Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

26
Лондон, любовь, жизнь

Каждое утро обитатели приюта проверяли, не появилась ли на доске объявлений новая информация о предоставлении жилья. Вам могли выделить где-нибудь комнату или квартиру, что позволяло по крайней мере выбраться из приюта отчаяния, и вот две недели спустя в списке кандидатов на переселение оказалось имя Сары. Я очень обрадовалась за нее и малышку, но в то же время мне было грустно, поскольку это означало потерю близкой подруги и наставницы – не говоря уже о комнате, которую мы превратили в свою отдушину.

Услыхав новость, Сара расплакалась. Вереница людей, в том числе и персонал приюта, потянулась к ней с поздравлениями. Сара пробыла здесь так долго, что все знали и любили ее. Но как только они с маленькой Ташаной уехали, настроение у меня снова упало. Я отправилась повидать моего доброго врача, и он договорился, чтобы меня приняли в Медицинском фонде помощи жертвам пыток. Он был уверен, что там смогут мне помочь.

На обратном пути из офиса врача я задержалась в небольшом парке. Стоял солнечный день, парк был красивый, вход бесплатный. Я лежала на траве, смотрела в небо, думая о доме, и меня сморил сон. А когда я проснулась, почти рядом со мной на траве сидели мужчина и женщина. Они обнимались и непрерывно целовались, теребя друг на друге одежду.

Сперва я не могла даже смотреть на них, затем не могла оторвать от них глаз. Я удивлялась, отчего они не делают этого в уединении собственного дома. Неужели не стесняются? Что же это за страна, где люди так ведут себя на публике? Многие здешние традиции и привычки казались мне странными. Я их просто не понимала.

* * *

Женщина, принявшая меня в Медицинском фонде, была очень любезна и приветлива. Мне пришлось рассказать ей свою историю в мельчайших подробностях. Она спросила, нельзя ли взглянуть на шрамы, и я показала, где солдаты резали и прижигали меня. Эта женщина приняла все так близко к сердцу, что осмотр не смутил меня. Она сказала, что займется моим делом. Я должна приходить к ней каждую неделю. Мы будем обсуждать мои проблемы, и она попытается помочь мне.

Она заверила меня, что я могу рассказывать ей все, что захочу. Что же касается практической стороны вещей, она поговорит с моим врачом об антидепрессантах, которые мне назначили, и подыщет университетские курсы – чтобы я снова начала бывать на людях. Мне необходимо общение, мне нужно опять работать головой. Нужно восстановить уверенность в себе, найти смысл жизни. Разумеется, я понимала, что она права, но если бы все было так просто.

Я записалась на курсы английского языка в местном колледже неподалеку от приюта. Дважды в неделю ходила в Медицинский фонд. И время от времени встречалась со своим адвокатом. Всякий раз Лондон поражал меня: до чего же странное место! Никто никогда не здоровался. Казалось, люди не общаются даже с соседями и вместо лиц у них застывшие маски. Ничего похожего на спонтанное тепло, к которому я привыкла у себя в деревне.

Всякий раз, сбиваясь с пути, а это случалось нередко, я старалась обратиться к пожилому человеку, который помог бы мне найти дорогу. У пожилых, по крайней мере, обычно находилось для этого время. Молодые же вечно куда-то спешили – бежали, бежали, бежали. Старики весьма охотно останавливались поговорить. Я поняла, что многие из них одиноки – даже более одиноки, нежели я. У меня здесь не было семьи, но я могла поболтать с соседями в приюте.

Однажды я набрела на пожилую даму, сидевшую на скамейке в парке. Мы разговорились, и она рассказала мне о себе. Она жила одна в большом доме. У нее было четверо детей, но они выросли и разъехались. Время от времени они звонили, но приезжали только на Рождество и в дни рождения. Я сказала ей, что наша традиция не позволяет оставлять родителей жить в старости одних. Мать носила тебя девять месяцев и с младенческих лет растила тебя. Отец защищал тебя. Нужно дорожить ими и уважать их преклонный возраст. Когда я закончила, у пожилой дамы стояли слезы в глазах.

