Текст книги "Огненный шторм"

Автор книги: Дэвид Класс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

9

Запертое купе. Человек и собака катят по пустынным землям Нью-Джерси. Химические комбинаты. Нефтеперерабатывающие заводы. Выжженные луга и отравленные болота.

Пес не отрываясь глядит в окно, словно решает какую-то головоломную задачу. Мальчик нетерпеливо глядит на пса.

Поговори со мной.

Как они живут в такой вонище? И ведь ничего не чистят. Живут себе и живут…

Задергиваю шторку. Прощай, пейзаж. Экскурсия начнется после разговора. А теперь прошу ответить на несколько вопросов.

Громадная псина нервно ерзает.

Что ты хочешь узнать?

Начнем с начала. Кто я такой? Почему меня пытаются убить? Кто такие «они» и, если уж на то пошло, кто такой ты? Ты из Сумеречной зоны или вообще результат какого-то сверхсекретного правительственного эксперимента? И что это за штука – Пламенник?

Извини. Ничего по этому поводу сказать не могу.

Слушай, ты, пес, кончай мне голову морочить.

Слушай, ты, человек, я тебе голову не морочу. Я действую в твоих интересах.

И не можешь ответить на мои вопросы?

Я знаю ответы, но сообщить их тебе не могу.

Я выхожу из себя. Прыгаю на него. Пытаюсь схватить за горло.

Джиско рычит и стряхивает меня.

Я хватаю его за переднюю и заднюю лапы.

Он скалит зубы. Предупреждающе рычит.

Сейчас же отпусти.

Говори!

Пытаюсь его повалить.

Зубы смыкаются у меня на правой руке. Пока что пес меня не кусает. Даже кожу не прокусывает. Но я чувствую, как напряглись у него мышцы. Будто стальные тиски.

Последний раз предупреждаю. Отпусти.

Молочу Джиско левым кулаком. Чтоб тебя! Кто я такой? Я имею право это знать!

Пес вскакивает. Неожиданный рывок. Наверное, в роду у него были ездовые лайки. Я лечу вперед и стукаюсь головой о металлическую стену – так сильно, что в глазах темнеет.

Ты пришел в себя?

Нет.

Прости, но у меня не было другого выхода. Никогда не хватай собаку за горло. Очень древний инстинкт: защита сонной артерии. И никогда не хватай собаку за лапы. Не менее древний инстинкт: стремление оставаться на ногах.

Кажется, ты мой друг. На данный момент единственный. Почему ты не желаешь сказать мне то, что мне нужно знать?

Я тебе даже этого говорить не должен. Но мне тебя жаль.

Хорошо. Почему?

Потому что человеческий мозг – механизм необычайно мощный, однако печально известный своей хрупкостью и нестойкостью.

То есть?

Истина тебе не по силам.

А ты попробуй.

Не имею права рисковать.

Представим себе самое страшное.

Резкое разобщение с собственным прошлый. Утрата чувства собственной личности. Ощущение, что мир тебя предал. Ты попросту сломаешься.

Может, я и человек, но сломать меня не так-то просто.

Почитай «Эдипа».

Ты собираешься поведать мне, что я убью отца и женюсь на матери?

Джиско поднимает на меня печальные собачьи глаза.

Дело обстоит гораздо хуже. Прости меня, малыш. Неужели ты думаешь, что я не рассказал бы тебе все, если бы мог?

Самое ужасное, что именно так я и думаю. Я опускаюсь на грязный голубой коврик на полу купе. Сворачиваюсь в комочек. И реву. Уже давно накопилось.

Горе ударяет в меня, словно молния. Жуткие видения. Папа отстреливает себе ногу. Лицо у него перекашивается от боли. Поднимает дуло к виску: «Следующим выстрелом я вышибу себе мозги. Хочешь на это посмотреть или все-таки побежишь?» Тварь, которая была Райли, губы вымазаны в моей крови. Прыжок между домами. Лик смерти. Меня преследует по пятам безымянная, безликая армия. Никому нельзя доверять, кроме громадного колтуна в обличье пса, который не желает отвечать на мои вопросы, потому что, по его словам, стоит мне узнать правду о моей судьбе – и эта судьба покажется мне хуже той, из-за которой Эдип выколол себе глаза.

