Текст книги "У родного очага"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Рассказы

Старик Кылгай

Перевод с алтайского Т. Петелиной

В узком ущелье темно, хоть глаз выколи. В небе полная луна, но ее свет не доходит до дна ущелья, где бурлит река. Лишь в полночь заглядывает сюда луна, дробясь в бурном потоке, посветит час-другой и скроется за скалой, ощетинившейся кустами крыжовника.

Пустынно в ущелье: здесь не ступала нога человека. Даже сарлыки – бродяги, которых на лето отгоняют в самую глушь, и то не забредут.

Ни ущелье, ни река не имеют даже названия. Знает о них только один старик Кылгай. А попал он сюда случайно. Было это осенью 1919-го, когда он, мальчишка, прятался в горах от белобандитов, которые нехожеными тропами убегали в Монголию. Кылгай тогда уже приметил, что ущелье хорошо укрыто от ветра: сплошной кедрач и густой арал по обе стороны речки – значит, кедровые шишки держатся тут долго, и потому должно зимовать много белок в этих местах.

И вот теперь, спустя сорок с лишним лет, старик явился сюда по своей давнишней мечте – поохотиться. Нынче внизу, в долинах, был неурожай на кедровые шишки, и белок потому мало, а Кылгаю именно теперь пушнина нужна – во как! Деньги нужны на коня.

Три года назад, когда внук уходил в армию, старик обещал ему: «Вернешься, будет ждать тебя у коновязи оседланный конь». Вначале казалось, ждать не дождаться: время тянулось медленно. И вот, оказывается, осенью уже возвращается внук. А слово, что выпущенная пуля, не должно быть зряшным, да слово-то чье? – Деда!

Забеспокоился было Кылгай: белок-то нынче мало, да все обошлось, расщедрился Алтай-батюшка, раскрыл свои кладовые, нашел это место старик! Охотничий арчимак уже полон – скоро домой!

– Да исполнится все! – шепчет старик и, тряхнув белой жилкой бородкой, подставляет широкое плоское лицо с яблоками-скулами молочному от звезд тихому небу. – Пусть исполнится все! – чуть тише повторяет он.

А руки его проворно снимают шкурки с белок и складывают их тушки на скрюченное корневище кедра. Узкие глаза старика закрыты, он дает им отдых. Целый день он высматривал белок среди густых ветвей, и теперь еще в глазах мельтешат рыжие комочки, прыгающие в кедраче. Голова старика от этого невольно покачивается из стороны в сторону. Кылгай устал, но он доволен, на душе спокойно.

В костре торопливо трещат сухие сучья, будто спорят, какой из них быстрее сгорит. Весело булькает круглый казан, где варится бельчатина. Возле костра греется серая лайка Йедер, глаза собаки закрыты, уши опущены: тоже устала за день. А вокруг таежная тишь, темнота. Скоро домой…

Старик сидит с закрытыми глазами и видит дорогу, по которой он медленно, нестерпимо медленно и для себя, и для тех, кто ждет его дома, едет по улице родного села. Но обычай требует, чтобы охотник, возвращающийся с хорошей добычей, ехал к дому как можно медленнее. Из дома навстречу ему выбегает старший сын Тодор, чтобы принять у отца лошадь. Старик молча спешивается и опираясь на колено, – ноги затекли в седле – хромает к порогу.

У очага полно народу. Когда возвращается из тайги большой охотник, люди собираются у него, чтобы посмотреть добычу, услышать его рассказ об охоте, как и где он поймал зверя, а заодно и отведать мяса дикого животного. А он вроде бы не замечает гостей, молча проходит вперед, вешает на бараний рог двустволку, патронташ, молча садится на почетное место, телячью шкуру у огня, и зажмуривается от удовольствия.

Все замолкают, даже ребятня поутихнет, и все взгляды устремляются на Кылгая.

Старший сын, с покрасневшим от натуги лицом, тяжело вносит туго набитый арчимак и, положив его у дверей, молча садится.

Молчание это длится долго. Вот старик не спеша, отведав чегень из пиалы, позевывая, набивает трубку, курит. Пьет чай. Ест из большой чаши молочную лапшу, по которой, видно, очень соскучился. Потом опять набивает табаком трубку, опять курит. И наконец произносит:

– Ну, как поживаете, люди? Здоровы ли дети ваши, цел ли скот?

Это и есть начало разговора, для которого ночь окажется короткой.

