Текст книги "У родного очага"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Старый Абай всю свою жизнь был табунщиком. За долгую жизнь немало он перевидел. Годами ел и спал в седле. А теперь постарел, сил совсем не осталось. По случаю пятидесятилетия Советской власти колхоз наградил старого скотовода лучших кровей скакуном, но старик не был в состоянии ни сесть, ни слезть с дарового гнедка и прогнал его обратно в колхозный табун. В дни сева он сторожит зерно, навезенное из амбаров в поле. Красть зерно некому, и все обязанности Абая сводятся к тому, чтобы отпугивать случайно забредших коров или лошадей.

Любимая тема старика Абая – давние времена. О чем бы он ни рассуждал, все сводит к одному: вот и лошади прежде были не то, что теперь, – и статью, и выносливостью, и силой. Груз, который не смогут нынче взять даже в телеге, раньше-то мохноногие скакуны запросто тащили волоком. Тогдашние коняги, по его словам, не очень-то были балованы. Овса или ячменя отродясь не видывали. Бросят им на ночь охапку сена, и вся недолга. А то и привязывали на аркан, чтобы паслись на «пятачке» свежей травы. И хоть сто верст отмахают зараз, утром глядишь: свежие, как огурчики. Потому что траву – и тут старик Абай твердо стоит на своем – не сравнить с нынешней. Да и мясо, сало у прежних лошадей – не в пример теперешним. Вкусней, калорий больше (современных терминов Абай употреблять не стесняется). О-о, а какие люди были в те времена!

Ворча под нос, старик Абай поднимается с колен и, постукивая палкой, удаляется по пахоте. А Сунер вытягивается на земле, не сдерживая улыбки. Как хорошо! И не верится, что под тобой не жесткая вибрирующая подножка, а неподвижная теплая земля, от которой, правда, отдает изнутри тягучим холодком. Не прогрелась еще вся до конца.

Воздух чист и прозрачен до голубизны. Где-то – не разобрать – стрекочет трактор, как кузнечик. Хорошо лежать, распластав руки и ноги. Хорошо. Сунер и не замечает, как задремывает, пригретый теплыми солнечными лучами.

На этот раз Тилгереш появляется на своей кляче ровно в полдень. И обед у нее стоящий: тут и – не по весенней поре – жирная конина, и ячменный суп – кёчё, и белый хлеб к чаю. Аппетит у всех зверский. Но пыль не дает покоя. Не успел вовремя прикрыть чашку, как кёчё тут же затягивается темно-грязной пленкой.

Тилгереш бегает радостная, воинственно размахивая поварешкой.

– Ну, кому еще? Кто хочет добавки? Кёчё вышел такой наваристый! Ешьте, не жалко! Уж я так погоняла своего негодника, чтобы только не остыло. Поглядите, мой Чабдар точно выкупался. Сунер, давай твою миску! В такой пыли да на такой работе – не проголодаться?

– Нет, нет, хватит! – защищается Сунер, однако Тилгереш успевает плеснуть ему еще добрую половину половника.

– Ешь, Сунер. Ешь. Не стесняйся, – посмеивается Бёксе. – Шибко ты у нас худой. Сил нет, какой худой! Мясцо бери пожирней и лопай. Вот, смотри, как я, – говорит он, ловко срезая ножичком сало с грудинки, потом с холки, перемешивает все это и отправляет в рот. От удовольствия он причмокивает и тянет губы трубочкой.

Другие едят молча, сосредоточенно. Некогда и словом перемолвиться. Слышно торопливое звяканье ложек о миски. Кто-то шмыгает, пыхтит, кто-то с хрустом разжевывает хрящик. Проголодались все здорово. И от съеденной пищи, как бы наливаясь, краснеют лица, лоснятся от пота. И чем разгоряченней они выглядят, тем заметнее снижается темп еды, гасятся звуки – медленнее, реже, глуше. Первым отваливается Кемирчек. Он шумно отдувается, словно после тяжелой загонки, смахивает пот с лица и жирные руки вытирает о голенища кирзовых сапог.

– Что-то нынче и кукушки не слышно. А, люди?