Через четыре месяца жизни в приюте я наконец увидела свое имя в списке подлежавших переселению. Меня отправляли в Ньюкасл – мне объяснили, что это город на севере Англии, – а перед этим из приюта отчаяния перевели во временное общежитие в Хрустальном дворце[17]17
  Crystal Palace – район в южном Лондоне, названный так из-за находившегося там до 30 ноября 1936 года стеклянного выставочного зала.


[Закрыть]. Но в запланированный день я никуда не поехала из-за желудочной инфекции. Я по-прежнему неправильно питалась, и теперь меня непрерывно рвало.

В общежитии я провела две недели. В будни там было пустынно, поскольку всех развозили по различным местам назначения. В выходные же приют бурлил – поступала новая партия беженцев на распределение. Кроме меня там оставалась только одна девушка, которая, как и я, была слишком больна для дальнего переезда. Мы с ней окрестили это место «Призрачный приют».

В конце второй недели привезли очередную партию. Среди новоприбывших оказался человек, в котором я признала загава. Мы разговорились; его история была душераздирающей. При каждой возможности я пыталась выяснить что-нибудь о Шарифе, но пока безуспешно. Я спросила этого человека, не слыхал ли он о мужчине из племени загава, которого разыскивает его жена-врач.

Он сказал, что ничего такого не слышал, но предложил позвонить в группу поддержки общины загава в Ковентри. Они могли что-то знать.

Я сообщила ему свое полное имя и имя Шарифа. Он позвонил, обменялся с кем-то парой реплик, и его лицо расплылось в широкой улыбке. Кивнув мне, он снова улыбнулся и нацарапал что-то на листке бумаги. Это был номер мобильного телефона Шарифа. Группа в Ковентри знала все о нем и обо мне. Они просто не могли выяснить, где я нахожусь и как свести нас.

Дрожащей рукой и с трепещущим сердцем я набрала номер Шарифа и услышала его голос.

– Алло. Алло.

– Шариф? Шариф? Это ты? Это я, Халима. Это твоя… твоя жена.

Мне было так странно произносить это слово – «жена». Я не чувствовала, что и вправду замужем. Я знала, что замужем, но до сих пор этот факт никак не влиял на мою жизнь.

– Ого! Халима! С приездом. С приездом. Когда ты приехала? Как ты меня нашла? Я так счастлив – я искал тебя повсюду.

– Рада тебя слышать, – застенчиво сказала я. – Где ты?

– Это место называется Саутгемптон[18]18
  Крупнейший город графства Хэмпшир.


[Закрыть], – засмеялся он. – А где оно, неважно. Сама скоро увидишь. А ты сейчас где? Я к тебе приеду!

Шариф пообещал, что отправится в Лондон следующим утром. Мы встретимся в приюте и проведем день в городе. И если нам повезет, этот день на исходе сентября даже будет солнечным.

Утром я стояла у входа в приют, с волнением ожидая встречи с мужем. Ясное синее небо над головой казалось знаком, что мои молитвы о хорошем дне услышаны. Но мне было тревожно, так тревожно. Интересно, он знает? Знает ли Шариф? Увидит ли он меня насквозь, заметит ли шрамы, оставленные насильниками? Почувствует ли мой страх, мой стыд, мое ощущение вины?

Завидев человека, направляющегося к приюту, я мгновенно поняла, что это он. Но теперь кузен мало походил на деревенского подростка, которого я помнила с детства. Теперь это был высокий, темнокожий, поразительно красивый мужчина в элегантной дубленке, темных брюках и темных ботинках. Застенчиво улыбаясь, мы поздоровались.

В красном лондонском автобусе он умчал меня на Шепердз Буш Маркет[19]19
  Уличный рынок в одноименном районе западного Лондона.


[Закрыть]. Это место встречи для суданцев всех племен, сказал мне Шариф, и там можно найти настоящую суданскую еду. По пути мы обсуждали последние новости из дома. Я спросила Шарифа, не слышал ли он чего-нибудь о моей семье, но он покачал головой: нет, ничего. Однако он считал, что беспокоиться не нужно: мои родные наверняка в безопасности в лагерях для беженцев в Чаде.