Тук-тук.

Уйдите. Оставьте меня в покое.

Не знаю, сколько я пролежал на полу, рыдая и дрожа.

Джиско лежит рядом. Прижался ко мне.

Ну-ну, не плачь, малыш. Мне так тебя жалко. Такой потерянный. Такой одинокий. Я тебя прекрасно понимаю. Мы все, так сказать, в одной лодке…

Кто это «мы»?

Ничего-ничего. Оговорился.

Нет, не оговорился. Кто такие «мы»? А?!

Я. Те, кто за тобой охотится. Те, кто тебе помогает. Горм. Супруги, которые тебя вырастили.

Я понимаю, что на все вопросы ты ответить не можешь, но ответь хотя бы на один. Откуда вы все? Пожалуйста, скажи!

Огромная псина в замешательстве.

Сумеречная зона тут ни при чем. И правительственные эксперименты тоже.

Тук-тук-тук.

Тогда откуда?

Отсюда. Но не совсем.

Пока что ответа я не получил.

Длинный мокрый собачий язык лижет мне щеку. Утешает, наверное.

Ты сойдешь с ума. А сейчас некогда. К нам кто-то стучится. Ты наш маяк надежды. Соберись. Ведь столько людей на тебя рассчитывают.

Да что ты говоришь? Скажи им, пусть подавятся. Я хочу к родителям. Хочу, чтобы у меня опять была нормальная жизнь. Хочу лечь спать в своей комнате, где стены завешаны спортивными плакатами, на этажерке стоит мой магнитофон, на столе – фотография улыбающейся Пи-Джей, а из окна виден мамин садик.

Тук-тук-тук-тук.

– У вас все в порядке? Откройте.

Послушай, малыш, можешь целое море себе наплакать, но этого не вернешь. Его больше нет и не будет. А здесь и сейчас у нас неприятности. Кто-то ломится к нам в дверь.

Рыкни. Это кто угодно поймет.

Нет, надо открыть дверь и показать, что у нас все нормально. Пожалуй, самое существенное, что мне хотелось бы подчеркнуть, – это что сейчас не время для нервного срыва. Нам нельзя привлекать к себе излишнее внимание.

Ну и манера выражаться у этой собаки. Словно порыв ветра, который развеивает туман. Джиско прав.

Ручка двери поворачивается. На пороге стоит Джинни в форме проводницы.

– Все в порядке?

Бодрая улыбка.

– Да-да.

– А почему вы на полу?

– Отдыхаем.

Джинни входит в купе.

– Что-то случилось?

– Нет-нет, все нормально. – Гляжу на нее снизу вверх. – Я часто отдыхаю на полу.

– У вас все лицо мокрое. И глаза красные.

Нащупываю очки, надеваю. Снова смотрю на нее сквозь темные стекла.

– Ну вот, больше не красные. Мы купили билеты в двухместное купе, потому что не хотели, чтобы нас беспокоили. Если вы не возражаете.

– «Мы»? То есть вы и ваша собака?

– Джинни, мне кажется, на все ваши вопросы я уже ответил.

– Хорошо, – говорит она, и взгляд у нее становится суровым. – Хорошо, мистер Смит. Я просто хотела вам кое-что сообщить.

Что? Звучит зловеще.

Джинни выходит и начинает закрывать дверь.

– Джинни, стойте! Что сообщить?

– Ничего-ничего. Не буду вас беспокоить.

Закрывает дверь.

Поднимаюсь на ноги, чтобы догнать ее.

Эй, ты это куда?

Выяснить, что она знает.

Если ты пойдешь один, она поймет, что ты не слепой.

Может быть, человеческий мозг и славится своей хрупкостью и нестойкостью, но, очевидно, он способен регистрировать оттенки значений, недоступные мозгу собаки.

