Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

У городских студенток было одно большое преимущество перед нами, деревенскими, – и это стало для меня сильным потрясением. Однажды вечером мы с Ранией рассказывали соседкам по общежитию о нашем обрезании. Те пришли в ужас и очень заинтересовались, сказав, что с ними такого никогда не делали. Сначала я не могла поверить: я была убеждена, что через обрезание проходят все. Тогда Далия предложила мне посмотреть, и, разумеется, ее половые органы оказались нетронутыми.

Я была поражена. И что же, другие девочки в школе не смеялись над ней, спросила я. Ведь это непристойно? И как ей теперь найти мужа? Далия засмеялась. У них в школе было много таких, сказала она. В таком виде создал нас Бог, так что же может быть в этом плохого? И какой из мальчиков в университете отвернется от нее только потому, что она полноценная женщина?

На самом деле это большое достоинство, добавила она. Мы, обрезанные, даже не подозреваем, чего лишились. То, с чем мы родились, было даровано нам Господом. Разве это правильно, что мы прошли через чудовищную боль и кровопотерю во время обрезания, риск заражения и даже смерти, зная, что в будущем роды могут обернуться настоящей проблемой?

Чем больше я размышляла о словах Далии, тем сильнее подозревала, что она права. Этому не было прощения. Тому, что меня обрезали, не было прощения. Заставить маленького ребенка пройти через ад смертельно опасной пытки и увечья – этому не было прощения.

Чем больше я изучала в университете анатомию человека, тем отчетливее понимала, насколько чудовищными могут быть отдаленные последствия того, что сотворили со мной в детстве. Все части тела наделены специфическими функциями. Замена мягкой, податливой плоти плотным кольцом рубцовой ткани может вызвать только проблемы во взрослой жизни, в особенности при родах. Возможно, я отличалась от большинства женщин загава образованностью и независимостью, но мне, конечно, хотелось иметь семью. А шанс на то, что мой ребенок умрет при родах – или умру я сама, – из-за обрезания значительно увеличивался.

И еще был вопрос наслаждения. Далия не назвала вещи своими именами, но сказала достаточно, чтобы я поняла: Рания и я потеряли не только в области физиологической – нас лишили возможности испытывать чувственное наслаждение. И эту потерю нам до конца жизни никто не восполнит.

Чем больше я об этом думала, тем больше гневалась и чувствовала себя в каком-то смысле обманутой. Семья и племя воспользовались моей отроческой невинностью и украли у меня нечто драгоценное. Я была ничего не подозревающим ребенком, и они убедили меня, что поступают правильно, что это знаменует мое превращение в женщину – а в действительности отобрали у меня возможность стать ею.

Но назад дороги не было. Сделанного не воротишь. Я поклялась себе, что, если у меня когда-нибудь будет дочь, я никому не позволю украсть ее женское естество. Она проживет жизнь, благословенная тем, что дал ей Бог, и такой, какой ее, безусловно, задумала природа.

Далия совершенно не скрывала, чего ожидает от будущего мужа. Она хотела выйти замуж по любви и на равных делить обязанности с мужем. Она не станет заводить семью, пока не обеспечит себе карьеру. Она получит юридическую степень и вполне сможет обеспечивать половину семейного дохода. Слушая Далию, я все больше проникалась ее идеями. Я уже не была зашоренной деревенской девчонкой и переняла кое-какие городские повадки.

Далия любила шокировать меня рассказами о своей ранней юности. Я была возмущена – но при этом втайне взволнована, – услышав, как она гонялась за мальчишками и целовалась с ними. Как пробовала алкоголь и несколько раз сильно напилась. Как врала родителям, чтобы ходить на дискотеки и в ночные клубы, танцевать до упаду и развлекаться до поздней ночи. Но хуже всего было, когда она рассказывала мне о разных своих приключениях с городскими негодниками.

– Нет, нет, нет, ничего мне больше не говори, – просила я, делая вид, что затыкаю уши. – Ничего больше слышать не хочу!