Шепердз Буш Маркет – это бесконечные ряды киосков и лавок, скучившихся в проходах под арками железнодорожной линии. Многолюдный и сумбурный, он сразу же напомнил мне о базарах на родине. Мы остановились у одной палатки, и Шариф принес мне предоплаченный мобильный телефон, чтобы мы всегда оставались на связи. Затем мы нашли лоток, где продавался фуль – тушеная фасоль со свежими помидорами и кунжутным маслом, – который я так любила с детства.

Поедая его, мы бродили по рынку. Мне не верилось, что я наконец-то рядом с мужем. Шариф говорил негромко, и с его красивого лица почти не сходила застенчивая полуулыбка. Он рассказал, что усердно учится, чтобы завершить высшее образование. Его учеба в Хартуме оборвалась так внезапно, когда ему пришлось бежать из страны. По ночам он работал охранником и делил маленькую квартирку в Саутгемптоне с тремя друзьями-загава. Там было тесно, но это был его дом.

– Почему бы тебе не переехать ко мне? – предложил Шариф. – Саутгемптон – славное место. Нам придется жить вместе с друзьями, но все мы загава, так что разберемся.

– Но где мы будем спать? – спросила я.

Прекрасная идея, но выполнимо ли все это?

– Не волнуйся. Я уже поговорил с ребятами. Они отдадут нам спальню, а сами переберутся в гостиную. Говорю же тебе: разберемся.

Мне не удалось выбраться из приюта так быстро, как хотелось, но через неделю после визита Шарифа я переехала к нему. Квартирка с единственной спальней была очень маленькой, но меня это не смущало. По крайней мере, я сбежала из приюта отчаяния.

Шариф, казалось, был знаком со всеми и каждым загава в Саутгемптоне, и поток гостей не иссякал. Они понимали, что все тут ново для меня: и Англия, и сообщество, и Шариф. Ко мне относились так, словно я только что вышла замуж. Я получила множество прекрасных свадебных подарков: новое платье, красивые украшения, кухонные принадлежности.

Я была счастлива снова жить среди народа загава. Теснота не смущала меня: квартира со всеми ее обитателями была крошечной копией деревни. Одни работали по ночам, другие днем, так что у нас выработалась система посменного использования спальных мест. Но мы всегда старались хотя бы раз в день есть всей «семьей». Пища готовилась на всех, и во время трапезы продукты складывались в общий котел. У Шарифа и его друзей даже одежда, казалось, была общей. Мы словно принесли деревенские традиции в наш английский дом.

Но самым большим облегчением для меня стал выход из системы, избавление от угроз, правил и предписаний. Мне все еще приходилось ездить в Лондон к адвокату и в Медицинский фонд, но по крайней мере теперь я была независима и свободна. Здоровье и настроение у меня улучшились чрезвычайно, и постепенно я набралась храбрости рассказать Шарифу о том, что со мной случилось. Мысль о том, что наша счастливая новая жизнь будет построена на лжи, была невыносима. Шариф – мой муж, и он должен знать.

Я рассказала ему о своем аресте в Хашме. Рассказала об изнасиловании школьниц в Маджхабаде. Мало-помалу поведала и о прочих страшных испытаниях, выпавших на мою долю. Шариф слушал молча, с болью в глазах. Наконец он узнал все. Я видела, что он разгневан, но не на меня: Шариф сгорал от ненависти к тем, кто сделал это со мной, и мгновенной его реакцией было найти и убить их всех.

Он сказал, что видел очень много горя в Судане, особенно во время поездок на юг страны, и понял, на какие нечеловеческие поступки в отношении женщин и даже маленьких детей способны мужчины. Как очень и очень многие в Судане, я стала жертвой чудовищного преступления. Шариф успокоил меня: мне не за что винить себя и нечего стыдиться. Те, кто творят такое, хуже зверей. Его единственным желанием была месть.

