Текст книги "Вавилонские ночи (СИ)"
Автор книги: Дэниел Депп
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Дэниел Депп
Вавилонские ночи
А эту книжку – Джейкобу
Дочь Вавилона, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам!
Псалтирь, 136, 8
Поп-культура – это новый Вавилон, в который сейчас так мощно стекаются искусство и умы. Это наш ведущий театр секса, главнейший храм в глазах Запада. Мы живем в эпоху идолов. Языческое прошлое, так и не умершее окончательно, вновь пылает в наших мистических хит-парадах звездности.
Уведомление автора:
Проницательные читатели наверняка заметят, что автор до безобразия вольно обращается с Лос-Анджелесом, Каннами, Ниццей и тем знаменитым кинофестивалем, который ежегодно проходит сами знаете где.
В действительности автор вольно обращается буквально со всем, что ему в голову взбредет, в том числе и с желанием читателей отложить свое недоверие в сторонку и поскорее погрузиться в интересное чтение.
Например, на бульваре Сансет вовсе не существует агентства «Корен инвестигейшнз», а на рю д’Антиб в Каннах вы не найдете ресторанчика «Ле ван провансаль».
Также, насколько автору известно, в этом симпатичном средиземноморском городке нет никакой старой уксусной фабрики.
Не существует ни Анны Мэйхью, ни Андрея Левина, и, коли на то пошло, насчет членов каннского жюри автор тоже наврал.
Ни один из них не является реальной фигурой.
Ну хорошо, хорошо – почти не один.
Хотя в книгу, вопреки стараниям автора, все же просочилось несколько точных фактов, он убедительно просит представителей международного киносообщества оставить попытки видеть себя в каждом персонаже и впредь не наезжать на автора, столкнувшись с ним на какой-нибудь вечеринке. Еще раз повторяю: вы – это не вы, они – это не они и т. д.
С другой стороны, Кокто однажды сказал, что искусство – это ложь, которая говорит правду. В таком случае, я надеюсь, что книга, которую вы держите в руках, – грандиозная и наглая ложь.
ЧАСТЬ I
ЛОС-АНДЖЕЛЕС
ГЛАВА 1
Фотографии, изображавшие ее обнаженной, покрывали чуть ли не весь пол. Тридцать или сорок снимков формата восемь на десять, аккуратно прилегая друг к другу, краешек к краешку, образовали ковер, расстилавшийся перед ним. Волшебный ковер, здесь, наверху, в его убежище. Здесь, в его особом мире.
Это были компьютерные распечатки не Бог весть какого качества, всего лишь сканы с оригиналов, где бы эти самые оригиналы ни находились. Перека это не волновало. Он потратил две тысячи долларов и не один месяц, чтобы их отыскать. Он прослышал об их существовании и рыскал по Интернету – прямо тут, не покидая комнаты, – пока не вышел на человека, у которого они были. На парня из Сан-Диего. Перек не мог допустить, чтобы их прислали по почте на домашний адрес: маман обязательно приспичило бы взглянуть, что там, она бы отобрала у него пакет, вскрыла и принялась искать, нет ли там какой пакости, предназначенной для глаз ее сынули. Поэтому Перек сам поехал в Сан-Диего и расплатился с тем парнем. На обратном пути он то и дело трогал сверток, лежащий на пассажирском сиденье. Снова и снова.
Интернет – замечательная штука. Там можно найти что угодно, если очень постараться.
И вот теперь она лежала там, размноженная до бесконечности, кокетливо надувая губки, улыбаясь, пялясь на него, выставив напоказ сиськи, а на многих снимках присутствовало и То, что Там Внизу. От этого зрелища Перека подташнивало, но оно и возбуждало. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, а еще у него сводило желудок и в собственном Там Внизу появились незнакомые прежде ощущения.
Перек снял носки и медленно, как бы сомневаясь, вступил босиком в океан, сделанный из нее, поплыл на сделанном из нее же плоту. Он ощущал под ногами ее плоть, ее тепло просачивалось сквозь ступни и поднималось по всему телу. У него закружилась голова. Перек перевел дыхание и сделал еще один шаг. Между пальцев его левой ноги выглядывал сосок, а краешек правой ступни прижался к ее бедру как к телу возлюбленной. Переку показалось, что он вот-вот отключится. Вот-вот сойдет с ума.
