Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Халима Башир
Дэмьен Луис
СЛЕЗЫ ПУСТЫНИ

Посвящается Мо и Разу.

И моему любимому отцу.

Покойся с миром!

От автора

Это невымышленная история. Она охватывает период от 1979 года, когда я родилась, по сей день. Судан десятилетиями находился в состоянии войны, и Дарфур, мой родной край, пострадал особенно сильно. Я изменила некоторые имена и названия мест, чтобы защитить семью, друзей и общину. Полагаю, объяснять, зачем нужны такие предосторожности, не требуется.

Используй раба, чтобы убить раба.

Суданская поговорка

Часть первая
ДИТЯ ПУСТЫНИ

1
Имянаречение

 
Иди ко мне, любовь моя,
У меня есть песенка для тебя.
Иди ко мне, любовь моя,
У меня есть мечта для тебя…
 

Я шепотом напеваю эту колыбельную моему мальчику, моему крошечному малышу, убаюкивая его на руках. За окном нашей квартиры-клетушки грохочет уличное движение Лондона. Но здесь мы в безопасности, я и он, это маленькое сонное чудо, которое я прижимаю к себе с отчаянной радостью в сердце. И напевая, мыслями я переношусь домой, домой, в мою возлюбленную Африку.

 
Иди ко мне, любовь моя,
Я поцелую тебя.
Иди ко мне, любовь моя…
 

Эту колыбельную напевала мне вечерами у огня моя милая, кроткая мама. Эту колыбельную пела моя горячая бабуля Сумах теплыми африканскими ночами, когда разрешала себе немного расслабиться и прорывалось наружу сияние ее сокровенной любви. Эту колыбельную мой чудесный, веселый, умный отец мурлыкал мне на ушко, качая меня на коленях и пропуская пальцы сквозь мои волосы.

 
Иди ко мне, любовь моя,
У меня есть улыбка для тебя…
 

А теперь эту песенку напеваю я – и снова оказываюсь в Африке, окруженная теплом любви и защитой своей семьи. Я напеваю эту песенку, и я снова с моим племенем загава, чернокожим народом Африки, горячим и воинственным и в то же время бесконечно щедрым и радушным к страннику. Я вновь в жарком, пряном, сухом воздухе пустыни, в моей деревне – дитя, облаченное лишь в пыль и счастье, – и жизнь моя поистине волшебна.

Я дома, с моей семьей, с моим народом, в моей деревне, я в Дарфуре.

Дарфур! Я знаю, что для вас это слово насквозь пропитано страданиями и кровью. Что это имя вызывает в воображении чудовищные образы кромешного ужаса и бесконечных бедствий, боли и жестокости, немыслимых для большей части цивилизованного мира. Но для меня Дарфур означает нечто совершенно иное: он был и остается невозместимой, неизмеримой радостью – моим домом.

 
Иди ко мне, любовь моя,
У меня есть дом для тебя…
 

Я пою эту песенку моему мальчику, которому нет еще и года, и размышляю о чуде его рождения – ибо оно дало мне мужество и волю к жизни. Без тебя, говорю я блестящим сонным глазенкам, я бы покончила с собой из-за всего этого ужаса, всего этого позора. Тьма одолела бы меня, утянула бы вниз, в свой жадный водоворот.

Мы, загава, свирепые, воинственные люди; смерть – насильственную, кровавую и даже смерть от собственной руки – мы предпочитаем бесчестью. В моем племени так было испокон веков.

 
Иди ко мне, любовь моя,
Я обниму тебя…
 

– Знаешь, что такое групповуха? – Лицо солдата – маска ненависти, глаза впритык к моим, дыхание смердит.

– Думаешь, если ты докторица, то знаешь толком, что такое групповуха?

Второй солдат набрасывается на меня, придавливает к полу.

– Мы тебе покажем, что такое групповуха, сука черномазая!

– Возомнила, что можешь иностранцам лекции читать о групповухе?! – орет третий. – Уж поверь – ни хрена ты не знаешь. Зато мы на это дело мастера…

– А как наиграемся с тобой, может, и не прикончим, – изрыгает первый. – И вот тогда иди себе и болтай об этом всему миру…

Я пытаюсь отгородиться от воспоминаний, но порой ничего не получается и прошлое наваливается на меня, темное, удушливое, смердящее и злобное. Я по-прежнему вижу их лица, даже сейчас, словно все случилось вчера. Налитые кровью глаза, воспаленные от ненависти и похоти. Седоватая щетина. Нечистое дыхание, вонь застарелого пота и нестираных мундиров. Блеск клинка, когда один из них пытается срезать с меня брюки. Я с яростью брыкаюсь, метя ему в пах. Он вскрикивает от боли, приходит в себя и всаживает нож мне в бедро – мучительная боль от удара клинком и смертельная тяжесть, обрушивающаяся на мои связанные руки.