То есть?

Морда ты меховая, она уже знает, что я не слепой. Вопрос в том, что еще она знает.

10

Обхожусь без реквизита – оставляю очки и тросточку в купе. Бегу по поезду. Осматриваю вагон за вагоном. Джинни, где ты? Что ты хотела мне сказать? Добегаю до вагона-ресторана. Люди едят бутерброды. Читают газеты. Пахнет черствым хлебом и пивом. Не самый аппетитный запах на свете, но под ложечкой начинает сосать.

Бур-бур. Последнее, что я ел, был хот-дог в Риверсайд-парке. Вчерашний бутерброд – это то, что надо.

Вижу проводника. Старый. Сутулый. Усталый и задерганный. Лицо восковое. Компостирует билеты.

– Извините, сэр. Я ищу Джинни. Она проводница в этом поезде, а я…

– Роулингз, – цедит он углом рта, как будто ему приходится отвечать на несколько тысяч дурацких вопросов в день и он не желает ради этого разлеплять губы.

– Простите, я не расслышал.

– Вирджиния Роулингз. Следующий вагон, последняя дверь налево.

Бегу в следующий вагон. Нахожу последнюю дверь. Стучу. Тишина.

Приоткрываю дверь.

– Джинни?

Голос из полумрака:

– Отвали.

– Это я. Я, Смит.

– Я знаю, кто ты. Проваливай, гад ползучий.

Заглядываю внутрь. Кладовая. Постельное белье. Одеяла.

Джинни сидит, притулившись к стопке подушек, возле единственного оконца. И пытается выплакать свои большие карие глаза.

Вхожу в кладовую. Закрываю дверь за собой.

– Честно говоря, меня зовут не Смит. И я не слепой.

– Ах, как интересно, просто с ума сойти!

Сарказм меня освежает. Подхожу поближе.

– Понимаю, это звучит пошло, но я не могу видеть, как женщина плачет.

– Ну так проваливай ко всем чертям.

– Расскажите, что вас огорчило.

– Нет, – отвечает она.

– Простите, я был с вами груб. Можно мне сесть рядом с вами?

– Нет.

– Не из тех ли вы девушек, которые говорят «нет», а подразумевают «да»?

Она поднимает голову.

– Нет. То есть да, я не из таких. Не сбивай меня с толку! Мне и так хуже некуда.

– Нас таких двое, – говорю я и сажусь рядом. Плечо к плечу.

Джинни перестает плакать. Мы смотрим в оконце на мелькающий мимо пейзаж.

Отравленные болота сменились полями и лесами. Напоминаю себе, что это штат-житница. В небе полыхает симпатичный октябрьский закат. До самого горизонта тянутся пурпурные борозды облаков – как будто небо тоже распахали.

– «Когда зарею облака в тени и пламенеет жнивий полукружье…» – шепчу я.

– Что?

– Ничего.

– Стихи, что ли?

– Да… – Я запинаюсь. – «Ода Осени». Джон Китс. [7]7
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]

– Я слышала эту фамилию, – говорит Джинни.

Не понимаю, сарказм это или уже нет. Кажется, нет.

– Это один из моих любимых поэтов, – говорю я. – По-моему, среди английских поэтов никто не умел так музыкально строить фразу. Он сочинил поэму, обращенную к осени, – как будто разговаривает со временем года. И там есть строчка про облака в тени. Этот пейзаж мне ее напомнил. Извините. Это я не выпендривался.

Джинни немного успокаивается. Прижимается плечом ко мне. Я чувствую тепло ее тела сквозь форменный рукав.

– Не молчи, – просит она. – Говори.

Я чувствую, что от нее что-то исходит. Не понимаю что. Печаль? Гнев? Раскаяние? Не разобрать.

Поэтому я продолжаю болтать о стихах:

– Китс говорит Осени, что она не должна завидовать Весне, ведь у Осени своя, особенная музыка. Печально поют мошки. Стрекочут сверчки. На склонах блеют подросшие барашки. – Слышу, что заговорился, и пожимаю плечами. – Китс описывает все это гораздо красивее.

