Текст книги "У родного очага"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

И черная лошадь храпела, прядала, не хотела проходить мимо лиственницы, за что получила от своего седока – круглолицего парня – несправедливые удары…

– Эй, люди, почему темны наши дымоходы? – удивленно воскликнул кто-то.

Вскоре дымоходы ало засветились, искры протянули над ними в небо серебряные нити.

– Дочка! Кровиночка моя! Как нам теперь жить? – послышался из юрты плач толстой женщины.

Люди, испуганно озираясь по сторонам, тихо переговариваясь, сходились к ней в юрту. Шли осторожно, бесшумно, как мыши – башмаками не стукали, одеждой не шебуршали.

Вскоре оттуда выскочил круглолицый парень, вскочил на черную лошадь и ускакал.

– Дочка, очнись, встань! Радость, надежда наша. Ведь мы только тобою и жили! – причитала толстая женщина. – Как ты бегала с жеребятами и телятами, как резвилась с ягнятами и козлятами… Белого верблюжонка своего вспомни. Как же он будет без тебя? Кто за ним присмотрит, кто его приласкает?..

«Беда везде одинакова, – думал Болот и тоже плакал, – горе – всюду горе, и всюду от него на сердце – рубец, на лице – морщина… Хоть бы ты поднялась, поправилась, милая. А все я виноват, я…»

Тут вернулся парень на черной лошади. С ним примчалась краснощекая девушка. Красавица, слов нет! Круглолицего не видать в темноте, а девушка точно светилась – каждую черточку можно различить. Глаза большие, в пол-лица, и светятся, зеленые лучики летят из них. Волосы черные, длинные, густые, струятся, как хвост аргамака на скаку. Блестят, звенят, переливаются украшения на девушке. От самого уродливого в мире родила бы она красивого ребенка! И лошадь у нее – белая, словно молоко, стоит, переступает, как невесомая.

«Э-э, а что это такое у девушки в руках – круглое, темное? – сердце у Болота так и оборвалось. – Да это же – бубен! Боже, да она шаманка! Потому за ней круглолицый и ездил. Сейчас начнет шаманить, болезнь лечить, нечисть изгонять, а нечисть – это я и есть!.. Совсем пропал! О, помогите, Алтай мой, Земля моя!»

Похолодел Болот от страха. Вот тебе и красавица!

Девушка легко спорхнула с лошади и красиво, словно поплыла, заскользила, направилась к юрте. От дверей обернулась, глянула на Болота, сидящего на лиственнице, кивнула ему и улыбнулась.

В юрте развели большой огонь. Искры полетели густо, заспорили – какая из них прыгнет выше и дольше будет светиться. Из щелей юрты протянулись в темноту светлые волосы.

Бубен забухал, загудел, зарокотал. Крепился Болот, но сердце его вместе с ударами бубна запрыгало, задергалось – то заколотится бешено, то сорвется и чуть теплится, затухает, вот-вот остановится, то опять так застучит в ребра, точно вырваться хочет! Ни пошевелиться, ни вскрикнуть не может Болот. Будто душит, давит его страшный дурной сон.

Долго шаманила девушка. Долго мучила Болота.

Наконец послышался ее усталый голос:

– Вот что узнала я. Со звезды, называемой Землею, из среднего мира, где носят кушаки на пояснице, явился к нам нечистый. Наши беды, болезни – из-за него…

Распахнулась дверь, выскочила шаманка с чашкой, полной жидкого огня. Встала на колени и четырежды окропила огнем четыре стороны света.

Присмотрелся Болот – жутко стало: заходила шаманка в юрту девушкой красоты невиданной, а вышла древней старухой с глазами злыми, болезненными, они так и буравят, так и пронизывают насквозь, в душе шарятся… Боже, а это что? На лбу у старухи появился… третий глаз! Большой, с донышко чашки. Алмазный.

Шаманка вскочила. Плеснула огнем в сторону Болота. Попали капли ему на грудь, жгут нестерпимо. Он и не заметил, как слетел с дерева и покорно, как мышь перед змеею, присел перед шаманкой.

– Говори! – сказала она и угрожающе сунула палец в жидкое пламя. – Возвратишься или останешься?

– Домой мне надо, домой, – еле слышно проговорил Болот.

– Может, останешься? Со мной. Смотри, какая я красивая!