После того как я открыла свои тайны Шарифу, настала его очередь признаться мне в своих «неудачах» и «нестабильности». Он сказал мне, что квартира, в которой мы живем, взята в краткосрочную аренду. Нас могли выставить в любой момент. Но хуже всего было то, что его иск о предоставлении убежища в Великобритании увяз на полпути, и Шариф не имел представления о точном положении дел. Загавская гордость мешала ему отдаться на милость системы пособий, поэтому он пытался зарабатывать на жизнь и усердно учиться, чтобы получить степень, – все одновременно.

Шариф был полон решимости работать и не опускать головы, но многие искатели политического убежища просто злоупотребляли системой. Хуже всех были сомалийцы: казалось, они знали все возможные и невозможные хитрости. Им выделяли квартиру, они сдавали ее в аренду и жили с родственниками. Они обманывали систему, привозя в Лондон целые семьи и сочиняя небылицы о насилии в своей стране. Им все было нипочем.

Нам будет трудно нормально устроиться здесь, в Британии, сказал Шариф, но он обещает, что мы справимся. Откровенно говоря, выбора у нас не было. Это было жизненно важно, тем более что я ждала ребенка.

Конечно, физическая близость поначалу давалась мне нелегко. После того кошмара, что я претерпела от Крючка, Крикуна и Шофера, я не знала, смогу ли когда-нибудь доверять мужчине. Но с Шарифом мне невероятно повезло. Настоящее благословение свыше! Ему каким-то образом удалось совмещать силу и повадки воина загава с мягкостью и деликатностью. И поскольку он сам страдал и видел много горя, он сумел проявить ко мне терпение и понимание.

Со временем я стала чувствовать себя хорошо с ним и спокойнее воспринимать близость.

В начале января мой живот сделался уже довольно заметен. Мы с Шарифом были так счастливы. В нашей культуре брак без детей ничего не значит. Вынужденные уехать за много тысяч миль от дома, Шариф и я не имели ни единого близкого человека, кроме друг друга, но теперь ждали появления третьего члена нашего «клана» – если все будет в порядке.

В конце января в загавское сообщество в Саутгемптоне явились две представительницы организации «Иджис Траст»: они собирали доказательства военных преступлений в Дарфуре. Особенно они были заинтересованы в общении с женщинами. Один друг-загава привел их к нам. Готова ли я рассказать свою историю, спросил он. Анонимно. Шестеро загавских мужчин уже говорили с ними, но не женщины загава, которых в эмигрантском сообществе вообще было очень мало.

Но была ли я готова стать той, что нарушит молчание?

27
Нарушая молчание

Сначала я колебалась – ведь мы с Шарифом договорились, что кошмар, случившийся со мной, останется нашей и только нашей тайной. Я позвонила Шарифу, чтобы посоветоваться. Он сказал, что если это произойдет неофициально и если я не против, то нужно действовать. Я спросила женщин, для чего они намерены использовать информацию, и они ответили, что передадут ее правительствам могущественных держав, чтобы изобличить чудовищное насилие в Дарфуре. И свидетельство женщины чрезвычайно важно.

На минуту я задумалась о своем отце. Я знала, чего он ждал бы от меня в подобной ситуации. Чтобы я была храброй, как моя тезка Долли Ратиби, и выступила с заявлением. Я рассказала женщинам свою историю, опустив только самое страшное, самое личное. Они не допытывались. Я рассказала им о нападениях на деревни, о том, что я видела и как спаслась. Как только я начала говорить, мне стало легче. Приятно было сознавать, что мои слова могут возыметь эффект. Возможно, это придавало некий смысл всему, что я выстрадала.

После разговора с этими женщинами жизнь быстро вернулась в свою колею. Конечно, у меня была масса дел, например подготовка к появлению ребенка. Я была убеждена, что у нас родится девочка, ходила по магазинам и покупала девчоночьи одежки, розовенькие и в цветочек. Но с увеличением срока беременности я начала все чаще чувствовать ужасную слабость и усталость.

Меня положили в больницу и после различных анализов поставили диагноз: хроническая анемия. Обнаружилось кровотечение в матке, и это было очень серьезно. Будучи беременной, я постоянно теряла кровь. Меня направили в Лондон к специалисту, но даже там не смогли разобраться, что именно не так. Мне приходилось то и дело возвращаться к этому специалисту, однако в глубине души я по-прежнему чувствовала, что все будет в порядке. И тут грянул гром.