– Видишь, насколько другая жизнь у нас! – восклицала она. – Приезжай в город и оставайся с нами. Твой отец мог бы оплачивать расходы на проживание, по крайней мере, пока ты не начнешь работать врачом и не станешь зарабатывать. Давай, тогда ты в самом деле будешь свободна.

Я качала головой:

– Мои родные никогда не согласятся расстаться со мной, а я не могу заставить их жить в городе. Их хватает там на три-четыре дня, и они уже рвутся домой. Говорят, что кругом толпы, люди неприветливые, воздух дурной.

– Да зачем тебе твоя семья? – возражала Далия. – Ты можешь жить самостоятельно.

– Вот я тебе кое-что расскажу, – ответила я. – Когда-то вся наша семья жила в Хашме с моим дядей Ахмедом. Ночью к нам забрался вор. Мы проснулись и бросились за ним, но никто из соседей не пришел нам на помощь. В деревне, если слышишь, что кто-то гонится за вором, бросаешься на помощь – неважно, в чей дом он пытался влезть…

Далия пожала плечами:

– Ну и что?

– Погоди, это еще не все. На следующий день пришли соседи и спросили, что за крики были ночью. Моя мама была очень расстроена.

«У нас был вор в доме, а вы не помогли! Эх вы! – сказала она им. – Отчего вы не пришли к нам на помощь, как в деревне?» Они не знали, что сказать.

– И что? Славная, занятная история. Какое отношение она имеет к желанию остаться в городе?

– Но тогда мне придется жить без моих односельчан. Без людей, среди которых я выросла. А перевезти в город всю деревню я не могу, правда же?

Далия засмеялась:

– Похоже, ты навсегда останешься деревенской девчонкой!

* * *

Первые три месяца в университете оказались для меня испытанием, откровением и радостью. Общение со сверстниками-студентами стало проверкой и стимулом для меня. У меня появились хорошие друзья, и я даже начала находить приятным мужское окружение. Я с нетерпением ждала предстоящих лет обучения, горела желанием получать знания и развиваться. Здесь не особенно чувствовалось, что власть в стране захватили темные силы, мало верилось в то, что страхи моего отца могут сбыться.

Этому не суждено было продлиться долго.

Однажды, в конце первого семестра, проснувшись утром, я ощутила в воздухе какое-то странное электрическое напряжение. В общежитии стоял глухой гул, все переговаривались шепотом. Выяснилось, что в университетский городок явилась зловещая тайная полиция: целые толпы в штатском плюс полицейские в хаки. Пока никто из нас не знал, зачем они здесь, но все мы в глубине души чувствовали, что они явились не с добром, и нам было страшно.

Под мрачными взглядами этих людей мы направились в лекторий. Явился декан, чтобы обратиться к нам с речью, и это само по себе было весьма необычно. Он казался озабоченным, лицо его осунулось. Декан кратко сообщил нам, что в стране введено чрезвычайное положение — нефир. Он сожалеет, но университет немедленно закрывается вплоть до дальнейших уведомлений.

Декан покинул трибуну, и на его место взошел один из офицеров в штатском. Резким, раздраженным тоном он поставил нас в известность, что страна в кризисе. Национальному исламскому фронту требуются добровольцы, чтобы присоединиться к джихаду на юге, иначе неверные заполонят страну. Все мужчины подходящего возраста должны записаться добровольцами. Женщинам брать в руки оружие не разрешается, но они могут оказывать помощь джихаду. Для молодых людей добровольная запись в джихад отменена: они обязаны сражаться.

К тем, кто согласится воевать в течение года, проявят понимание. Они пройдут ускоренное обучение и в кратчайшие сроки окончат университет с хорошими результатами. Джихад важнее учебы в университете, поэтому воины заслуживают награды – это по справедливости. Все университеты будут закрыты до дальнейших уведомлений, и возможности продолжить обучение где-то еще не будет. Единственный выход – присоединиться к джихаду во имя страны и ради ислама. Любой, кто откажется, потеряет место в университете, угрожающим тоном заявил офицер охраны.