Он не хотел этого. Он поклялся себе, что выдержит. Но все-таки сошел с фотографий и начал раздеваться, пока не стал таким же голым, таким же бесстыдным, таким же беззащитным, как она. А потом вернулся к снимкам и зашагал по ним – медленно, переступая с одного на другой, будто перебирался по выступающим из воды камням через бурную реку. Она хлынула в его тело мощным потоком наслаждения, устремившимся от пола и пронизавшим его насквозь, и Перек ощутил возбуждение, названия которому не знал, его Там Внизу заныло и отвердело, он опустился на нее, на бесконечное количество ее, и обнаружил, что едва может дышать.
Он подумал, не заняться ли Тем Делом… Он занимался этим иногда – после того как в магазин заглядывали кое-какие девчонки и дразнили его. Перек знал, что это мерзко и грязно, он ненавидел себя, когда такое случалось. Сейчас ему хотелось этого особенно сильно, распутные чертенята, поселившиеся в его теле, визжали, приказывая это сделать, но Перек упирался. Он боролся. Нет, твердил Перек. Нет, я не стану. С теми, кого любят, так не поступают, а Перек любил ее всем сердцем.
Взамен он поднялся на ноги и достал из ящичка бритву. Отцовскую опасную бритву с рукояткой слоновой кости и лезвием из золингеновской стали – единственную вещь, которую Перек успел взять после смерти отца, прежде чем мать выкинула все отцовское барахло и запретила сыну произносить его имя. Перек сделал маленький надрез на предплечье. Неглубокий, но в самый раз. Перек уже умел это делать – в последние годы он часто прибегал к такому способу, и теперь его тело представляло собой карту, исчерченную крохотными сморщенными шрамами. Какое-то время он наблюдал, как кровь медленно струится вниз по запястью и стекает в сложенную чашечкой ладонь, а потом принялся макать большой палец здоровой руки в кровь и, опускаясь на колени перед каждой фотографией, старательно ставить багровый отпечаток на каждой груди и между ног. Таким образом он прикрывал ее постыдную наготу и одновременно благословлял – прямо как те священники, которых теперь так ненавидела мать и которые когда-то касались его лба, говоря, что отныне все его грехи прощены. Сердце Перека отчаянно колотилось, руки тряслись, он боялся залить кровью все снимки. Он уже почти сошел на чистый пол, когда так и произошло – он не смог это остановить, его тело содрогнулось, и он вскрикнул. На сей раз он не почувствовал за собой вины, ведь он не сам это сделал, это сделала для него она – и это было великолепно. Этим подарком она показала, что тоже его любит.
Перек сел, взглянул на свою работу и преисполнился такой великой любовью, какую раньше и вообразить не мог. Даже в те дни, когда он любил Господа, ничего подобного не происходило. Перек знал, что должен продемонстрировать ей свою любовь. Он должен найти ее и сделать ей подарок.
Впервые за всю свою жизнь Перек испытал радость.
ГЛАВА 2
Кенни Кингстон стоял на верхнем ярусе «Беверли-Центра» в Голливуде, штат Калифорния, размышляя о Жизни, Любви и Болезни и о том, что все эти понятия значат для Америки начала XXI столетия.
Если точнее, он размышлял о генитальном герпесе. Сегодня утром у него случился рецидив, как всегда бывало в периоды стресса. Он почесал обтянутую джинсами промежность и обеспокоенно поежился. На востоке лимонного оттенка солнце озаряло розоватый лос-анджелесский горизонт – вид, не лишенный очарования, если, конечно, не задумываться об огромных количествах содержащихся в воздухе канцерогенов, которые и порождали всю эту красоту.
Чуть ниже среднестатистического калифорнийца, с немытыми светлыми патлами до плеч, Кенни был одет в черную футболку с изображением оленя – логотипа «Егермайстера». Джинсы он не снимал уже неделю, и они успели протереться на коленях. Шлепанцы «Биркеншток» на босу ногу позволяли заметить, что ноготь на большом пальце левой ноги поражен грибком. Кенни был очень похож на одаренного и абсолютно мертвого Курта Кобейна[2]2
Курт Кобейн (1967–1994) – американский музыкант, лидер группы «Нирвана», покончил с собой в возрасте двадцати семи лет.