Черноглазый чумазый внучек залезает к нему на колени, старик, время от времени касаясь губами его макушки с мягкими душистыми волосами, начинает рассказывать…

Делом всей жизни Кылгая была охота. Из-за охоты он до сих пор не нашел времени огородить пряслом свою избу с юртой и до сих пор выдерживал ворчание своей старухи. Как засобирается в тайгу – ходит сам не свой. С вечера не может заснуть, лежит, без сна с открытыми глазами, и видятся ему места заповедные, крадущийся зверь, слышится грохот выстрелов. Ни свет ни заря он уже на ногах, затемно поднимает всех охотников, всполошит все село. А у самого глаза горят, собран весь, поглядит – ни дать ни взять парень-молодец. И пока едут к месту охоты, Кылгай без устали шутит, смеется.

Место засады, как и откуда начинать гон зверя – все решает Кылгай. И достается же от него тому, кто замешкался, промазал. Разнесет в пух и прах! Однажды в село приехал большой гость из города. Приняв все виды почестей, пройдя через гостеприимство и угощения, он под конец выразил желание поохотиться. Посадили его на лучшего аргамака, дали самый лучший карабин, определили на верное место, где должен появиться козел-элик. И правда, вскоре выскочил огромный рогатый самец-куран и, как будто нарочно, словно мишень, повернулся боком и остановился шагах в пяти-шести от гостя. И карабин не осрамил хозяина – не дал осечки. Прискакали к тому месту охотники, чтоб побыстрее выпотрошить курана и приготовить угощение, а того и след простыл – и клочка шерсти не осталось на снегу.

Гость смутился. «Не гожусь я, видно, для засады. Остается мне разве гонщиком стать».

Все промолчали, не выдержал только старик Кылгай:

– Что вы, что вы! Сидите уж в засаде да ждите. Можёт, элик к вам в другой раз еще ближе подойдет.

Зарычала собака. Приподнявшись на передних лапах, Йедер долго смотрит в темноту, туда, где вход в ущелье, настороженно прислушивается. Старик встает и идет к своей саврасой, она пасется рядом, привязанная на аркан. Саврасая, перестав жевать, тоже смотрит в темноту. Кылгай отходит еще дальше, чтоб не мешал треск сучьев в костре, прислушивается. Теперь ясно различим скрип снега под копытами.

«Сохатый?.. Нет, лошадь, – решает старик. – Кто это может быть? Отсюда за день езды белкуют Боокол с Эчишем, – может, кто из них? Зачем они сюда, – беда какая?»

Возвратись к костру, старик заряжает двустволку, прислоняет к кедру рядом с собой: кругом тайга, мало ли что?

Глаза различают в темноте всадника. Человек в белом полушубке спрыгивает наземь, кашляет, привязывает коня.

– Здоров, дружка! – слышится из кустов его простуженный голос.

– Здоров, здоровы ли вы? – и Кылгай осматривает пришельца.

Маленький, сухонький старичок, борода – целый сноп. Кылгай знает почти всех русских в округе. Приходилось и охотиться вместе, и табаком и лошадью обмениваться, и брагу домашнюю пробовать, но он не помнит, чтобы где-нибудь видел этого человека, – значит, издалека.

– Дай бог доброй охоты!

– Пусть будет по-вашему! – отвечает Кылгай, снимает с огня казан и, разложив на крышке вкусно пахнущие беличьи тушки, приглашает гостя.

Заводится обычный разговор: кто, откуда, куда.

– Давно не ел бельчатины, – уже насытясь, говорит гость. – Теперь не хожу на белок – глаза совсем плохи стали.

Кылгай доволен, что встретил человека, да еще ровню себе – старикам есть о чем поговорить. А путник попался, кажется, разговорчивый, все лето и осень был проводником в экспедиции, и, подумать только, пришел с той стороны гор, где речка Черный Ерчиш, где озеро Зайсан. Слышал Кылгай о тех местах, говорят, зверя тоже много.

– Э-э, дружки-алтайцы у меня тоже были, – запивает гость бульоном мясо. – Давно это было, наверное, померли уж. Родом-то я из Кара-Комурки, оттуда и кочевал в Казахстан. Жена моя оттудова. Спасибочки за стол, – и гость пододвигается к огню, вытаскивает кисет из кармана полушубка.

