Текст книги "Слезы пустыни"

Автор книги: Дэмьен Луис

Соавторы: Халима Башир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

2
Путешествие бабули в Затерянную долину

Отец уехал рано, ему предстояло провести день в полях, присматривая за скотом. За завтраком, состоявшим из асиды, я не могла выбросить из головы историю деда и бабушки. Чем же он так обидел ее, ломала я голову, чем довел до того, что она сбежала?

Я украдкой покосилась в сторону дымного очага. Бабуля свирепо таращилась в громадный черный горшок, помешивая кашицу до тех пор, пока та не дошла до нужной консистенции. Меня подмывало пуститься в расспросы, но я сразу же отказалась от этой мысли. Слишком хорошо я знала бабулю. Она частенько бранила меня, а то и задавала взбучку. Глубоко в груди у нее билось золотое сердце, но она всегда была строгой, и все побаивались ее.

Я называла бабулю абу – на языке загава это значит «бабушка». Высокая, сильная, с круглым лицом, обрамленным косичками – загавские женщины исстари заплетали их близко к черепу. Один ряд шел вдоль лба, а остальные – назад, ниспадая на шею. Глубокие диагональные шрамы пересекали ее виски, а левая сторона лица была испещрена крошечными резаными отметинами – рубцами клана коубе. У каждого клана есть своя система отличительных знаков.

У нас, загава, считается, что шрамы украшают женщину. Как-то раз бабуля рассказала мне, что ее мать и бабка провели несколько часов, нанося ей надсечки, когда она была совсем еще малышкой. Эти два шрама на висках были сделаны бритвенным лезвием, а крошечные шрамики на щеках – с помощью острого каменного обломка. Мне это тогда казалось восхитительным, и я просто не могла дождаться, когда подрасту и мне сделают такие же.

Бабуля любила носить яркие тобы всех цветов радуги, словно по-прежнему была юной незамужней девушкой. Ей было за сорок, но она оставалась красивой, с царственной осанкой и в отличной форме для тяжелой работы. Она носила золотые серьги, браслеты и ожерелья, украшенные сверкающими алыми самоцветами. Некоторые драгоценности перешли к ней от предков. Дарфур богат золотом, особенно если искать глубоко в горах.

Не рискнув попросить бабулю рассказать мне о том, как вышло, что она оставила дедушку, я решила припереть к стене маму и вытянуть эту историю из нее. Мою красавицу-мать считали в нашей семье доброй душой. У нее были совершенно такие же шрамы, как и у бабули, и всякий, кто видел их вместе, сразу понимал, что они состоят в близком родстве. Стиль и форма шрамов специфичны для каждой семьи.

Мама была пониже бабули и полненькая – именно такими мужчины загава предпочитают видеть своих женщин. Перед свадьбой невесту откармливают дамиргой – кашей из твердой пшеницы, молока и простокваши. После рождения ребенка мать должна сорок дней лежать в постели и опять-таки есть дамиргу, чтобы она оставалась в теле и у нее было много молока для младенца.

О бабуле говаривали, что она никогда не пополнеет, что она так «горяча», что ее огонь сжигает любую пищу. Даже сама бабуля жаловалась на это. «Ты никогда не будешь тощей, как я, – ворчала она на мать. – У тебя жизнь слишком легкая и безбедная». Что до меня, я твердо решила быть такой же, как мама: достаточно пышной, чтобы считаться красивой, но чтобы вес мне при этом не мешал.

И я пошла к маме, чтобы спросить, почему бабуля оставила дедушку. Я точно знала, где ее найти. Мама только что родила, но младенец умер во время долгих схваток. В нашей части Африки это в порядке вещей: как и в большинстве деревень Дарфура, у нас не имелось ни хороших акушерок, ни докторов, ни медсестер. Похоронив малыша, о нем быстро забывали. Но матери все равно полагалось сорок дней лежать, приходя в себя.

В ее хижине было прохладно и темно, и мне понадобилось некоторое время, чтобы глаза приспособились к освещению. На ощупь, касаясь руками гладкой глинобитной стены, я пробралась к низкой кровати – простому деревянному каркасу, перетянутому старой мешковиной. Такие кровати были легкими и удобными для переноски. В жаркий сезон мы выносили их на воздух и спали под звездами под мягким летним ветерком.

Я осторожно прикоснулась к маме. Она лишь дремала, поэтому тут же открыла глаза и улыбнулась:

– Что такое, Ратиби?