– Нет. Домой, домой мне надо…

Шаманка устало опустилась. Вздохнула она тяжело, и глаза ее налились слезами. Выплеснула она свой жидкий огонь за спину, через левое плечо, и, точно через силу, пошла к лиственнице, на которой только что сидел Болот. И только тут увидел он, что на нижнем суку дерева висит лошадиный череп и четыре белых мосла с копытами, а сама лиственница, как две капли воды, похожа на ту, земную, на вершине горы…

Шаманка сняла с дерева кости и череп, положила на землю и пошептала над ними. Кости медленно наполнились кровью, обросли сухожильями и мясом, покрылись шерстью. Шаманка вскочила, вскинула руки, словно выпустила птицу, и все, над чем она колдовала, превратилось в белоснежную крылатую лошадь.

Лошадь звучно заржала, заплясала разгорячившись, застучала копытами, вздымая пыль. Глаза косят диковато, а изо рта точно пламя пышет.

Если решил домой – садись! – приказала шаманка и опять взмахнула руками. – И скажи всему среднему миру, передай своим, которые носят кушаки на пояснице, – пусть мирно живут, пусть одумаются, образумятся, не воюют! Пусть будет у них много детей, много скота и хлеба! Пусть умножается и расцветает род их!

– Да сбудется все, что ты пожелала, исполнятся добрые слова твоя! Спасибо тебе! – сказал Болот и поклонился шаманке.

Тут старушка превратилась в девушку-красавицу, и третий жуткий глаз на челе ее исчез.

– Несчастная я, – тихо произнесла она. – Остался бы… Упала бы я тогда веред нашими богами, превратила тебя в здешнего жителя с кушаком под мышками. Жили бы вместе, детей поднимали – задрожал ее голос, умолкла девушка, а слова ее невысказанные, застывшие в груди, ясны были по ее глазам: «Один раз бог дал мне счастье… Но Земля твоя, Алтай твой, семья твоя – пересилили меня – Не смогла я их одолеть. Вечно одной мне быть…»

Отвернулась девушка, смахнула слезы, воскликнула:

– Садись в седло! Держась крепко! Да отвернется от меня лицо твое, да повернется ко мне спина твоя!

Вскочил на лошадь Болот, крепко ухватился за гриву, лошадь поднялась на задние ноги и прыгнула вниз.

– Проща-ай! Долгой жизни тебе-е! – донесся голос красавицы.

Взглянул Болот назад – лица людей светятся в лучах восходящего солнца, каждое словно днище бронзового котла. Стоят люди, держась за руки, а впереди всех – девушка машет, машет рукой, кричит наверное: «Счастья тебе! Детей тебе, скота и хлеба!..»

Хлещет грива в лицо, ветер в ушах шумит, сердце колотится я замирает. Еще раз оглянулся Болот – лица у людей – с донышко медной чашки. Девушка бежит, машет рукой… Глаза ее, наверное, полны слез…

Глянул через силу в последний раз: лица у людей не больше медной ложки. А девушку не видать… Дальше Болот ничего не помнит.

Очнулся он на вершине священной горы Сюмер-Туу, в месте заповеданном, страшным заклятьем закрытом для любого смертного. Держит Болот в руках старый лошадиный череп, а четыре белых мосла с копытами рядом лежат. Одна лыжина к стволу лиственницы прислонена, другая в снегу валяется. А вокруг – глубокая, холодная зима, снега белые, наледи сверкают. И ни ямы, дышащей теплом, ни зелени летней, ни цветов, которые качались да колокольцами своими позванивали. О пчелах и говорить нечего… Но неизвестно – какая это зима: та самая или следующая уже? Но Болот и не задумывается, не все ли равно какая! Так он рад! Вскочил на лыжи, оттолкнулся палкой и – вниз, вниз, домой…

А куда он летал? И летал ли? Какая разница? Что думать об этом? Зачем? На Земле он. На Алтае. На родине. Жив.

И нет ничего дороже жены родной, нет ничего дороже детей родных, нет ничего дороже семьи родной.

Быстрее, быстрей. Эй, простор, поскорее промчись сквозь меня!..

