Текст книги "У родного очага"

Автор книги: Дибаш Каинчин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

А тот, другой, однолеток и главный соперник Эр Чадака, коли и вправду тардуши приторочили к седлу его голову, так ему и надо! Черт хитрый, все подтрунивал над Эр Чадаком да льстил Повелителю. Но больше уж никого нет, кто бы мог превзойти Эр Чадака. Никого нет, кто бы сорок четыре года провел в походах, год за годом сражался, ведя за собой всадников!.. Где не побывал Эр Чадак? Чего не видел? Что с ним не случалось? Кого он не разбивал? Кого не пленял? Вырезал и китайцев, черноголовых, без кровинки в лицах, с птичьими голосами; брал и крепости русских, пятнистолицых, с волосами цвета засохшего бурьяна; какие-то голые на слонах бежали от него, и синещекие, большеглазые валялись у копыт его лошадей. Горы трупов оставались после него, кровь, словно река, лилась – что это за народы? кто они? в каких землях? на западе ли это или на востоке? – выжженные, вырезанные, плененные… Вот на пути плещется большая река или волнуется море. Думаешь: ну, наконец-то, здесь, видно, и край земли! Нет, переедешь – там еще… Да ведь и сам он был из плененного рода! Так что же? И не один он в его войске, многие. И не забывал об этом; как и язык свой. Да потому-то он и понимал, что говорили здешние люди… Вот и еще пошли земли, еще народы! Если рать впереди малая, брал силой. А если большая? Перед самой битвой Эр Чадак будто бы пугался и бежал. Оставлял тысячами овец и бычков, пленников – рабов. Примчится наутро – враги, как и думал, разбежались по степи, собирая овец и бычков, да еще дерутся меж собою, каждому хочется загрести побольше. И вот выдается работка дня на два: «собирать» их самих… Одних просил, чтобы только пропустили, других уверял, что он гость, третьих науськивал на четвертых; а потом всех – мечом. Уходя на север, бодал с юга, повернув и а запад, возвращался с востока… А войско – вправду взнузданная лошадь, туда тяни поводья, сюда, тряси, поторапливай – послушно. Ну-ка попробуй не послушайся! Если один заупрямился – у десятерых летят головы, если десять струсили, то у сотни… Никому нет пощады! Вперед на утренние страны, вперед на вечерние! Вперед! Вперед!.. И вот так сорок четыре года. Под головой – седло, под спиной – потник, одеялом – чепрак…

Еще посидел он у костра и решил прилечь. Почему бы не прийти сну? Этот поход просто отдых. Алтай чуть не весь пленен, а войско у Эр Чадака почти целое. Выходит, прав он был, когда говорил своему Повелителю: есть тут чем поживиться.

Под голову – седло, под спину – потник; и сон уже близко, близко.

Вдруг будто бы послышалось Эр Чадаку, будто почудилось, что загрохотал бубен. Бум-трам-бум! Трах-ра-рах! Если это вправду бубен… Но только не на земле. Или под землею или на самом небе.

Нет, нет, думает, заворочавшись, Эр Чадак, все же опасная земля этот Алтай. Он знает, он здесь третий раз. В первый был он здесь восемнадцатилетним. Их разбили в долине Кана, Эр Чадак спасся, спрятавшись среди трупов… И возвратилось тогда к шелковому шатру меж караульных холмов всего сто человек. Вышел тогда к ним Повелитель, отец нынешнего Повелителя, и, не говоря ни слова, подвел начальника их войска к золоченой, коновязи; и вынул меч из ножен, и взмахнул им…

Все еще прислушивается Эр Чадак, глаза его открыты.

И ведь до сих пор вспоминают тот позор соперники Эр Чадака, чтобы обходить его при дележе власти! Только из-за этого стоит выжечь весь Алтай, вырезать весь народ. Пусть остается только пепел, пусть носятся здесь только души мертвых!..

Молчит все. Лежит Эр Чадак, ждет сна.

Но вроде зашуршало что-то в темных кустах…

И стихло. Заяц, решил Эр Чадак. Или другой какой-то зверек… Но зашуршало снова, а потом то, что шуршало, подкатилось прямо к Эр Чадаку и остановилось.