Кылгай вздрагивает, чувствуя, как мороз трогает кожу. Рука! Да разве он когда-нибудь забудет эту руку! И Кылгай подбрасывает в огонь сучья, чтобы лучше разглядеть ее в пламени костра. Вот она: маленькая сухая рука с оторванным большим пальцем. Видно, и впрямь сидит напротив него «дружка», старый знакомый. Теперь он вспомнил и лицо: заросло, правда, заморщилось – узнать трудно, а нос – тот же, картошкой. Как говорится, гора с горой не сходится… Выходит, не кочевал он, а убежал туда, за перевал…

– Был у нас такой случай, – продолжает рассказывать «дружка». – Гоню коров на вечернюю дойку и вижу – на скале медведь. Он, медведь-то этот…

Но Кылгай не слушает его, только невпопад кивает головой. Перед ним одно за другим возникают события, казавшиеся давным-давно забытыми, нереальными, как сон, а вот ожили в его памяти, словно это было вчера.

…Кылгай видит себя совсем молодым. Спасая жизнь, он бежит в горы. Из-за перевала нагрянула белая банда: кто пеший, кто конный, с винтовкой, с обрезом. Обрушились на село, как пожар весенний, – ни потушить, ни убежать, ни выпросить себе жизнь. Хватают людей и без слов – под топор. Не щадят никого, ни старого, ни малого. Даже в горах стали охотиться за людьми.

Забравшись на вершину перевала Каменное Гнездо, Кылгай увидел внизу двух всадников. Первый на белой лошади, второй – на вороной. Они о чем-то переговаривались, громко смеялись. Кылгай натянул поводья и точно врос в седло, шевельнуться не мог, точно мышь под смертным взглядом змеи. Ну что ему стоило, пока не заметили, свернуть с дороги в густой подлесок, и ведь ружье было заряжено: мог бы свалить одного, а то и обоих. Но Кылгай даже пальцем не пошевелил.

Они заметили его шагах в двадцати.

– Бросай ружье! – по-алтайски крикнул тот, что был на вороном.

Кылгай снял с плеча кремневое ружье, выменянное недавно у купца на корову с телком, и осторожно бросил в кусты, а сам уперся взглядом в луку седла.

К нему подскакали всадники. Кылгай даже не взглянул на них. И лишь когда маленькая сухая рука схватилась за его чумбур, поднял голову. Остроплечий паренек, его ровесник, худощавое лицо обожжено порохом. Видно, стрелок неопытный: слишком много пороху кладет. Прямая челка цвета перепревшей соломы, белесые брови и нос картошкой.

Парень замахнулся на него, Кылгай невольно съежился, но удара не последовало.

Кылгай открыл глаза и под самым носом увидел кукиш. Никогда он не видел такого безобразного кукиша: вместо большого пальца тупой, короткий обрубок со шрамом.

Другой – меднолицый, с черными сплошными бровями и короткой, как у крота, шеей. Спрыгнув с седла, он поднял брошенное ружье, выискивая, куда бы его разрядить. Не найдя мишени, вдруг по-разбойничьи свистнул, и Кылгай замер на миг: зрачок ствола уставился ему в лицо. Кылгай даже не успел вскрикнуть – грохнул выстрел…

Лошадь рванула в сторону…

Когда Кылгай пришел в себя, все лицо его горело, руки были связаны, двое верховых возились рядом, привязывая конец аркана к седлу. Другой конец врезался ему в запястье. «Только бы не упасть, – мелькнуло в голове. – О кудай, только бы не упасть».

Не помнит, сколько бежал вслед за лошадью. Падал, волочился и снова как-то вставал. Уже начал выбиваться из сил. «Все, – подумал, – конец». Но те двое почему-то вдруг поехали шагом.

Меднолицый ни разу не оглянулся, он держал на поводу Кылгаеву лошадь. А курносый, с челкой, изредка оборачивался и громко хохотал, показывая Кылгаю обрубленный кукиш…

И вот он сидит сейчас перед ним. Нет сомнения, это он. Сохранила его земля-матушка. Кылгай думал, кости его давным-давно сгнили. Ай нет, выжил. Сидит Кылгай и никак не может унять дрожь. Сердце бьется у самого горла.

– Да, медведь в наших краях хитер стал, осторожный, гад, – толковал о своем, «гость». – Надо лошадь расседлать да привязать на аркан, – он, кряхтя, поднимается и идет к лошади.