Он закончил речь, после чего включили видео: кровопролитные сцены из телевизионной программы Физах Харт Эль Фидан с патриотически-религиозным музыкальным сопровождением. На экране под постепенно нарастающую героическую музыку демонстрировались лица мучеников. Матери рассказывали, как гордятся тем, что их сыновья приняли ужасную смерть за правое дело. В конце видео прозвучал призыв: всем мужчинам – присоединиться к джихаду, а всем женщинам – их поддерживать.

Я смотрела, и на душе у меня скребли кошки. От отца я знала, какое это вранье. Знала, за что боролись люди с юга. Многие были мусульманами, как и мы, и я знала, что они сражались за возвращение демократии. Мало кто из студентов поддерживал Национальный исламский фронт. Все, чего мы хотели, – это спокойно продолжить учебу. Тем не менее нас подкупом и угрозами принуждали вести несправедливую и богопротивную войну.

Видео закончилось сценами, в которых чиновники раздавали деньги и подарки матерям так называемых мучеников. Офицер охраны сообщил нам, что он и его коллеги готовы записывать «волонтеров». В воцарившейся гробовой тишине последовало паническое бегство к дверям. Опустив глаза, мы толпой покинули лекторий. Торопливо уходя, мы чувствовали, как враждебные взгляды офицеров безопасности буравят наши спины. От одного этого ощущения у меня по спине пробежал холодок.

Оставался единственный выход: как можно быстрее уезжать. По возвращении в общежитие многие из студенток, казалось, оцепенели от шока. Что же нам делать, причитали девушки. Попробовать уехать? А вдруг они попытаются остановить нас? Я велела им взять себя в руки. Мы все должны уезжать, и чем скорее, тем лучше. Чем дольше медлить, тем больше риск, что одну или нескольких из нас насильно заберут в этот «пластиковый джихад».

Я торопливо побросала в дорожную сумку самое необходимое. Мы с Ранией решили, что поедем на станцию вместе, после чего она сядет на поезд и отправится на север, в свою деревню, а я – на запад, в свою. Если что-нибудь случится по дороге, возможно, одной из нас удастся поднять тревогу. Торопливо шагая по кампусу, мы видели людей в форме, запиравших лекционные залы на массивные замки и цепи. До чего удручающее зрелище! Сердце мое сжалось.

Все мои мечты об учебе в одночасье рухнули.

13
Университет джихада

Четыре дня спустя я добралась до дома. Я села на поезд до Хашмы и на грузовике доехала до деревни. Разумеется, родители не ожидали увидеть меня. Они удивились и изрядно встревожились. Я кое-как объяснила им, что случилось, сознательно умолчав об истинной причине закрытия университета: заметив озабоченность в глазах матери, я не хотела усугублять ситуацию. Когда я закончила свой рассказ, она заплакала.

– Посмотри на себя! Посмотри на себя! – рыдала она. – Ты исхудала, как скелет. Скверная пища и постоянная учеба – только посмотреть, во что ты превратилась.

– Я в порядке, эйя, – ответила я, обнимая маму. – Просто похудела немного, вот и все. Когда я уезжала из деревни, я была такая толстая.

– Чушь, чушь, Ратиби, – вмешалась бабуля. – Ты думаешь, мы хотим, чтобы ты вовсе сошла на нет? Нам нужно, чтобы ты была здоровой и сильной и отлично училась. Наша доченька – доктор! Столько времени вдали от дома – тебе нужна хорошая домашняя пища!

Я была рада, что бабуля, похоже, воспряла духом. Но отчего им всем так хотелось напичкать меня едой? Я вовсе не испытывала голода.

