Текст книги "Огненный шторм"
Автор книги: Дэвид Класс
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
27
Снова зловещий трепет. Более целенаправленный. И гораздо более сильный.
Замечаю другую тень. Уже не семифутовую. В два раза больше! Мощное тело. Огромный спинной плавник. Второй, поменьше, – у хвоста. Крошечные глазки. Короткое рыло.
Шестижаберная акула.
Они опасные?
Самая опасная акула в мире.
Чем еще порадуешь?
Голодная.
Мы сможем ее одолеть?
Драться с акулой под водой очень трудно.
Поверю тебе на слово. Надо удирать?
Самое худшее, что мы можем сделать.
Что нам остается?
Звать на помощь.
Отлично. У тебя тут полно друзей? Капитан Немо, например? Лично я собираюсь уносить ноги…
Не двигайся! Они уже близко.
Кто близко? Берегись! Она плывет сюда!
Эко подплывает и повисает между мной и акулой.
Что ты затеяла, идиотка?!
Я тебя защищаю.
Подплываю к ней. Вдвоем мы произведем более грозное впечатление.
Нет, держись у меня за спиной.
Еще чего!
Ты наш маяк надежды.
Надежды на то, что мы не окажемся чьим-то обедом?
Акула показывает зубы. Глядеть на них не хочется. Все равно гляжу. И горько в этом раскаиваюсь.
Зубы треугольные и острые, как у пилы.
Держись у меня за спиной! Она сейчас нападет!
Откуда ты знаешь?
Акула кидается на нас, и Эко плывет ей навстречу. Кулон у нее на бусах вспыхивает. Как прожектор. Ослепительный свет.
Цветной фейерверк на полсекунды ослепил акулу. Видели когда-нибудь акулу в смятении? Зверюга останавливается и дергает уродливой башкой, как будто стряхивает паутину.
Эко бросается на нее! Пытается вырвать левый глаз трехпальцевым захватом, будто клешней. Промахивается, но акула подается назад. Отступает футов на тридцать, чтобы собраться с мыслями.
Опять подплываю к Эко. Молодец, ты ее крепко напугала.
Второй раз не получится. Одного из нас она схватит.
Что будем делать?
Пока она будет меня есть, уплывай как можно быстрее.
Шуточки шутишь?
Эко глядит на меня.
Прощай. Не забывай, что на твоих плечах судьба всего мира. Когда придет твой час, вспомни обо мне и крепись!
Эко, прекрати толкать геройские речи. Пора сваливать.
Поздно. Акула плывет прямо на нас.
Эко кидается ей навстречу. Предлагает себя на первое. Должен ли я ей помогать? Или надо удирать? Перед глазами возникает папа – он приказывает мне бежать и отстреливает себе ногу, чтобы до меня дошло, насколько все серьезно. Он пожертвовал жизнью ради меня. Чтобы я уцелел. Ради высокой цели. Если я сейчас погибну, то все окажется зря.
Поэтому я начинаю всплывать. И останавливаюсь.
Нельзя ее здесь бросить.
Плыву обратно.
Акула делает выпад, Эко еле успевает увернуться. Ну у нее и реакция.
Однако у акулы реакция еще лучше. Один раз Эко удалось ускользнуть, но зверюга заходит с тыла.
Широко разевает зубастую пасть. Обед начинается.
Хватаю ее за задний спинной плавник. На ощупь как костистый наждак. Делаю борцовский захват. Налегаю изо всех сил и пытаюсь выдрать плавник.
Акула забывает про Эко. Пытается сложиться пополам и укусить меня. Но себя за спину не укусишь. Решает меня стряхнуть. Закручивает безумную спираль на бешеной скорости.
Выпускаю плавник, отлетаю в сторону вверх тормашками. Оглушило. Прихожу в себя. Разворачиваюсь.
Акула глядит на меня с благородным негодованием: я тут, понимаешь, идеальный пожирательный механизм на вершине пищевой пирамиды, а ты мне голову морочишь!
Эко подплывает ко мне.
Теперь тебе не уплыть. Она хочет тебя съесть. Придется с ней драться.
Вроде бы драться с акулой под водой бессмысленно.
Да.
Выбора нет. «Челюсти-восемь».