Кылгай схватил было малокалиберку, но удержался. «Потом, потом… Ночь длинная…»

…Приволокли они Кылгая к озеру Кара-Кудьюр, где расположились на привале человек тридцать бандитов. День стоял жаркий, пот стекал с лица, слепил глаза, и Кылгай не сразу разглядел шестерых пленников, привязанных на один аркан. Его точно в сердце ткнули – среди них он узнал отца, дядю Йожона, старика Калчая, который уже лет десять говорил всем, что ему стукнуло «вошемдешат вошемь». Остальные трое были друзья Кылгая, с которыми он не раз состязался в силе и ловкости – боролся на свадьбах, скакал наперегонки, пел до рассвета родные песни. Это были Йыду, Йыдыш и Киреш. Все тот же парень с пальцем-култышкой привязал его за конец аркана рядом с отцом, каждому сунул под нос свой кукиш и ушел.

– И ты тут, несчастные мои глаза, – вырвался из груди отца не то шепот, не то стон.

Кылгай будто весь окаменел, ничего не видел, не слышал. Ему хотелось завыть, броситься наземь и биться головой.

Все молчали. Только дядя Йожон, непрестанно кивая головой, точно лошадь в жару, все шептал: «Видно, шудьба, от нее не уйти».

Подошел меднолицый и приказал всем раздеться. Кылгай и сам не заметил, как вместе со всеми упал ему в ноги.

– О-о, шпашите нам шишнь, не убивайте! – запричитал дядя Йожон. – Ведь и в радоштях и в горе на одном яшыке говорим, одни пешни поем, один Алтай наш вшкормил, одна мать по наш шаплашет. Шпашите. Выше бога, неба ваш будем пошитать.

– У-у, скоты! – загремел в ответ меднолицый. – Где вы были, когда бросили богом данного вам белого царя?! Кто из вас встал на его защиту?! Мне ваша жизнь – что мышь придавить, что вас. Ну, кто из вас крещен? «Огонь серянки не огонь, закон церковный не закон». Так ведь посмеивались? Вот теперь получайте, скоты!

Бандиты поставили людей под расстрел. То ли им патронов было жаль, то ли хотели позабавиться – людей поставили гуськом, одного за другим.

– И попил я в швоей шишни и поел. Что мне еще надо, што от болешней шмерть, што от пули шмерть, – сказал старик Калчай и стал впереди всех. Кылгай стоял четвертым – за отцом.

О побеге и мысли не было: кругом открытое поле.

Озеро – мелкое, до горы далеко: догонят на лошади – зарубят.

Значит, и вправду – судьба.

Грохнул выстрел, Кылгай не помнит, как бросился в сторону. Вокруг засвистали пули. Позади крики, треск выстрелов, стук копыт. Кылгай затылком почувствовал горячее дыхание лошади, настигавшей его. Чуть скосил глаза – и опять тот, с кукишем. Взмахнул саблей… Но удара Кылгай не почувствовал. «А может, человек и не чувствует, как его срубят?» – пронеслось в голове. И увидел, как белая лошадь обогнала его, а всадник, уронив саблю, медленно валится на бок.

Кылгай все бежал. Выстрелы реже, глуше, под ногами вязко зачавкало. «Да это же болото, значит, лошадь не пройдет», – мелькнула мысль. Запружинили кочки, трава стала выше, и Кылгай, задыхаясь, упал и пополз на четвереньках.

Забравшись в глубь болота, перевел дух, прислушался. Тихо, погони не слышно. Высунувшись осторожно из-за кочки, увидел – бандиты стояли на берегу, сгрудившись в кучу. Кылгай перевел дух. Спасибо этому болоту: бандиты, видно, не захотели лезть в грязь из-за какого-то алтайца. Если будет жив, Кылгай утопит в этом болоте самого большого жирного барана – в дар Синему Быку[18]18
  Синий бык – покровитель озер, болот, всех водоемов.


[Закрыть]! А тот, что с кукишем, пусть теперь попробует показать его. Видно, пуля, предназначенная Кылгаю, угодила во врага. Так ему и надо, проклятому!

Бандиты повскакали на коней, только пыль заклубилась за ними. Белая лошадь уносила вытянутое вдоль седла тело. На поле в лучах солнца белели какие-то пятна. Кылгай не сразу понял, что это тела расстрелянных. Уронив голову, он судорожно вцепился в мокрую травянистую кочку. «Мстить! Убивать гадов, чтоб ни одному из них не видеть белого света».

До глубокой ночи пролежал Кылгай в болоте, весь продрог. Ночью он поднялся. Штыком вырыл в песчаном месте яму, захоронил в ней изрубленные обезображенные тела отца, дяди, старика Калчая и трех своих друзей.