– Ну перестаньте, я ела хлеб и фрукты в грузовике…

– Ты думаешь, что проживешь на этом! – воскликнула мама. – Такая худая, такая худая…

Я пожала плечами и рассмеялась. Не еды мне не хватало, а учебы, моей чудесной учебы в университете, которая так неожиданно оборвалась. Именно поэтому я стала такой худой и заморенной. Тем не менее мама и бабуля хотели что-то сделать для меня и не могли придумать ничего лучше, чем накормить. С отцом мы побеседуем потом, и основательно. Я знала, что он все поймет.

– Возьми деньги и отвези ее на базар, – сказала мама отцу. – Купи ей тарелку мяса. Ей нужно мясо, она должна восстановить силы.

Отец сделал мне большие глаза и поспешил в хижину за деньгами. Потом он пошел заводить лендровер, но я сказала, что предпочла бы пройтись. Прогуливаясь по деревне, я подробно рассказала ему о случившемся. По лицу его пробежала тень. Во всех университетах начались проблемы, сказал он, а бывали случаи и похуже.

Мы направились в ресторан на деревенской базарной площади. Это было незатейливое, простенькое местечко: деревянные подпорки, увенчанные крышей из сухой травы. Мясо готовили в передней части гудевшего от мух заведения на открытом огне – в очаге горело исполинское бревно. Я заказала тарелку слегка обжаренной верблюжьей печени – мое любимое блюдо. Если пытаться жарить ее до готовности, она будет твердой как камень, поэтому ее нужно есть практически сырой. Мы уселись за столик и приступили к еде: острому мясу со свежим луком и салатом чили.

Понизив голос, отец наклонился ко мне через стол. Мой кузен Шариф – тот самый молодой человек, который много лет назад доставил меня домой со свадьбы на своей ослиной повозке, – учился в другом хартумском университете. И этот университет тоже был закрыт, но студенты в знак протеста вышли на улицы. Полиция разогнала демонстрантов, избив студентов и многих загнав в реку. Масса людей утонули.

С Шарифом все в порядке, заверил меня отец, но его арестовали и подвергли допросу, а это означает, что теперь он под подозрением. Секретная полиция завела на него дело, а это не шутки. Несколько раз Шариф ездил на юг страны, объяснил отец, чтобы увидеть своими глазами подлинную суть войны. Он даже встречался с лидером повстанцев, доктором Джоном Гарангом[8]8
  Джон Гаранг де Мабиор (1945–2005) – вице-президент Судана, лидер Народной армии освобождения Судана (SPLA).


[Закрыть].

Шариф хотел выяснить, могут ли студенты принять участие в борьбе в Хартуме. И если да, то какую поддержку может предложить доктор Джон. Я была поражена. Доктор Джон – легендарный лидер южных чернокожих африканских народов. Как вышло, что Шариф, деревенский мальчик с ослиной повозкой, вращается в таких кругах? Он старше меня и дольше учился в университете, и тем не менее это был довольно крутой поворот для парня из глубинки.

Теперь отец и вся семья Шарифа беспокоились, как бы его арест не побудил секретную полицию провести более тщательное расследование: в результате этого могут обнаружиться его контакты с лидером повстанцев и визиты в лагеря доктора Джона. И тогда Шарифу конец.

Покончив с едой, отец оставил меня в кафе наслаждаться сладким мятным чаем, а сам пошел подобрать первостатейных коз для бабули. Здоровье у нее было уже не то, что прежде, и отец рассчитывал, что пара славных животных может укрепить ее дух. Мятный чай подали вместе с коробкой сахарных кубиков. Я взяла три и бросила их в стаканчик. Они лежали поверх листьев мяты, медленно растворяясь. Глядя, как они тают, я размышляла, что, собственно, происходит с нашей страной.

По пути через Хашму мне несколько часов пришлось ждать грузовик, и я пошла проведать свою старинную однокашницу Мону. У нее уже была маленькая дочка, и Мона была очень счастлива, но со страхом в голосе поведала мне, что в их части города рыскали солдаты, принуждая мужчин сражаться за джихад. Ее муж скрывался в родной деревне, оставив бедную Мону с ребенком.