 
Иди ко мне, любовь моя,
У меня есть жизнь для тебя…
 

Я прижимаю сынишку к своему колотящемуся, испуганному сердцу. Это ты дал мне жизнь, волю к жизни, мужество продолжать. И благодаря тебе – и бесчисленным другим женщинам и детям, не сумевшим выйти живыми из этого кошмара, – я сейчас сяду за стол в нашей крошечной комнатке-спальне и, пока ты безмятежно спишь, начну записывать свою историю.

 
Иди ко мне, любовь моя,
У меня есть сказка для тебя.
 

Меня зовут Халима. Вы должны запомнить мое имя, ибо это важно. Это важно потому, что его дал мне отец через семь дней после моего рождения на деревенской церемонии имянаречения. В некотором смысле отец провидел будущее, поскольку нарек меня в честь той, кем и чем мне предстояло стать.

Меня, своего первенца, отец любил больше всех. Знаю, так говорят все дети, но у нас с ним в самом деле была особенно тесная связь. Первые пять лет жизни я оставалась единственным ребенком и очень хотела братика или сестричку, с которыми могла бы играть. Но в то же время понимала, что, когда кто-нибудь появится, мне придется делить с ним родителей, а этого мне ни за что на свете не хотелось бы.

Когда отец бывал дома, я подолгу сидела рядом с ним, слушая его истории. Он рассказывал мне о нашем племени, загава, или о нашей семье, происходящей от древнего рода вождей. Еще он рассказывал мне о своем занятии – покупке и продаже скота, коз и верблюдов – и о разъездах по пустыням и горам Дарфура.

Однажды, когда я была совсем маленькой, мы лежали на циновках у огня посреди двора. В каждом углу нашего обнесенного изгородью участка стояла округлая глинобитная хижина, крытая соломой: одна для женщин, одна для мужчин, одна для моих родителей и одна для гостей. А в центре был деревянный навес с соломенной крышей. Под ним мы собирались всякий вечер, нежились у огня, смотрели на яркие звезды и разговаривали, разговаривали и смеялись.

Отец играл со мной в игру, похожую на «сороку-воровку», в которую европейцы играют со своими детьми. Он брал мою левую руку в свою и чертил на ладошке кружок.

– Тут живет верблюд, – объявлял он, глядя мне в глаза. Затем очерчивал такой же рисунок у меня на предплечье: – Тут живет корова, – затем выше: – Тут живет овечка…

Конечно, мы много раз уже так играли, и я знала, что будет дальше. Я хихикала, пыталась вырвать руку и убежать.

– Тут живет курица… – продолжал он, рисуя курятник у меня на плече. И затем, пока я отчаянно пыталась свернуться в клубочек, делал выпад в сторону моей подмышки: – А тут кто живет?!

Мы покатывались со смеху, пока он щекотал меня, а я отбивалась от него. Устав от игры, мы растягивались на циновках, растворяясь мыслями в темном ночном небе.

– Ты – моя любимая доченька, – бормотал отец, гладя меня по волосам. – Ты принесла огромную удачу нашей семье.

– А почему я приношу такую удачу, абба? – спрашивала я.

Абба – это «папа» на нашем языке загава. А я как раз была в том возрасте, когда постоянно хочется все знать.

Отец рассказал мне о празднике моего имянаречения. В нашем племени имя ребенка должно быть объявлено в течение семи дней от рождения. Мама и отец были так горды своим первенцем, что пригласили на праздник всех без исключения. Отец считался довольно зажиточным человеком в нашей деревне, поскольку владел множеством скота, овец и коз и десятками ценных верблюдов. Для того чтобы приготовить пир на всю деревню, он забил нескольких животных.

Мама отдыхала после родов – по традиции, ей полагалось лежать сорок дней. Посему моя грозная бабуля Сумах позвала нескольких деревенских женщин помочь с готовкой. Там были подносы, на которых высились горы кисры – плоских лепешек из сорго, испеченных на металлическом листе над открытым огнем. Там были чаны с льющейся через край асидой – густой кукурузной кашей. Там были миски с горами свежего салата, приправленного кунжутным маслом и лимонным соком. И было там огромное количество копченой говядины и козлятины с острыми пряными соусами.