На следующую ночь он добрался до деревни и еще издали увидел часового у моста. Кылгай залег. Когда чуть забрезжило и стало видно мушку ружья, он прицелился в лоб бандиту и спокойно спустил курок…

Вернулся «гость», неся на руке седло и потник. Снял с плеча карабин и, прислонив его возле ружья Кылгая, подсел к огню.

– Все лето в горах, под чистым небом – заскучал по жилью, – начал он. – А занимались ерундой какой-то: отмерят метр земли и подсчитывают, сколько там трав, козявок разных, муравьев. Ученые люди, а без проводника ни шагу. Ну, слава богу, теперь домой. Не знаю, как там нынче с сеном.

И гость замолк. Должно быть, чудным показался ему Кылгай: все молчит да молчит. Глухой, что ли, или по-русски ладом не понимает. А Кылгай все не может унять дрожь.

– Ну что ж, пора на бок, – поднимается «гость». – Завтра путь долгий. Что, уместимся в шалаше?

– Эй-е, – кивает Кылгай.

«Гость» залегает в шалаш и, положив седло под голову, затихает.

А Кылгай все сидит возле огня. Что делать с этим «гостем»? Застрелить на месте да оттащить в валежник? Или устроиться на ночлег рядом да сунуть ему нож меж рёбер, – и концы в воду? Кто его здесь найдет, место глухое?

Но Кылгай не может сдвинуться с места, будто привязанный. Не может представить себе, как нажмет на курок, уткнув ствол в белую бороду «гостя».

«Старик ведь уже. Жизнь прожита… Но тянуть с этим нельзя. А может, живым отпустить?.. Господи, что за жизнь, кто ее так запутал, перемешал добро и зло».

И Кылгай, нащупав ружье, тяжело ступая, идет к шалашу.

– Эй, выходи!

«Гость» молчит.

– Выходи, говорю. Стрелять буду!

– Ой, ой! Что это вы? Что? – шурша сеном, «гость» выползал из шалаша. Видно было, как дрожат его колени. – Что плохого я сделал?

Кылгай хрипло, через силу, кричит:

– Седлай коня, уходи! Озеро Кара-Кудьюр забыл, бандит?!

– Нет, нет! Ей-бо! Ничего, ничего не знаю… Я сейчас, сейчас уеду…

И «гость», юркнув в шалаш, выносит седло и потник, под ружьем Кылгая кое-как седлает упрямящуюся лошадь.

– Только отпусти, не стреляй, – бормочет он, не попадая в стремя. Наконец трогается. Стволом вниз за спиной торчит карабин.

– Эй! А арчимак! – кричит Кылгай, заметив возле пня черную брезентовую суму.

– Нет, нет, не надо!

– Возьми, говорю, не бойся! Ну-у! – Ружье в руках Кылгая подрагивает.

«Гость» возвращается, торопливо перекидывает через седло суму и, даже не привязав ее, снова садится в седло.

– Не человек ты – шайтан! Сколько людей погубил. Богу своему молись, больше мне не попадайся, застрелю! – кричит Кылгай в темноту, уже поглотившую всадника.

Йедер бросился за ним с лаем, но Кылгай прикрикнул на собаку.

Стук копыт растворился в чаще…

Кылгай долго сидит у костра, – сон не идет к нему. Мысли какие-то путаные, никчемные. Потом он ковыляет к шалашу и, улегшись, закрывает глаза. Но сна нет и нет. Он сердится на себя за все, что случилось в эту ночь.

Заворчал Йедер.

«Зверя, что ли, учуял?» – подумал Кылгай и вылез наружу. Тихо шумела тайга. Вскинув голову, на мгновенье остановился, глядя в брезжащее рассветом мутное небо – каким будет сегодняшний день? – и глубоко вздохнул.

В тот же миг что-то со страшной силой ударило его в грудь…

…А потом Кылгай сидел в своей юрте, на почетном месте, у очага. Как раз вволю попил чаю, досыта наелся молочной лапши, выкурил трубку.

– Ну, как поживаете, люди? Здоровы ли ваши дети, цел ли скот? – произнес он, и черноглазый внучок залез к нему на колени…

Второго выстрела, который уложил Йедера, он уже не слышал.

Над Алтаем луна

Перевод с алтайского Д. Константиновского

Прежде чем разойтись по домам, постояли в юрте у очага. Удовольствие, любимое моими гостями. Элбире держалась поближе к своему жениху…

В котле, в черной от ночи воде, отражались искры и пламя, поверху тянулись, проплывали лоскутья легкого дыма и пара. Можно было невзначай глянуть на Элбире, попытаться прочесть что-то по ее лицу, по глазам…

Какое смятенье чувств испытываешь, когда друг знакомит тебя с невестой!