Эр Чадак приподнялся посмотреть, что это такое. Оказалось, голова человека.

– Это кто же подкатил мне с горы голову? – рассердился Эр Чадак. – Кто это захотел со мной поиграть? – Эр Чадак встал. – Похоже, напрашивается, чтоб я ему отрезал его собственную! – Он огляделся по сторонам. – Ишь, нашли, с кем шутить…

Не ответил ему никто. Притаился Эр Чадак, вслушиваясь, – тишина кругом, все спят. Тогда вынул он меч из ножен и пошел в темноту.

Долго искал в кустах на склоне, никого не обнаружил.

Обошел караульных; но ничего они ему не смогли сказать.

Вернулся Эр Чадак к костру.

Вернулся и видит: лежит голова все там же. Протер себе глаза, посмотрел, действительно голова, еще потер, посмотрел, – и на этот раз правда. Ущипнул себя за бедро; нет, не спит. Нагнулся Эр Чадак, взял ее в руки. Посмотрел хорошенько, а это голова кама Кара Кыната.

Точно, точно, он: круглое, как бубен, лицо, глаза – узкие прорези да жидкая бороденка, да шапка, разукрашенная перьями совы…

Поднес Эр Чадак голову кама поближе к свету.

И увидел: открывает она вспененный рот, и губы вроде бы что-то шепчут, Эр Чадак поднял ее к уху, и послышалось ему: «Самое дорогое взял – отдай».

Эр Чадак забросил голову кама в кусты.

Но тут же она подкатилась к башмакам Эр Чадака, уставилась на него узкими глазами; губы шевелятся, силясь произнести что-то…

Не выдержал Эр Чадак, вскричал страшно и набросился на голову Кара Кыната.

Что дальше было, он не все помнил… Клал он голову кама на бревно и рассекал мечом надвое, но обе части сразу соединялись, и голова оставалась целой. Бросал ее в костер, но она оттуда выкатывалась. Держал ее в огне, придавив мечом, но даже волосы не скручивались от пламени…

Пришел в себя Эр Чадак только с рассветом. Он сидел на бревне, все бревно было искромсано мечом.

А голова Кара Кыната, шурша в кустах, покрывавших склон, катилась к перевалу.

Когда голова, судя по времени, достигла гребня, оттуда донеслось резким криком:

– Самое дорогое взял – отдай!

Трижды грохнул бубен: трах-ра-рах!

Дзинь, дзинь, дзинь, – прозвенели, пробренчали колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы.

И стало тихо.

Эр Чадак мешком повалился на землю. Попытался встать и не смог, ноги его не слушались. Весь он дрожал так, словно кто-то тряс его.

Бывало, Эр Чадак во всех боевых доспехах по три дня и три ночи рубился с врагами!

А сейчас припал к бревну, согнувшись, будто стебель, опаленный инеем.

– Эй! – крикнул он хрипло. – Что там мы забрали у этого кама? Отвезите все назад. Чтобы даже ниточки его тут не осталось. Жадюга он, видно… Не дает мне покоя… Все, все ему отдайте, все!

На Алтай глядит сверху чуть ущербленная луна в красных отсветах, будто лицо Кара Кыната в крови. Горят горы. Порой с треском вспыхивает огонь по всей тайге; тогда пламя достает языками до неба, слизывает с него звезды, ночь превращается в день. Всюду, во всем – запах дыма.

Эр Чадак, как обычно, сидит у костра на жестком чепраке. Тепши перед ним полон мяса, тажур – араки. Но не притрагивается Эр Чадак к еде, не тянется его рука наполнить пустую чашу. В мыслях темно, в глазах – голова кама, в ушах – его голос…

Торопливые шаги приближаются к нему, бежит караульный:

– Эр Чадак, просят вас там!

– Кто просит?

– Да не знаю… Говорит, что вызывает вас на поединок. Видать, надоел человеку белый свет…

Ну что ж! Эр Чадак поднялся, выслушав караульного. Велел привести лошадь.