Утром в день моего имянаречения к нам потянулись люди с дарами – пищей или сувенирами. Женщины были одеты в тобы – длинные одеяния из тонкого шифона всех цветов радуги. Незамужние девушки были одеты в самые яркие тобы с пламенно-алыми, огненно-оранжевыми и розовыми, как солнечный закат, узорами. Мужчины тоже были великолепны в своих белых парадных одеждах, покрывавших тело с головы до пят. Наряд довершал закрученный белый тюрбан – имма.

– Ты лежала в хижине, – рассказывал отец, – крошечное дитя под бочком у матери. Люди текли рекой, чтобы взглянуть на тебя. Но там была бабуля Сумах, а ты ее знаешь… Она прикрыла тебе лицо. «Можно нам посмотреть на личико малышки? Пожалуйста!» – то и дело просили ее. Но бабуля только злобно зыркала на них и невнятно бормотала, что должна охранять тебя от дурного глаза.

Дурной глаз – это проклятие, в которое свято веруют все загава и многие другие мусульмане. Пока мать лежала, бабуля Сумах присматривала за мной, и была она весьма суеверна. Бабуля не хотела, чтобы кто-либо слишком пристально смотрел на меня – из опасения, что человек замыслил скверное и глянет на меня дурным глазом.

«Она такая миленькая – какое имя выбрали вы для нее?» – спрашивали люди. Но бабуля Сумах зыркала на них еще более злобно и отказывалась проронить хоть словечко.

Отец мой дал строжайшие инструкции. Он не собирался сообщать мое имя до появления весьма почтенной персоны – деревенской знахарки. Когда та прибыла, отец провел ее на середину нашего жилища. «Я нарекаю нашего первенца Халима в твою честь», – провозгласил он, после чего провел знахарку в хижину, с тем чтобы она могла благословить меня.

– Почему ты назвал меня в ее честь, абба? – спросила я отца.

В нашем племени детей по традиции называют в честь деда или бабки. Я всегда хотела знать, откуда появилось мое имя.

– Ах, знаешь, это долгая история, – отвечал мне отец; глаза его смеялись в теплом зареве костра. – А тебе уже и спать пора…

Я знала, что он дразнит меня, и умоляла рассказать мне эту историю. Наконец, как это случалось почти всегда, он пошел на попятный.

– Сперва я хотел назвать тебя Сумах, в честь бабули, – продолжал отец. – Но она не позволила… – Он принялся вращать глазами, и я хихикнула. Мы оба знали, какова бабуля: она спорила всегда и со всеми, при любой возможности. – А потом я вспомнил обещание, которое дал себе еще молодым человеком. Однажды я верхом на верблюде сгонял скот. Верблюд споткнулся в русле пересохшей реки, и я упал. Деревенские обнаружили меня лежащим без сознания и были уверены, что я при смерти…

– Но ты не мог умереть, абба, – возражала я. – Правда ведь не мог?

Отец довольно фыркнул.

– Ну, они делали все, что было в их силах, но ничто не могло привести меня в чувство. Не помогали ни травы, ни снадобья. Меня разрезали вот тут, – он показал толстый белый шрам на шее. – Хотели открыть мне кровь и выпустить инфекцию, но и это не сработало. Не подействовали даже хиджабы факиров…[1]1
  Факир соединяет в одном своем лице духовного пастыря, учителя, судью и врача. Он – всеобщий поверенный и неизменный участник всех, как крупных, так и мельчайших, событий жизни каждого члена своей общины. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, прим. перевод.).


[Закрыть]

Это было странно. Хиджабы – амулеты с мощными заклинаниями, которые изготавливают факиры, деревенские святые, для защиты и исцеления людей. Мы безоговорочно верим в их силу. И если даже они оказались бессильны, отец, видимо, был очень плох.

– Казалось, что я попросту решил умереть, – продолжал отец. – Наконец, меня отвезли к Халиме, знахарке. Она ходила за мной несколько месяцев, пока я не встал на ноги. Халима, несомненно, спасла мне жизнь. Как бы то ни было, я пообещал, что назову в ее честь одного из своих детей. Вот поэтому я назвал тебя Халимой.

Я была очень рада узнать, откуда взялось мое имя. Знахарка, приветливая пожилая женщина, частенько заходила к нам. Она отыскивала меня, звала: «Поди-ка, поди сюда, девочка, которую зовут моим именем!» – обнимала меня и трепала по голове. Мне всегда казалось, ей просто очень нравится, что у нас одно и то же имя. Но теперь я узнала истинный смысл того, что это значило для нее, для моего отца и для меня.