И вот теперь Шариф. Мой деревенский кузен вырос в молодого человека, мечтающего возглавить восстание. Как совершилась такая перемена? И что это за страна, где университеты – места, предназначенные для приобретения знаний, – сделались благодатной почвой для вооруженного восстания? Отчасти я гордилась Шарифом, и мне было безумно интересно, каким он может быть сейчас. Наверняка он сильно отличается от мальчика в белом одеянии, который так настойчиво предлагал доставить нас домой в своей ослиной повозке. Возможно, когда-нибудь я это узнаю.

Размышляя о риске, которому подвергся Шариф, я отчасти чувствовала себя виноватой – виноватой в том, что ничего не делала, чтобы противостоять тем, кто разрушал нашу страну. Когда они закрыли университет, я сбежала домой, в деревню. А другие студенты? Пытались ли они сопротивляться? Я что же, бросила их? Я продолжала внушать себе, что борьба – не мое дело, что я женщина, а вся эта политика и война – для мужчин. И что еще более важно, мой приоритет – учеба. Я не собиралась отказываться от нее только потому, что кучка психопатов дорвалась до власти в стране.

Вернулся отец и с гордостью продемонстрировал двух сильных коз, которых привел с собой. Я допила чай, и мы собрались домой. Но та коза, что покрупнее, казалось, была чем-то недовольна: рыла копытами и мотала головой, как только отец дергал за веревку. Началось перетягивание каната, причем ни одна из сторон не выиграла. Наконец, отец схватил упрямую тварь за рог и передал мне веревку той, что была посговорчивей.

– Ратиби, ты еще помнишь, как держать козу? – спросил он, поблескивая глазами.

– Что ты этим хочешь сказать? – с притворным гневом огрызнулась я. – С чего бы это мне вдруг не помнить?

Отец пожал плечами:

– Ну, девушка из большого города, без пяти минут доктор и всякое такое… Я на всякий случай.

Мы рассмеялись. Отец поборол склочную козу и потащил ее за рог. Та несколько минут пыталась сопротивляться, после чего поняла, что это бесполезно. Когда мы отправились в путь, я снова приуныла: шутка отца насмешила меня, но в то же время ударила по больному.

– Абба, ты правда думаешь, что я им стану? – тихо спросила я. – Ты действительно думаешь, что я стану врачом?

Он остановился и ласково посмотрел на меня:

– Что ты имеешь в виду, Ратиби? Конечно, станешь.

– Но они закрыли университет. «Закрыто на неопределенный срок…»

Отец потянулся ко мне и взял за руку:

– Не волнуйся, Ратиби, они же не могут вечно держать его закрытым. Им в этой стране нужны и врачи, и юристы, и инженеры, и они это знают. Так что не волнуйся. Вот увидишь, к концу лета университеты снова откроют.

Я кивнула. Эти слова немного приободрили меня.

– Теперь посмотри, что ты наделала, – заявил отец. – Бросила веревку, и коза удрала… Хорошо еще, что она послушная. Думаю, ты справишься с этой чертовкой, пока я хожу за беглянкой?

Когда мы добрались до дома, бабуля пришла в восторг от подарка: две крепкие козы! Она сразу же заявила, что мы должны зарезать одну из них и приготовить приветственное пиршество для «нашей доченьки-врача». Я пыталась возражать, что до врача мне еще далеко, но бабуля и слушать ничего не желала. Позвали Мо и Омера, и бабуля отдала им чертовку на убой. Мо будет держать козу, а Омер перережет ей горло острым кинжалом.

Когда они уводили козу, я размышляла, насколько изменилась бабуля после смерти дедушки. Большую часть жизни ей и в голову бы не пришло зарезать одну из своих драгоценных коз для спонтанного пира. Подобное поведение она сочла бы непростительным расточительством и мотовством. Теперь все изменилось. Я вспомнила, как она заставила нас есть мясо коз, падших от неизвестной болезни. Для прежней бабули это был верх щедрости. Мне понадобится время, чтобы привыкнуть к ее более мягкой, доброй версии.

