Текст книги "Огненный шторм"
Автор книги: Дэвид Класс
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
49
Наверное, произошла ошибка. Сеть оранжевая, а рыба внутри – нет. Ни костистых голов, ни больших глаз. То есть, конечно, у некоторых все это есть. Там и сям в просторной темной сети вспыхивают ярко-оранжевые пятна.
Это не улов, а прилов. Целый автобус прилова. Тонны другой рыбы, кальмаров, осьминогов, ракообразных, кораллов, актиний, – невероятная пестрота и разнообразие. По сути, у вываленной на палубу поблескивающей груды морских тварей есть только одно общее: все они или умерли, или умирают.
Эко пыталась научить меня телепатическому общению с животными, но раньше у меня это совсем не получалось.
А теперь за долю секунды неизвестная потайная дверца в мозгу взяла и распахнулась. И я все слышу. И чувствую. Не спрашивайте, как можно почувствовать звук или мысль, – у меня это получается так же, как чувствуешь всем телом раскат грома. Слышу – и меня бросает в дрожь, а лопата падает на палубу.
По палубе ледяным ветром проносится холодный СТОООООННН чистой первобытной боли. Я никогда раньше такого не слышал, но почему-то точно знаю, что это – агония миллионов живых существ, которых оторвали от рифа, втиснули в трал и которые теперь умирают от резкого перепада давления.
Потайная дверца захлопывается с той же быстротой, с какой открылась, и я резко разворачиваюсь.
Спасибо Эко. Предчувствие удара, даже когда я ничего не вижу. Кулак прилетает из-за моей спины, и, резко повернувшись в последнюю секунду всем телом, я избегаю самого неприятного. Это Одноглазый Старпом – в прескверном настроении.
– Кончай пялиться, бери лопату и работай!
Я и работаю. И работа эта невеселая.
Солнце стоит прямо над головой и жарит тонны прилова, который я пытаюсь поскорее сбросить обратно в воду. И при этом кажется, что гора морской живности расползается, разливается, плавится.
Самые тяжелые и опасные – коралловые ветви, которые попали под грузила и раскрошились. Коралловые осколки всегда острые, но одна разновидность – ее матросы называют жгучими кораллами – и вправду обжигает при прикосновении.
Меня шатает на скользкой палубе, когда я всаживаю лопату в гору прилова. Десять раз, потом сто, потом тысячу отношу к борту по двадцать фунтов и вываливаю обратно в океан.
Я стараюсь не смотреть на лопату, не глядеть на то, что там шевелится и мучается. Но иногда это невозможно. Часто приходится разделить то, что переплелось друг с другом или перемешалось в сети.
А для этого надо смотреть.
Растаскиваю коралловые ветви, перепутанные, словно хворост. В них забились осьминоги и угри: существа, привыкшие жить в пещерах, искали знакомое убежище от неведомой силы, которая тащила их к небесам.
Актиний, морских звезд, мидий и губок приходится отрезать острием лопаты – иначе эти умирающие комья не удалось бы сбросить за борт.
А еще в сеть попались глубоководные омары и крабы. Некоторые до сих пор цепляются клешнями за оранжевый нейлон, словно сражаются с загадочным недругом.
Атлантических большеголовов попалось немного, их забирают в трюм и обрабатывают на конвейере. Филе замораживают, а головы, хвосты, хребты и потроха сваливают в дренажную систему, которая их перемалывает и алой пеной выбрасывает в кильватер. За кораблем на четверть мили тянется свита из хищных птиц – пируя в кровавом тумане, они громко галдят.
Слушая алчные крики пирующих птиц и усердно делая свою работу, черную во всех смыслах слова, я начинаю понимать, почему капитан назвал свой корабль плавучей фабрикой смерти.
Рыба, попавшая к нам в сеть, тоже по большей части не атлантический большеголов. Этих рыб на палубе тысячи, чешуя у них горит всеми цветами радуги. Глаза у них выпучились, а животы полопались из-за перепада давления. Выпавшие потроха на солнце сразу начинают вонять.