Я уселась на краешек кровати.

– Почему бабуля такая злая, эйя? – Эйя на языке загава означает «мамочка». – У нее всегда такое сердитое лицо.

Мама вздохнула:

– Ну теперь-то что она натворила?

– Ничего, просто у нее такой злющий вид. Ты тут лежишь в хижине, папа уехал, а я там с ней все время…

– Ей пришлось нелегко, Ратиби, много лет она была совсем одна. Она неплохой человек. У нее доброе сердце.

– Ну вот, все говорят, что ей пришлось нелегко, но никто не говорит мне почему. Если бы я знала почему, я по крайней мере могла бы ее пожалеть. Это из-за того, что случилось между ней и дедушкой, да?

Мама обреченно пожала плечами.

– Ладно, когда-нибудь тебе все равно пришлось бы об этом узнать, – она притянула меня поближе к себе и понизила голос на случай, если бабуля где-то поблизости. – Когда бабушка и дедушка поженились, они уехали жить к нему в деревню, далеко-далеко отсюда. Много лет они были счастливы, но в один прекрасный день бабушка обнаружила, что дедушка взял вторую жену. Он ездил в дальние края и женился на женщине помоложе. Все говорят, что он сделал это подальше от дома, чтобы держать вторую жену в секрете от бабушки.

Я улыбнулась. У дедушки были все основания опасаться. Никто, находясь в здравом уме, не захотел бы рассердить бабулю.

– Как только бабушка проведала об этом, она решила уйти от дедушки. Его родителям она сказала, что хочет наведаться в родную деревню. Дедушка был человек богатый, но бабуля оставила ему все, даже собственную одежду – ушла в чем есть. Она отправилась в путь, забрав с собой меня и двух моих братьев, а потом вернулась за моей младшей сестренкой, твоей тетушкой Маккой. Бабуля привязала малышку Макку к себе на спину и уже собралась уходить, когда родственники дедушки остановили ее…

– Но почему? И что они сделали? – перебила я, тараща глаза от любопытства.

– Хм-м… Они обвинили бабушку в похищении детей. Была крупная ссора, и в конце концов бабуле пришлось оставить малышку Макку у них. Дедушкины родственники вскоре осознали, что встревожились не напрасно: бабушка ушла навсегда. Они страшно разозлились и решили держать малышку Макку в доме, не спуская с нее глаз, – знали, что мать вернется за девочкой, и тогда они сумеют схватить ее. Но бабулю ведь на мякине не проведешь…

– И что она сделала?! – воскликнула я.

– Ш-ш-ш-ш… Потише… Четыре года спустя бабушка, переодевшись до неузнаваемости, вернулась в деревню. Она пошла к соседям, дала им золота и попросила пригласить Макку поиграть с их дочкой. А затем сняла свою маскировку, и твоя тетушка признала свою маму. И бабуля похитила Макку, предупредив соседей, чтобы те пикнуть не смели.

Я восхищенно покачала головой:

– Ну и ну… отчаянная была бабуля, уже тогда.

Мать кивнула:

– Она отроду такая. Когда мать дедушки явилась за Маккой, то нигде не могла ее найти. Искала, искала и в конце концов сообразила, что Макка пропала, и поняла, что бабушка тайком приходила за дочкой. Мать дедушки плакала, плакала целый месяц… И сноху потеряла, и всех своих внуков.

Дедушка был богат, и бабуля могла бы жить с ним в полном достатке. Брать больше одной жены для мужчин загава – дело обычное, но бабуля Сумах не стерпела, что на такое пошел ее муж, причем тайком. В ее жилах – жилах дочери вождя – текла благородная кровь. Именно неуважение она сочла неприемлемым. Бабуле пришлось в одиночку поднимать четверых детей. Они получили только самое примитивное образование, потому что у нее не было средств платить за школу.

– Бабушка поступила как надо, – добавила мать. – Она правильно сделала, что сбежала, и не слушай никого, кто станет говорить, что она поступила скверно. Она сделала это для нас, ради чести нашей семьи.

Отчасти бабуля согласилась на брак отца с моей матерью потому, что у его отца была только одна жена. Тот был достаточно богат и мог бы содержать много жен. Но его жена сказала ему: «Я дам тебе столько детей, сколько ты захочешь. Я даже согласна рожать в год по ребенку. Но не смей брать вторую жену». И она свое слово сдержала: родила тринадцать детей. У моего отца были четыре брата и восемь сестер.