Это произошло в начале мая, я была на седьмом месяце беременности, все еще слаба. Кровотечения не прекращались, но ребенка, по крайней мере, я не потеряла. Мне позвонила мой адвокат. Она даже не знала, как сообщить мне дурную новость: мое ходатайство о предоставлении убежища отклонено. Она не могла объяснить толком почему, но мне нужно было ехать в Лондон, чтобы немедленно подготовить обжалование. У нас было на это пять дней. Если мы не успеем подать апелляцию, сказала она, меня депортируют. Меня отправят обратно в Судан.

Не могу описать, что я чувствовала в этот момент. А физически мне было так плохо, что поездки автобусом в Лондон я бы не осилила. Беременность сделала меня сверхвосприимчивой к запахам, и одна только мысль о нескольких часах в битком набитом душном автобусе была невыносима. Поэтому Шариф раскошелился на железнодорожный билет, хотя мы с трудом могли себе такое позволить, и я отправилась в Лондон.

Сидя в поезде, я созерцала прелестную сельскую местность Англии. Весенние цветы пробивались сквозь траву, на деревьях наливались почки, но в сердце моем была зима. Прошел почти год с тех пор, как я подала заявление о предоставлении убежища. Для чего был нужен этот год? Для этого? Для того, чтобы мне сказали, что моя история не соответствует действительности, и отправили меня назад в Судан? Моя деревня разрушена, отец убит, а семья разбросана бог знает где. Моих соотечественников травили, как диких зверей, и я сама бежала от тех, кто охотился на меня.

И тем не менее меня должны отправить обратно в Судан?

Интересно, что такого записал обо мне этот человек с колючими волосами в тот день, когда я прибыла в Лондон? Как он должен был преподнести факты, чтобы они послужили основанием для подобного решения?

По прибытии к адвокату мне зачитали отказ. Насколько я могла понять, главный аргумент был таков: возвращение в Хартум опасности для меня не представляет. В Хартуме нет военных действий, так о какой опасности может идти речь?

Как они могли говорить такие вещи? Они вообще читали мое дело? Безумие! Злобное безумие!

Мне назначили нового адвоката, который специализировался на запросах политического убежища. С этим дружелюбным молодым англичанином по имени Альберт Харвуд мы встретились в заваленном бумагами, тесном офисе. Нам пришлось подготовить совершенно новое свидетельское заявление для моей апелляции. Я была вынуждена повторить свою историю, на этот раз добавив новые факты: то, как я разыскала мужа, мою беременность, разговор с «Иджис Траст». Альберт все записал, и по мере того, как продвигалась наша работа, мое доверие к нему росло. Похоже, дело и вправду не оставило его равнодушным. Он сказал мне, что беспокоиться не нужно. Как только мы подадим апелляцию, я окажусь в безопасности – тогда моя депортация в Судан будет незаконной.

Закончив разговор с Альбертом, я пошла к своему врачу. Он осмотрел меня и велел немедленно возвращаться в больницу. Я была так слаба, что сомневалась, что меня выпустят до родов. Ввиду экстренной ситуации врач намеревался устроить меня в Лондоне.

Конечно же, мне сказали, что я должна остаться в больнице. Срок был уже около тридцати семи недель, и вскоре предстояла искусственная стимуляция родов. Я провела там несколько дней, томясь от скуки, тоски и одиночества. Я хотела родить в Саутгемптоне, чтобы Шариф и мои друзья были рядом, и сказала своему консультанту, что хочу домой. Она умоляла меня остаться. Еще одна неделя здорового питания, восстановления сил, и мы проведем стимуляцию, обещала она. Я согласилась.

В день стимуляции Шариф приехал в Лондон. Сразу стало ясно, что роды будут трудными. У меня началось сильное кровотечение, и акушерка-австралийка нажала аварийную кнопку. Прибежала команда врачей. Они проверили меня ультразвуком, и оказалось, что ребенок облеплен плацентой. Мне предстояло кесарево сечение. Шариф надел медицинский халат, чтобы сопровождать меня в операционную. Но совершенно внезапно ребенок пошел, и в палате поднялся неописуемый переполох.