Бабуля, мать и я разделали мясо при помощи большого мачете и пары острых кинжалов. Обильной крови не бывало никогда, ибо козу, перерезав ей горло, оставляли истекать кровью. Таков способ, которым животное должно быть убито, чтобы еда стала халяль – позволительной для мусульманина. Вероятно, это звучит ужасно жестоко, но я знала, что Омер поговорит с козой, успокаивая, и помолится за нее, прежде чем отправить на тот свет. У него был мягкий, естественный способ обращения с животными, что совершенно противоречило его воинственной природе.

– Раньше ты никогда не убивала своих коз без нужды, – рискнула я заметить, взглянув на бабулю. – Что с тобой произошло?

Бабуля пожала плечами:

– Жизнь не вечна. – Она нарезала козью печенку на кусочки размером с игральную кость. – Я помню, в твоем возрасте я думала, что это не так, но все именно так. Поэтому наслаждайся жизнью, пока можешь, потому что потом ты умрешь, и очень надолго. А теперь возьми эту печенку, обжарь со специями и подай отцу…

* * *

Перед летними каникулами предсказание отца сбылось. Чрезвычайное положение было снято, и университеты вновь открылись. Я попрощалась с семьей и отправилась обратно в Хартум, от всей души надеясь, что все будет по-прежнему. Меня обрадовала и взволновала новая встреча с Ранией, Далией и остальными подружками. Мы от души поболтали. Но множество коек остались пустыми. Вскоре мы узнали, что это постели девушек, присоединившихся к джихаду. В общежитии юношей пустых коек было еще больше.

Как мы ни старались, радость и воодушевление, владевшие нами во время первого семестра, вернуть было трудно. Какая-то тень нависла над нами. Отчасти – воспоминание о принудительном закрытии университета; отчасти – постоянное отсутствие студентов, ушедших сражаться за «пластиковый джихад». Мы знали, что ничто не могло помешать властям сделать то же самое вновь, и в следующий раз методы, используемые для «вербовки» на эту обманную, лживую войну, могут оказаться куда более убедительными. Кампус превратился во взбудораженное сарафанное радио, и каждую неделю поступали сообщения, что очередной студент погиб в бою. Некоторые из арабских студентов ополчились на чернокожих и южан за то, что те принесли смерть в их существование. Я пыталась держаться подальше от всего этого, чтобы не терять головы и учиться.

После раскаленного лета наступил сезон дождей, и прохладные ливни были очень кстати. В кампусе стало легче дышать как в прямом, так и в переносном смысле: напряжение из-за гнева и растерянности перед «пластиковым джихадом» несколько спало. Мы старались забыть все случившееся. Но с дождями пришли другие, неожиданные проблемы. Однажды в октябре солнце закрыла огромная туча насекомых. Всего за несколько минут плотный ковер гигантской саранчи обосновался на каждом дюйме земли. Нас постигло бедствие библейских масштабов.

Далия и другие городские девушки-арабки были в совершеннейшем ужасе. Но мы с Ранией, отлично представляя себе их реакцию, боролись с искушением собирать насекомых горстями и жарить на обед. Стая дочиста объела листву с деревьев и траву с земли и, когда вся зелень исчезла, переключилась на здания университета.

Они с ходу принялись жевать шторы, обивку и даже наши постельные принадлежности. Было невозможно спать без противомоскитной сетки, и перед стиркой приходилось отчищать водяную цистерну от мертвых и умирающих насекомых. В конце концов городские студентки решили, что дальше так невозможно. Им делалось дурно от саранчи, жаловались они. Многие из них вернулись домой. Довольно скоро мы с Ранией остались в спальне одни.