[Закрыть], чем умело пользовался. Это сходство, а также то обстоятельство, что Кенни имел доступ к некоторым привлекательным химическим веществам, делал его популярным в определенных кругах.
На часах была половина восьмого утра, и принадлежавший Кенни зеленый «Порше», которому уже стукнуло двадцать лет, оставался единственной машиной, припаркованной на верхнем ярусе торгового центра. Кенни облокотился о невысокий бетонный парапет, оглядел раскинувшийся внизу город и закурил. Он где-то читал, что каждый третий местный житель непременно болен герпесом, что делает Лос-Анджелес рассадником этой заразы. Соответственно из десяти миллионов жителей округа Лос-Анджелес более трех миллионов являются носителями инфекции, и, наверное, около миллиона из них еще об этом не знает. А значит, если, конечно, ты не принадлежишь к племени завзятых аккуратистов, то можешь приехать в Лос-Анджелес здоровеньким, но уедешь уже наверняка с герпесом. Разумеется, когда ты уже заразился, перед тобой открывается целый мир секса без презервативов, поскольку множество бедолаг сочтут за радость, если найдут такого же больного партнера. Кенни даже вступил в клуб, где были упразднены все эти неловкие расспросы прежде чем трахнуться: «А нет ли у тебя?..» – потому что у всех это есть. Были и специальные сайты, позволяющие условиться о встрече он-лайн. Вообще за три года, прошедшие с того момента, как Кенни подхватил герпес, его круг общения невероятно расширился, а личная жизнь существенно обогатилась. До третьего курса он оставался девственником, зато теперь трахался вовсю. Кенни казалось немного странным, что он живет в мире, где больным быть выгоднее, чем здоровым, но кто он такой, чтобы жаловаться?
В лабораторию нужно было попасть к девяти. Он работал над проектом, который вот-вот зайдет в тупик, потому что Кенни никак не мог добиться нужных руководству результатов. К одиннадцати его куратор (и по совместительству тот самый человек, который финансировал его дипломную работу) уже снова будет на него орать, а член Кенни будет жечь так, будто купается в кислоте. Если так пойдет и дальше, в следующем году финансирование проекта прекратится, Кенни лишится каких бы то ни было доходов, легальных и не очень, а американская агентура недосчитается еще одного хитроумного способа отправлять на тот свет иностранных политиков. Кроме всего прочего, у Кенни застопорилась докторская диссертация по нерастворимым алкалоидам. Он всерьез нуждался в деньгах, которые были так близко.
Кенни обернулся поглядеть, как на стоянку въезжает большой черный «Линкольн Навигатор». Он не стал парковаться рядом с его машиной, а остановился посреди площадки, наплевав на разметку парковочных мест и словно совершая некий демонстративный акт. Впрочем, так оно и было. «Выход звезды на сцену, мать ее», – подумал Кенни. Он в последний раз затянулся и швырнул сигарету за парапет. Та приземлилась на капот чьего-то «Мерседеса», продолжая дымить.
Она не торопилась покидать машину, но когда все-таки вышла, зрелище того стоило. Юность ее уже миновала, но высокая белокурая женщина по-прежнему оставалась эффектной, и ее знаменитое тело казалось все таким же налитым и упругим. На ней были розовая шелковая блузка, подчеркивавшая волнующее движение груди при ходьбе, и дизайнерские джинсы, которые делали именно то, чего ожидают от дорогих дизайнерских джинсов. Туфли на шпильках придавали ей роста, хотя она и без них не была коротышкой. И солнечные очки – Господи, в такую-то рань. Она улыбнулась и направилась к Кенни – чисто амазонка. Она явно хотела произвести впечатление, и Кенни вынужден был признать, что это ей вполне удалось.
– Великолепный город, но только до тех пор, пока его жители не проснутся, – сказал Кенни. – Потом он становится дерьмом.
Она облокотилась на парапет между ним и стеной и притворилась, будто любуется видом.
– Все только и делают, что поливают Лос-Анджелес грязью, – возразила она. – А я люблю его. И всегда любила. – Она повернулась к нему лицом. – Я приехала сюда из Техаса, когда еще училась в школе и была чирлидером[3]3
Чирлидер (cheerleader) – член команды поддержки спортивного клуба.
