступила в горах, глухая, полная, ждущая.

И пошел снег. Круто пошел.