– Ты нормально все это описываешь, – тихо произносит Джинни. – Говори. Пожалуйста.

– Да и все, собственно, – отвечаю я. – Китс написал всего несколько стихотворений. Исторг их в пароксизме гениальности, когда ему было чуть за двадцать. А потом заболел. Поехал в Италию, чтобы поправить здоровье. Умер в Риме. Ему было двадцать пять лет. Раньше я часто думал о том, что он был такой молодой. Представляете – умереть в двадцать пять лет? Ни семьи. Ни детей. А теперь мне кажется, что это такая долгая жизнь. Мне бы до девятнадцати дотянуть – и то счастье. – Голос у меня прерывается. Замолкаю. И так болтаю слишком много.

В купе тишина. Дыхание Джинни. Перестук колес. За окном зарею облака в тени над нью-джерсийским сосновым лесом.

– Я когда тебя увидела, сразу поняла, что у тебя беда, – шепчет Джинни.

– Откуда вы узнали?

– За мной тоже охотились, – признается она.

Какая искренняя девушка. Тема для нее нелегкая. Но ей хочется поговорить.

– Полиция?

– Нет. Один парень.

– Он вас любил? – осторожно спрашиваю я.

Она дергает головой – не то кивает, не то мотает.

– Хотел на мне жениться. Потом хотел меня убить. Ему чуть не удалось и то и другое. Так что я как только тебя увидела, сразу все поняла.

У меня появляется ощущение, что она чувствует ко мне что-то очень сильное и очень глубокое, но я снова не понимаю, что именно. Симпатию? Гораздо глубже. Сочувствие? Нет, что-то мрачное. Страх?

– Вы именно поэтому и пошли работать проводницей? – спрашиваю. – Чтобы от него сбежать?

Она поворачивается и смотрит на меня. Влажные карие глаза, прямо как блюдца. Рыжие волосы поблескивают в закатном свете, словно вскрытая золотая жила.

– Обними меня, – шепчет Джинни.

Я приобнимаю ее – и отталкиваю.

– Вы случайно не горм? – спрашиваю я.

Вид у нее рассерженный и обиженный.

– Что ты несешь?!

Таких хороших актрис не бывает. Я смеюсь и нежно ее обнимаю.

– Прости, – говорю.

Прижимать Джинни к себе очень приятно. Она девушка крупная. Есть что потрогать, да и она крепко обнимает меня в ответ. Волосы щекочут мне шею. Мы оба недавно плакали, поэтому щеки у нас прохладные и немного влажные.

Это не то чтобы любовные объятия. И не то чтобы дружеские. Где-то посередке. Занятное местечко.

– Кто за тобой гонится? – спрашивает она.

– Ты не поверишь.

– Честное слово, поверю!

– Я жил себе в маленьком городке, никого не трогал…

– Ага, – вздыхает она.

– И тут пришли какие-то люди и убили моего отца.

Она ахает:

– Боже мой!

– Он велел мне бежать. С тех пор меня преследуют какие-то странные существа. Они похожи на гигантских нетопырей. Потом еще одна девица пригласила меня к себе, а оказалось, что она горм. Мы с этим псом сбежали из ее дома, только это не просто пес. Мы с ним общаемся телепатически. А самое странное, что я совершенно не понимаю, почему он мне помогает, но по всему получается, что я будто бы самая важная фигура в какой-то широкомасштабной тайной войне.

Джинни дрожит. Я крепче прижимаю ее к себе. Ей страшно? Неужели я ее так напугал своим рассказом? Нет, она хихикает. Старается сдержаться, но вся так и трясется от хохота.

– Ладно тебе, умник, – выдыхает она наконец. – Не надо рассказывать мне, кто за тобой гонится. Это не мое дело.

Что ж, она мне не верит, и я ее понимаю. Но я решил воспользоваться такой переменой в ее настроении.

– Джинни, а зачем ты приходила ко мне в купе?

Она перестает смеяться.