Наш преподаватель химии, хаваджат из Германии, просто помешался на саранче. С одной стороны, он терпеть не мог ходить в облаках насекомых, поднимающихся на каждом шагу, но с другой – его изумляла способность саранчи прокладывать себе дорогу через весь кампус, дочиста опустошая его. Через десять дней после нашествия стаи пролетел самолет, оставив за собой тонкий шлейф химического аэрозоля. Мы не выходили из общежития, чтобы избежать тошнотворного, удушливого запаха аммиака. Немецкого же профессора кучи мертвой саранчи, ковром устилавшей землю, привели в изумление, и он принялся их фотографировать.

В конце первого года нам предстояли базовые экзамены. Сдавшие переходили к освоению выбранной специальности, неудачники повторяли курс минувшего года или покидали университет. Я нервничала: как-то я сдам? Мне не раз доводилось соперничать с такими же провинциальными девчонками, как я сама, но сейчас речь шла о студентах из Хартума и некоторых других крупных городов.

Утром в день опубликования результатов мы с Ранией бросились вниз, чтобы узнать, каковы наши успехи. Я локтями проложила путь через толпу студентов и нервно пробежала глазами список. Себя я обнаружила где-то посередине – прошла, но гордиться было нечем. Я испытала облегчение, но одновременно с этим была разочарована. Отметки Рании были чуть ниже моих, но все же и она прошла.

Изучая результаты, я вдруг осознала, что там значатся имена отсутствующих: тех, кто сражался за «пластиковый джихад». Я просто не могла в это поверить, особенно когда до меня дошло, что каждый из них получил оценку намного выше моей. С растущим гневом я уставилась на доску. В голове у меня отдавались слова сотрудника службы безопасности, который обратился к нам в день закрытия университета: «Джихад важнее учебы в университете, поэтому воины заслуживают награды – это по справедливости».

Так вот что это была за награда! Они отсутствовали большую часть года, экзаменов не сдавали, но получили самые высокие баллы! Это привело меня в ярость: университет словно предал меня. Хваленые великие идеалы, которые он якобы символизировал, оказались сплошным враньем. Какой же тогда смысл в учебе, если вот она, награда за честные старания? Я повернулась к Рании, ткнув пальцем в список имен.

– Высокие баллы, – фыркнула я. – У них. У пластиковых джихадистов! Не могу в это поверить. Просто не могу в это поверить!

Не успела Рания ответить, как вмешался мужской голос:

– Не можешь поверить? Если ты все время сидишь уткнувшись носом в книжку, неудивительно, что ты не знаешь, что происходит!

Я обернулась. Позади стоял Ахмед, один из моих однокашников-загава. Он учился на третьем курсе, его родные были торговцами в Хартуме. Мы не были близко знакомы, но я знала, что он занимается в университете политической деятельностью. Несколько раз он пытался вовлечь меня в дискуссии, но я всегда отмахивалась, говоря ему, что я здесь для того, чтобы учиться. Рания и я понуро пошли прочь. Ахмед не отставал от нас.

– Ты молодец, прошла, – заметил он. – Но пора бы и глаза раскрыть, не думаешь? Нет смысла делать вид, что это просто место, где учатся. Это не так. Это контора для вербовки – и тех тупых идиотов, которые поддерживают этот режим, и тех из нас, кто выступает против него.

– А как насчет тех из нас, кто не хочет вмешиваться? – возразила я.

Ахмед пожал плечами:

– Ну так и не вмешивайся. Засунь голову в песок. Но лучше уж подготовься к тому, что будет еще больше привилегий для джихадистов вроде этих жульнических результатов и больше неприятностей для тех, кто отказывается присоединиться к их джихаду. Лучше уж будь готова.

– Ты думаешь, они вернутся? – спросила я. – Эти люди, которые закрыли кампус…

Ахмед фыркнул:

– Ты действительно думаешь, что они вообще уходили? Оглядись, раскрой глаза. Они здесь. У них повсюду люди – разговаривают с легковерными, показывают свои видео, вербуют, подстрекают студентов идти на войну и стать «мучениками». Не нужно сдавать никаких экзаменов, говорят они, – приходи и борись. Не нужно читать никаких книг, говорят они, – научись стрелять из ружья. Напиши свое имя на экзаменационных работах, остальное предоставь нам.