Сколько раз вызывали его на поединки! И всегда он выходил победителем. А какие были батыры! Вот был Иван от русских, его метка на плече так с тех пор и напоминает о нем перед непогодой. Сильный был батыр, но под конец сделал ошибку: разъярясь, наскочил со всего маху, чтоб сбить Эр Чадака, да не увидел пику, ловко им подставленную… Или батыр из Бухары, Ибрагим… Еще был крепок Цянь Лун, долго выдерживал Эр Чадака…

Но тут, наверное, какой-нибудь мальчишка, сопляк. Погибли его родители или пленены, вот он, ослепнув от горя, и лезет на смерть. А жаль…

Да, если вызывают, Эр Чадак не вправе отказывать.

Надел он кольчугу, заменил меч, затупленный прошлой ночью о бревно. Взял лук, колчан со стрелами.

Выехав на перевал, увидел Эр Чадак: стоит у другого края поляны кто-то в овчинной шубе. В годах человек. Во рту трубка.

– Как тебя зовут? – спросил Эр Чадак. – Кто ты такой?

– Из рода телесов я, – отвечает человек, вынув изо рта трубку. – Черный Чепрак, сын Белого Потника.

– А где же ты был днем? Не в твоей ли юрте мы ели барана? Что-то я тебя не видел, а?

– Да я вчера выпил араки и только к этой ночи очухался, – рассказывает человек. – Проснулся, лежу под корытом. Жена, значит, меня укрыла, спрятала. А иначе твои всадники бы меня…

– Уж наверняка!

Убрал человек трубку в кисет.

– Ну, так что, – говорит, – заруби отметины на той лиственнице, что рядом с тобой.

Эр Чадак при свете луны и огня сделал на лиственнице отметину – мишень величиной с ладонь. И не успел он повернуться, чтобы отойти подальше, как возле уха просвистела стрела. Воткнулась в самую середину зарубки. И с такой силой, что на вершок вошла в дерево.

Вздрогнул Эр Чадак невольно. Понял, что за стрелок вышел против него. Вздрогнул и сник. Вот тебе и смерть, вот где она тебя нашла.

– Эй, Черный Чепрак! – закричал он, сам того не заметив, – Что тебе нужно? – спросил, с трудом скрывая испуг.

– Да что мне нужно… – отвечает человек. – Отпусти мою жену. Зовут ее смолоду – Тонкий Кувшин. Да еще дай ей чаю на одну заварку, да щепотку соли. Вот и все.

– Все ли?

Человек достал трубку и принялся ее раскуривать.

– Три косяка лошадей ты у меня увел… Но это не беда. Голова моя на плечах, а остальное приложится…

Велел Эр Чадак, чтобы отдали этому человеку его жену. И вернулся к своему костру. Сел опять, стал смотреть на огонь.

«Вот дурной, – думал Эр Чадак, переводя дух. – Попросил бы золота, серебра. А то жену… Да была бы она хоть молодая. Любую вон выбирай…» А сколько у него самого жен, Эр Чадак и не помнил. Вернешься из похода – полный шатер. Глядишь, а некоторых уже и позабыл, как зовут…

Трах-ра-рах! – не то послышалось, не то вспомнилось ему. Снова вздрогнул Эр Чадак.

– Эх, ну что же я так, что же, что же? – зашептал он себе. – Войско видело. Все видели… Струсил, старый черт… Надо было сразиться с этим человеком! Биться до конца! Лучше бы смерть. Позор, позор…

– Эх, если бы не тот кам! – закачал он своей маленькой сухой головой. – И зачем я с ним связывался? Все равно пришлось все вернуть… Ну да что уж теперь… Зато не будет меня преследовать… Отвяжется наконец, отстанет, даст хоть передохнуть… Эх, надо уходить из этого Алтая, – задергал он себя за седую косу. – Нет, нет, уходить, и поскорее. Иначе худо будет, сердцем чую… Вырезать пленных стариков и детей, они обузой станут в пути… Торопиться надо, торопиться!

Тут на гребне горы загрохотал бубен, зазвенели, забрякали, затрещали колокольцы, колокольчики, звоночки, бубенцы. Горы пошли ходуном, загудел лес, завихрило в кустах, и голова кама Кара Кыната с глухим шелестом подкатилась к Эр Чадаку, уставилась на него залитыми кровью глазами.

– Отдай самое дорогое! – закричала голова и вмиг очутилась на груди Эр Чадака.