4

Сейчас старик Болот из рода Очы, когда, как говорится, бывает в ударе, всегда рассказывает про свой полет в космос. Особенно охотно, если слушают его дети:

– Слетал, многое понял, – заканчивает он свой рассказ и выбивает трубку об носок башмака. – И еще бы полется – Это ведь такое счастье – вернуться…

Йестей

Перевод с алтайского Е. Гущина

По главное улице села проносятся машины, грохочут тракторы; был приказ инженера: все то колхозное, что имеет колеса, поставить в гараж – завтра праздник. Вверх и вниз по улице снуют бесчисленные личные мотоциклы. Это уже приказ парторга: состоится парад мотоциклистов и надо опробовать моторы – завтра праздник. Среди взрослых вьется на велосипедах ребятня. Мы, мол, тоже на колесах, да и нет в селе ни одного мальчишки, который бы не вмел велосипеда.

Над дымоходами валит дым. Хозяевам каждой юрты хочется приготовить самую вкусную пищу, как же – завтра праздник. Большинство хозяек побелили в избах. На пряслах – разноцветные ковры, половики, одежда, во дворах – сверкающая темной полировкой мебель.

Магазин открыт, он будет торговать до полуночи. По случаю праздника привезли даже колбасу.

Самое же людное место в селе – стадион. Мальчишки гоняют мяч. Настоящие же футболисты тренировались днем и сейчас отдыхают. Завтра им предстоит сражение со сборной соседнего села. И возле волейбольной площадки народу полно, и бегуны готовятся к состязаниям, носятся по кругу, отведенному плугом. Рядом – двухэтажное здание Дома культуры. Там не то что стекла, стены дрожат: идет репетиция.

Нет сейчас безлюдного места на селе, будто население увеличилось втрое. Даже за речкой в лесу, у Каменного Носа, тоже людно. Именно там будет проходить праздник, и, значит, надо вырыть рвы и установить казаны-котлы, разбить площадки для игр, отмерить дистанции для бегунов, установить столб для лазания, прибить лозунги, флажки. Одним словом, все село суматошится, как чабан, потерявший крыло отары. И немудрено: завтра – праздник.

В этот вечер через поскотину в верхнем крае села приехал всадник на соловом мерине. Конь был весь в темных подпалинах пота. Видно, человек ехал издалека или слишком спешил и гнал лошадь. Если судить по верховой сбруе, всадник это опытный, путь которого зачастую проходит по горам. Узда, надоуздок, чумбур сплетены из ремешков большим мастером. Кавалерийское седло укреплено тремя подпругами, тоже сплетенными из ремешков, да еще спереди – нагрудником, сзади – пахвою. В чужом селе человек, украсивший своего коня такой богатой сбруей, не будет спокойным. Не оставит коня без догляда – как бы не сняли узду или недоуздок.

Всадник в годах, худощав, но крепок, одет в пропыленный синий плащ и галифе. В старинных серебряных стременах – новые яловые сапоги. В руке – камча, тоже плетеная, на тороке – мешок, в нем угадываются валенки.

Человек подъехал к пятистенной избе. Не слезая с седла, вытянул руку с камчою в сторону двери и крикнул надтреснутым голосом:

– Эй, юрчи, выходи на волю!

– Йестей, йестей приехал! – тут же раздались в доме детские голоса, и из дверей выскочили, чуть не давя друг дружку, девочка и два мальчика. И вслед за ними в дверном проеме показалась фигура огромного мужчины, который, видать, только что соскочил с постели. Позевывал у дверей, в майке, босой. Из-под майки бугрились мышцы, руки очень сильные. Голова чисто выбрита. В старину из Монголии помериться силами приезжали знаменитые борцы. Против них, наверное, выставляли вот таких.

Огромный мужчина вышел на улицу, как медведь из берлоги, и, осмотрев подъехавшего всадника, вдруг вскинул вверх руки и громко захохотал:

– Ха-ха-ха! Как праздник – вы вечно тут. То ли не кормят вас дома досыта? Знаю я эту вашу систему. Вот дождетесь, поставлю на перевале капкан.

– Тогда уеду, парень! – закричал в ответ всадник. – Сейчас же и уеду. И твоя старшая сестра мне не нужна. Завтра же верну ее тебе назад. Корми как хочешь!

– Ну и уезжайте! Чем же вас прогнать-то? – И хозяин берется за железный шкворень, прислоненный к стене дома. Но тотчас отбросил шутки я шагнул к всаднику, начал бережно снимать его с седла.