– Как не слышно? – удивляется старик Абай. – Где были твои уши?

– Где, где? На тракторе! И ночью, и днем…

Старый Абай раскуривает свою длинную трубку, неспешно разглаживает редкую бороденку.

– Тут ночью проснулся, как толкнул кто. Открыл глаза, а вот на том месте, где сидит Эпишке, чудится, кто-то стоит. Вроде бы человек. Сердце у меня так и подскочило. Спрашиваю: «Ты – кто?» Молчит. «Ты плоть или душа?» – опять говорю. Не отвечает. Присмотрелся получше: тьфу! – пусто, нет никого. Э-э, думаю, вот оно как! И черти-то нынче какие-то другие стали. Не то что в старину… Тогда это бесовское племя было смелее, нахальнее. Схватили бы они тебя под руки и с песнями, плясками, хороводами затащили бы бог знает куда. И всю ночь с тобой куролесили бы, ей-ей! И арака у них есть. Своя. Ну в точь, как у нас, только гнильцой отдает. Придешь в себя, когда петухи уже закричат. Со мной раза два такое случалось. Глаза раскроешь, и душа в пятки уйдет: оказывается, сидишь на самой макушке горы Куяган. Как туда попал? Ничего не помнишь. А в руках – лошадиный помет. Вместо пиалы, значит. Ох и похмелье от этой чертенячьей араки! Врагу не пожелаю…

Все смеются. А Эпишке, который управляется с целой берцовой костью, вгрызаясь в нее зубами, пытается что-то вставить, но рот у него забит, и выходит какое-то мычание: «М-м… Это… мм-м… Ну, это…» Наконец он проглатывает кусок, застрявший в горле, и, врываясь в разговор, частит, как из пулемета.

– А я вот что скажу! Читаешь там разные газеты-мазеты и узнаешь: в некоторых дальних землях люди за неделю с посевной справляются. За неделю! А мы и половину одного поля не засеяли. То трактор того, то сеялки… этого. Одни недостатки да недохватки. Э-эх! – темные кривоватые зубы Эпишке опять вонзаются в твердое – сплошь из сухожилий – мясо и тянут, но ничего не получается. У Эпишке даже лицо темнеет от негодования: он весь сжимается, точно примериваясь веред прыжком, сгибается и рвет ухваченный кусок. Мясо, как нарочно, легко отделяется от кости, и Эпишке с размаху угадывает затылком в колесо телеги.

– Ой-ой! Моя голова! Ой! – стонет Эпишке, яростно потирая затылок.

Бёксе и Иван от хохота валятся на землю. Остальные, держась за животы, стонут, всхлипывают. Старик Абай трясется от мелкого смешка и качает головой.

Неожиданно из тучи пыли на дороге выныривает машина. Это – «газик». Не доезжая доброй сотни метров до стоянки, он тормозит. Видно, люди в машине – с умом. Не хотят портить аппетит сеяльщикам, обдавать их пылью. Все сидящие видят: у кабины «газика» прикреплен развевающийся красный флаг.

– Э-э, – вскидывается Эпишке, забыв о своей боли. – Не к нам ли люди?

– Скажешь тоже! Наверное, к «сероворотым» едут. Они тут, за горой.

– Нет, нет, смотрите, сюда едут!

– Хорошо, если бы так…

Из кабины, вслед за парторгом колхоза, выбирается кто-то из членов правления. Парторг, обойдя «газик», отвязывает древко знамени, поворачивается в их сторону.

– О-о, баш бол! К нам, к нам!

– Вот это – да! Это – мы! – кричит Эпишке и хлопает в ладоши. – Выходит, баран и премия по двадцать пять рублей – нам в карман? Эге-ге!..

Ночь… Темень, хоть глаз коли! Сколько они едут и куда едут, Сунер не соображает. Тянет спать. Ну, сил никаких нет! Такое ощущение, что голова уже не держится, а сама падает от тяжести.

Иван лежит грудью на ящике с зерном и что-то поет: протяжное, русское, но в грохоте и лязге не разобрать ни слов, ни мотива. Иногда он кричит Сунеру!

– Эй, эй! Не спать! Не спать!