[Закрыть]. Ну, знаешь, эти чирлидерские соревнования… Танцы с помпонами, все такие сосредоточенные, относятся к конкурсу так, будто от него зависит процветание страны. В общем, уезжать отсюда мне уже не хотелось. На хрен чирлидерство, на хрен Даллас. Я увидела жизнь в ее блеске. Увидела Фэй Данауэй, выходящую из «Спаго»[4]4
Фэй Данауэй (р. 1941) – американская кинозвезда, обладательница премии «Оскар», прославилась ролью Бонни в фильме «Бонни и Клайд». «Спаго» – один из фешенебельных ресторанов Лос-Анджелеса.
[Закрыть].
Она помолчала и снова принялась обозревать окрестности. «Ну давай, плети дальше свою байку», – подумал Кенни.
– Мы все выстроились у входа, чтобы поглазеть на звезд – вообще без понятия, что это за место такое. Я, пожалуй, и не знала тогда, что это ресторан. Просто место, куда ходят звезды. Стояли долго, таращились на входящих и выходящих и никого не узнавали, и тут – Фэй, мать ее, Данауэй. Вся из себя. Не выходит – выплывает. Даже посреди дня, заскочив перехватить гамбургер, выглядит на миллион долларов. Богиня! Подкатывает машина, оттуда вылезает парень и открывает перед ней дверцу. И – нет ее. А я стою там, перед входом в «Спаго», среди хихикающих девчонок, и ни одна из них не въезжает, кто перед ними только что прошел. А моя жизнь в тот миг изменилась. Я теперь знала, чего хочу. Я хотела стать такой же.
– Фэй Данауэй… – повторил Кенни. – Она же вроде старуха уже, нет? И с зубами у нее какая-то хрень. В «Бонни и Клайд» ее зубы смотрелись по-другому. Что с ними потом случилось? Вставные челюсти у нее, что ли?
Женщина уставилась на него.
– Мне кажется, Кенни, смысл истории от тебя ускользнул.
– А Монику Белуччи вы вблизи видели? Вот клевая телка!
– Слышала, что и зубы у нее в довольно приличном состоянии. Может, хочешь послушать про мосты во рту у Харрисона Форда?
Она сделала это по высшему разряду: подпустила шпильку, чтобы ты вспомнил, с кем имеешь дело. Кенни решил, что пора уравнять правила игры. Он направился к «Порше» и достал небольшую картонную коробочку размером с упаковку от наручных часов. Женщина заставила его стоять и ждать, а сама долго копалась в кошельке, будто никак не могла найти там деньги. Ему и раньше доводилось толкать товар звездам, и его бесило, что эта публика вечно ведет себя как перед кинокамерой.
Она вытащила пачку банкнот и сунула ему в свободную руку.
– Пересчитай.
Кенни положил коробочку на капот «Порше» и сосчитал наличность.
– Пять пятьсот.
Она снова полезла в кошелек и вынула еще одну пачку.
– Теперь шесть пятьсот.
Еще один нырок в глубины кошелька. Словно чайка пикирует за рыбой.
– Теперь ровно семь тысяч, – подытожила она, будто ждала, что ее в награду погладят по головке.
– Вы всегда так аккуратны? – поинтересовался Кенни.
Он вручил ей коробочку. Женщина осторожно открыла ее. Внутри был маленький флакон, покоящийся в гнезде из ткани. Она начала было вынимать его, но Кенни ее остановил.
– Эй-эй! Если хотите покрутить эту штучку в руках – крутите дома, не при мне. Это, дамочка, вам не «кока-кола», а соединение из пяти самых мерзких гребаных токсинов на планете.
– Мне казалось, ты говорил, что оно действует, только если проглотить?
– Я сказал «при попадании в организм». Стоит уронить пузырек, и он разобьется, а если хоть одна капля, какая-то одна несчастная капелька брызнет вам в глаз или на губу – всё, вам конец. Если попадет на кожу, нужно смыть как можно скорее. А если на коже порез – то кранты. Если есть хоть какая-то возможность проникнуть в организм – эта дрянь проникнет, уж будьте уверены, и вам останется максимум секунд пятнадцать. Такого количества хватит, чтоб прикончить человек тридцать – это если воспользоваться пипеткой. И сотню, если вы решите добавить эту штуку им в сок и немножко подождете.
– И действует это безболезненно, да? – Она задала этот вопрос в тысячный раз.