Мой ребенок родился естественным путем, но я об этом уже не знала. Некоторое время спустя я очнулась в странном, темном месте. Меня окружали огни, попискивавшие и вспыхивавшие с каждым ударом моего сердца. И было холодно, так холодно. Мне казалось, что я мертва. Надо мной возникло белое лицо, плавающее среди моря тусклых огней. Это была медсестра.

Я в отделении интенсивной терапии, объяснила она. Тело мое было все в бинтах, в каждой руке – игла от капельницы.

– Как вы себя чувствуете? – спросила медсестра.

Я попыталась улыбнуться:

– Нормально… Где мой ребенок?

Она глазами указала на что-то возле моей кровати. Я искоса взглянула туда. Рядом со мной была прозрачная пластиковая тележка, а в ней – крошечный живой сверток, из которого торчали малюсенькие руки и ноги. Пух черных как смоль кудряшек. Плотно закрытые глаза. Мой ребенок.

– Могу я ее подержать?

Медсестра покачала головой:

– Вы слишком слабы. Может быть, завтра. И кстати, это не «она». Это он. У вас прекрасный мальчик.

Она подтолкнула кроватку ближе. Я с восторгом смотрела на крошечное сморщенное личико. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и мигнул в тусклом свете. На мгновение его взгляд встретился с моим, и, клянусь, он улыбнулся. Мой маленький мальчик улыбнулся мне.

– Он в безопасности? – прошептала я. – Его не украдут? Я не могу следить за ним и защищать его…

Медсестра улыбнулась.

– Не волнуйтесь. Вот смотрите, я прикреплю к нему звоночек, так что если кто-нибудь возьмет его, вы узнаете, хорошо?

Медсестра наклонилась над кроваткой и прикрепила что-то к его крошечной лодыжке. Я решила, что сейчас он в безопасности, и начала напевать ему – ласково, тихо, еле слышно нашептывать колыбельную, песенку, которую пели мне отец и мать, когда я была совсем маленькой…

* * *

Прошло много дней, прежде чем нам с малышом разрешили вернуться домой. Шариф и его друзья забрали нас и отвезли обратно в Саутгемптон. Пора было совершать церемонию имянаречения. Разумеется, поскольку он был нашим первенцем, его назвали Мохаммедом. У меня не было одежды для мальчика, так что в первый день мы с Шарифом нарядили сына как девочку.

Все наши посетители восклицали: «О, какая хорошенькая малышка!»

Пришлось объяснить им, что «ее» зовут Мохаммед, и все встало на свои места! После имянаречения Шариф и наши соквартиранты переехали к друзьям. Я осталась с ордой загавских женщин. Они готовили для меня, купали и одевали Мохаммеда, а я отдыхала и набиралась сил. Каждый день Шариф навещал меня. Так продолжалось положенные сорок дней, и к исходу этого срока я в значительной степени оправилась.

Некоторое время Шариф, Мо и я жили жизнью счастливой семьи, хотя и сознавали, что над нами нависает тень.

За это время нам предоставили жилье в Лондоне – крошечную квартиру в викторианском здании, поделенном на дюжину одинаковых клетушек. Состояла она из единственной комнаты с раскладной кроватью, встроенной кухни и душевой кабинки. Несмотря на безнадежную тесноту, эта квартирка стала нам домом.

Наконец мое обращение о предоставлении убежища было услышано, и я получила ответ из Министерства внутренних дел. Я не могла набраться смелости вскрыть конверт и отнесла его своему адвокату. Мне в любом случае было нужно, чтобы он прочел письмо, потому что я не понимала сложного юридического жаргона. Я вручила письмо Альберту, и он с улыбкой вскрыл его, не сомневаясь, что ответ будет благоприятным. Но как только он прочел вслух несколько строк, улыбка сбежала с его лица.