– Постой, постой, юрчи, сломаешь меня!

– Не сломаю. Хорошо ли доехали, йестей? Ждали мы вас…

Теперь они пусть поспрашивают друг друга: не болеют ли дети, здоров ли скот, как идет работа, каковы виды на урожай и охоту, как живут родственники, знакомые.

Что за человек хозяин? Раз он называет приезжего йестей, что значит – муж старшей сестры, то сам он юрчи – младший брат жены приезжего. Еще хозяин – один из лучших шоферов колхоза. Работает на бензовозе. Двенадцатый год возит бензин и солярку из Куякты. Ложится спать он рано, зато утром раньше него встает лишь девяностолетняя Олебала, давно потерявшая сон. Утром, когда в избах лишь растопляют печи, он уже мчится далеко за перевалом. Ведь его обязанность – обеспечить горючим все то колхозное, что имеет колеса на резиновом ходу. Знает машину хорошо и водит быстро. Начал шоферить еще на ЗИС-5 и чего только не перевидел, не испытал за это время. Шоферы здешние называют его Батей. Знают старого водителя по всему Чуйскому тракту.

Хозяин с гостем заходят в юрту.

– Садитесь, мой йестей, на тор, – хозяин стелет белую кошму, что означает высшее уважение гостю. Одевшись в белую рубашку и хромовые сапоги, вытаскивает из горячего казана на очаге куски вареного мяса, кладет их в большую чашу, берет из буфета бутылку водки.

– Нет, парень, ты мне этого не наливай.

– Может, коньяку?

– Нет, говорю, нет.

– А шампанского?

– Не хочу.

– Тогда, может, пива? Из города привез. Свежее.

– Ну разве что пива… – нехотя соглашается гость.

– Какой-то вы сегодня несговорчивый, мой йестей, – удивляется хозяин, откупоривая бутылку жигулевского пива. – Может, собираетесь перейти на другую систему? Ни водки не желаете, ни коньяку. Так, глядишь, разбогатеете.

– Да, да, юрчи, разбогатеть хочу. Я ведь Гнедка опять привел на ваш праздник. Хочу обскакать всех ваших коней и получить главный приз. Так что завтра ваши кони будут подбирать помет моего Гнедка.

Хозяин усмехнулся.

– Не знаю, йестей, не знаю… Вы смотрели наших скакунов? Два новых объявились. Бригадирский Воронко да Савраска скотника Чычыя. Сильные скакуны. Как бы вам не осрамиться, посмешищем не стать.

– Ничего… Возьмем премию вашего колхоза. Ограбим вас… – смеется йестей и из нагрудного кармана вельветовой куртки вытаскивает сверток. – Здесь ровно сто рублей. Завтра я их ставлю на кон, и эти деньги обернутся двумя, а то и тремя сотнями. Вот так-то, юрчи.

– С пустыми карманами уедете, йестей. Мне даже жалко вас. Не знал я, что вы такой хвастун.

Тут отворилась дверь, вошла женщина с полным ведром молока, за нею уже знакомые девочка и два мальчика. Обуты они были в новые валенки ручной работы.

Йестей обернулся к ним.

Ну как, дети мои, валенки по ногам?

По йогам, по ногам, – ответила женщина. – Вот только у этого немного жмут. Но ничего, разносятся.

Конечно, разносятся. – Йестей берет из чашки кусок мяса, режет ножом. – Хорошо, что у вас есть старый йестей. А тебе, хозяйка дома, и тебе, хозяин, валенки будут готовы к осени. А завтра… Эх, о завтра даже и говорить не хочу. Особенно о тех конфетах, дети мои, которые вам куплю. Целый мешок принесу. Вот уж наедитесь! А ты, юрчи, не ходи завтра на праздник со своими деньгами. Их будет много у старого йестея. Угощу до отвала. А тебе, сестра, что купить, чем тебя порадовать? Шаль куплю… А вы, мои дети, завтра и не отходите от своего йестея. От масла да капнет, а от того, у кого есть, что-нибудь да достанется.

Хозяин нахмурился.

– Ой, йестей, осрамитесь завтра.

– Не осрамлюсь. А тебе, юрчи, видно, не хочется, чтобы скачки выиграл твой йестей? Разве то, что имеет твой йестей, не твое? Разве он не родня?