А ужаснее всего то, что в сеть попались и крупные морские животные. Вот мертвый дельфин. Дельфины дышат воздухом, а этого, наверное, затащило в сеть, когда он нырял, а потом трал опустился на дно, и дельфин утонул. Оттаскивая его за спинной плавник к борту, я касаюсь его кожи – нежной, словно дорогая роскошная замша, – и вспоминаю, что дельфины спасли меня, когда мы с Эко повстречались с шестижаберной акулой.
Кверху брюхом на палубе лежит гигантская морская черепаха, она шевелит лапами, из расколотого панциря хлещет красная кровь. Я беру черепаху за хвост и вместе с другим матросом тащу через всю рабочую палубу к аппарели.
Треснувший панцирь стучит о палубу и хлюпает – «пап, пап, пап». Шорты и футболка у меня в крови. Я заглядываю великану в глаза – и совершенно напрасно.
Я знаю, что морские черепахи растут медленно и живут очень долго. Сколько же лет этому Мафусаилу глубин? Двести? Триста? Сколько раз обошел он землю – лишь для того, чтобы в конце концов попасть в нейлоновую сеть «Лизабетты» и быть раздавленным тяжестью трала? Черепаха смотрит на меня, словно спрашивая: если вы не собирались ни съесть меня, ни оставить себе, зачем вы это сделали?!
Ответить умирающему великану мне нечего, и я швыряю его в море, и он тонет и скрывается из виду.
Целую вечность спустя я сваливаю в океан последнюю порцию прилова и бросаю лопату.
Ко мне подходит Джиско.
Что с тобой? Вид у тебя скверный.
Я и чувствую себя скверно.
Что случилось?
Вместо ответа я бегу к борту, и меня рвет.
50
За ужином завязывается унылый разговор.
Несчастные рыбаки. Платят им в зависимости от улова. Они расстроены. Боятся, что их обвинят в сегодняшнем фиаско с атлантическим большеголовом или даже уволят за это.
Кто их уволит? Не знаю. Не капитан.
Кто-то, кто стоит за капитаном, выше капитана, тот, кто дергает за ниточки. Кто-то, кого они так боятся, что даже по имени не называют.
На него они только намекают – шепотом. Для них он – Шеф.
– У меня друг работал на судне, где целой команде не заплатили ни шиша, – рассказывает один моряк, с отвращением глотая печально знаменитое рыбное жаркое Жака. – Шеф связался с капитаном по радио и заставил уволить всех до единого. Высадили в Нуакшоте, и все дела.
– Где это – Нуакшот?
– В Мавритании. Дыра дырой.
– Да уж, стоит Шефу услышать, что у нас сегодня было, и он нас просто огнем спалит, – нервным шепотом замечает другой рыбак.
Интересно, что это за загадочный Шеф, который палит рыбаков огнем и увольняет их целыми командами. А вдруг это то чудовище, которого отец велел мне остерегаться?
Матросы начинают пить. Пиво, виски, ром. Глотают пиво и что покрепче залпом. Голоса становятся громче, страсти накаляются.
– Вообще, если мы хотели добыть атлантического большеголова, надо было плыть за Новую Зеландию, – сердится чернокожий моряк.
– Ты же знаешь, там с этим строго, – возражает Ронан.
– Ну и что? Русские там промышляют – и нормально!
– Что да, то да. – Ронан кладет ложку и сплевывает на пол. – Господи, ну и отрава!
– Это лучшее рыбное жаркое в твоей жизни! – гордо объявляет Жак. – Я добавил в него нашу фамильную приправу!
– Отлил туда, что ли? – спрашивает Ронан.
Жак хватается за тесак.
– Еще одно слово, и я тебе язык отрежу!
– Хоть забуду вкус твоих помоев. – Ронан поднимается. – И нечего ножом мне грозить, понял?
– Это не нож, а тесак! Хочешь опробовать его на своей шкуре?
В ответ Ронан разбивает о ножку стола бутылку из-под рома. Дно отлетает, остается венчик зазубренного стекла – страшная «розочка».
Остальные матросы разбегаются в стороны, подальше от толстяка повара и высоченного ирландца, которые сходятся и начинают замахиваться друг на друга и делать ложные выпады.