Отец же бабули, напротив, взял девять жен. Его семейство настолько разрослось, что он даже не мог запомнить имен всех своих потомков. Приходя навестить его, бабуля была вынуждена стоять в очереди со всеми своими единокровными братьями и сестрами. И всем он задавал один и тот же вопрос: «Кто твоя мать?» Только так прадед и мог отличить одного отпрыска от другого.

Бабуля всегда над этим посмеивалась, говоря, какое великое дело совершил ее отец. «Он мог бы армию создать из собственной семьи», – похвалялась она. Но, думаю, она просто куражилась. Ее побег от дедушки показывал, какого она на самом деле мнения о мужчинах, которые берут себе много жен.

Женившись на матери, отец построил новое жилище – баа. Это были четыре округлые глинобитные хижины, крытые тростником. В центре каждой имелся столб, подпиравший балки, а рядом со столбом – очаг. Одна хижина предназначалась для моих родителей, в другой, женской, спали мы с бабушкой. Напротив были хижина для мужчин и еще одна, для гостей.

На задворках был курятник; я любила искать куриные яйца. Курятник был двухъярусным: внизу – насест для кур, а выше с брусьев свисали деревянные клетки для голубей. Большинство семейств загава держали голубей: их дарили на свадьбу и рождение ребенка.

Бабуля собирала голубиный помет и смешивала сухой порошок с растительным маслом, делая из него мазь. Она втирала ее нам в кожу при порезах или аллергии, и, похоже, это нередко помогало.

Все наше баа – хижины, двор и птичник – окружала изгородь из воткнутых в землю веток. Она была слишком высокой, чтобы я могла выглянуть из-за нее, но для взрослого – в самый раз, чтобы приветствовать проходящих мимо. Когда я подросла, мне сказали, что эта изгородь служила в основном для защиты, поскольку над нашим краем всегда нависала угроза конфликта.

В раннем детстве мне, по-прежнему единственному ребенку в семье, никогда не было одиноко. Целыми днями я бегала, прыгала и смеялась на улице с деревенской детворой, а вечером возвращалась домой – слушать рассказы отца. Где-то мычал скот, лаяли собаки, перекликались друг с другом верблюды. Иногда я улавливала отдаленные звуки леса – рык леопарда, хьяра, или жутковатые вопли гиен, от которых у меня по спине пробегали мурашки.

Когда наступало время готовиться ко сну, я обычно укладывалась с бабушкой, поскольку старших никогда нельзя оставлять одних. Но когда отец уезжал в свои поля, я тайком пробиралась в хижину матери. Днем она выкраивала время, чтобы приготовить отцу особое блюдо, которое мы прозвали «кроватная ножка». Обычно это было острое рагу из курицы. Предполагалось, что оно придает мужчине особые силы, помогающие зачинать красивых, крепких детей.

Каждый вечер блюдо оставляли у подножия кровати – отсюда и название. Я лежала в постели, притворяясь спящей, однако поглядывала на глиняную миску с «кроватной ножкой» и смаковала восхитительный пряный запах в недвижимом воздухе хижины. В конце концов, когда становилось понятно, что для возвращения отца уже слишком поздно, мама отдавала миску мне. Приходилось притворяться, что я понятия не имею, что это такое.

Мама говорила, что это просто пища, оставшаяся от обеда, и что мне можно ее съесть. Я открывала миску и заглядывала в нее. Если это было в холодное время, в хижине горел огонь, чтобы мы не мерзли. Я пододвигала миску к огню: мне хотелось видеть, что я ем. А в жару я спала на улице и все видела при слабом свете звезд. «Кроватная ножка» была весьма убедительной причиной ночевать у мамы.

Возвращаясь из своих торговых разъездов, отец привозил подарок для бабули – обычно кусочек мяса с деревенского базара. Бабуля никогда не ела в присутствии моего отца, да и других мужчин. Но она частенько готовила для него специальное «добро-пожаловать-домой» блюдо: вареного цыпленка, обжаренного в кипящем масле, или закопченную на огне баранину. Заставая бабулю за приготовлением этого лакомства, я умоляла отдать его не отцу, а мне. Но она только сердито зыркала на меня и говорила, что это не для ленивой никчемной девчонки. Это для кое-кого особенного – для моего отца.