– Родня. Но у меня есть и свое имя, и свое село, и свой колхоз. Так что не за вас буду болеть, йестей. Вы уж на меня не обижайтесь. Выпейте еще пива…

– Нет, нет. Сейчас надо ехать к Гнедку. Караулить его надо, а то я вашим молодцам не очень-то верю. И седоку надо дать выспаться. Завтра скакать. Остановились мы в зимовье Чодыра. Там спокойнее и воздух чище. Ну, еду. До завтра. Самое главное будет завтра…

Йестей сидит возле шестикрылой юрты в зимовье Чодыра. Гнедко спокойно стоит у коновязи. Мальчик-седок спит на йестеевском потнике в юрте.

В зимовье пусто. Чодыр давно перекочевал на летнее пастбище. Красная, в темных пятнах луна садится за щетинистую гору. В долину льется густая, словно шерсть черной овцы, темнота. В небе проклевываются звезды. Кругом тихо, только в юрте трещит очаг. Пахнет дымом, овечьим духом, настоявшимся тут за зиму. Дремлют вершины гор.

– Хорошо дома, на Алтае, хорошо… – шепчет йестей.

И хотя прошло более четверти века, как воротился он домой, а все не нарадуется этому.

Живет йестей в селе за перевалом, пасет бычков – торбоков и нетелей. Дети давно выросли. Есть своя изба, есть скот. Что еще человеку надо? А людей всегда полно вокруг йестеевского очага. Для этого йестей держит десяток овечек. Овцы эти в год приносят по десять-пятнадцать ягнят. Но йестей, можно сказать, не видит мяса тех овечек. Всегда-то у него гости. То внуки, то правнуки, племянники. То шурин заехал, то сват, то свояк, и так бесконечно. А раз гости – надо барана резать. Да еще живьем отдать одного, иначе – некрасиво, могут обидеться. А то вдруг – свадьба. Кто-то из родичей женится, значит, надо ехать возглавлять свадьбу, и нес пустыми руками ехать, а везти барана. И не только мяса своих овечек не видит йестей, но и шерсти у него не остается. Кто-нибудь из большой родни да попросит скатать ему валенки. Но в этом ничего плохого йестей не видит. Как говорят алтайцы: человек человеком богат. Человек – тогда человек, когда у него много родни и друзей, когда люди его уважают. А в той деревне, куда приехал йестей на скачки, больше половины жителей ему – свои.

– По каким делам приехали, йестей?

– Да вот сын племянника обокрал у вас род кобяков. Обязан быть сватом.

– А на этот раз что у вас за дела? – спрашивают в следующий приезд.

– Попросили возглавить гостей в низовье Катуни.

– Ну а теперь зачем? – спрашивают через неделю.

– Кто же, как не я, должен доставить белкенчек сына моего шурина, – отвечает йестей.

Белкенчек – задняя половина туши барана, которую должны преподнести родители жениха родителям невесты. Вот ее и везет йестей, безотказный человек.

– Это по какой системе поездки? – смеется юрчи. – Видимо, колхоз вам командировочные оплачивает?

– А как же! – ответно улыбается йестей. – Ведь я прибавляю членов колхоза. На общем собрании решили: за то, что сватом, – полтора трудодня, за тойбаши, то есть когда исполняю обязанности главы свадьбы, – полный трудодень, за доставку белкенчек – полтрудодня, а за остальное – ничего.

А видели бы, как йестей ездит в город. Перед этим он отделяет от всех денег, взятых с собой, рублей восемьдесят, завяжет их в тряпочку и сует за голенище сапога. Эти деньги он готовит на угощение сыновей, дочерей, племянников и всей родии, что учатся в городе. Их у него там тридцать три человека. В прошлый раз пришёл йестей в национальную школу, вызвал двух племянников-пятиклассников. Объявил им, чтобы вся родня собралась где-нибудь, хотя бы у ворот стадиона.

По вызову йестея явилось всего двадцать человек. Остальные слишком взрослыми себя стали считать, им, видите ли, стыдно идти к старому дядюшке. Но йестей был рад и тем, что пришли. Всем он им купил билеты на стадион и сам впервые посмотрел настоящих футболистов. Покормил в столовой и сводил в кино на дневной сеанс.