– Сейчас я тебе все отдам! – взорвался Эр Чадак. Вскочил, отбрасывая ее от себя и вытаскивая меч. – Все сейчас получишь, все! Досаждать мне вздумала? Враждовать со мной? Понимаешь ты, против кого идешь? Мертвая голова, ничтожная голова! Хватит мне на тебя смотреть, хватит мне с тобой разговаривать!

На крик Эр Чадака прибежала стража. Волосы у всех встали дыбом…

Голову Кара Кыната тридцатью тремя мечами разнесли на тридцать три кусочка, но они сразу срослись; пронзили тридцатью тремя копьями, но тридцать три раны тут же затянулись. Сжигали в костре – голова не горит, закопали в глубокую яму – голова из нее поднимается.

– Отдай мое самое дорогое, отдай! – твердит голова.

Все войско окружило ее, но голова не боится, повторяет одно и то же:

– Отдай самое дорогое, отдай!

Задергались губы у старого тысячника Карохэма.

– К несчастью это, к поражению, – пробормотал он. – Гибель нашу она предрекает, гибель…

Не договорил он – сверкнул стальным отблеском меч Эр Чадака: не пожалел Эр Чадак своего друга, тридцать лет стремя в стремя ходившего с ним в походы.

Стон вырвался у юного коновода Дзебэ.

– О, нет, нет, нет… – только и прошептал он.

И опять блеснул меч Эр Чадака…

Над южной стороной Алтая парит, трепещет, отсвечивая багровым, ущербная луна, похожая на окровавленный кривой меч. Знаменитый батыр Эр Чадак стоит перед головой великого кама Кара Кыната, умоляет его, упрашивает.

– Хватит тебе преследовать меня, хватит! – говорит Эр Чадак. – Ну сколько можно? Богатство твое я возвратил сразу. Чего еще ты требуешь? Все у меня возьми; все!

Раскрываются губы у кама, и Эр Чадак торопится оказать.

– Да теперь и брать то у меня нечего, – говорит он. – Половину своего войска потерял я вчера, когда попал в засаду, лежат мои лучшие всадники под обвалом, обрушенным вашими воинами! Оставшиеся в живых испугались и убежали, не слушая меня. Все ты взял у меня, все!

Раскрывает губы кам, торопится Эр Чадак.

– Может, моя жизнь тебе нужна? С радостью отдам. С радостью! Только оставь меня в покое. Душой прошу… Ну что тебе еще, чего?

Умолк Эр Чадак.

– Отдай мое самое дорогое, отдай! – гремит голова. – Пока не вернешь – не отстану, пока не получу не будет тебе покоя!

Не лежит голова на месте, кружит у костра, вертится, рот кама в пене.

– Э-э, люди, – проговорил тут старый воин, который возил доспехи Эр Чадака. – А не из-за жены ли своей изводит нас этот самый Кара Кынат? – Все враз к нему повернулись. – Я ведь вожу ее, беззубую, с собой, она мне чай варит… – продолжал старый воин. – Сам-то совсем старый стал. Слепну я, люди, слепну… – Обернулся он и показал: – Во-он она вроде на моей второй лошади.

Охнул Эр Чадак, до крови прокусил себе губы; задохнулся от ярости.

– Кляча ты старая! – закричал. – Пропастина! На куски тебя разрублю, отдам собакам! Веди сюда старуху. Глаз тебе выколю, подниму на пике!

Вот пришла жена знаменитого кама Кара Кыната. Не пришла – прихромала, иссохшая до самых костей, сгорбленная старушка с ввалившимися морщинистыми щеками. На лбу сажа от казана.

– Эй! Уходи отсюда, уходи! – Обеими руками стал отмахиваться от нее Эр Чадак. – Чтоб тобой и не пахло! О-ий! Что с тобой сделать, что? Убить тебя – мало! Вон! Вон!

Постояла перед ним старушка, поглаживая свои косы, тонкие, как мышиные хвосты. Молвила тихо, открывая беззубый рот:

– Этот старик, который возит вашу кольчугу… Не надо на него сердиться… Он, оказывается, такой хороший человек. И ведь одинокий он…

– Что еще такое? – удивился Эр Чадак.