– Не важно. Все уладилось. Я со всем разобралась.

– Джинни, расскажи, пожалуйста. Мне нужно это знать.

Джинни молчит. Потом говорит:

– Про тебя спрашивали.

– Что спрашивали?

Джинни чувствует, как я напрягся.

– Кто спрашивал? – напираю я.

Она отстраняется. Изучает мое лицо. Видит, что я этого так не оставлю.

– Звонили из нью-йоркской службы безопасности. Говорили с нашим старшим проводником. Хотели знать, нет ли в поезде слепого пассажира. И собаки-поводыря. Старший проводник расспросил нас всех, у кого кто в вагоне едет. Я тебя прикрыла.

– Зачем?

Она кивает.

– Я же тебе говорила – за мной тоже гонялись. Я поняла, что на самом деле ты не слепой, поэтому вроде как и не соврала. Наверняка обзвонили все поезда, которые отошли от Пенсильванского вокзала. Я слышала, как наш проводник говорил, что все проверил и в поезде слепых нет. А ведь так и есть, правда?

– Правда. Спасибо тебе, Джинни. Я у тебя в долгу.

Джинни поднимается. Отворачивается от меня. В горле у нее булькает. Как бы то ни было, а ее что-то мучает.

– Ничего ты мне не должен, – тихо говорит она.

– Должен. Может, ты мне жизнь спасла. И при этом меня совсем не знала. Просто потому, что ты хороший человек.

Она отворачивается к окну и делает вид, будто смотрится в него, как в зеркало, чтобы поправить форму.

– Ладно, мне надо работать.

Странно. Я думал, я ей понравился. Она меня спасла. А теперь даже смотреть на меня не хочет.

И тут я все понимаю. Нет же, дурак, она не можетна тебя смотреть. Это не злость. И не сочувствие. Это вина!Она действительнохороший человек, и сейчас ей очень плохо, потому что она тебя предала.

Джинни направляется к двери.

– Ну, я пошла в вагон.

Я хватаю ее. Вталкиваю обратно в кладовую.

Джинни пытается завизжать.

Я зажимаю ей рот ладонью.

– Ты им сказала, что я в поезде. А потом тебе стало стыдно, что ты меня сдала. Поэтому ты и пришла – выяснить, что у меня за неприятности.

Убираю руку. Джинни отчаянно пытается отовраться:

– Нет, я бы ни за что…

– А может, и не так. Может, ты пришла присмотреть за мной. Это входило в условия сделки? Глаз не спускать с добычи? Говори правду. Сколько тебе пообещали?

– Они не… Я не… Мы ничего… – Джинни пытается отрицать сразу все и запутывается. Тогда она пытается поставить мне подножку, но я оказываюсь проворнее. Она затевает впечатляющий вопль, но я перекрываю ей воздух.

Я гляжу ей в глаза. Она перепугана. Думает, я ее задушу. Душить ее я не собираюсь, но ей полезно так думать.

– Сколько? Последний раз предупреждаю.

Она пытается отдышаться.

– Три тысячи долларов. Больше, чем мой месячный заработок. Я решила, что ты, наверное, действительно сделал что-то ужасное. Извини. Ты мне нравишься. Просто мне нужны деньги…

– Где они собирались сесть в поезд и схватить нас?

– В Филадельфии.

– Сколько дотуда?

– Меньше двадцати минут.

– Где можно будет выйти?

– Нигде.

– Должен быть какой-то способ…

Гляжу в испуганные карие глаза Джинни.

– Нет, до Филли остановок не будет, – говорит она. – Мы идем со скоростью шестьдесят миль в час. Со скорого поезда не спрыгнешь.

Отпускаю ее. Беру себя в руки.

– Ничего, что-нибудь придумаю, – обещаю я. – А вместе со мной можешь распрощаться со своей наградой. Ищи себе другой легкий заработок. Да, и еще, Джинни. На твоем месте я бы унес ноги, как только поезд придет в Филадельфию. Люди, которые ищут меня, не склонны прощать. Когда они поймут, что меня нет, то найдут тебя, чтобы выяснить, кто меня предупредил. У них есть такая штука, которая называется «свежевание нервов», – говорят, очень неприятно. Счастливо тебе побегать, – впрочем, тебе не впервой.