– Вы просто отключаетесь, – сказал Кенни. – Как будто кто-то вырубил свет. А потом отказывает нервная система, но только вы этого уже не чувствуете.
– Это точно? Откуда ты знаешь?
– Потому что, – ответил Кенни, – гребаное американское правительство оплатило испытания на человекообразных обезьянах, вот откуда. Я читал отчеты, они хранятся в лаборатории под замком. Нам, выпускникам, вообще-то не полагается копаться в этом дерьме, и если кто узнает, что я его спер, меня не то что засадят в Ливенворт[5]5
Федеральная тюрьма в штате Канзас.
[Закрыть], меня прямо под ним и закопают. Слушайте, я не хочу знать, зачем вам нужна эта штука. Мне на это плевать. Я только хочу закончить обучение и получить где-нибудь непыльную и безопасную исследовательскую работенку, не подохнув с голоду в ожидании, пока это произойдет.
– Точно не хочешь знать? – улыбнулась она.
– Травить крыс, – сказал Кенни. – Или долбаных кротов на заднем дворе. Или брехливую соседскую собаку. Вот для чего. Кстати, эта наша встреча была последней, больше не увидимся.
– О, думаю, с этим сложностей не будет, солнышко, – мечтательно произнесла женщина. – Никаких сложностей.
Кенни сел в «Порше» и уехал. Она еще постояла там с коробочкой, глядя на простирающийся внизу Лос-Анджелес и словно бы размышляя, передвинуть ли город куда-нибудь в другое место или оставить как есть. Потом вынула флакон из коробочки, выбросила защитную упаковку и аккуратно опустила порцию нейротоксина стоимостью семь тысяч долларов в свою изящную сумочку от «Гуччи».
ГЛАВА 3
Анна Мэйхью, оскароносица и бывший главный персонаж светских хроник, сидела в зале солидного ресторана в Беверли-Хиллз. Она думала о сиськах и заднице и о том, сколько еще дней жизни может себе позволить перед самоубийством. Крошечный флакон она вертела в пальцах как талисман. Почему-то от этих прикосновений ей становилось легче.
Это напоминало клиническое исследование, иначе не скажешь: она оглядывала зал, сидя за столиком в окружении пятидесяти с лишним богатеньких местных матрон. Дамочки, склонившись над салатами, обменивались сплетнями, а официанты-мексиканцы старались их обслужить с минимальными потерями. И зря старались. Дамы забрасывали их придирками, словно язычники, забрасывавшие камнями первых христиан. Бедняги трудились, склонив головы и избегая встречаться с клиентками взглядом – иначе тут же последуют вызов управляющего и жалоба на оскорбительное поведение. Все официанты как один были нелегалами, и поэтому им приходилось терпеть. Но если бы им каким-то чудом удалось переместить этот зал в Тихуану[6]6
Город в Мексике.
[Закрыть], уж они бы порезвились и устроили кровавую баню.
Анна довольно часто размышляла о самоубийстве. Оставалась только одна проблема – решить, когда. А пока в самые мрачные моменты ей нравилось перекатывать флакон пальцами – туда-сюда. Это помогало расслабиться, приятно было знать, что от смерти ее, возможно, отделяет всего несколько секунд.
– Знаете, а ведь Аттила – мой муж, – произнесла сидевшая рядом женщина.
– Что, простите?
– Аттила. Аттила Бояджан. Он был продюсером одного из ваших фильмов. Забыла, какого. Вы случайно не помните?
– Извините, нет.
– Ну и ладно, – отмахнулась госпожа Бояджан. – Это было так давно… Я бы спросила самого Аттилу, да он уже почти в полном маразме.
Госпожа Бояджан посмотрела на часы, встала и направилась к кафедре, установленной перед столиками.
– Дамы! Дамы!
Те прекратили ритуальное истязание официантов и одарили госпожу Бояджан своим вниманием.
– Спасибо вам, дорогие мои, что пришли, – произнесла госпожа Бояджан. – Стоит такая чудесная погода – ну разве это не лучшая весна за последние годы? – и все, конечно же, предпочли бы провести время на воздухе: поухаживать за садом или поиграть в теннис… Но я уверена, вы все восхищаетесь нашей сегодняшней гостьей, во всяком случае, я определенно восхищаюсь ею. Сегодня нам с вами посчастливилось встретиться с легендой, с одной из прекраснейших и самых влиятельных актрис (ах, говорят ли еще так – «актрисы», или теперь это называется «актеры-женщины»?) нескольких последних десятилетий.