Молвила старушка:

– Это вы страдаете, выходит, от того, что Кара Кынат вас преследует? Эх, сказали бы мне об этом раньше. Да я бы только один раз молвил ему: «Цыц!..»

– Что такое, что? – воскликнул Эр Чадак.

Молвила старушка:

– А можно… Если… Э-э… Кому ж теперь я буду чай варить… Можно мне…

– Можно! Все можно. Все тебе разрешаю! Что хочешь, то и делай! Иди на все четыре стороны! Чай хоть самому черту вари! Лишь бы отстала от меня эта голова!

Выкрикнул это Эр Чадак, не дослушав, и зашагал прочь от костра, бормоча:

«Хоть до дому спокойно доехать… Теперь разве долго жить мне под солнцем? Как вернусь, знаю, что меня ждет…»

А старушка пошла, прихрамывая, к голове кама.

– Э-э, думаете, Кара Кынат пересилит мою юбку? И, сняв свою грязную, с ободранным подолом верхнюю юбку, обернула ею голову священного кама. И понесла ее в кусты.

– Ты, Кара Кынат, больше не преследуй Эр Чадака, – сказала. – Ай, ай! Нельзя! Ишь какой… Пусть глаза твои отвернутся от меня, пусть затылок твой оборотится ко мне. Вот так-то…

Опустила голову кама на землю.

– А ко мне, – сказала, – ко мне у тебя теперь дела нету… Нету, отец моих детей. Пожили мы, дети выросли… Чего ты еще хочешь?..

Выпрямилась, насколько смогла.

– А я… – сказала. – Старика я тут одного увидела… Хороший он человек. Сердечный, мягкий. Как ты… Буду чай ему варить. Тебя же нет, о ком теперь мне заботиться…

Эр Чадак, сгорбленный, с поникшей головой, медленно едет среди холмов. С ним уцелевшая стража, человек тридцать, не больше. Иногда обернется Эр Чадак – позади всего, раскрыв беззубый рот, о чем-то думает в седле жена кама Кара Кыната.

– О господи, женщина!.. – шепчет Эр Чадак.

Торопиться некуда, впереди золоченая коновязь…

Над Алтаем луна, хоть узкая, как краешек уха, но чистая. Небо ясное, без дымного марева, гладкое, льдистое.

Старая пиала

Перевод с алтайского В. Синицына

– Ой, не напрашивайся, парень! Отстань! Погляди, что ты против меня? Мяч детский, мяч, парень…

– Заткнись! А это видел? Двину – к утру не очухаешься! Сиди, знай. Сиди!

– Ой, люди, смотрите! Что они сцепились! И впрямь подерутся!

– Эй, вы же на свадьбе! На людях! Не стыдно вам!

– Детки, успокойтесь. Перестаньте, пожалуйста.

– Хэ, не подерутся! Языки только чешут, как бабы! Вышли бы на улицу, там ясно станет, чей кулак тяжелей. Э-эх!

– Выйдем?! Посмотрим, кто кого?

– Посмотрим!

– Давай! Выходи!

– А еще другом считался…

Бежит Шалда по деревне, бухает кирзовыми сапожищами, через прясла перемахивает. Хрипло дышит Шалда, глаза налились кровью. Солнце давно село, в деревне – ни огонька. Из лощин холодный туман ползет. И у Шалды в глазах – ночь.

– Куда же он подевался? Все равно найду! Стой! Это что? Ага! Дом Солодея… Где же избушка этого Корго? Где-то тут. Недалеко, значит, – бормочет Шалда. – Ах, собака… Я тебе двину… Ишь ты… Нет, ты Шалду лучше не тронь! Не дразни!..

Летит Шалда по деревне. Как олень загнанный, дышит, на жерди сослепу натыкается.

– Давно у меня руки чешутся. Давно… Ну, теперь все, хватит! Так дам, так… света белого не увидишь! Все ему с рук сходит! Весной кто пахал? Кто? Два дня один ишачил, он – отгуливал… Техуход – тоже Шалда! Ждет, когда я начну, сам рук не приложит… Нет уж! Довел он меня! Хватит! Стоп! Вот их изба! Э-эх, хоть бы прясло ладом поставил. Всего три жерди… Тьфу! Тракторист называется… И в поленнице – два полена! Эй, Корго! Что прячешься? Выхо-оди!