Моей закадычной подружкой в деревне была Кадиджа, ровесница, жившая в соседнем доме. Мы носили незамысловатые одежды – простые ситцевые платья, прямые от плеч до лодыжек – и постоянно бегали босиком и с непокрытыми головами. Волосы мы укладывали так же, как бабуля. Эта прическа называлась беери. Бабуля пыталась заплетать мне волосы, но мне гораздо больше нравилось, когда это делала мама. У нее это выходило куда бережнее, и конечный результат всегда казался гораздо более красивым.

Вообще-то я предпочитала гумбор – прически женщин племени фур – чернокожих африканцев, чьи земли граничили с землями загава. Тамошние девушки собирали косички в жесткий конский хвост. Однако бабуля сказала мне, что все девушки загава должны причесываться в стиле беери. О стиле женщин племени фур она пренебрежительно отзывалась как о годном только для насарра – иностранцев. Но величайшим грехом бабуля полагала «стиль Боба Марли», когда девушки заплетали волосы в свободно торчащие косички.

Когда Кадиджа заходила за мной, бабуля ворчала, чтобы мы покрыли головы, не то нас погубит дурной глаз. Но мы, как правило, удирали, не обращая на нее внимания. Кадиджа была сильной и отлично дралась. Мы с ней вставали спина к спине, когда затевали шуточную драку с деревенскими ребятами. У нее было прозвище Сундха – «та, у которой светлое лицо». Золотисто-красный цвет ее лица заметно отличался от моего, сажисто-черного, и о ней говорили, что она красивее.

Мужчины нашего племени предпочитали женщин с более светлой, красноватой кожей. Они вообще сходили с ума по всему красному. Раскрашивали кожаные ножны своих кинжалов ярко-красной краской. Ели мясо, приготовленное в остром томатном соусе. Даже пили при любой возможности фанту – просто из-за ее красного цвета.

Девушки выходили замуж всегда в красном. Невеста надевала красный тоб, красный головной шарф, красные туфли и украшения, инкрустированные красными камнями, и ее ладони и ступни были выкрашены красной хной.

Но я всегда говорила себе, что моя черная кожа – лучше: ее не может повредить яркое солнце и это наш исконный африканский цвет. Я была куда более крепкой и более пригодной для жизни в Африке, чем Кадиджа, которую я дразнила сходством с арабкой, советуя ей выкраситься в черный цвет. Кадиджа в ответ язвила, что это черным девочкам вроде меня нужно сильно краситься, чтобы казаться хорошенькими, а ее светлая кожа красива от природы.

Превыше всего мужчины загава ценили длинные женские волосы. У бабули были они длиннее, нежели у кого-либо из тех, кого я знала, но она редко их показывала. Однажды она с гордостью поведала мне, что трем женщинам понадобилось пять дней, чтобы убрать ее волосы к свадьбе. Мама унаследовала бабулины длинные косы, но у меня волосы были пушистые и непокорные, как у отца. Разумеется, Кадидже в придачу ко всему прочему достались и прекрасные длинные волосы. Иногда я подскакивала к ней, хватала их в горсть и грозила отрезать.

Раз в неделю бабуля брала меня с собой в лес – собирать хворост. Я просила, чтобы Кадидже разрешали ходить с нами, тогда мне было с кем играть. Наша деревня располагалась посреди сухой равнины, и единственной растительностью, окружавшей ее, были колючие заросли и шипастые акации.

Реки текли только в сезон дождей, и питьевую воду мы брали из колодца в центре деревни. Но в двух часах ходьбы находились предгорья Марры[3]3
  Марра – потухший вулкан на плато Дарфур на западе Судана, наивысшая гора страны. Находится в федеральных штатах Северный Дарфур и Южный Дарфур между городом Эль-Фашер и границей с Чадом.


[Закрыть] – гряда горных пиков, поросших густым лесом и полных диких зверей. Для нас расстояние в два часа ходьбы – это было практически рядом: бабуля позаботилась, чтобы мы были привычны к ходьбе на такие дистанции.

Как-то раз она прослышала о месте, изобиловавшем хворостом. Там побывали немногие, поскольку место это находилось довольно далеко. Родные Кадиджи обнаружили его и прозвали Затерянной долиной. Прошел слух, и таким образом о Долине прознала и Бабуля. Так повелось в нашей деревне. Жизнь была суровой, и ты делал все возможное, чтобы помочь соседу, зная, что в свой черед он поможет тебе.