Двадцать футов. Пятнадцать. Огромная пасть распахнута. Десять футов. Эти зубья пилы – моя судьба. Проговариваю про себя молитву. Пусть все закончится как можно быстрее. Пять футов…
БУМ! Подводный взрыв. Акула заваливается набок. Не успевает она опомниться, как снова – БУМ! Дельфины! Целая стая! Огромная! Несутся к акуле и бьют ее спинами прямо в брюхо! Любой из них в одиночку против акулы ничего не может. Но стоит ей развернуться к кому-то одному, как другой дельфин бьет ее снизу. БУМ! БУМ! БУМ!
Акула понимает, что с нее хватит. И в ярости уплывает.
Эко! Она уплыла! Мы ее победили!
Она вернется. Акулы никогда не уклоняются от драки. Нужно уезжать отсюда скорым поездом.
Это как?
Хватайся.
К ней подплывает дельфин. Второй дельфин останавливается передо мной. Обаятельное животное. Тело стройное, но крепкое. Серый со светлыми пятнами. Дружелюбная морда с белыми губами. Смотрю, как Эко крепко обнимает дельфина со спины. Обнимаю своего. Куда удобнее, чем хватать акулу. Шкура гладкая. Словно итальянская замша. Ну, рыбонька, поехали.
Дельфин не двигается. По-черепашьи я говорить не умею. По-дельфиньи, видимо, тоже.
Готов? – спрашивает Эко. Информирует дельфинов.
И мы трогаемся.
Мощная машина, ровный ход. Двадцать, тридцать, сорок миль в час. Остальные дельфины мчатся рядом. Как будто мы вместе купаемся. Скачут.
Вода становится теплее. Видно солнце. Оранжевый шар за сине-зеленой завесой. Мы на поверхности.
Несемся на живых скутерах. Неописуемая радость. Мы живы! Мы видим солнце! И едем на веселых дельфинах. Которые умеют выпрыгивать в воздух на пять футов и, шутя крутанувшись полтора раза, входить в воду, совсем не поднимая брызг.
Ой, рыбонька, так не надо!
Но на самом деле мне это нравится, и им тоже, и мы прыгаем и ныряем всю дорогу до берега. Дельфины выносят нас на мелководье. Резвятся вокруг, когда мы идем по полосе прибоя. Трутся о колени. Проскальзывают у ног.
– Эко, поблагодари их за меня. Они спасли нам жизнь.
– Сам поблагодари.
– Не умею.
– Ты можешь с ними разговаривать, надо просто постараться. Они не глупее тебя, только другие. Попробуй.
– Я пробовал. Не получается. – И очень жалко, между прочим.
И вот мы на берегу, смотрим, как серые плавники устраивают нам прощальное представление, скачут, носятся туда-сюда. А потом исчезают.
Эко одевается. Я гляжу на волны.
– Спасибо, – говорю я ей, когда она натягивает футболку. – Я этого не забуду. Я такого никогда в жизни не видел. Это было потрясающе.
Она кивает. Подходит ко мне. Тоже смотрит на волны.
Между нами появилась непонятная связь. То ли потому, что мы вместе пережили опасное приключение. То ли потому, что начали понимать друг друга. Как хотите, а у нас с моей ниндзя романтический момент.
Она почти никогда не называет меня по имени, но сейчас делает мне сюрприз – шепчет:
– Джек…
– Что?
Она смотрит не на меня. Она смотрит на Атлантику. В ее голосе – непривычные чувства. Нежность и ранимость.
– Почему ты вернулся, когда акула напала на меня?
– Решил, что бросать тебя одну – это неправильно.
– Понятно. Ведь мы же не друзья, да?
– Ну, не совсем, – признаюсь я.
– Можешь говорить правду. Я тебе даже не нравлюсь. Да и почему я должна тебе нравиться? С того самого дня, как я набросилась на тебя в сарае, я только и делаю, что мучаю тебя и командую. Так почему же ты вернулся и рискнул ради меня жизнью?
Она поворачивается ко мне. В серых глазах – Атлантика. Глубина. Одиночество. У меня кружится голова, и мне хочется сказать ей что-нибудь теплое. Ласковое. Поцеловать ее.
– Я бы сделал это ради кого угодно, – говорю я вместо этого. – Меня так воспитали: я не могу удирать, как заяц, когда ради меня рискуют жизнью.