Эти «несколько последних десятилетий» ее уязвили. Анна взяла себе на заметку: при случае как-нибудь отомстить стерве. Госпожа Бояджан стояла перед всеми в своем тысячедолларовом брючном костюме, а Анна тем временем изучала ее задницу – не так уж и плохо для женщины за пятьдесят. Подтяжка, разумеется, и, возможно, какие-то силиконовые вставки? Проблема с задницами в этом зале заключается в том, что среди них не найдешь ни одной вполне натуральной. С бюстами та же история. Если ресторан поджечь, все эти искусственные буфера и зады начнут таять, как Винсент Прайс в последней сцене «Дома восковых фигур»[7]7
Винсент Прайс (1911–1993) – американский актер. Одна из самых известных его работ – роль скульптора в фильме «Дом восковых фигур» (1953).
[Закрыть].
День не задался с самого начала. Анна переживала очередное обострение депрессии, которые с годами длились все дольше и дольше. Последнее грозило по длительности обскакать «голубой период» Пикассо[8]8
По-английски депрессия – blue period, дословно «голубой период». «Голубой период» в творчестве Пикассо длился с 1902 по 1904 г.
[Закрыть]. Выходя из душа, она внимательно изучила свое отражение в зеркале и вынуждена была признать, что лицо по-прежнему смотрится неплохо. Она не выглядела на свои годы, на свои сорок три. «Я вполне могу сойти за тридцатипятилетнюю», – заключила она, и это было весомое заявление, повторяемое ею уже восемь лет. Это приободрило ее, и она совершила отчаянный поступок: засунула карандаш под левую грудь. Он остался там как приклеенный. Анна немного попрыгала, но чертов карандаш не падал, держался, как опытный альпинист. То же самое она проделала с другой грудью – и с тем же результатом. И тут она допустила действительно серьезную ошибку, попытавшись повторить этот фокус с задницей. Господи Иисусе, да там можно было зажать батон колбасы и отправиться на пробежку. До сих пор она оттягивала вмешательство пластического хирурга, но ее час неумолимо приближался. Может, стоило прекратить эту канитель, расслабиться и благородно стареть? Денег хватало, необходимости сниматься уже не было. Она могла бы заняться благотворительностью, своим садом, а то и сесть за мемуары. Перед глазами промелькнуло видение – ее портрет в будущем: седые волосы и обвислая жопа. Ну нет, на хрен такую жизнь! Я должна оставаться на коне до конца. Я все же снялась в парочке хороших фильмов, которые запомнятся надолго. Сделаю это сейчас и не позволю себе состариться.
– Мы долгие годы восхищались ее творчеством, – вещала госпожа Бояджан в паре со своей силиконовой задницей, – она получила «Оскара» за лучшую женскую роль в фильме «Женщина из Барселоны» – как вспомню ту сцену с ее матерью, у меня до сих пор слезы на глаза наворачиваются, а у вас? – и еще, разумеется, она стала выдающимся примером для нового поколения, ммм… актеров-женщин. Итак, Общество ценителей искусства Западного Голливуда представляет вам… Анну Мэйхью!
Раздались аплодисменты, и Анна Мэйхью направилась к кафедре, чувствуя, как пятьдесят с лишним пар глаз сосредоточились на ее собственных слегка расплывшихся ягодицах.
– Спасибо вам, Ширли, – произнесла Анна на всю аудиторию, – за такое теплое вступление. Также я хотела бы поблагодарить Общество ценителей искусства Западного Голливуда за приглашение. Понимаю, как трудно оставаться в четырех стенах в такую чудесную погоду, но я бы хотела поговорить с вами о том, что мне особенно дорого.
Анна продолжала говорить, а госпожа Бояджан сверлила ее взглядом и вдруг заметила маленький флакон, оставленный актрисой рядом с тарелкой. Он был похож на пробник духов, вероятно, что-то французское и дорогое. Госпожа Бояджан слегка наклонилась вперед и принюхалась. Ничего. Какая досада!