– Я перережу твою вонючую глотку! – обещает Жак.
– Только подойди, толстяк, я тебя как рыбу выпотрошу!
Жак двигается с неожиданным проворством, но Ронан моложе и сильнее, и руки у него длиннее. Внезапно он бросается вперед и ударяет «розочкой» Жака в плечо.
Жак трубит, как раненый слон, а на синих татуировках проступает красная кровь. Он хватает скамью, которая весит фунтов двести, и замахивается. Скамья превращается в массивный таран и сбивает Ронана с ног.
Толстяк повар мгновенно прыгает на него, тесак описывает смертоносную дугу. Ронан в последний момент откатывается под койку.
Жак приседает и ползает вокруг койки, пытаясь до него добраться, тесак со свистом режет воздух. Ронана Жаку не достать, и тогда он поднимает кровать плечом – тяжелая железная конструкция встает на попа и рушится на пол с гулким звоном, а ирландец лишается прикрытия. Ронан снова пытается откатиться, но Жак загоняет его в угол. Тесак снова взлетает…
Гремит выстрел, и все прекращается.
Рука Жака буквально застывает в воздухе.
Мы все оборачиваемся.
На пороге стоит Одноглазый Старпом с пистолетом в руке и со свирепым выражением лица.
– Бросай нож.
– Этот ублюдок меня порезал… – робко возражает Жак.
Пистолет старпома нацеливается на кока.
– Если на этом судне кого-то и убьют, то это сделает или капитан, или я. Последний раз говорю: бросай.
Жак с крепким словечком разжимает пальцы.
– Я еще до тебя доберусь, – грозится он.
– Не доберешься! – рявкает старпом. – Кретины! Вы что, не знаете, что проливать кровь на рыболовном судне – это плохая примета?!
Суеверные матросы согласно кивают.
– А теперь все спать! – приказывает старпом. – Завтра будем тралить девственный риф!
Это команде нравится. Слышны крики «Ну наконец-то!» и «Вот это дело!».
Но старпом еще не закончил.
– Запомните, что я скажу, – предупреждает он, обернувшись в дверях. – Еще одна драка – и я всех уволю и найму новую команду, которой нравится ловить рыбу. Всем ясно? Ронан, ты меня понял?
– Я сейчас пойду спать, сэр.
– Жак?
– Я человек мирный, – рычит толстяк канадец. – Но вот когда всякие придурки проезжаются насчет моего буйабеса…
– Так вот как это называется! – кричит какой-то моряк. – А я думал, это слив в сортире!
Жак забирается на верхнюю койку, рассказывает по-английски и по-французски много интересного о наших мамашах и задергивает занавески.
51
Полутемная каюта. Воздух еще гудит от кровавой энергии драки.
Вокруг обеденного стола бушует нескончаемый покер. Игроки обмениваются мелкой монетой и крупными оскорблениями. Драк, однако, больше не затевают. К предупреждению старпома все отнеслись серьезно.
Я лежу – тяжелая работа на жаре совершенно меня вымотала. Джиско растянулся на полу под моей койкой. Койка Жака – прямо надо мной. Начинаю понимать, почему именно мое место оказалось свободным.
Толстяк повар битый час хлестал канадское виски и теперь громко ругается и похваляется. Иногда он кричит что-то мне – чтобы убедиться во внимании почтеннейшей публики.
– Такое сказать про мой буйабес! Ничего себе! А ведь мой дедушка работал у самого английского короля, да-да! Жалко, что приперся Циклоп с пистолетом. Я бы у этой нежити ирландской сердце-то и выдрал. Эй, парень, ты меня слушаешь?
– Спать очень хочется! – кричу я в ответ.
– Не знал он, с кем имеет дело! На ньюфаундлендского кока наезжать нельзя! Мы гордимся нашими фамильными рецептами, да-да! Ты знаешь, что мой дедушка работал на громадном судне, которое промышляло треску? Семьдесят человек замерзали на Большой Ньюфаундлендской банке, а мой дедушка один их кормил и согревал!