Мне подумалось, что в скрытом гневе Ахмеда таились некоторые причины, пробудившие мятежный дух в моем кузене Шарифе. Но я по-прежнему не хотела вмешиваться во все это. Вместо этого я вернулась в деревню на семестровые каникулы и изо всех сил постаралась задвинуть неприятности в глубину сознания. Я собиралась приступить к изучению собственно медицины. Мечта была так близка к исполнению. Я не хотела рисковать.

* * *

Обучение на врача делится на четыре предмета: общая медицина; хирургия; педиатрия (лечение детей); акушерство и гинекология. Я уже решила, что хочу специализироваться на последнем – уходе за женщинами во время беременности и родов. В нашей деревне в этом была наивысшая потребность: я видела так много случаев, когда дети умирали во время родов, а матери очень сильно болели.

На втором курсе мне пришлось изучать все четыре предмета, и я знала, что буду сдавать экзамены в конце года. По каждому предмету я либо получу отметку «отлично» или проходной балл, либо провалюсь. Мне нужно было пройти по всем четырем предметам и получить «отлично» по акушерству и гинекологии, чтобы иметь возможность специализироваться в этой области. Массу времени я проводила укрывшись в библиотеке, корпела над медицинскими книгами и затверживала их наизусть. По возможности я избегала Ахмеда и других, участвовавших в политической борьбе, и сосредотачивалась на занятиях.

Я приобрела репутацию скучной зубрилы. Большинство студентов полагали, что у меня нет ни малейшего интереса к политике, что я даже смутно не ощущаю назревающих в стране событий. Единственный раз я выразила несогласие, когда речь зашла об анатомировании человека. В рамках наших исследований в области хирургии каждый должен был пройти курс по рассечению и идентификации частей человеческого тела. Мы разделились на команды из четырех человек. Для работы университет предоставил тело каждой команде.

Трупы содержались на стеллаже в гигантском морозильнике. Нам сразу же стало очевидно, что они принадлежат исключительно черным африканцам. У нашего было весьма примечательное лицо: с массой точечных шрамов, расположенных кругами на щеках, носу и лбу. Рания заметила, что это шрамы людей из племени нуэр – одной из основных повстанческих группировок, сражавшихся на юге. С черным висельным юмором мы назвали наш труп Джеймсом, предположив, что для человека из племени нуэр это самое подходящее имя.

Я спросила у лабораторных техников, откуда взялся Джеймс. Все трупы доставлялись из Центрального морга, но как он там оказался? Выдвигались различные объяснения. Одни чернокожие служили «боями» в домах арабов. Если они умирали и родственников не удавалось найти, тела отдавали для вскрытия. Другие были беженцами, спасавшимися от сражений на юге. Третьи погибли в авариях, и, если их не забирала семья, они подлежали вскрытию.

Наконец, я задала вопрос, засевший у меня голове: почему только черные африканцы? Лаборанты признались, что не знают и что их это тоже беспокоит.

Однажды какие-то люди из племени нуэр пришли и потребовали ответа, почему их сына продали для вскрытия без разрешения семьи. Лаборанты чувствовали себя ужасно, но что они могли сделать? Их работа заключалась в том, чтобы доставлять из морга трупы для вскрытия, а не проверять их происхождение.

Чем больше я думала об этом, тем больше злилась. Взять хотя бы аварии. Несомненно, в них погибали и арабы, так почему же к нам никогда не попадали их тела? Почему всегда только черные африканцы? Я обсуждала этот вопрос с Ранией, Далией и другими, и он вызвал много споров среди студентов. Мы даже подумывали бойкотировать курс по вскрытию, но сообразили, что это поставит под угрозу нашу учебу.

– Если бы не мы, черные африканцы, арабы не чувствовали бы своего превосходства, – кипятилась я. – Мы им нужны – им нужно подавлять кого-то, угнетать.