Кинулся к избушке Шалда. Дверь-то – тьфу! – из посеревших ветхих дощечек, щели в палец. Как только люди живут! На месте ручки – ремешок прибит. Шалда рванул за ремешок, в три погибели согнулся, в избушку полез. Встал во весь рост, по сторонам – зырк, зырк.

– Корго!

В низкой комнатке – никого. Пусто. В углу деревянная кровать скрипнула. Шалда кулаки сжал.

– Что? Кто это Корго спрашивает?

– Я! Где Корго?..

– Нет его. Не пришел еще. Да кто это там?

Старенькая худая женщина поднялась на локте, головой водит, вглядывается.

– Э-э, да это ты, Шалда? Зачем тебе Корго среди ночи понадобился?

– Нужен! Где – спрашиваю?

– Откуда мне знать, где он? Да и где ему, холостяку, быть, как не на игрищах? Свадьба в деревне, вот и гуляет. А ты что, не пошел, Шалда?

Старушка, охая, спустила ноги, поднялась с кровати. Баранью шубейку с торчащими клоками, которой накрывалась, на плечи накинула. Шалда дрожит весь, кулаки дергаются. Уставился в спину, видит: две жиденькие седые косички поверх тулупа торчат. Смотрит и не может сообразить, о чем дальше хотел спросить.

– Ох-хо-хо, – зевает мать Корго. – Скажи, Шалда, как здоровье матери?

– Здорова!

– Чаю хочешь, Шалда? Садись, выпей, сынок!

– Нет. Корго где, говорю?

– Да зачем он тебе?

– Нужен, – скрипнул зубами Шалда. – Вот так нужен!

Мать Корго вгляделась в него, покачала головой. Пошла к шкапчику с посудой, достала две пиалы, на колченогий столик поставила.

– Сядь, Шалда. Давно ты у нас не был. Очень давно. Я уж забыла, когда ты заходил. А от чашки чая не отказываются. Нехорошо. Не по обычаю это.

Мать Корго плеснула из казанка, протянула ему пиалу. Шалда взял. Присел к столику. Пиала трясется в руках, на пальцы кипяток брызжет, но Шалда ничего не чувствует. Перед ним – печурка жестяная на кривых низких ножках. Сквозь дырочки уголек тлеет, багровым светом золотится, словно степной яркий цветок. У Шалды коленки вздрагивают, подмывает печурку ногой пнуть.

– Ребятки-то твои как, Шалда?

– Здоровы!..

– Дай бог… Что у человека дороже детей? Я слышала, у тебя два сынка растут? Или девочки, Шалда?

– Что? Кто два? Ах, да… сыновья, сыновья.

Шалда не заметил, как пиалу к губам поднес. Глотнул. Однако пить хочется, рот совсем пересох. Шалда одним духом опустошил пиалу, повертел ее в руках. Старенькая пиала… И не скажешь, что фарфор. От густого темного завара вся в разводах. Моет она, что ли, ее плохо? Шалда метнул на старушку взгляд. Еще, что ли, выпить? Со стуком поставил пиалу на стол, толкнул пальцем:

– А ну, плесните еще!

– Хорош чаек, не правда ли, Шалда? Пей, пей еще. Чайник полон. Всем хватит. И Корго придет, и ему хватит.

Шалда зубы стиснул, скрипнул. Ноздри раздул. Ладно, чаю он еще выпьет. Жалко, что ли? И пить хочется, губы пересохли. Еще одну пиалу. Все равно он до Корго доберется! Зачем же пришел? Корго нужен. Еще одну пиалу, вот эту. Знакомая пиала! Где он ее видел? И щербинка вот… на дне. A-а, у каждой пиалы и трещинок и щербинок наберется. Ах, этот Корго! Нет, он до него доберется. Хватит! Но где же он видел эту пиалу? Где?

– Пей, Шалда, пей. Я люблю хороший чай.

Пиала! Где он видел точно такую, со щербинкой? Когда?

– У нас в доме, правда, и есть только две чашки. Да ничего. Корго придет, я ему в свою налью.