– Если бы кто-то предложил не заботиться более о Мемориале Линкольна в Вашингтоне или бросить на произвол судьбы картины в нью-йоркском Метрополитен-музее, чтобы те пришли в упадок и исчезли с лица земли, мы бы все ополчились против этого, не правда ли? Ведь подобного нельзя допустить. Поднимется волна народного гнева, никому и в голову не придет позволить, чтобы погибло национальное достояние.
Госпожа Бояджан продолжала улыбаться и почтительно поглядывать на Анну, а сама тем временем легонько толкнула флакон пальцем. Тот покатился по скатерти, но к радости госпожи Бояджан не добрался до края стола и не упал. Она снова протянула к нему руку.
– Однако неприглядная истина состоит в том, что именно это мы и делаем. О нет, конечно, не по отношению к Мемориалу Линкольна или Метрополитен-музею, а по отношению к нашему достоянию здесь, в Лос-Анджелесе. Сотни зданий, великолепные произведения искусства, построенные в эпоху, которую можно назвать не иначе как Золотой век Лос-Анджелеса, то есть в начале XX столетия, постепенно разрушаются прямо на наших глазах, их сносят, чтобы…
Анна заметила, как госпожа Бояджан взяла флакон, и ее желудок ухнул куда-то в район сфинктера. Зрение ее слегка затуманилось, она уже живо представляла себе конец света, по крайней мере, для пятидесяти с лишним домохозяек из Беверли-Хиллз, троих официантов-мексиканцев и одной видавшей виды актрисы с обвисшей задницей. Анна попыталась продолжить свою речь.
– Чтобы… ммм… построить на их месте торговые центры и рестораны быстрого питания. Они… эээ…
Она чувствовала, что все пошло вкривь. Госпожа Бояджан, прищурившись, рассматривала флакон. Цвет был странный. Она определенно раньше не сталкивалась с такими духами.
– Они… эээ… они… – «Да положи ты флакон на место, тупая сучка, только ради Бога не открывай». – Ежегодно десятки памятников архитектуры сносятся, чтобы освободить место для строений, которые не просто не доставляют глазу ни малейшего эстетического удовольствия, но разрастаются как злокачественные опухоли…
Госпожа Бояджан понюхала флакон и едва поборола искушение открыть его и вдохнуть запах содержимого. «Меня сейчас стошнит», – подумала Анна. Она продолжала говорить, спотыкаясь и торопясь приблизить конец речи.
– …не добавляя ничего к естественной красоте, которая дарована нам, жителям Южной Калифорнии, природой. И сегодня я здесь для того, чтобы попросить вас…
«Она наверняка не будет против, если я разок понюхаю», – сказала себе госпожа Бояджан и принялась откупоривать бутылочку.
– ГОСПОЖА БОЯДЖАН! – завопила Анна.
Госпожа Бояджан от неожиданности уронила флакон. Тот упал ей на колени, зацепился за складку ткани. Она испытала невероятное облегчение.
– …и остальных членов Общества ценителей искусства Западного Голливуда оказать мне и моим друзьям содействие в нашем стремлении спасти как можно больше замечательных старых зданий. Спасибо вам.
Госпожа Бояджан в полном одиночестве встала и захлопала в ладоши, словно хотела устроить ненасытной шлюхе – ведь Бог свидетель, Анна Мэйхью с кем только не спала! – свою личную миниовацию. Она позволила флакону упасть на ковер. Оттуда тот скатился на пол, это все чертовы латинос виноваты.
Анна метнулась к столу. Флакон исчез. Во всяком случае, в руках у долбаной старой коровы его уже не было. Она наверняка стащила его и теперь откроет, когда доберется до дома, и тогда она сама, ее маразматический муженек-продюсер, их горничные, садовники, кошки и шарпеи – все они встретятся на небесах, причем относительно скоро.
– Очень воодушевляющая речь, – сказала госпожа Бояджан и снова направилась к кафедре. – Спасибо Анне Мэйхью, она напомнила о нашем главном долге. Всем нам, жителям этого города, следует беречь наше архитектурное наследие.
Анна лихорадочно озиралась. Она заглянула под стол, прекрасно отдавая себе отчет, что присутствующие недоуменно пялятся на нее, но сейчас ей было не до того.
– Давайте еще раз поаплодируем Анне за хорошую работу!