Эко кивает.
– Ясно. Я так и думала. Романтике конец.
– Домой мы побежим. По колено в воде. Так труднее.
– Но дотуда же пять миль!
– Не можешь бежать – ползи! – рявкает мой сержант. И мчится прочь.
Я бегу за ней. Дело прежде всего.
28
Когда мы возвращаемся домой, Эко первым делом несется к своему голубому кубу. Сегодня она сидит над ним довольно долго. Приходит недовольная.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Ничего. Иди спать.
– Нам угрожает опасность?
– Просто плохой прогноз погоды. Спокойной ночи.
Лежу в постели. Если уж Эко что-то огорчило, то это точно не переменная облачность. Какой-нибудь тайфун ее бы даже обрадовал. Мой сержант с природой на «ты». Даже с ее неприятной стороной – вроде змей и акул. Живо вспоминаю наши приключения под водой. Не знал, что океан – это так красиво. Гораздо красивее суши – глубже и слоев больше.
Интересно, что Эко имела в виду, когда говорила, что люди – отвратительное племя. Что мы все погубили. Как мы умудрились? При чем тут я? Эко была готова отдать за меня жизнь. Как папа. Почему? Что именно сломалось и почему я должен это чинить? Как мне вообще за это браться, если я знаю гораздо меньше, чем они?
Ночь неестественно тихая. Безветренная. Умиротворенная. Как будто небо всосало все поглубже, прежде чем выплюнуть. Вообще-то Эко, возможно, говорила правду – хотя бы отчасти. Похоже, погода действительно испортится.
Может быть, в тропиках Северной Атлантики назревает ураган? Собирается с силами. Медленно, неумолимо, неотвратимо надвигается на Джека Даниэльсона на Атлантическом кладбище.
И тут я начинаю нервничать. Болотам не полагается вести себя так тихо. Насекомые и лягушки примолкли неспроста. Знают – что-то будет. Прячутся. Ищут глину, в которую можно зарыться. Бревна, под которые можно забиться.
А я весь как на ладони. Ни тебе глины. Ни бревнышка. Только трехэтажный дом, в котором Джек может спрятаться, и голубой куб, который нас предупредил.
О чем? Кто и когда сюда нагрянет? Что мне делать, когда за мной придут?
Вылезаю из постели. Гляжу в окно. Вот он. На камне в пятидесяти футах от дома. Пес-предатель. Было бы у меня ружье, я бы его отсюда пристрелил. Тучка закрывает луну. Когда она проходит, на камне никого нет.
Гляжу в другую сторону. На крыше – человек-горгулья. Эко. Застыла. Глядит на океан.
Высовываюсь из окна. Нащупываю, за что ухватиться. Подтягиваюсь.
Забираюсь на крышу, к Эко. Балансирую руками. Крутой скат. Осторожно, Джек. Ступаю я тихо, но Эко знает, что я к ней подбираюсь.
– Ты должен быть в постели, – говорит она, когда я уже близко.
– Не спится. Можно посидеть с тобой?
Она не говорит «нет». В устах моей ниндзя это равносильно настоятельному приглашению.
Сажусь рядом. На конек крыши. Самая высокая стратегическая точка. Льется ровный лунный свет. Сложный узор серебристых болотных ручейков сливается с зеркальной гладью бухты. Миллионы отраженных звезд застряли в мелководье, словно рой блестящих жучков в бесконечной янтарной плите.
– Я там видел этого пройдоху пса, – говорю. – Джиско. Чего он тут вынюхивает?
– Почему ты до сих пор на него злишься? Он сделал свое дело. Привел тебя ко мне. Если методы у него не совсем честные, какая тебе разница?
– Не знаю, способна ли ты это понять, – отвечаю, – но когда ты один-одинешенек и подружился с кем-то и доверяешь ему, а он тебя предает, это ужасно.
– Не надо себя жалеть, – раздельно произносит Эко. – Мы совершенно одиноки с рождения и до смерти.
Голос у нее дрожит, и она умолкает.
Я гляжу ей в лицо, и она отворачивается.
– Что случилось с твоими родителями? – спрашиваю я.