А на прощанье каждому дал по два рубля. Не забыл и тех, которые не пришли. Попросил деньги передать и «тем чертям».

Сын свояка йестея умел, оказывается, фотографировать. Сейчас его снимки висят в йестеевской избе на почетном месте, помещены в рамку. Какой это был хороший день! Разве он забудется? Скоро молодые родичи выучатся, станут работать, обзаведутся семьями. Значит, йестеевская родня еще глубже пустит корни, гуще разветвится. А йестей? Кому же еще заботиться и бегать, как не ему? Опять сватовства, опять свадьбы, опять белкенчеки, опять гости. И – до бесконечности. Такова, видимо, жизнь – бесконечна, безостановочна.

А разве мечтал йестей увидеть все это? Где уж там. Выжить бы. Сорок первый год… Западная Украина. Тогда йестей еще и йестеем не был. Был пулеметчик тачанки ефрейтор Кынаш Кыргысулов, молодой и сильный, отличник боевой и политической подготовки. Только что прошла инспекторская проверка. Задание – поразить с несущейся тачанки все мишени, расставленные на пути. На холме – комбриг, другие командиры.

Четыре коня-аргамака понеслись вперед. Но вдруг – «курс – марс!» – подбросило тачанку на ухабе, и парень, правивший лошадьми, слетел с сиденья. Не растерялся Кыргысулов: одной рукой схватился за вожжи, другой за ручку пулемета и сумел-таки изрешетить все мишени. После этого сам комбриг вызвал его к себе, отпуск на родину обещал, даже заметка появилась в бригадной газете: «Берите пример с ефрейтора Кынаша Кыргысулова!»

Не успел он съездить на родину, повидать свой Алтай. Как горный обвал, началась война. Кыргысулова ранило в плечо и придавило землей. Очнулся – кругом враги. Плен. А того, что было дальше, лучше и не вспоминать. Концлагерь. Смерть со всех сторон. И побеги были, и травля собаками, и избиения до полусмерти. Вот так четыре года! Думалось, не выжить. Но он выжил. В конце апреля сорок пятого года, исхудавший, кожа да кости, он лежал возле барака. Спасибо другу-казаху, тот выносил Кыныша на улицу и клал на солнце. И вдруг – грохот моторов, разрывы снарядов. Наши танки! Сколько тысяч узников зашевелилось, закричало на разных языках! А Кыныш лежал на земле, у него не было сил кричать. Из его глаз текли слезы.

Советский офицер, высокий и чернявый, башкир или татарин, произнес с башни танка короткую речь, поздравил их со свободой, и танки умчались дальше – громить фашистов. И в тот же день каждый получил картонную коробку с красным крестом, а в коробке и хлеб, и консервы, и яблоки, и сыр.

Потом началось просеивание в комиссиях. Дырочки решета все меньше и меньше. И отпустили Кыргысулова. Непривычно ему стало: ни конвоя, ни злых команд. Стояли бывшие узники, как овечки без чабана, никуда без команды не могут, отвыкли от свободы. После этого – трудармия. Шахта в Донбассе. Вернулся домой йестей летом сорок седьмого года. Дома – голод и бедность, но то время казалось ему сплошным праздником. Он работал до изнеможения. Ведь он дома, он вернулся на родной Алтай, который столько лет снился ему!

Йестей живет рядом с братом. Брат на десять лет старше его, но людям кажется, что старше йестей. А брат его тоже не сидел дома. Начал воевать с финнами в кончил в Берлине. Весь изранен, контужен, вся грудь в орденах и медалях, и уж отчабанил двадцать пять лет.

Голова йестея – белая как снег, а по глазам его видно, какое, он знал горе.

Йестей сидит и сидит… Месяц давно закатился, темнота заполнила долину. Звезды стали еще ярче, йестей сидят и думает, думает, вспоминает.

Летняя ночь коротка, будто хвостик у воробышка, – скоро рассвет.

Начался праздник. За речкою в лесу, у Каменного Носа, собралось все село. Солнце сегодня нарядное, ясное, под стать праздничному настроению.

Йестей как увидел скакунов, готовых к байге, так и сердце у него заколотилось, и в голове зашумело. Да и что может быть прекраснее коней, особенно перед скачками, когда они в нетерпения рвут поводья, пляшут, горячатся, играют всеми мускулами!