– Но почему я приношу удачу? – не унималась я.

Отец все еще не поведал мне эту часть истории.

Он рассмеялся, и глаза его блеснули, как огненные угольки:

– Ничего от тебя не утаишь, верно, Ратиби?

Это прозвище он дал мне после того, как однажды в каком-то большом городе увидел портрет знаменитой певицы Долли Ратиби[2]2
  Долли Ратиби (1928–2004) – южноафриканская певица и актриса.


[Закрыть]. На сцене она была неистовой и вдохновенной. У нее была такая же непокорная копна пушистых волос, что и у меня. Долли Ратиби жила в стране, которая называлась Южной Африкой, и пела о страданиях чернокожих африканцев по вине тех, кто считал себя лучше нас. По той или иной причине отец верил, что я вырасту в точности такой, как она.

– В день твоего имянаречения старую Халиму привели в хижину, – продолжал отец. – Она была почетным гостем, и поэтому бабуля позволила ей увидеть твое лицо. Халима наклонилась поцеловать тебя и заметила белую ресничку: несмотря на старость, ее маленькие глазки-бусинки ничего не упускали. Она позвала меня в хижину, показала ресничку и сказала, что это особое благословение, которое принесет удачу нашей семье. Так и вышло…

Я поднесла руку к лицу и коснулась ресниц. Как только я подросла настолько, чтобы понимать, что мне говорят, родители предупредили, что моя белая ресничка драгоценна, и велели никогда не отрезать ее. По поверьям загава, белая ресница означает удачу. Отец был убежден, что его животноводческий бизнес начал по-настоящему процветать именно в год моего рождения. Он даже сумел купить себе старый лендровер – первый автомобиль в нашей деревне.

Эта древняя развалюха цвета хаки, наполовину державшаяся на веревках и кусочках проволоки, казалась нам чудом современного мира. Когда я стала старше, мы пытались убедить отца продать его и купить что-нибудь получше и поновее. Но он отказывался. Слишком уж он привязался к этой машине, слишком много воспоминаний было связано с ней, и отец боялся, что они исчезнут вместе с лендровером.

Моего отца звали Абдул, но все и каждый в нашей деревне звали его Окирамай, что означало «человек, у которого много верблюдов». Было и другое значение – «тот, кто все может». Ведь человек, имеющий много верблюдов, богат и могущественен.

Своего отца – высокого, темнокожего, с удлиненным овальным лицом, с густыми блестящими усами – я всегда считала самым красивым мужчиной на свете. У него было по два вертикальных шрама на каждом виске. Ему нанесли их, когда он был еще мальчиком. Такие шрамы свидетельствовали о принадлежности к племени загава. А еще считалось, что они уберегают от глазных инфекций, поэтому мы называли их «очковыми шрамами». Если у человека их не было, его могли спросить: «Ты не носишь очков? Почему нет? Ты по-прежнему хорошо видишь?»

Согласно поверью, чем больше шрамов получит мальчик, тем более храбрым воином и бойцом он станет. У некоторых мужчин загава имелись целые созвездия шрамов по всей шее и груди, но у моего отца – нет. Он происходил из древнего рода вождей племени, и его образование и умение хорошо вести торговлю высоко ценились. Отец был скорее мыслителем и деревенским философом, нежели воином, редко выходил из себя, быстро все прощал и ни разу в жизни не поднял на меня руку.

Отец носил традиционный кинжал загава, привязанный к руке чуть ниже надплечья. У кинжала были деревянная рукоять, серебряная головка и кожаные ножны, изукрашенные змеиной кожей и тонкими геометрическими узорами. Все мужчины загава носили такие кинжалы в знак своей готовности сражаться, если понадобится. На поясе у него висела связка хиджабов – маленьких кожаных мешочков, изготовленных факирами, в каждом мешочке – зашитое в него заклинание, нацарапанное на клочке бумаги.

Отцу было около тридцати пяти, когда он женился на моей матери, Бохете. Однажды он увидел ее на деревенской улице и влюбился с первого взгляда – ей тогда только что исполнилось восемнадцать и она была истинная красавица. Он пришел к бабуле Сумах и испросил разрешения жениться на ее дочери. Бабушка уже давно не жила с мужем, и ей с детьми довелось хлебнуть лиха. Отец был богат, и бабуля знала, что человек он хороший. Она чувствовала, что из него получится отличный муж для ее старшей дочери, и дала согласие на брак.