Прослышав о Затерянной долине, бабуля решила организовать вылазку за хворостом. Ранним утром она, Кадиджа и я нагрузились арахисом и парой старых бутылок из-под масла для жарки, наполненных водой. Что-то говорило мне – не стоит нам пускаться в это приключение. На деревенском базаре мы могли купить сколько угодно хвороста. Но бабуля настаивала, чтобы мы занимались повседневными домашними делами, как и она в детстве. Ей это никак не повредило, не повредит и нам.

На окраине деревни она остановилась, чтобы собрать листья какого-то сорного растения. Кадиджа и я немедленно узнали его. Бабуля приготавливала из них моллету – смесь сырых листьев с луком, арахисом и лимонным соком. Это было противно и горько, но, по заверениям бабули, очень полезно для здоровья. «Животик тебе прочистит», – приговаривала она. У нее была специальная сумка для лекарственных сборов, сшитая из старого мешка. Всякий раз, завидев ее с этой сумкой, набитой листьями, я удирала и пряталась в доме Кадиджи.

Для бабули всякий поход в лес служил также и экспедицией по сбору лекарств. Она останавливалась у определенного дерева, срывала несколько листьев, растирала их, нюхала и понимающе улыбалась. «Хорошо от малярии», – бормотала она и совала листья в свою сумку. Порой это была древесная кора, порой – корни куста. Одно растение, бирги, бабуля вырывала целиком, с корнями и листьями. Она высушивала и сжигала его, потом смешивала пепел с растительным маслом, приготавливая нечто вроде мази. Предполагалось, что та оказывает сильное целительное воздействие на порезы и раны.

Три часа мы шагали по тропинке, извивавшейся среди отрогов Марры. Затем шли по крошечным следам, оставленным дикими животными, и я опасалась, что мы собьемся с пути. Я выбилась из сил, мне было жарко, я проголодалась и беспрестанно спрашивала бабулю, когда же мы придем на место. Наконец Кадиджа указала на расщелину в камнях. Вдали виднелась окруженная высокими скалами долина, лежавшая в глубокой тени. Над нею витало нечто недружелюбное и зловещее, и меня ничуть не удивило, что там никто не собирает хворост. Если бы не суровый нрав бабули, я бы попыталась уговорить ее повернуть назад.

Мы прошли через каменную расщелину, и вокруг нас сомкнулся лес – густой, темный и загадочный. Не было никаких сомнений, что мы пришли куда надо: по всей земле были раскиданы опавшие ветки. В других местах приходилось подбирать то, что пропустили другие, но здесь ты прямо-таки спотыкался о хворост. Собирая его, я тревожно поглядывала кругом. Здесь царила жуткая, неподвижная тишина, нарушаемая только резким хрустом ломающихся веток и нашим тяжелым дыханием.

Верная себе бабуля соорудила три огромные вязанки. Похоже было, что ей непереносима сама мысль оставить хотя бы ветку. Она велела Кадидже и мне скатать наши перевязи в толстые пончики. Эти кольца из материи мы носили на голове для поддержки груза. Я взглянула на Кадиджу и поняла, что она думает о том же. Нам предстояло четыре часа ходьбы с минимальным запасом воды, и как, скажите на милость, с бабушкиной точки зрения мы должны были тащить эти громадные вязанки?

Присев на корточки, я пристроила «пончик» на голову и подняла руки, готовясь принять тяжелый груз. Я слышала, как кряхтит бабуля, поднимая и опуская его, и ухватила шершавые ветки кончиками пальцев. Я попыталась выпрямить ноги и встать, но груз был слишком тяжел для меня.

– Я не могу! – выпалила я. – У меня не получается! И Кадиджа не может…

Бабуля фыркнула:

– Чушь, моя милая! Ты что же думаешь, мы напрасно тащились за тридевять земель? И думать не моги, что мы уйдем отсюда с пустыми руками. Либо вы несете хворост, либо остаетесь тут!

По части нахлобучек бабуля была эксперт. Угрозу она придумала, поняв по встревоженным выражениям наших лиц, что Затерянная долина нам не слишком по сердцу.

– Абба никогда не бросил бы нас в таком ужасном месте! – огрызнулась я. – Вот погоди, он придет и отыщет меня…

Бабуля в ужасе воздела руки:

– Твой отец! Он тебя избаловал! Послушай, хочешь ты или нет, а эту вязанку потащишь. Или мне взять ветку и отхлестать тебя?