Наконец она его разглядела – этот кусочек армагеддона – между столиками в полутора метрах от себя. Анна почувствовала огромное облегчение, но вдруг заметила, что один из официантов с блюдом омаров под соусом на подносе вот-вот наступит на заветную бутылочку.
В жизни бывают поворотные моменты, и Анна поняла, что наступил как раз один из них. Она бросилась к флакону, плашмя рухнула на ковер и в последний миг успела схватить крошечную бутылочку. Официант-мексиканец налетел на нее, тоже упал, и кусочки ракообразного из штата Мэн и брызги висконсинского соуса полетели к окнам зала. Анна и официант освободились друг от друга, причем последний с горечью осознал, что в этот момент лишился работы, а Анна испытала радость – ведь она подарила половине членов Общества новую жизнь.
– Боже мой, – причитала госпожа Бояджан, наблюдая, как Анна поднимается на ноги. – Ох уж эти официанты…
– Я сама виновата, зацепилась каблуком за скатерть, – сказала Анна. – Так глупо…
– Они просто не могут их постелить как следует, – заявила госпожа Бояджан. – Эти люди даже на стол накрыть не умеют. Вы не ушиблись?
– Все отлично, спасибо.
– Не могу не сделать комплимент чудесному аромату ваших духов. Можно полюбопытствовать, чем вы пользуетесь?
– Это «Танатос», – ответила Анна.
– «Танатос»? – переспросила госпожа Бояджан. – Какое странное название. Но запах потрясающий.
– Да, – сказала Анна. – Убийственный.
– Ах, как это мило, – заметила госпожа Бояджан.
Еще некоторое время Анна потратила на обязательный приторный обмен любезностями – в конце концов, она ведь облегчала кошельки матрон ради благого дела, – но на уме у нее было только одно: поскорее выбраться из зала, выйти на улицу, оказаться в машине, а потом и дома. Она торчала там, отвечая на одни и те же дурацкие вопросы, которые ей задавали годами, кивая, будто происходящее ее хоть сколько-нибудь волнует, и демонстрируя дорогостоящие достижения стоматологии, в которые она вложила немало денег. Наконец наступило затишье, она пожала руку этой стерве госпоже Бояджан и направилась к дверям. Чандлер, ее водитель, ждал напротив выхода. Она надела солнечные очки, забросила на плечо конец шарфа фирмы «Эрме» и рванула напрямик к машине. Кто-то остановил ее на полдороге, твою ж мать, – это была одна из тех богатеньких дамочек, пришлось отвечать на очередной дурацкий вопрос. Тут кто-то неуклюже налетел на Анну, и она поспешила скрыться, чтобы избавиться от разговоров. Одарив публику последней улыбкой, она запрыгнула в черный «Навигатор» и захлопнула дверцу. Наконец в безопасности.
– Куда теперь? – осведомился Чандлер. Это был крупный и симпатичный чернокожий мужчина, этакий Ромео, обрюхативший ее молоденькую горничную с Пиренейского полуострова. Анна должна была уволить одного из них, но Чандлер ей нравился, поэтому, чтобы оставить его, ей пришлось выплатить португалочке выходное пособие в размере полугодового жалованья. Анна завидовала горничной и иногда, подвыпив, думала, а не взобраться ли ей самой на пик Чандлера. Ей доводилось совершать и куда менее достойные поступки. Но тогда ей все-таки пришлось бы его уволить.
– Думаю, домой, – ответила Анна. – Пам там?
– Хотите, чтобы я позвонил и проверил?
– Нет, к черту. Просто отвези меня домой.
Анна откинулась на спинку сиденья, сделала глубокий и расслабляющий, согласно йоге, вдох – так учил ее инструктор по аюрведе, гей из Бруклина. Она сняла солнечные очки и стянула с шеи шарф. Шелк скользил меж пальцев, но потом они за что-то зацепились. Анна пригляделась. Почти половина шарфа была аккуратно рассечена надвое. Вот досада, ей так нравился этот шарф. Она попыталась вспомнить, где могла его порвать. Он все время был при ней. Потом она припомнила столкновение на тротуаре и подумала, что, как это ни глупо, но такая прореха, точнее разрез, мог образоваться только тогда. Анна велела Чандлеру притормозить, срочно притормозить, что он и сделал, а потом наблюдал, как она извергает из себя салат и омара «Термидор» на обочину перед клубом «Дом блюза».