Бёксе, тяжело утопая в пахоте, вышагивает впереди трактора, показывая дорогу. Его собачонка плетется за сеялкой, тыкаясь носом в колесо и не замечая, что хозяин ее покинул.

В душе Сунера поднимается глухое раздражение. Он смотреть не может на этих людей. Ведь устали все до смерти, но так захвачены работой, что хотя бы на минуту остановиться никто не хочет! «И вправду, – думает Сунер, – что это за люди? Чего они, валясь с ног от усталости, зверея от напряжения, рвутся от одного клочка земли к другому, только, чтобы засеять – еще один, потом еще, еще и еще один?.. Почему эта тяжелая, доводящая до одури работа тянет их к себе, точно голодных овен зимой к желанному стогу? Из-за чего? Ради каких интересов?»

Приехав домой, Сунер целыми днями беззаботно валялся на постели. Читал, запоем читал. У него были любимые писатели – Джек Лондон и Жюль Верн. Их герои захватывали воображение. Сунер мог часами рассказывать о них своим друзьям, частенько собиравшимся у него. Но иногда читать надоедало. Поиграть, хотя бы в волейбол, – не с кем: часть сверстников трудилась со взрослыми на полях, другие корпели над учебниками дома, и Сунер был предоставлен самому себе. Тогда он садился на крыльцо и наблюдал за неспешной дневной жизнью, глядел на горы, на то, как плывут облака. Ах, какое чудесное было время! А теперь…

Сунер больно стукается боком о ящик. Открывает глаза. Все-таки задремал. Трактор и сеялки стоят. В чем дело?

Из темноты вынырнул Бёксе. Лицо у него черное, точно бок прокопченного казана. Бёксе тяжело дышит, лоб у него блестит, как от гуталина. От него пышет таким жаром, что Сунер чувствует это на расстоянии.

– Выдохся я, парень, – говорит Бёксе. Он сдергивает с головы шапку и заношенным ее верхом вытирает лицо. – Давай ты! Иди. Будешь показывать дорогу.

Сунер нехотя повинуется. Он слезает с подножки и идет к трактору. Трактор ровно и глуховато рычит на холостых оборотах. От его нутра тянет приятным теплом, и Сунеру хочется прижаться к нему и так постоять, хоть малость.

Но он минует трактор и становится на освещенный фарами след от колес, черно, рельефно отпечатанный на серой поверхности поля. И как только Сунер трогается по следу, сзади рявкает трактор. С лязгом, воем и грохотом он движется тоже. Темная, неслышная пелена пыли мгновенно окутывает Сунера с ног до головы. В этом сумраке уже не различить ни колеи, ни бугорков, ни ямок. Сунер нащупывает след ногами.

Идти трудно. Поле в этом месте – слегка на подъем, нога вязнет в мягкой почве, а пыль просто душит, скребет в гортани и во внутренностях. От усталости Сунера качает, как пьяного. Еще бы – целый день на ногах! Сердце колотится так, словно вот-вот выскочит из груди. А в боку вдруг одолело колотье. Сунер хочет приостановиться, переждать эту боль, но тут его нагоняет трактор. Гусеницы лязгают за спиной. Сунер оглядывается и видит высунувшегося из кабинки Кемирчека. Тот грозит кулаком.

И Сунер взрывается, его просто трясет мелкой дрожью. Как! Он тут ишачит, как проклятый, а ему еще и кулак показывают! Нет, к черту! Он хочет домой, и баста. Сейчас же, сию минуту! Пешком уйдет, плевать ему на подводу!

Трактор надвигается вплотную. Еще мгновенье, и Кемирчек, наверное, подтолкнул бы его радиатором. Сунер шарахается и быстро идет по следу. Трактор снова настигает его, и Сунер прибавляет ходу.

Так они и движутся по полю. Сунер мог бы убежать вперед или кинуться в сторону, но для этого нужны силы, а их у него нет. Хорошо, что и так переставляет ноги. Конечно, он может втихую повернуть и направиться к краю поля, откуда ведет дорога в деревню, махнуть на все и отправиться домой. Трактор тогда сделает на поле огрех. А что будет, когда Бёксе и Кемирчек обнаружат это? Сунер на миг представил их лица. Лица у них станут будто каменные. Кемирчек повернет трактор обратно, они выедут на след, и Бёксе с Иваном снова будут идти впереди, сменяя друг друга. А на него они вообще перестанут обращать внимание. И все в деревне будут смотреть так, будто он и не существует.