Эко молчит – так долго, что я уже не сомневаюсь: отвечать она не собирается. А потом она решает меня удивить и тихо говорит:
– Обоих уже нет. Отца я совсем не помню. А мать помню. Из последних сил искала убежище. Хижину. Пещеру. Человека, которому можно доверять. Она отдала меня Смотрителям. А потом умерла.
Ухает сова – далеко-далеко. Чужой боевой клич. Примитивный. Первобытный. Мы слушаем, как затихают его отголоски.
– Прости меня, – говорю. – Теперь я понимаю, что тебе было неприятно, когда я расспрашивал тебя про моих родителей.
– Ничего ты не понимаешь! – резко отвечает она. – Не смей меня жалеть! Никогда!
Гляжу на нее. Короткие черные волосы обрамляют белое лицо, словно траурное покрывало. Ладони обращены вверх, согнуты чашечками, словно лунный свет – это нектар и она его собирает. Губы приоткрыты. Взгляд блуждает по ночному небу.
– Эко, ты не обидишься, если я скажу тебе правду?
Не отвечает. Она меня слышит или витает неведомо где?
– Иногда мне кажется, что ты бессердечная, злобная гадина, к тому же чокнутая, и, честно говоря, в такие минуты меня от тебя тошнит. А иногда мне кажется, что ты самый грустный человек на всем белом свете. И что ты меня понимаешь.
Эко слегка кивает, как будто согласна со всеми моими заявлениями.
– Трудно не поддаваться печали, – соглашается она, и голос у нее звучит так мягко, словно это едва ли не признание. – Меня к этому готовили. Предупреждали, как тяжело мне будет вернуться во времена, настолько близкие к Перелому. Но все равно шутка оказалась слишком жестокой, а угрызения совести – невыносимыми.
– К какому такому перелому? – спрашиваю. – Хватит говорить загадками. Объясни, что случилось. Утром ты сказала, что люди все погубили. Как нам это удалось?
Эко развязывается из позы лотоса, и я невольно вспоминаю морскую змею, которая показалась из дыры в обшивке. Понимаю, что медитация для Эко – способ спрятаться в себе, укрыться от мира. А сейчас она совсем беззащитна.
Она подтягивает колени к груди. Целую минуту она совсем не похожа ни на йога, ни на ниндзя. А похожа она на девчонку у костра – вот она собирается рассказать страшную историю и знает, что в конце концов сама перепугается.
– Если ты и в самом деле хочешь понять, что я расскажу, не забывай, что я смотрю в прошлое из будущего, – начинает она. – Мы сейчас сидим на крыше, а перед нами тысяча лет. Но об этом думать не надо. Представь себе, что все уже случилось и теперь мы имеем дело с результатом.
– Как скажешь, – говорю. – Перенеси меня в свой мир, и давай взглянем в прошлое. Итак, где это – десять веков спустя?
Эко смотрит на звезды. Втягивает воздух сквозь едва разомкнутые губы. А потом начинает делать то, чего я никак от нее не ожидал. Она цитирует Библию. Не один какой-то стих, – похоже, она собирается прочитать наизусть всю эту громадину.
Родители у меня были не слишком ревностные прихожане, но я понимаю, что Эко цитирует какое-то знаменитое место, и даже вроде бы его узнаю.
– Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. [16]16
Еккл., 1, 4–6.
[Закрыть]
– Красиво, – говорю я, – но ужасно грустно. Библия, да?
– Екклесиаст. Тебе кажется, что это грустно?
– Да. Здесь говорится о том, что нет никакого смысла что-нибудь делать, потому что все равно ничего не меняется.
– А мне кажется, что так спокойнее, – отвечает Эко. – Как повезло тем людям, которые могли в это верить… Родился, живешь, страдаешь, умираешь, а на земле ничего не меняется. Ветер дует, реки текут, и что бы человек ни делал, он не может изменить это ни на йоту. А если ты возомнил, будто способен оставить след в вечности, то ты либо возгордился, либо заблуждаешься, ведь это и есть суета сует.
Эко умолкает, и мы сидим бок о бок, глядя на бесконечный Млечный Путь, отраженный в чернильной бухте. На миг мне кажется, будто звезды закрутились в водовороте и сложились в призрачный лик. Я вижу старика, который глядит мне прямо в глаза. Он похож на чародея Мерлина – длинные седые волосы и косматая борода. И кого-то мне напоминает. Но это не страшно. Скорее успокаивает.