Еще недавно был у тебя друг, вот и все. А теперь женщина в его жизни… Смотри теперь, гадай, волнуйся за них, думай.

Пришел домой, машинку на стол. Все равно не уснуть. Чистый лист в нее!

Об этом бы… Женщина, мужчина и женщина, муж и жена… Пусть начать бы…

А ведь сейчас волосы Элбире пахнут дымом для моего друга, а волосы друга пахнут дымом для Элбире. Древним, как огонь.

Дохнуло с дымом чужим счастьем…

Начну.

Гремит, рокочет, бухает над горами бубен! То неистовствует, как гром, взрывающийся с треском, с искрами, то рушится, оглушая обвалом, от которого содрогается земля, то уносится в темноту с дробным стуком множества мчащихся копыт…

И снова грохочет над горами: бум-трам-бум! трах-ра-рах!

А с ним вместе гремят, и звенят, и брякают, и дребезжат бесчисленные колокола, колокольчики, звоночки, бубенцы, отлитые из древней бронзы, гремят, звенят и дребезжат колокольцы, колокольчики и бубенцы на шелковом одеянии великого кама – шамана. Будто рубятся, схлестываясь, тысячи мечей, будто сшибаются тысячи стремян. Будто смеются и смеются тысячи детей, будто плачут и плачут тысячи детей…

Вьется вьюном вокруг костра великий кам Кара Кынат, владеющий судьбами рода древних кыпчаков. Кружит и кружит у костра священный кам Черное Крыло, распоряжающийся участью каждого из могучего древнего рода. Белые ленты на плечах кама превратились в огненные колеса и вздымаются как крылья. Сплетаются и расплетаются на его собольем воротнике головы шести змей-пожирателей, неотразимое оружие против недугов и недругов.

А из его обширной, будто кузнечные мехи, груди выкатываются, громыхая, распевы, ими славит кам горы родные и реки, зовет на помощь души гордых предков. И на небе слышно это, и на земле, и под землею.

Все гремит, грохочет, все звенит, трещит, все кружится и кружится…

Потом к высоте и глубинам обращается знаменитый, осыпанный почестями кам, чье имя запрещено произносить, а дорогу – пересекать. И тоже на небе слышно это, и на земле, и под землею.

 
– Э-э-эй!
О вы,
Льющие на нас благодатный дождь,
Дарующие нам радость – жизнь,
Являющиеся нам молниями и громом,
Боги вы наши в вышине!..
 

За кедровыми лапами подрагивает похожая на бубен круглая луна; ходят волнами зазубрины гор – глазам заметно; а внизу, сверкая лунной дорожкой, кренится с края на край чаша Молочного озера.

 
– Э-э-эй!
О Эрлик Бий,
Господствующий внизу
Над Потустороньем, над Бессолнечьем, над Невидимостью,
Являющийся нам вихрем!..
 

Возле костра кругом люди, вокруг людей бесчисленные овцы, козы, среди овец и коз лежат грузные коровы, возвышаются, словно каменные бабы, контуры лошадей, верблюдов; и у каждого – у людей, овец, коз, коров, лошадей, верблюдов – в глазах по синему пламени костра, глаза то вспыхивают – с ладонь, то гаснут, то вспыхивают, то гаснут; за костром лучащаяся, искрящаяся, сверкающая тьма глаз. И позабыли люди, день ли стоит, ночь ли, лето ли, зима ли, голодно или сытно им, тепло или холодно, голы они или прикрыты, бедны или богаты, счастливы или в горе.

Все гремит, грохочет, все звенит, трещит, все кружится и кружится!

Кара Кынат – хитрющий кам, умеет рассмешить и задобрить Господина Света – Ульгеня, да заставить его расщедриться, да выпросить у него к детям – детей, к скоту – скот, к здоровью – здоровье, к счастью – счастье. Но сейчас лежит он в подземном царстве у ног Господина Тьмы – Эрлик Бия и умоляет его, уговаривает смилостивиться, упрашивает.

– Отец наш, Эрлик Бий, – плачет Кара Кынат перед ним, – отдайте душу ребенка, я верну ее родителям!

Гордо сидит Эрлик Бий, черный, как деготь, на бронзовом троне.

– Отец наш, – плачет Кара Кынат, – вижу, душа младенца лежит в вашем бронзовом сундуке; отдайте. Ваш старый черт, кажется, звать его Черным Горем, вчера в полночь выкрал душу ребенка и, сунув ее за пазуху, бежал по долине; отдайте. Я бежал за ним, но не смог догнать; отдайте!..