Он умолкает, и тогда снизу доносится телепатический скулеж Джиско:
Неужели этот шут будет похваляться вкладом своего семейства в уничтожение североатлантической трески?!
Я никак не могу разобраться в собственных чувствах. С одной стороны, нет ничего плохого в том, чтобы разок забросить сеть и чуть-чуть порыбачить. Но вид прилова, и запах, и столько бессмысленных смертей – от всего этого меня буквально тошнило. Поэтому я спрашиваю Джиско: что плохого в том, чтобы добыть немного трески?
Немного?! – взрывается он. Конец собачьему терпению. Наверное, дело в сегодняшней ловле. Сейчас я тебе все разжую, маяк безмозглости. Когда Большую Ньюфаундлендскую банку только обнаружили, рыбакам даже крючки были не нужны. Треску вычерпывали ведрами! И даже после того, как ее без устали ловили целых пятьсот лет, стаи были такие огромные, что лучшие ученые того времени считали их неисчерпаемыми!
– Хорошо было дедуле! – рокочет Жак. – Ньюфаундленд выстроен на треске! Люди на ней богатели! За нее вели войны!
И что же случилось с этими стаями трески? – спрашиваю я Джиско.
Человеческая изобретательность – вот что. Туда стали присылать из Европы громадные суда-фабрики, которые вылавливали сотни тонн трески в час. В мгновение ока от поголовья не осталось ничего, а десятки тысяч ньюфаундлендских рыбаков – вроде деда этого несносного хвастуна – оказались без работы!
Койка скрипит – Жак переворачивается на другой бок и продолжает свою пьяную тираду:
– Треска кончилась, и тогда мой отец стал китобоем! Это был поединок человека с левиафаном, парень, и человека надо было кормить! Папа готовил буйабес для голодной команды, которая вела славную битву с океанскими титанами, с гаргантюа морей!
Славную битву? – телепатически шипит Джиско. Теперь он будет похваляться ролью своего отца в уничтожении гигантских китов!
Словно в ответ на это обвинение Жак громко испускает ветры. А затем, воодушевленный музыкальностью собственных газов, заводит пьяную песню китобоев:
Эй, не зевай, молодцы-китобои, в море работа ждет,
Правь и не трусь, не зря за спиною яростный Горн ревет.
На ветер слов капитан не бросает, можно верить ему:
У побережья Перу кашалоты пенят крутую волну.
Он прерывается, чтобы хлебнуть еще виски.
Только послушай, как он бахвалится, как будто великим подвигом! Джиско в ярости. В анналах Данна нет более жестокого примера того, как один высокоразвитый, интеллектуальный вид пытался полностью уничтожить другой, чем тысячелетняя война гомо сапиенс с китообразными!
Промочив глотку, Жак снова с энтузиазмом заводит:
Вот наш гарпун вошел как в масло, а раненый кит нырнул,
Но вышел срок, и всплыл кашалот, и рукой капитан взмахнул.
Второй гарпун ударил зверя – гарпунный линь дрожал, как струна.
Кит нам задал жару, мы неслись на пару – не могла угнаться волна.
Это омерзительно. Слышать не могу.
А мне, честно говоря, кажется, что у него приличный голос.
Ты слова послушай! Это гимн во славу кровавой бойни!
Нет, во славу битвы, возражаю я. И тебе придется признать, что когда люди с гарпунами плывут на деревянных лодках сражаться с самыми большими животными на земле, в этом есть что-то героическое. Вспомни капитана Ахава и Моби Дика.
Джиско пинает меня лапой снизу.
Как мне надоела склонность твоего вида драматизировать и восхвалять, когда нужно каяться и оправдываться! В истреблении китов с начала до конца не было ничего благородного! Первыми на грани исчезновения оказались как раз мелкие киты – гренландские и горбатые – с их прекрасными песнями, куда как мелодичнее этой рифмованной похвальбы!
Тут Жак, как по заказу, разражается следующим куплетом:
Он гуденьем море наполнил, он нырял и метался, как черт,
Но мы не отстали и острою сталью взяли кита в оборот.