У каждой лошади и челка и хвост крепко стянуты в пучок шелковыми лентами. На спинах красуются ябынчи – накидки с вышитыми цветами и орнаментом. Но самым красивым среди всех кажется йестеевский Гнедко. Он уже почуял, что предстоит бежать, и гремит удилами, глаза его горят. И подготовлен к скачкам, кажется, лучше, чем остальные.

Седоки – мальчишки в разноцветных рубашках. Лица у них серьезны, а у каждого на душе – сплошное ликование. Столько народа на них глядит, и каждый жаждет удачи и славы. Они садятся на своих рысаков и уезжают на старт, который отсюда в пяти километрах. Там они будут ждать начала скачки.

А пока председатель колхоза, стоя в кузове машины – трибуны, украшенной лозунгами и транспарантами, заканчивает свою краткую речь и вместе с парторгом начинает вручать премии передовикам.

Йестея так и окружили знакомые плотным кольцом. А девочка и два сына юрчи словно прилипли к нему. Со всех сторон так и сыплются вопросы:

– Здоровы ли, йестей? Хорошо ли поживаете?

– Что нового в ваших местах?

– Как работается, йестей?

– Здоровы ли ваши дети, родственники, соседи?

Все лица повернуты к йестею. Лишенные же возможности приблизиться к нему кричат издали, приветственно поднимают руки. Йестею чуточку неловко от такого внимания, но что поделаешь, гость должен вытерпеть и это. И если бы йестей отвечал каждому, язык бы натер. И ему оставалось только одно: непрерывно кивать головой, как лошадь в жару, и повторять одно и то же: «Хорошо, хорошо».

Эй, Йышкыш! – председатель пытается перекричать шум и гам. – Получайте свою премию!

К йестею подошел парень, одетый в дорогой синий костюм. На ногах – модные желтые туфли.

– Надеетесь выиграть, йестей?

– Если бы не надеялся, не приехал бы.

– Не лучше ли вместо слов – деньги на кон? Я ставлю на Савраску Чычыя.

– Сколько, парень?

– Двадцать пять рублей.

– Хорошо.

– О-о, кого я вижу! Ждал я тебя, ждал! – К йестею подходит, звеня орденами и медалями, сам Чычый. Мужчина здоровый, с задубелым от ветров и морозов лицом.

Под мышкой у него большой бумажный сверток – видимо, уже получил премию. – Ну, что нового? – улыбается Чычый. – Крутим бычкам хвосты?

– Крутим. А как ты?

– Помаленьку, йестей, – хитро заулыбался Чычый, – Савраску моего видел? Сердечко небось екнуло? Чего язык зря чесать? Ставлю за Гнедка тридцать.

И вот всего за полчаса расходятся йестеевские сто рублей на ставки. Но он не расстроился, а с легкой душой идет смотреть праздник. Как хорошо вокруг! Куда ни глянь – флаги, лозунги, флажки. В ряд выстроились больше двадцати автолавок, идет бойкая торговля, но йестей сторонится: потом. Нет, что ни говори, а хорошо на празднике. Только посмотреть – и то бы стоило приехать. Вот исходят паром десять казанов-котлов, в которых варится мясо. Между казанами бегает один из племянников йестея. В руке у него большая деревянная поварешка, и он отгоняет ею от котлов сбежавшихся сюда со всей округи деревенских собак.

– Эй, йестей! – кричит он, потирая от дыма и бессонной ночи глаза, покрасневшие, как у кролика, – поешьте мяса!

– Нет, нет, потом, – отмахивается йестей. – Идемте со мной, дети мои. Вот придет наш Гнедко… Сумку конфетами набьем. Тебе – заводную машину, тебе – трактор, а тебе – куклу куплю. Чтоб у нее глаза открывались-закрывались. И чтоб пищать умела.

Йестей выходит со своей свитой на поляну. Народу здесь – что деревьев в лесу. Юноши в трусах и майках играют в футбол. В стороне от футболистов парни окружили высокий столб, на вершине которого что-то привязано в целлофановом мешке. Налево – самые здоровенные мужчины, разделившись на две команды, тянут друг у друга канат. Среди них и юрчи. А вот два парня, стоя на бревне, колотят друг друга мешками с сеном. А дальше – борьба. Народу там особенно много. Азартно и непрерывно кричат смуглые синещекие парни в больших кепках – болеют за кого-то.