Она глядит на меня. В глазах отчаяние.

– Погоди. Возьми меня с собой. Я тебе пригожусь. Не оставляй меня одну.

– Извини, – говорю я ей, – поболтал бы с тобой еще, но мне пора бежать.

11

Ужин. Вагон-ресторан набит битком. Пассажиры, развернув газеты, открывают коричневые пакеты, достают бутерброды и жуют, просматривая колонку новостей. Молодые мамы кормят детишек из бутылочек.

Мы с Джиско пытаемся унести ноги из этого чертова поезда. Времени в обрез. В вечерней мгле перед нами мерцает Филадельфия. Объявляют, что через двадцать минут будет станция «Тридцатая улица». У меня сильнейшее подозрение, что, если мы немедленно не найдем способ удрать, в Городе Братской Любви нас ожидают адские муки.

Двадцать минут и сколько-то секунд. Уже девятнадцать.

Не надо мне напоминать. Может, собаки и не носят часов, но приближение катастрофы мы чувствуем прекрасно. Сюда!

Стоим в тесном пространстве между двумя вагонами. Свечу фонариком. На крышу ведет черная железная лесенка.

Что ты стоишь?!

Не люблю по ночам на сильном ветру лазить по узким железным лестницам на крыши скорых поездов.

Выбора нет, старина!

Не называй меня так.

Восемнадцать минут, старина. Лезь уже!

Вцепляюсь в лесенку. Начинаю лезть наверх.

Ступенька за ступенькой. Холодный осенний ветер так и хлещет. Сорок плетей. Хрясь. Хрясь. Бьет в лицо, рвет одежду, отдирает пальцы от лестницы. Вцепляюсь изо всех сил.

Не останавливайся.

Тебе легко говорить. Почему на мою долю достается вся грязная работа? Если собаки и вправду такие молодцы, почему мы до сих пор ни разу не оказались в ситуации, в которой ты бы…

Давай лезь. Семнадцать минут.

Лезу. Добираюсь до крыши и каким-то чудом подтягиваюсь. Никогда раньше не бывал на крышах поездов. Что-то в этом есть. Так и чувствуешь, как он под тобой мчится. Словно скачешь 85 верхом на гигантской сверхскоростной лошади. Мимо пролетают фермы. Наверное, проезжаем дальние пригороды. Отдельные двухэтажные домики. Огни. Дети делают уроки. Там и сям жутковатые озера тьмы. Поля? Парки? Вдоль рельсов стоят кучки высоких деревьев – как будто секретничают. Ветки перечеркивают луну.

Быстрее.

Снимаю ремень. Опускаю его Джиско.

Цепляйся, болтун.

Вцепляется зубами повыше пряжки. Пытаюсь втянуть его наверх. Все равно что тащить двухсотфунтовый мешок картошки на отвесный утес.

От лап никакого проку. Ну почему собаки не лазят на скалы?

Собаки обладают множеством способностей, которых у человека нет. Я же тебя не спрашиваю, почему ты ничего не чуешь, правда? Я же тебя не спрашиваю…

Ладно, ладно, понял. Но тебе не мешало бы пропустить хотя бы несколько обедов…

Я только что пропустил и обед, и ужин. Если пропущу еще и завтрак, придется обглодать твою тоненькую ножку.

Втаскиваю пса на крышу. Теперь мы стоим бок о бок на крыше поезда, и это меня радует. Не радует то, что отсюда никуда не денешься. По сторонам рельсов что-то не видно удобных мягких стогов, куда можно было бы прыгнуть. И на поворотах поезд не притормаживает, так что тензор энергии-импульса нам решительно не благоприятствует. Если не знаете, что это такое, посмотрите в словаре, только потом, не сейчас. Сейчас нам нужно унести ноги с этой колымаги.