Вот тут он пустил кровавый фонтан, и это была победа.
Через десять минут окровавленный труп чайки слетелись отведать.
Ничего не могу с собой поделать – эта старинная морская сага мне нравится. Говорю Джиско, что песня все-таки про героические сражения…
Это была бойня, и ничего кроме бойни,настаивает разъяренная псина. Корабли гнались за китами во время брачных игр и уничтожали целые популяции, в том числе самок и детенышей. Истребив один вид китов, китобои переключались на другой.
Матросы кричат Жаку, чтобы он заткнулся. В знак протеста его голос становится только громче:
Внизу скребется Джиско – это он пытается зажать уши лапами.
Ну неужели никто не всадит гарпун в этого визгливого виновника кулинарных катастроф?
Жак делает колоссальный глоток виски. Когда он снова заговаривает, то у него заплетается язык.
– А еще мой дя… дядя Лео, парень. Лихой Лео! Сколотил состояние на добыче голубого тунца, ловил его для япошек. Плавучее золото – вот как Лео его называл!
Один из двух-трех самых быстрых и красивых видов рыб,добавляет Джиско. Японцы называли его «хонмагуро». Считали таким деликатесом, что истребили полностью. Последний кусочек голубого тунца попадет на палочки и в чей-то рот лет через пять.
– А теперь остались только мы с братом Митчем. Он у меня на ярусе работает, не где-нибудь! Бороздит антарктические воды – ловит чилийского каменного окуня!
Он так называет патагонского клыкача. Этот вид вошел в моду в ресторанах и за тридцать лет был полностью истреблен. Нет, я просто ушам своим не верю! Джиско ежится. Семейство этого болвана заслуживает того, чтобы его пустили на ворвань! А ярусы – это же сущий кошмар! Целые мили прочнейшей лески, к которой привязаны крючки с наживкой, – плавают себе в темноте и ловят, опутывают, топят все, что проплывает мимо!
– Хо-хо, бравые охотники на меч-рыбу! – рявкает Жак, и мне становится страшно – вдруг он сейчас опять запоет. – А ведь это Митч научил меня готовить. Варил наш фамильный буйабес, пока доблестные ребята втаскивали на борт свирепую меч-рыбу!
Пока вся меч-рыба не кончилась. Не говоря уже об альбатросах и других морских птицах, которые ныряли за приманкой, попадались на крючки и тонули, и о морских черепахах, которые запутывались в леске и гибли тысячами!
– Но сам я всю жизнь на траулерах – с тех пор, как научился писать стоя! Донная ловля, парень, – это славная жизнь. Весь мир посмотришь. Я даже у Флориды креветку промышлял.
Прекрасные кораллы вида лофелия. Их больше нет.
– Представь себе, я там был, когда эти рифы прочесывали! Ах, парень, донная ловля – это главное чудо рыболовного промысла! Докуда хочешь добираемся! Это традиция моего рода, это соленое семечко, из которого я пророс, и если какой-нибудь ирландский крестьянин, который слаще моркови ничего в жизни не видел, посмеет хвост задирать на гордого лабрадорского кока, я его на ремни порежу, как сделали бы папа и дедуля! Ну ладно, пора на боковую. Завтра тралим девственный риф! Вот это жизнь!
52
Темная ночь. Команда спит. Наверху Жак захлебывается пьяным храпом. Каждый его выдох – словно тупая бензопила по толстому стволу.
Ладно, Джиско. Давай выкладывай.
Что?
Почему мы здесь оказались?
Нас занесло штормом.
Ты украл лодчонку. У тебя крупные счеты к траулерам. И ты говоришь, что Пламенник как-то связан с океаном. Это ты все затеял и подстроил, да? Опять старая добрая игра в курицу и яйцо?
Ты мне льстишь. Откуда я знал, что мы не утонем во время шторма? Как я мог предсказать, что нас подберет именно этот траулер?
Не знаю, но я тебе не доверяю.
Возможно, сюда тебя привела сама судьба. Пророчество, что только ты сможешь спасти будущее. Непосредственно перед Переломом ничто не приносило океану больше вреда, нежели донная ловля. Логично, что судьба привела тебя именно на донный траулер.