Сунер шагает, ощупывая след, спотыкаясь, и чуть не плачет. Господи, какой же он маленький, бессильный перед всем этим, беспомощный человек! Даже слова своего высказать не может! И перед ним эта страшная, изнуряющая работа, которой не видно конца и в которую, чтобы ее одолеть, нужно вложить все свои силы, все запасы бодрости духа. Все, все! До конца. Без остатка. И Сунер, сжимая зубы, чтобы не расплакаться, шагает и шагает, ничего не слыша, ничего не воспринимая.

Сколько прошло времени, как он двигается в этой пыльной серой мути, Сунер и не представляет. Когда он приходит в себя, то чувствует какое-то внутреннее облегчение. Словно бы невыплаканные слезы отогрели сердце и душу, омыли их. Мысли его вдруг принимают иное направление. Все больше распаляясь, он начинает рассуждать: «Да что это я все плачусь и плачусь? Как какая-нибудь слабая больная старушонка!»

Сунер и не замечает, что губы его шевелятся и он шепчет эти слова. «Ну да, в этой работе есть своя тяжесть, трудная сторона. Но Иван, Бёксе как бы не замечают ее! Потому что есть чем и гордиться! Сколько мы уже засеяли!»

Сунер оглядывается, но глаза наталкиваются на пыльный, глухо ревущий голосом трактора мрак, сквозь который белесовато просвечивают фары. И он как бы окидывает мысленно ту часть поля, которую исколесили трактор и сеялки. «Ого, немало уже! А дело идет! В этом – и моя доля. В деревне скажут, смотрите-ка, и Сунер был с ними – с Кемирчеком, Иваном, Бёксе. Все работали, вместе… Сколько же у них сил? Нет, жить – хорошо!»

Он гордо распрямляет плечи. Глаза его широко, радостно открыты. Пыль? Это не страшно! Плевать ему на пыль! Он представляет, какую огромную тень отбрасывала бы сейчас его фигура, не будь пыли. Ого! Головой достает до самой верхушки горы Шибелик. А длинные растопыренные руки запросто обнимают холм, на который взбирается поле. Словно сказочный былинный батыр шагает впереди Сунера! А в самом деле, разве он не сказочный герой? Позади ревет мощный семидесятисильный трактор. И что он может сейчас без Сунера? Да ничего не может. Уйдет с дороги Сунер, и трактор станет как слепой. И разве Сунер в этой пыльной кипящей круговерти не выдерживает бешеный ритм работы? Нет, он не отстает от других. Как бы невзначай Сунер вспоминает слова Бёксе, которые тот сказал на одной из остановок: «Вот увидите, Сунер еще себя покажет! Дайте малому окрепнуть. Пусть затвердеет в костях и нальет силы в мускулы. Подрастет и, поверьте мне, из него выйдет неплохой мужик. Хороший работяга…» Вот что сказал Бёксе.

Сунер все убыстряет шаг. И трактор, раздирая уши, ревет все настойчивее, торопится за ним. Проходит еще немного времени, и Сунер – будто бы на крыльях летит. Куда подевалась усталость? Руки, ноги – тяжкие до того, будто свинцовые, – сейчас легки и проворны. Тело? Не ощущается тело, словно Сунер воспарил и перешел в состояние невесомости. И дышит Сунер с силой, взахлеб, будто нет в помине удушливого пыльного облака.

И это огромное желание – двигаться, шагать вперед без устали, работать, работать! Сунер выдержит. Он теперь – человек!

Сунер и не заметил, как добрался до края поля. Прямо из черноты вынырнула на него подошва скалы. Все! Нужно поворачивать обратно.