Но гордо сидит Эрлик Бий, черный, как деготь, на бронзовом троне, чешет волосатую грудь сверкающими алмазными ногтями. Не соглашается.

Кара Кынат – сильный кам, грозный кам. Чревом своим он связан с землей, душою – с небом. Кама из рода могучих телесов он съел, победив в единоборстве, кама майманов выгнал с позором. Со знаменитым камом теленгитов Боорзаашем бился он до конца. Стрелялись они огненными стрелами – были равны, жалились жалами шести грозных змей-пожирателей – ни один не взял верх. Лежали оба у ног Ульгеня, просили, чтобы тот рассудил, кто из них сильнее, кто полезней для живущих на Земле, – Ульгень никого не предпочел. Тогда Боорзааш оборотился серым волком с ядовитыми клыками; Кара Кынат вышел к нему золотоспинным медведем, таким, что лапами может свалить лиственницу. Боорзааш ринулся с неба соколом с когтями острее ножа; Кара Кынат против него – орлом. В конце концов Боорзааш приплыл огромной рыбиной-обжорой. Вот тут-то Кара Кынат превратился в конский волос, обвился силком у рыбы на жабрах и выбросил ее на берег… И с тех пор нет кама, равного Кара Кынату.

– Отец наш, – умоляет, упрашивает Кара Кынат, – ребенок только родился, безвинен он; отдайте! Так сверкала его чистая душа за пазухой у вашего старого черта; отдайте!..

Не соглашается Эрлик Бий.

– Я не с голыми руками бью вам челом, – уговаривает Кара Кынат, – на моих ладонях три табуна лошадей; возьмите…

Смеется Эрлик Бий, раскачивается на своем троне.

– Отдай самое дорогое! – хохочет он так, что дрожат стены бронзового дворца.

Знают Кара Кыната и в степях казахов, степях просторных, как само небо, за рекой Ерчиш, той самой, которую назовут Иртышом. Горе случилось там: вся земля покрылась льдом толщиной с вершок, скот погибал от бескормицы, народ от голода. Три дня обходил Кара Кынат всех богов на небе и добился, чтобы лед растопили да чтоб земля приняла, впитала в себя воды. Вернулся он из степей с богатством на шести верблюдах… И в Самарканд его вызывали, за песчаные сугробы – барханы, и у монголов он был, живущих среди холмов, одинаковых, как верблюжьи горбы, и у байтов, забравшихся за непроходимую стену – тайгу, в болота темные, будто обкуренная трубка внутри; и дочери китайского богдыхана Лу Лин он помог, удивившей его младенческими, в колодочках, ножками, и народам, поселившимся на берегах великой реки Эне-Сай, которую будут потом называть Енисеем, тоже помогал кам, смягчая свирепость волн…

Все гремит, грохочет, все звенит, трещит, все кружится и кружится.

Звезды разошлись с неба – Кара Кынат все еще увивается у ног Эрлик Бия; рассвело – все еще упрашивает; солнце поднялось над горами – все еще уговаривает, умоляет. Слышится страшный крик: «Всадники! Всадники! Бегите, спасайтесь!» Кара Кынат твердит: «Подумайте, отец наш, дитя только родилось, безвинное, отдайте». Примчалось на лохматых гнедых лошадках свирепое войско – Кара Кынат повторяет; «Открывайте, отец наш, свой бронзовый сундук, там детская душа, отдайте». Люди заголосили, зарыдали, забегали, скот заревел, заблеял, заржал – Кара Кынат все убеждает: «Отец наш, родители ребенка будут несчастны, проклянут и вас, и меня, отдайте». Подъехали всадники с мечами обнаженными, с пиками выставленными, с луками натянутыми, низкорослые, крепкие, ноги кривые и врозь носками; обступили, свирепоглазые, кама – Кара Кынат все кружится и кружится, пот затемнел на шелковых одеждах.

Эрлик Бий на своем настаивает.

– Отдай самое дорогое! – требует. – Иначе не уступлю…

Что ему ответит кам? Ждет Эрлик Бий, все ждут, что он скажет.

– Отдаю половину жизни! – отвечает Кара Кынат.

Приподнимается Эрлик Бий на троне.

– Коли так – отдавай всю! – хлопает он волосатыми ладонями.

Что теперь скажет кам? Рот его в пене, как берег у водоворота.

– Возьмите, отец!