Он не мог в это поверить. Он был ошеломлен. Мою апелляцию отклонили. В общем и целом в письме говорилось, что война в Дарфуре не коснулась народа загава, что возвращение в Хартум не представляет для меня опасности. Пока я беседовала с «Иджис Траст», в Судане объявили свободу слова, так что проблем из-за этого у меня не возникнет. Письмо завершалось заявлением, что нам обоим, Шарифу и мне, отказано в убежище в Великобритании. В очередной раз мы оказались в списке подлежащих немедленной депортации в Судан.

Дочитав письмо, Альберт просто остолбенел. На его лице было написано полнейшее недоумение. Я же ощущала огромную пустоту. Какой смысл продолжать, думала я. Зачем все это тянуть?

Но разгневанный Альберт не позволил мне опустить руки. Мы подадим еще одну апелляцию, сказал он. Мы обратимся в Верховный суд. Если понадобится, дойдем до Палаты лордов, но не сдадимся.

Альберт приступил к подготовке второй апелляции, а мы с малышом Мо и Шарифом вернулись в нашу лондонскую квартирку. Я пала духом, мне было очень плохо. И еще я была испугана. Все, чего я хотела, – остаться здесь, в покое и безопасности. Я хотела вернуть чувство собственного достоинства, хотела внести вклад в это общество. Я была квалифицированным врачом и знала, что этой стране нужны врачи. Но вместо этого Министерство внутренних дел заставляло нас жить на подачки, утверждая, что моя история была сплошной ложью.

Раз в неделю я была вынуждена ходить в миграционный центр. Там я расписывалась за всю семью, и у меня брали отпечатки пальцев. Центр походил на тюрьму. Именно здесь просителей убежища хватали охранники. Их бросали в камеры, расположенные прямо в том же здании, а оттуда доставляли в аэропорт и депортировали назад в страны, из которых они бежали. Находиться в этом помещении было невыносимо тошно, и всякий раз меня охватывал ужас, что с малышом Мо и мной случится то же самое.

Люди из «Иджис Траст» обратились ко мне во второй раз. Мое первое свидетельство возымело громадный эффект, сказали они. И вот теперь они организовывали Всеобщий день Дарфура – всемирную кампанию с общественным резонансом. Никто точно не знал, сколько человек убито в Дарфуре, но в сообщениях упоминались сотни тысяч. Цифры ошеломляли. Всякий раз, когда я думала об этом, в воображении вставала родина, залитая кровью, полыхающая пламенем. Миллионы и миллионы бежали в Чад, в лагеря для беженцев, но даже такой лагерь становился местом безысходных страданий. Одному Богу было ведомо, где находилась моя семья.

Сотрудники «Иджис» спросили меня, готова ли я выступить публично, в средствах массовой информации. Я обещала подумать. На душе у меня было неспокойно. Я уже беседовала с прессой в Судане, и вот куда меня это завело. А что, если у меня опять будут неприятности, если я выступлю здесь, в Англии?

Я встретилась с пресс-секретарем «Иджис» Дэвидом Брауном в лондонском кафе. Он сказал мне, что основная тема Всеобщего дня – насилие над женщинами. Вот почему мое выступление так важно – мир должен узнать правду. Браун договорился об интервью с Би-би-си.

Я обдумала его слова. В тот момент я была разгневана. Я гневалась из-за того, что кошмар в Дарфуре продолжался, гневалась на британское правительство. Трижды чиновники отказались верить моей истории, по сути, обвинили во лжи – однажды, в Министерстве внутренних дел, прямо в глаза и дважды в письменной форме. В холодном слепом неведенье они намеревались отправить меня, Шарифа и малыша Мо в Судан. Дэвид прав, решила я: мир должен узнать.

Я поняла силу Би-би-си. Я знала охват их аудитории. Я вспомнила, как отец настраивал свое маленькое радио на их волну. Не нужно было и гадать, каких действий он ожидал бы от меня в сложившихся обстоятельствах, – это было очевидно. Я сказала Дэвиду, что выступлю на Би-би-си. Да что там, я готова говорить с любой прессой и с любыми СМИ, которые захотят меня выслушать. И плевать мне на то, кто что подумает, и на стыд мне плевать.