Да! Вспомнил! Это та самая пиала! Именно та. Вот оно что… Щербинку на дне увидел и вспомнил. Когда же это было? Давно. Лет десять, наверное, прошло. Он шишковал в тайге на Карганалу и заплутал. Мешок с продуктами исчез. Лисы, верно, стянули. Дня три одной кислицей и кедровыми орехами питался. Под конец совсем обессилел. На руках полз. И наткнулся на отару матери Корго. Она тогда чабанила. До самой юрты полз и упал, силы оставили. А потом… Жилистые женские руки, пиала с горячим молоком… Насытиться не мог. Пьет, пьет, а как увидит щербинку на дне, опять от голода под ребрами скручивает. Вот и запомнил, оказывается. И эта старушка… Как же ее звать? Эх, забыл. Начисто из головы вышибло. Ну, мать Корго просто… И так ладно…

– А я, Шалда, маленько сдавать стала, – грустно кивает старушка. – Сыргу[19]19
  Сыргу – болезни, болеть.


[Закрыть], сынок, все болею. Совсем плоха стала: Видно, злой дух поселился у нас в доме. Не выгоним из очага. Кам[20]20
  Кам – ворожей, шаман.


[Закрыть]-благожелатель трижды приходил к нам. Заклинания шептал, но так и не прогнал. Обещал в полнолуние прийти. Да, видно, судьба уже, Шалда, как думаешь? Время мое пришло… Вчера председатель в контору позвал. Говорит, на работу надо идти. До отставной тебе еще год. До этой, как это русские говорят, пен… пенсии. Вот сижу и все думаю, как же быть? Кажись, и твою мать в конторе видела. Точно, она была. И правда, по годам рановато нам на отдых. А что сделаешь? Какое время пережили? Войну… Сколько на плечи нам, женщинам, свалилось? Ушли силы, и здоровье ушло. Матери твоей говорят: мол, хоть немного, но отработать трудодней надо. Порядок такой. А она разволновалась, сказать что-то силится, а сама за сердце схватилась, с языка слова не идут. Да этак и у любого язык отнимется! А какая работница была! В руках горело… От зари до зари. Только вспомнить… Ах, Шалда, Шалда… Ведь наш колхоз только руками таких, как твоя мать, и поднялся. А к нам старость подкралась. Вот и сидим на печи. Твоя мать курит, Шалда? Может, у нее листовой табак есть? Не знаешь?

– Не знаю, – буркнул Шалда.

Ему от чая легче стало, в голове прояснилось. Шалда сидит, оглядывается. И узнает: кровать деревянная в углу – та самая, что на Карганалу была, и шкапчик посудный с ситцевой шторкой тоже, и ящик под зерно, утыканный сбоку гвоздями. На них Корго шкурки сусликов растягивал. Сушил. Над крохотным оконцем – фотография в рамке. Шалда вгляделся и ахнул: да это он, Шалда, и Корго на снимке. Памятная фотография!

– А я от Эжера пришла. Только легла, засыпать стала, а тут ты забежал. Эжера тоже дома нет. На свадьбе, наверное. А жена его сидит, рукодельничает. Я к ним из-за внучонка хожу. Такой шустрый мальчонка, вертун. Давай, говорит, бабка, попрыгаем. Ты, говорит, высокошеньки прыгай. А то за палец ухватится и тянет: на улицу гулять зовет.

Как же Шалда про фотографию забыл? Прямо в толк не возьмет. Тоже давно было. В Москве, у Казанского вокзала, как сейчас помнит. Идет Шалда по улице – билет уже в кармане – видит: стоит солдат у перильцев подземного перехода, толпу от нечего делать разглядывает. Чемоданчик у его ног. Низкорослый, плотный, лицо и шея будто из красной меди. Что-то очень близкое, знакомое в нем Шалде показалось. Хотел подойти, спросить, не земляк ли – не решился. Бывало, увидит такого, кинется, – уж так односельчанина встретить хотелось, – а как спросит – то казах, а то узбек, башкир или якут окажется. Только не свой, не алтаец.

В это время солдат на него глянул, улыбнулся. Шалда подошел:

– Откуда, друг?

– С Алтая.

– С Алтая?! Не из Горного Алтая?

– Из Горного, – улыбается солдат.