Это мое лицо. Он очень похож на меня. Но такой печальный. Безумно усталый. Скорбный. Как будто десятки лет нес на своих плечах бремя всех страданий мира.
Он глядит прямо на меня. Внутрь меня. Сквозь меня.
Неужели это мой отец? Мой настоящий отец?
Не может быть!
Лицо исчезает, и я опять сижу и смотрю на отражение звезд, и почему-то теперь я понимаю, что произошло.
29
– Мы в этом виноваты? – тихо спрашиваю я. – Вот почему ты сказала, что мы отвратительное племя. Мы погубили природу?
– Везде, – кивает Эко. – Навсегда.
– Отходы? – догадываюсь я. – Озоновые дыры?
– Конечно. Загрязнение окружающей среды. Разрушение озонового слоя. И еще сотня больших и малых грехов против экологии – просто они подействовали вместе. Охотились – и опустошили джунгли. Ловили рыбу – опустошили реки, озера, а потом и океанские глубины. Вырубили тропические леса. Разрушили коралловые рифы. Оголили границы пустынь. Изменили климат. Манипулировали генетикой животных и растений. Наносили природе сокрушительные удары. Один за другим. Каждый сводил на нет миллионы лет эволюции и развития. А знаешь, почему мы это делали?
– Нет, – тихо признаюсь я. – Почему?
– Потому что мы люди, – объясняет мне Эко, и в ее голосе звучит презрение и отвращение к самой себе. – Вот почему. Люди всегда так делают. Этим мы отличаемся от остальных животных. Мы мыслим. Мы творим. Мы пытаемся всем управлять. Намерения у нас были самые благие – возделать целину, чтобы накормить больше народу, вывести растения, устойчивые к вредителям, улучшить погоду, – но мы заигрались в богов. А стать богами не смогли. Мы для этого не годимся.
С самого начала она скупилась на слова. Заставить ее хоть что-то сказать было нелегкой задачей. Сейчас правда хлещет из нее бурным гневным потоком.
– Мы все извратили, – горько говорит она. – Раньше не было ничего нового под солнцем, а теперь все стало новым. Раньше ничего не менялось, теперь изменилось все. Тысячу лет земля была лабораторией, в которой все менялось – и чем дальше, тем быстрее.
– И не то чтобы это были перемены к лучшему, – замечаю я.
– Еще бы, – кивает Эко и вздрагивает. Закрывает глаза и подтягивает колени к груди, и у меня возникает сильнейшее подозрение, что будущее – местечко не из самых красивых и счастливых. – В основном становилось гораздо хуже, просто ужасно. Земля стала голой, иссохшей, безобразной. Озерца воды и клочки зелени, словно оазисы в бесконечной пустыне. Люди гибнут за пищу, энергию, припасы. И не только люди, но и… предметы! Мы сами создали свой кошмар, а теперь он нас пожирает.
Вот, значит, как. Через тысячу лет мир превратится в помойку. А что самое скверное – эта помойка и есть мой мир, хотя я о нем и представления не имею. А этот мир, где под голубым небом живут голубые цапли и дикие лошади, – это не мой мир, но та прекрасная планета Земля, которую я всегда воспринимал как данность.
– Неужели никто не видел, что происходит, и не пытался что-то сделать? – спрашиваю я и слышу, что голос у меня погрустнел.
– Конечно. Даже сейчас многие это видят, – отвечает Эко. – Только их считают фанатиками или паникерами, зато в далеком будущем почитают как пророков. Когда все стало ухудшаться, когда мы дожили до Перелома и дальше, все больше и больше людей понимали, что происходит. По всему миру возникали движения в защиту природы, они пытались предотвратить то, что казалось им массовым самоубийством, приговором, который наш вид вынес самому себе. Через несколько веков эти движения слились в единую коалицию, единую… – Эко ищет нужное слово, – единую силу для спасения Земли.
– Эта коалиция как-то называлась? – спрашиваю. – Кто ее возглавлял?
В голосе Эко появляется какой-то оттенок, которого я раньше не слышал. Уважение. Даже благоговение.