Эрлик Бий кивает мохнатой головой: согласен! Блестит его маслянистое лицо. Встает он со своего бронзового трона и, сверкнув алмазными ногтями, указывает рукой на кама. И сразу черный пес Шеегрыз, раскрыв темную пасть, кидается с высоты на Кара Кыната…

И тут же башлык всадников Эр Чадак вынимает из ножен в медных узорах свой меч с золоченой рукоятью. О люди, люди! Откуда только взялась вражда между вами? Почему не соседствовать вам мирно? Кара Кынат, крутясь веретеном, все ближе к Эр Чадаку, все ближе. Ох, люди! В степях живущие и среди гор, по лесам и на болотах, кому только не помогал Кара Кынат, для кого не делал добро! Меч Эр Чадака поднимается, сверкает на солнце и, опустившись, вспыхивает красным пламенем. Да, люди, не кто-то другой, а вы, вы и есть – люди! И как же это получается, что человек идет против человека, что одному нужна кровь другого? Как, отчего, зачем? Ясным утром, внезапно – враг, страх, смерть! У всех у вас жизнь непроста на этой земле, под этим небом, – почему не быть меж вами только сочувствию и помощи? Разве не братья вы по судьбе?.. Эр Чадак трет меч о башмак с загнутыми кверху носками: гасит красное пламя.

А туловище кама все кружится, вертится веретеном – без головы…

Голова кама все вертится, катится по земле шаром – без туловища…

Бубен все гремит, грохочет – тоже сам, сам…

Колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы звенят, бренчат, дребезжат – сами, сами…

Всадники, откидываясь назад, хохочут, визжат, кони их ржут, топчут землю.

Но прошло время, за которое вскипел бы чай, – все кружится, грохочет, звенит…

Всадники дивятся, смотрят во все глаза. Молчат.

Наступил полдень – все кружится, грохочет, звенит…

Всадники испуганы, шапки на головах их не держатся, поджилки трясутся, языки заплетаются; и они уезжают, оглядываясь и шепча что-то наверх, к небу.

– Богатства его забрали? – спрашивает Эр Чадак у телохранителей.

– Да, да.

– Нашлось ли у него золота-серебра?

– У, целый ящик!

– Много ли мехов-соболей?

– О-о, десять вьюков!

Едут дальше. Покачивается Эр Чадак на лохматой гнедой лошадке, покачиваются за ним всадники низкорослые, крепкие, ноги кривые и врозь носками; покачивается у седла меч с золоченой рукоятью в ножнах, увитых медными узорами.

– А жена у него красива? – спрашивает Эр Чадак у телохранителей.

– Нет, – отвечают ему. – Баба у него старуха. Как сам он. И зубов нету…

Позади все грохочет бубен, звенят, бренчат, дребезжат колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы…

На сером от дыма небе багровая луна, как окровавленный бубен. Звезд не видно. И горы в кровавом пламени и долина полна огней, горят юрты, горят костры всадников, горят костры пленных, которым нет числа.

Жарко, душно. Эр Чадак сидит у костра на жестком чепраке. Деревянный поднос – тепши – перед ним полный мяса; кожаный тажур перед ним, полный араки. Берет Эр Чадак мяса кусок, да есть не хочется; подержав в руке, кладет обратно. Тянется налить араки в пустую чашу, но нет, и этого не хочется. И сон не идет к нему. Неспокойно на сердце.

Скоро уж настанет день, когда Эр Чадак подъедет к шелковому шатру, раскинутому меж четырех караульных холмов. Вход в шатер украшен вражьими черепами. Откинется узорчатая дверь, и выйдет к нему данный богом Повелитель. Он примет дары Эр Чадака… А что подарить? Наткнулись на людей, которые хоронили кого-то, и отняли у них из золота сделанного младенца; это подарить. У воина убитого нашли меч такой, каких на свете не больше десятка, Эр Чадак не прочь бы себе его оставить, да ведь все равно донесут болтливые языки; это отдать. Есть пленница шестнадцатилетняя, красивая, как цветок маральего корня; ее отдать… Примет дары его Повелитель и скажет: «Эр Чадак, батыр мой знаменитый, заслуженный! Отныне голова всему моему войску – ты! Хотел поставить другого, так ведь дал он тардушам разбить себя, ну не шайтан ли он после этого… Но всадников много в моих землях. Войско – взнузданная лошадь – твое! Вперед, туда, где небо смыкается с землей! Вперед! Вперед!» И вручит Эр Чадаку булаву и бунчук, а через плечо повяжет алую ленту.