Кемирчек развернул трактор. Теперь ветер меняется – дует в лицо. Помощь Кемирчеку не нужна. Он хорошо видит дорогу. Сунер легко вспрыгивает на подножку своей сеялки. Он едет, выпрямившись, открыто подставляя лицо холодному ветру, хлестким ударам свивающейся в жгуты пыли, запаху выхлопных газов, солярки и прерывистому гулу мотора.

Темен ночной мир. Только подножья гор, там, где солнцепеки с увядшей прошлогодней травой, – как разделительная линия, отграничивающая поле. На юге тянется по небу узкая светлая полоса, предвестница нового дня, и на ее фоне отчетливо выделяются светлые гривы гор с порослью редких лиственниц, издалека напоминающих зубья обломанной старой расчески.

Трактор, сменивший на предутреннем холодке частый, с придыханием хрип на гулкое радостное тарахтенье, резво бежит в расступающуюся темноту, обсыпая сеялки твердой повлажневшей пылью. Прищурив глаза, Сунер вслушивается в этот звук, и ему кажется, что это древний кайчи-сказитель поет свою громкую мудрую песню, перебирая струны неслыханно голосистого раскатистого, как эхо, топшура. И эта песня – о людях, о силе их духа, о славе труда, о великом противостоянии – как бы обращена к жадно внимающему ей рыхлому полю. Ее задумчиво слушают горы, многократно и красочно повторяя слова.

Сунер поднимает голову выше. Как он не подумал об этом раньше? Ведь вся эта едва обозримая глазом земля – его родина. Суровая, неприступная и прекрасная. Недаром люди сеют здесь такое жизнестойкое и жизнелюбивое растение, как ячмень, сильное своими корнями и жестким стеблем. И, подобный ему, живет на этой гордой земле народ Сунера. Сунер ощущает волнение. Впервые в жизни он подумал об этом – трезво, по-настоящему, и пришли сила, уверенность. Как же он может оставаться в стороне от дел своего народа? Как можно впустую восхищаться героями Джека Лондона и Жюля Верна, не познав себя сыном своей родины? Как тогда дышать одним воздухом с людьми своего народа?

Сунеру видится лицо матери. Милая, милая мама… Кажется, только сейчас Сунер начинает понимать, как и для чего она жила. Сколько ей пришлось вынести! Годы и годы тяжкой деревенской работы… Помнится, бабушка Сунера не раз ворчала: «Да что ты день-деньской надрываешься? Все – ради колхоза да колхоза… А с сыном ты должна побыть или нет? Неужели в году один день выбрать невозможно?»

И в снег, и в дождь ни свет ни заря поднималась она и исчезала с глаз Сунера. И не то чтобы выбирала, а шла туда, куда пошлют. Там, где было нужно, как сказал бы теперь Сунер. А что было наградою? Что-то Сунер и не помнит, чтобы в те времена она получила хоть толику денег от колхоза. Разве что, как передовой колхознице, выдадут кусок материи, из которой она шила ему рубашки. Значит, что-то другое поднимало ее спозаранку и влекло на раскисшее поле, на фермы, в кошары. Но что? Видать, было что…

Мать долго не отнимала Сунера от груди. И он привык засыпать, чуя под головой материнскую руку, и часто просыпался оттого, что рука эта вздрагивала и сама мать спала неспокойно. Сунер капризничал и будил ее.

– Да откуда я знаю – отчего? – отвечала мать. – Во сне, сынок. Весь день на току зерно перелопачивала, вот и привиделось что-то…

А в весеннюю пору он не видел ее по три-четыре дня: приходила, когда он уже спал, а уходила – еще не просыпался. Утром Сунера ждал на столе холодный кусок тощей говядины. Это мать принесла ему свой паек, что заработала за день. Иногда он лакомился сусликами, на которых мать ставила капканы. И как он бывал рад этому угощению!

В осенние длинные ночи Сунер вскакивал среди сна и видел: мать сидит у очага и, сунув руки в деревянную чашку с водой, мерно покачивается.