Но бабуля была слишком умна для того, чтобы надеяться добиться своего угрозами. Вместо этого она сняла вязанку с моей головы, вытащила пару мелких веток и попыталась внушить мне, что теперь ноша стала куда легче. Нарвав сухой травы, она вложила ее в наши «пончики», чтобы у нас с Кадиджой была дополнительная защита для головы. И наконец, она дала нам обещание. Как только мы доберемся до дома, она приготовит наше любимое блюдо. И это означало только одно: либа. Я уже проголодалась и хотела пить, и от одной мысли об этом у меня потекли слюнки.

Либа готовится из молозива – молока, которым коза кормит своего новорожденного детеныша. Его кипятят в течение нескольких минут, пока оно не уподобится густому рисовому пудингу. По вкусу либа напоминает сладкий творог. Взвесив бабулины угрозы и ее обещание, мы с Кадиджой решили взвалить на себя вязанки и отправиться в путь.

Меня с ранних лет учили носить на голове тяжести – сосуды с водой, хворост, миски с фруктами, – так что это было привычным делом. Но возвращение по петляющей тропинке с огромным грузом на голове потребовало всех моих сил и умения. Одной рукой я поддерживала вязанку, другой – равновесие, и глаза мои метались от тропинки на стену из веток, отыскивая проход.

Внезапно сбоку от меня раздался душераздирающий вопль, и сквозь ветви прорвалось что-то темное, быстро и мощно направляясь в мою сторону. Завопив от ужаса, я стряхнула свою вязанку и бросилась улепетывать. Родители, отправляя девочек собирать хворост, строго-настрого наказывали со всех ног бежать обратно в деревню, если вдруг нападут дикие звери или случится что-нибудь похуже.

До смерти перепуганная, я мчалась по тропинке. Острые ветки и шипы раздирали мне одежду и тело. Я размахивала руками, пробивая себе дорогу, и удары сердца отдавались у меня в голове. Мне показалось, что Кадиджа где-то позади меня. Я взглянула через плечо: моя лучшая подруга летела сломя голову с такими же вытаращенными от страха глазами. За ее спиной я мельком уловила нечто темное и призрачное, мелькавшее среди деревьев, и прибавила ходу.

Я была перепугана до смерти, уверенная в том, что нас преследует страшный агадим. По словам бабули, агадим размером с большую собаку, покрыт грубой черной шерстью и может прыгнуть на тебя и вцепиться в горло. Именно им она пугала меня, когда я хотела выйти ночью из хижины. Я никогда не встречала ни одного агадима и не была даже уверена, что они существуют. Но полагала, что, если существуют, Затерянная долина – именно то самое место, где их можно встретить.

Удирая со всех ног, я услыхала крик за спиной. Это была бабуля, и она приказывала нам остановиться. Голос ее звучал весьма сердито. Мы как раз добежали до узкой расщелины в скалах, которая служила дорогой из Затерянной долины. Подбегая к ней, мы с Кадиджой обменялись взглядами, и одна и та же мысль посетила нас. Что страшнее – то неизвестное в лесу или разъяренная бабуля Сумах? Мы обе пришли к одному и тому же выводу, поскольку остановились и рухнули, задыхаясь, у прохладных каменных стен.

Позади нас, тяжело дыша, тащилась по тропинке бабуля: одна громадная вязанка на голове, под мышками – еще по вязанке. Она сбросила их к нашим ногам и устроила нам жестокий разнос. Если бы мы не нужны были ей в хорошей физической форме, чтобы тащить вязанки, она непременно задала бы нам трепку. Неизвестное оказалось большой совой – совершенно безобидной, но жуткой, если увидеть боковым зрением, как она несется на вас из сумрака.

Сконфуженные этим совиным инцидентом, мы с Кадиджой опять взвалили на себя вязанки. Часа через два мы вышли из леса и очутились на окраине каких-то фермерских угодий. Мы совершенно выбились из сил и умирали от жажды. Солнце жарило с беспощадного неба, а мы были только на полпути к дому. С каждым шагом моя голова все больше тяжелела, тело все больше уставало. В глубине души я проклинала бабулю: ну зачем ей понадобилось так нагружать нас и морить голодом и жаждой?!

Ровно в тот момент, когда я почувствовала, что уже не способна сделать ни шага, бабуля велела нам остановиться.

– Вон там. Чего вы разнылись – я же сказала, что найду воду!