«Да это же грузины-строители», – догадывается йестей.

В середине круга стоит огромный грузин без рубашки, в солдатских галифе. Выглядит он молодо, но совсем седой. Из мускулов весь свит. Любого противника испугает бурой шерстью на спине и груди.

– Троих уже положил на лопатки, – кто-то шепчет йестею. – Говорят, мастер спорта по борьбе, чемпион.

– А где же ваш знаменитый Колко?

– Тьфу на Колко. До рассвета песни тянул. Поди, проспаться до сих пор не может.

Подъехал парень Кырлу. На тороке – сума, набитая хлебом. Родственник йестея, тоже чабан.

– Эй, Кырлу! – закричали все вокруг. – Хочешь побороться?

Но Кырлу лишь взглянул на поигрывающего, мускулами грузина и заскучал.

– Нет, нет, шибко тороплюсь в отару. За хлебом приехал. Как бы мои овечки не смешались с другими отарами. Спешу.

– Поборись, Кырлу. Или тебе честь села не дорога?

– Ну, если уж честь села – ладно, – Кырлу слезает с седла, снимает рубашку, майку.

Начинается борьба. И тотчас же слышатся возгласы:

– Упал Кырлу! Ловко его грузин! Настоящий чемпион!

Из толпы выбирается грязный, потный и пристыженный Кырлу. Отряхнувшись, одевается и вскакивает в седло.

– Как бы отара моя… – бубнит он, ни на кого не глядя, и, опустив голову, мчится прочь.

Йестей идет дальше. Хорошо, что праздник удался. И как людям, не веселиться и не отдыхать душой? Зря, что ли, народ работал весь длинный и тяжелый год? Умножились в колхозе коровы, овцы, лошади, а сколько зерна намолотили, сколько сена скоту поставили! Зиму ядовитую, горькую прошли, весну голодную, бескормную вынесли. К детям дети прибавились, к родственникам – родственники, к друзьям – друзья, к семьям – семьи, к домам – дома, к кошарам – кошары, к песням – песни, к шуткам – шутки. Еще богаче стал народ за год, еще ближе людям стали люди. Как тут не веселиться и не праздновать? Как не улыбаться родным местам?

И вдруг всколыхнулся весь народ, а сердце у йестея бешено заколотилось. Начиналось самое главное, то, ради чего он привел сюда Гнедка.

– Едут! Едут! – закричали все вокруг.

Йестей смотрит в сторону Каменного Носа. Оттуда несутся три головных скакуна, и пока еще не разобрать, кто именно впереди. Фигурки коней и всадников на них совсем крошечные, размером с мух.

Савраска! Савраска впереди! – слышит вдруг йестей, и у него сжимается сердце. И он бежит вместе со всеми к финишу, падая и поднимаясь. И вот уже видны лошади отчетливо. Впереди и правда – Савраска Чычыя. За ним жеребец Чалый, бригадирский Воронко…

«А где же мой Гнедко? Ах, вон он… в конце… Но красиво все же идут лошади! Что может быть красивее скакового коня? Ничего не может быть».

Люди бегут, ревут, орут – оглохнуть можно. Вот Савраска у финиша рвет грудью белую ленту. За ним, голова к голове, Чалый и Воронко. А Гнедко? Позор… позор…

Йестей закрывает лицо ладонями.

«Деньги все проиграл. А как хвастался! Быть бы мышкой – юркнул бы в норку. От стыда».

А между деревьев звенит величальная песня в честь Савраски и его юного наездника. По кругу ходит пиала.

– Эй, люди, не видали моего муженька? – носится молодайка в шелковой юбке. – Костюм на нем синий, за двести рублей. Он его весь испачкает, а то бросит, и его изжуют телята. Ой, не догадалась привязать муженьку на шею колокольчик, когда отпускала его на праздник. Как бодучую корову, далеко бы слышно было!

К йестею подошел раскрасневшийся юрчи.

– Продулись в пух? Как вам наши скакуны? Узнали, какой они системы, дорогой йестей?

Йестею ничего не остается, как глупо улыбаться.

– А приедете домой, еще получите поварешкой от моей старшей сестры. Чтоб не хвастались и деньги не проигрывали. Смотрите, какую я премию получил! – и показывает часы на руках. – Золотые. Вот как надо работать.