– Ее основателем был великий человек, ученый и философ по имени Данн. Его последователи называли себя «Смотрители» или «народ Данна», а его наследники, династия Данна, возглавили борьбу за спасение мира.
– Меня зовут Джек Даниэльсон, – шепчу я тихо-тихо.
– Ты из династии Данна, – объясняет мне Эко. – Быть ее наследником – большая честь. И колоссальная ответственность. Твои предки понимали, что спасти Землю можно, только если люди откажутся от всех излишеств и всех вредных привычек – всех до единой. Нам пришлось перестать быть потребителями и паразитами и превратиться в Смотрителей – тех, кто оберегает, хранит и восстанавливает природу. Для этого нужно вести принципиально иной образ жизни, мыслей, действий. Я жила так с тех пор, как мать оставила меня у народа Данна. Это был ее прощальный дар.
– У нее были веские причины отдать тебя чужим людям, – бормочу я. – Мире смерть не грозила. Как она могла бросить меня?
Эко улыбается. Улыбка номер три. Эта – сочувственная и чуть печальная.
– И правда, как? – Ее слова повисают в ночном воздухе. – На сегодня вопросов достаточно.
– Еще один, последний. Ты мне не объяснила, что такое Перелом, – напоминаю я.
Видно, что Эко устала, но она собирается с силами.
– Так мы назвали тот момент, когда вред, нанесенный природе, еще можно было исправить, – говорит она. – Конечно, точно указать день, неделю и даже год невозможно. Но когда-то всю эту красоту еще можно было сохранить. Можно было остановить разрушение, а затем обратить его вспять. А потом наступил Перелом, и все разом вышло из-под контроля. Все стало гораздо труднее. Мы не оставляли стараний. Мы боролись. Но было уже поздно. Возвращаться в прошлое, так близко к Перелому, очень тяжело. Невыносимо понимать, что все можно было исправить. Думать о том, что могло бы быть.
Эко умолкает. Я тоже молчу.
Ночь тихая-тихая. Ни малейшего дуновения ветерка, ни ряби на воде. Города далеко, и в небе горят миллионы звезд. Время, страдания и вся глупость человеческая кажутся ничтожными под холодными просторами ночных небес.
Но запас сюрпризов у Эко не кончился. Она берет меня за руку. Пальцы у нее мягкие и теплые.
– Спасибо, что вернулся и спас меня от акулы, – шепчет она. – Хотя и считаешь меня чокнутой гадиной. Это храбрый поступок.
– Ты такая грустная, и мне тебя очень жалко, – отвечаю. – Зато теперь я понял, в чем дело.
Сидим, держась за руки. Снова романтический момент. Подумываю, не поцеловать ли ее. По-моему, она была бы не против. Но не могу. Ведь это, в конце концов, крошка-ниндзя. Это сержант, который гоняет меня в хвост и в гриву. И фигура у нее тумбочкой. И вообще она мерзкая, как гремучая змея.
– Знаешь последнее хокку Басё? – тихо спрашивает Эко.
– Я даже не знаю, кто такой этот Басё, – отвечаю.
– Японский поэт, – говорит она. – Мастер хокку. Он принадлежал к знатному самурайскому роду. Отверг и титул, и все мирские блага. Стал бродягой. Писал прекраснейшие хокку. В последние годы жизни подолгу путешествовал. В пути он заболел и последнее стихотворение написал на смертном одре в Осаке. – И Эко читает шепотом:
Она ежится.
Впервые в жизни девушка читает мне стихи.
– Как печально, – бормочу я.
– Да, – соглашается Эко. – Все время повторяю его про себя. Удивительно, что такое короткое стихотворение обладает такой силой.
На этот раз она не просто ежится. Ее трясет. Выпускаю ее пальцы. Обнимаю ее за плечи. Эко прижимается ко мне. Мы поворачиваем головы и глядим друг на друга.
Ее серые глаза мерцают. Наши губы соприкасаются.
И тут я вскакиваю на ноги – так резко, что едва не падаю с крыши. И бросаю:
– Ладно, пора мне спать. Спокойной ночи.
Спускаюсь по черепице и поднимаю глаза, только когда уже стою на подоконнике.
Эко снова сидит в позе лотоса за завесой печали и молчания – горгулья, оплакивающая свой погибший мир.