Уже давно перевалило за полночь, а мы с отцом всё лежали у огня и разговаривали. Он рассказал, каким необычным стал день моего имянаречения, даже не считая обнаружения белой ресницы. К воротам нашего дома явился старик на верблюде. Несмотря на то что он был чужаком, его пригласили войти, ибо у нас заведено оказывать радушный прием странникам. Но стоило только ему остановить взгляд на моей матери и бабуле Сумах, как он впал в страшную ярость.

Оказалось, что это бабушкин муж, с которым она давным-давно жила врозь, и он ехал много дней, чтобы найти ее. Загава делятся на три клана: тохир, коубе и бидеят. Бабушка и дедушка происходили из разных кланов. Сбежав от него, бабуля Сумах отправилась в родные места, к своему племени, коубе. Дедушка, живший в дальних землях клана бидеят, все эти годы не мог напасть на ее след.

Но однажды он услыхал, что девушка-коубе из деревни Хадура – нашей деревни – вышла замуж за богатого и красивого мужчину из клана тохир. Дедушка выяснил имена семьи и уверился, что его исчезнувшая жена как-то к этому причастна. И вот дедушка отправился в путь, оседлав своего верблюда, чтобы выяснить, не его ли это семья, которую он так давно утратил. По прибытии он удостоверился, что так и есть и что его старшая дочь уже замужем. Дедушка, размахивая кинжалом, в ярости налетел на моего отца.

– Как ты осмелился жениться на моей дочери? – кричал он. – Кто дал тебе на это разрешение? Уж точно не я, ее отец!

Прежде чем мой отец успел сказать хоть слово, бабуля Сумах вскочила на ноги и выхватила из платья кинжал. Женщинам загава не полагается носить кинжалов, и все уставились на нее с отвисшей челюстью. С тех пор как бабуля в последний раз видела своего мужа, прошло пятнадцать лет, но ей не составило труда узнать его.

– Только попробуй подойти ко мне! – завопила она; лицо ее превратилось в грозовую тучу. – Оставь в покое меня и моих детей!

Как и следовало ожидать, бабушкино вмешательство мало чему помогло. И когда дедушка обнаружил, что пир устроен в честь имянаречения новорожденной, это только подлило масла в огонь. Мало того что жена сбежала от него, а старшая дочь вышла замуж без его благословения, у него уже появилась внучка! Дед потребовал, чтобы меня отдали ему, пригрозив навеки проклясть брак дочери и зятя.

В традиции загава худшее, что может сделать один мужчина другому, – это опозорить его, и отец знал, что должен подойти к вопросу весьма осмотрительно. Он созвал старейшин деревни – мужчин дедушкиного возраста и старше, – и они попытались действовать уговорами: ничего не поделаешь, сделанного не воротишь, молодые люди поженились, ребенок родился, и ему дали имя этим утром.

Мой отец оставил старейшин беседовать и вернулся с наволочкой, набитой деньгами. Он отдал их дедушке, объяснив, что это задаток за приданое, которое он будет выплачивать за руку его дочери. Должно быть, дедушка решил, что лучше поздно, чем никогда, ибо настроение его внезапно улучшилось.

Отец забил очередную корову и объявил, что ныне тройной праздник. Первый повод для него – имянаречение, второй – обнаружение белой ресницы у ребенка, а третий – воссоединение давно разлученной семьи. Единственным человеком, который не особо радовался такому повороту событий, была бабуля. Она не удостоила дедушку ни словом, а просто стояла и пожирала его глазами, сжимая кинжал и проверяя на руке остроту клинка.

Дедушка прогостил у нас день-другой, прежде чем отправиться назад, в свою деревню. Он сказал бабуле, что теперь, узнав, где она живет и что она счастлива, со спокойной душой может возвращаться домой. Но бабуля по-прежнему только пригрозила ему кинжалом и велела убираться восвояси.

История о том, почему бабуля сбежала от дедушки, была замечательной, добавил отец. Теперь он стал гораздо лучше понимать, отчего она так свирепствует. Но эту историю, воистину потрясающую, он приберегает для следующего раза. Все уже разошлись спать по своим хижинам, и нам пора последовать их примеру.

Он взъерошил волосы на моей сонной голове:

– Теперь тебе известно, откуда у тебя такое имя. И как знать, может быть, однажды ты станешь целительницей, так же как наша знахарка Халима.

Отец не знал, что его слова окажутся пророческими.