– А из долины какой, уж не из Канской?

– А ты откуда узнал? Из Канской – улыбается солдат.

– Из Канской! Что ты говоришь!

– Не спрашивай дальше. Сам скажу, Шалда, – смеется солдат. – Из Корболу я. Из Корболу.

– Корго!!! – завопил Шалда. – Ай, Корго! Черт возьми, вот радость-то!..

И заговорили на своем, на алтайском, так по родному языку соскучились. Про родные места, про знакомых вспомнили, о службе Корго поговорили. «Отслужил, значит? Это хорошо, вместе работать будем». По красавице Москве всю ночь ходили, уже к утру на вокзал возвратились. Светало. Было пусто и тихо. Поливальные машины в веере брызг огибали здания. Вдруг сзади тормоза завизжали. Шалда, словно дикий ирбис[21]21
  Ирбис – снежный барс.


[Закрыть], на тротуар прыгнул. Оглянулся и закричал. Корго на асфальте ничком лежит, у самых колес грузовика.

Секунда была, но за эту секунду Шалда вдруг представил себе, как приезжает он на Алтай, в Корболу, идет в юрту матери Корго и говорит страшные, тяжелые слова.

И вот только сейчас Шалда понял, какие были бы большие безумные глаза у этой маленькой старой женщины.

Шалда встал:

– Ты что, Шалда? – подняла на него глаза мать Корго.

– А? Так… Так я, – ответил Шалда и опять сел.

С Корго тогда ничего не случилось. Встал, прихрамывая. Он ногу, оказывается, подвернул и упал. Шофер выскочил из кабины, бросился к нему. Извинился: не рассчитал малость, на мокром асфальте занесло, вот и напугал…

– Я вот, Шалда, не дождусь, когда и мой Корго всполошит народ. Сколько мне еще чай подавать? Взрослый человек – должен думать, много ли у одинокой матери радости осталось? Недалек день, слягу, и воды будет некому подать. Мужское это дело – за старой женщиной ухаживать, скажи? В прошлом году было, приходит веселый: «Ну, мать, дождалась, скоро жену приведу». А тут и слушок: «Корго род кыпчаков задумал обокрасть». Я на радостях по людям бросилась тем[22]22
  Тем – подготовка к свадьбе, помощь соседей.


[Закрыть] объявлять. Твоя мать пришла. Жена Эжера пришла, со мной радуется. И что ты думаешь? Горе мне, одно горе, Шалда… Корго немного спустя говорит: «Нашел я, мать, невесту, да не ту. Отвод мне дала». Бата-а! Слышал ты такое? Отвод! Стыд и позор на мою седую голову. Как вытерпеть это, Шалда? Как пережить? А Корго – хоть бы хны. Собрал дружков, и дня два они тут веселились. Песни пели… А то зимой приходит в дом с девушкой. Пышная такая, рыжеволосая. У меня сердце екнуло. Не может быть… Оказалось, моей сестры дочь. В Баштылаке живет, за перевалом. Проведать пришла… А теперь уж не жду. Скажи, Шалда, тебе, как другу, Корго не говорил ничего? Нет? – Старушка вздохнула, помолчала горестно. – Уж не знаю, сказал бы ты ему, как дружку своему: зачем, мол, мать старую мучаешь, на позор выводишь. И в армии отслужил, и трактористом работаешь. Неплохо он работает, Шалда? Верно ведь? Парень он старательный, я знаю. Скажи ему об этом. Мать я, Шалда. Свадьба вот у нас в деревне, а я не иду. Люди там, гости, и все ко мне: скажи, тетушка, что это ваш Корго до сих пор неженатым ходит? Отчего? Что я им отвечу? Даже в сельпо, когда много народу, не захожу… Ты что, Шалда?

– Да я, тетушка, того… Пойду я, – смущенно говорит Шалда.

– Посиди. Что так скоро? Посиди, Шалда. Ты ведь Корго ждал?

– Нет. Пойду.

Тут Шалда решительно встает и идет к двери.

Остановился, оглянулся, посмотрел на стол, на мать Корго, сказал:

– Вы, тетушка, знаете что. Приходите к нам. Брат в городе был. Кажется, табак листовой привез. Я матери скажу, она вам оставит…