– Спи, спи, – кивала она ему. – А я – не могу. Ноют. Потрескались… Подержу в теплой воде, может, – отмякнут, отойдут…

Толчется, летит тяжелым облаком пыль. Задние подфарники трактора еле-еле пробиваются сквозь пыль желтым светом. Мотор ревет и ревет. Сеялки, погромыхивая, раздавливают колесами отвороты земли и спешат, спешат отдать земле семена. В многоголосом скрипе и грохоте Сунер вдруг слышит будто бы журавлиный крик: крлуг-крлуг-крлуг… А Сунер представляет себе настоящий журавлиный косяк: плывет он по высокому синему небу. И нет в селе человека, который, грустно вздохнув, не проводил бы его взглядом, не качнул ответно головой на крик птичьей стаи. А мальчишки, раскинув руки и вытянув, будто на лету, шеи, прыгают и кричат: «Эзеи болзын, турна-а-лар! До свидания, журавли! Легкого вам пути! На будущий год прилетайте раньше! Весну скорее приносите. А мы будем ждать. Будем жда-аать!..»

Да-а… Вот придет осень. И на этом поле, где Сунер оставит столько пота, переживаний, раздумий, горестей и новой, открытой им радости, где упали в пашню первые его семена, буйно заколосится ячмень с крупными, как градины, зернами. И придет день, когда Сунер, гордый оттого, что все это – дело рук его, станет на уборку и, конечно, будет искать следы, оставленные его сеялкой.

А трактор все ползет и ползет, ввинчиваясь в темноту, и она отступает, как бы отодвигается под его напором, дрожа в неясных бликах рыжего робкого электрического света…

«Нет, пора быть взрослым. Работать по-настоящему. И жить тоже. И я теперь хозяин всего того, что здесь есть», – думает Сунер.

…Вот они с Эпишке, представляется ему, подъезжают к деревне. Сунер слезает с телеги и незаметно – для пущей важности – пачкает лицо землей, чтобы выглядеть еще более усталым и наработавшимся, а потом вышагивает по деревне с высоко поднятой головой, чуть-чуть вразвалку, по-рабочему. А навстречу попадаются люди, такие же, как и он, усталые, грязные, с закопченными пахотной пылью лицами, с припухшими веками.

– Эй, Сунер! Как дела? – весело окликают они его.

– Хорошо. Ничего дела, – отвечает Сунер, и голос у него басовитый, какой и должен быть у настоящего работяги.

И тут-то встретится ему Дьинди. Да, да, Дьинди… Высокая, румяная девушка, у которой длинные черные косы, а глаза… А вот какие у нее глаза, Сунер толком не знает. Потому что не отваживался посмотреть ей в лицо. Да что там – посмотреть! При одном упоминании ее имени Сунера бросает то в жар, то в колод, а при встречах с нею он не знает, куда себя девать. Хочется сжаться, пригнуться, исчезнуть. Ну, да теперь Сунер – человек рабочий, и он не должен стыдиться, как мальчишка. Он пройдет мимо, серьезный и спокойный, будто бы и не замечая ее.

Сунер! – окликнет его девушка и робко станет на дороге. – Ой, Сунер! Что это у тебя с лицом? Больно?

– Больно? – удивится Сунер. – Что ж ему болеть? Мы – люди привычные. Такая у нас работа, – ответит он, улыбаясь.

«Нет, нет. Лучше об этом не думать. Не надо об Дьинди», – взволнованно решает Сунер.

Осенью он поступит в школу механизации учиться на тракториста. Он будет пахать, сеять, убирать хлеб для своего народа. Поставит себе дом, большой крестовый дом, как у многих его односельчан. А тут подойдет и срок в армию… В армию? Ну что ж, к тому времени он научится водить трактор, и почему бы не стать танкистом? Отслужит. Сунер и это выдержит. Он, оказывается, все может выдержать!

Он едет по деревне на своем тракторе, а сзади, вызванивая на тросе, волокутся восемь – десять мощных лиственниц. Для его нового дома! И вся деревня – стар и млад, кто, прильнув к оконцам, а кто, остановившись на улице, удивляются, сколько сумел Сунер зацепить своим трактором бревен. Это мастер, говорят они. Сразу видно – хозяин. И Дьинди смотрит…

И Сунеру очень хочется, чтобы Дьинди увидела его сейчас здесь, на сеялке…

А трактор все располосовывает убегающую темноту, постреливая резкими тугими выхлопами.