А почему не на сейнер? Не на китобоец? Я только что выслушал твои проклятия в адрес самых разных рыболовных судов. Что такого особенно ужасного в траулерах?
Кого-то тут, помнится, тошнило от прилова…
Да, сегодня не самый приятный день. Но людям надо что-то есть. А ты, по-моему, считаешь, будто всякое рыболовство – это зло.
Нет. Не так. Все дело в методах.
Извини, Верховный Пес, я пытаюсь раскрыть сознание навстречу твоей пророческой мудрости, но мне что-то не верится, что толика человеческой изобретательности в применении к методам рыбной ловли оказала на мир такое роковое воздействие. Сети побольше? Лески подлиннее? Локаторы получше? Неужели это сыграло такую уж важную роль в общем порядке вещей?
В рыболовстве как таковом ничего плохого нет. Люди ловили рыбу тысячи лет. При этом они всегда думали, будто океаны бездонны, а запасы рыбы в них неисчерпаемы. Пока использовались примитивные методы ловли, так оно, конечно, и было. Но методы все совершенствовались. И лески становились длиннее, и сети больше, и поиски рыбы велись все точнее. Землю назвали Землей по ошибке – из космоса видно голубую планету океанов. Перелом тесно связан с опустошением этих океанов.
Лежу и пытаюсь все это усвоить. То, как Джиско это говорит, как он это объявляет – словно смертный приговор. То, как его большие, влажные, измученные глаза обводили палубу во время ловли. Лицо Эко в лунном свете на крыше. Глаза морской черепахи, которую я волочил по палубе.
Меня начинает здорово мучить совесть, хотя ничего плохого я не делал. Как будто я причастен к чему-то, чего я не одобряю, более того – к чему-то ужасному.
Но как же мне быть?
Каюта битком набита спящими рыбаками. Из самых разных стран. Никто из них не хочет губить мир. Они просто зарабатывают себе на хлеб. Надо мной храпит Жак. Кок на рыболовных судах в третьем поколении. Не слишком симпатичный человек, но на разрушителя миров не тянет.
А Джиско говорит, что это они во всем виноваты. Мы во всем виноваты. Я во всем виноват. И Эко тоже так думала – в каком-то смысле. Я помню, как она горевала. Как мучилась угрызениями совести. Как гневалась.
На нас. На наше время. На меня и на все, что со мной связано.
Вот почему они покинули свой мир и отправились сюда. Вот почему восемнадцать лет назад сюда отправили меня. Чтобы подготовить к этому моменту. К этому Перелому. И я начинаю понимать, что главное в любом переломе – это возможность направить судьбу или туда, или сюда.
Я тихонько выбираюсь из постели.
Что ты делаешь?
Сам пока не знаю.
Ляг! Тебя поймают! Если ты не знаешь, куда собрался, если у тебя нет четкого плана, – ложись немедленно! Это приказ!
Иди ты знаешь куда… Не могу этого больше слушать. Люди сделали то, люди сделали се. Если ты прав и сюда меня привела судьба, тогда чего ради? Давай хотя бы разберемся, куда именно мы направляемся и что тут происходит. Ну, ты со мной или нет? Или ты как Кассандра из греческих мифов, которая предсказывала катастрофы, а предотвратить их не могла? [21]21
Согласно древнегреческим мифам, Кассандра, дочь царя Трои Приама, обладала пророческим даром, однако боги сделали так, что ее пророчествам никто не верил.
[Закрыть]
Я бы с удовольствием тебе помог,заявляет псина, но я ослабел, не говоря уже о недоедании. А здесь так тепло и удобно.
Удобства принято безбожно переоценивать. Я намерен что-то предпринять. Аста ла виста, пока-пока, песик.
Ладно. Подожди минуту. Я по-прежнему убежден, что это чистой воды безумие, но ты вынуждаешь меня пойти с тобой.Пес выбирается из-под койки. Только давай не будем ничем рисковать. Если старпом с пистолетом увидит, как мы что-то вынюхиваем, он сделает из нас филе на конвейере.