Но я хотела быть уверена в одном:

– Если я поговорю с прессой, со мной не расправятся? У меня не будет неприятностей? Я ничем не рискую? Я боюсь за Мо…

Дэвид улыбнулся:

– Это не Судан. Здесь свободная пресса. Никто не сумеет сделать с вами ничего дурного. Вы можете говорить все что угодно.

* * *

Получив добро, Би-би-си сняла интервью со мной для «Ньюснайт»[20]20
  Newsnight («Ночные новости») – программа текущих событий, предоставляющая «всестороннее расследование и анализ историй, стоящих за заголовками дня».


[Закрыть], своей главной программы новостей. Примерно в то же время я беседовала с журналистами из «Сандэй Телеграф»[21]21
  The Sunday Telegraph («Воскресный телеграф») – британская широкоформатная газета.


[Закрыть]и «Индепендент»[22]22
  The Independent («Независимая») – британская ежедневная газета.


[Закрыть]. «Сандэй Телеграф» опубликовала мою историю с заголовком: «Тони Блэр признает, что Дарфур – это трагедия. Так почему же он отсылает жертву группового изнасилования назад, к агрессорам?»

Приливная волна гласности, хлынувшая за публикацией и трансляцией этих первых историй, накрыла меня с головой. «Чаннел 4 Ньюс»[23]23
  Channel 4 News («Четвертый канал новостей») – главная новостная программа британского Четвертого телеканала.


[Закрыть] выпустил продолжительный доклад об одном из орудий войны – насилии над женщиной. Арабский канал новостей пригласил меня выступить в прямом эфире. «Аль-Арабия»[24]24
  Al Arabi(у)а – новостной телеканал на арабском языке.


[Закрыть] сделала репортаж на основании моей истории. Американские телеканалы тоже обратили на меня внимание, и вскоре непрерывный поток журналистов и съемочных групп сновал взад-вперед в нашей крошечной квартирке.

Вот что я сказала СМИ о том, что происходило в Дарфуре.

Погибают невинные. Некоторым нечего есть, нечего пить. У людей нет крыши над головой, они живут на улицах, в саванне. Они блуждают в пустыне, умирают от голода и жажды, умирают из-за войны. Почему? Что они сделали? Ничего. Людям нельзя забывать о гуманности. Если бы с вами случилось то же самое, смирились бы вы? Если бы это случилось с вашей семьей, смирились бы вы?

Где мусульманский мир? Где мир арабов? Где люди всего мира? Как мусульмане без причины могут убивать других мусульман? Это запрещено Господом. Бог сказал: «Не отнимай жизнь без основания и права на это». Но преступления совершаются без права, без основания, люди без причины убивают невинных.

Дарфур не изолирован от мира; Судан не изолирован от мира; но те, кто может остановить то, что происходит, просто стоят и смотрят. Люди не должны смотреть на это с политической точки зрения, потому что жертвы – невинные люди. Они умирают не по своей вине. Что они сделали? Они ничем такого не заслужили.

Я одна из выживших, одна из сбежавших. Возможно, Господь избрал меня, чтобы донести сообщение до всего остального мира, чтобы предупредить мир о том, что гибнут невинные люди, чтобы мир мог защитить их, помочь им.

Я стала олицетворением скорби Дарфура – газеты всего мира осуждали насилие над суданскими женщинами, публикуя на всю полосу афиши с моей фотографией. Дошло до того, что я уже не понимала, кто и откуда все эти журналисты.

В конце концов силы мои иссякли. Я сказала Дэвиду, что пора все это прекращать. Я была измотана. Мы с Шарифом и Мо нуждались в личном пространстве, чтобы снова жить как нормальная семья. Дэвид ответил, что понимает меня. В любом случае я сделала более чем достаточно. Я действительно нарушила молчание.

Ко всему прочему у нас были проблемы с соседями. В верхнем пролете нашей коммунальной лестницы жили сестры из Ирака, которые повадились приставать к журналистам, хныча, что у них только одна комната.

– Вы зайдите, посмотрите! – вопили они. – Мистер Би-би-си, смотрите, что дает нам ваше британское правительство! Разве тут можно жить? Это сущий ад! Собака, и та побрезгует…