Вдали на облаках неестественно яркое зарево. Филадельфия?

К сожалению, мне кажется, что ты в кои-то веки прав. Четырнадцать минут. Сейчас или никогда.

Никогда. Если мы спрыгнем на такой скорости, то разобьемся.

Если не спрыгнем, нас убьют.

Попробуем сбежать на вокзале.

Ты не понимаешь, с кем имеешь дело.

Потому что ты ничего мне не рассказываешь.

Мальчик мой, я хочу сказать тебе одну вещь.

Ну?

Туннель.

Что? Где?

Псина шлепается на брюхо и пригибается.

ВОТ!

Я успеваю распластаться по крыше, как раз когда поезд исчезает в черной пасти туннеля. Зазор совсем небольшой. Ощущение такое, будто туннель решил подстричь меня наголо. Изо всех сил вжимаюсь в закопченную сталь. Уткнулся носом в холодный металл. В тесном пространстве грохот колес усиливается стократ. Как будто меня сожрала и переваривает чья-то темная голодная утроба.

Что-то мне это не нравится.

И мне тоже. У собак очень чувствительные уши.

Но вот туннель позади, и мы снова оказываемся на открытом воздухе и в относительной тишине лунного вечера.

Брр, какой был кошмар.

Из огня да в полымя, как говорите вы, люди.

То есть?

Филадельфия.

Город видно вдали. Очертания домов на фоне неба. Высотные здания мчатся навстречу.

Черноту прорезает золотая лента. Лунный свет на воде. Река. Прямо по дороге. Единственный шанс.

Собаки ведь умеют плавать, да?

Не просто умеют! Они одни из лучших пловцов, созданных природой. А как мы ныряем! Интересно, вода очень холодная?

На твоем месте, блохоловка, я бы думал об этом в последнюю очередь.

Поезд подъезжает к старому железнодорожному мосту, который прочен только на вид. Мы на крыше чувствуем, как мост мерно сотрясается. Темная вода поблескивает всего в тридцати футах внизу, но отсюда это расстояние кажется бездной. Въехали на мост. Уже на середине.

Я делаю три шага и спрыгиваю. Инерция поезда отбрасывает меня далеко вперед. ААААААА! Размахиваю руками. Пытаюсь полететь. Полное фиаско. Падаю в темноту.

Джиско падает рядом. Он тоже не в восторге. Собачий ужас. Визжит. ВААА! ВАААА! Не самый приятный звук.

Слушай, колтун, если мы тут пропадем, знай, что ты – самое приятное в моей жизни за последние два дня, что, конечно, немного…

Спасибо, старина. Взаимно.

Плюхаемся в воду. Не самая чистая река на свете. Зато, наверное, самая холодная. Удар о поверхность – словно прямой в челюсть. Почти что нокаут. Не успел оглянуться, как оказался глубоко-глубоко под поверхностью, и звезды превратились в далекие иголочные острия. Учтите, что иголки эти ледяные. Ледяная вода мгновенно меня отрезвляет. Вообще-то еще только конец октября. Почему же здесь холодно, как в Ледовитом океане?

Отчаянно барахтаюсь. Выныриваю. Отплевываюсь.

Выбрался, значит. А я уже думал, придется нырять и искать тебя на загаженном дне.

Спасибо за заботу, но я что-то не заметил, чтобы ты тут наматывал круги и высматривал меня. Кстати, ты где?

На берегу. Вода сегодня холодновата.

Гребу, пока не чувствую ногами дно. Выползаю на ил и гальку. Икаю, кашляю, давлюсь. Несколько раз вдыхаю ледяной воздух. Ощупываю себя. Руки-ноги шевелятся. Зубы вроде все на месте. Получилось!

Встаю. Дрожу. Нужно как можно скорее найти кров и пищу, не привлекая к себе внимания.

Согласен. Могу тебя порадовать. Впереди огни. Голоса. Какая-то компания. Может быть, пикник.

Отлично.

Должен тебя расстроить. Кто-то целится в нас из пистолета.