Я посмотрела туда, куда она указывала. Неглубокая ирригационная канава, проложенная по ближайшей к нам стороне поля, была наполовину полна застойной воды. В другой ситуации мне и в голову бы не пришло пить такую воду: в нашем деревенском колодце вода была искристой, прозрачной. Но сейчас я не раздумывала. Спустившись по краю, я встала на колени; отведя одной рукой слизистую пену, другой зачерпнула воду и стала жадно пить. Вода, теплая и коричневатая, отдавала пылью и землей. Но даже такая, она принесла дивное облегчение.

Вскоре бабуля начала ворчать, чтобы мы снова собирались в путь. Я не была уверена, удосужилась ли она напиться сама, и поразилась ее совершенно несокрушимому виду. Могло ли хоть что-то утомить или напугать ее? Когда мы наконец ввалились к нам во двор – разгоряченные, пыльные, покрытые царапинами и в изодранной одежде, – из-за усталости я не заметила припаркованного у ворот лендровера отца. Он только что вернулся с полей.

Мы с оглушительным треском сбросили вязанки. От облегчения мне показалось, что я парю в невесомости в нескольких дюймах над землей. Мы с Кадиджой рухнули на циновки во дворе, а бабушка ретировалась в свою хижину, чтобы приготовить для нас лакомство. Она обещала нам либу, и мы получим либу – с дополнительной порцией сахара, чтобы восстановить утраченную энергию. Сможем ли мы продержаться достаточно долго и не заснуть до еды – это был уже совсем другой вопрос.

Я почувствовала, как веки мои смыкаются, но тут же услышала голос отца. Он говорил громче обычного и определенно сердился, что само по себе случалось нечасто.

– Ты отправила их в такой путь собирать хворост? Зачем? Взгляни на них, на что они похожи! Они совершенно разбиты. Ты хоть знаешь, как это далеко? Что угодно могло случиться…

Отец высказывал недовольство маме. Он никогда не позволил бы себе открытых нападок на бабулю, поскольку она была самой старшей в семье и к ней полагалось относиться с уважением. Отец напомнил, что есть люди, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что доставляют хворост на дом на ослиных тележках. Каждое утро они проходили мимо, покрикивая: «Орва! Орва! – Хворост! Хворост!» Отчего мать не наняла кого-нибудь, кто привез бы ей телегу хвороста?

Я и прежде слышала, как отец приводил такой же довод в отношении воды. Бабуля вечно таскала меня к деревенскому колодцу. Мы часами стояли в очереди. Большую часть времени я играла в грязи с другими ребятишками. Бабуля наливала два больших сосуда. Мой сосуд был поменьше, чем у нее, но тем не менее пропорции все равно были несоответствующие. Но когда я указала ей на это, бабуля ответила, что у меня молодые кости и мускулы и я должна перестать жаловаться.

У одного человека в нашей деревне имелась старая нефтяная цистерна. Ночью, когда у колодца никого не было, владелец цистерны набирал воду, а утром обходил дворы со своей скрипучей ослиной тележкой, барабаня палкой по металлическому чану. Заслышав этот шум, вы знали, что идет продавец воды, и могли крикнуть ему, чтобы остановился. В задней стенке чана было отверстие, запечатанное куском покрышки. Из этого отверстия он при помощи мерки – коии – отмерял необходимое количество воды.

Отец просто не мог понять, отчего мы не покупаем воду у торговца. Это было так же безрассудно, как тащить нас в лес за хворостом. Как только он закончил выговаривать маме, она отправилась побеседовать с бабушкой. Та только что подала нам с Кадиджой либу – горячее, сладкое и неимоверно вкусное лакомство. Вообще говоря, оно было таким чудесным, что я почти простила бабулю за то, что она потащила нас в такую ужасную экспедицию. Это, конечно, был великий бабушкин дар: за несколько часов она продемонстрировала нам тяготы жизни, а потом – ее более приятную сторону. Таким образом я училась ценить, как повезло нашей семье.

– Абба Абдул не очень доволен… – начала мама, но бабуля подняла руку, призывая дочь к молчанию:

– Ты думаешь, я не знаю? Я тебе так скажу: мой отец был богат, однако нам приходилось тяжко трудиться и работать по дому. Он говорил нам: «В один прекрасный день все это может исчезнуть, и вам придется учиться выживать». Ты настолько уверена, что наша жизнь никогда не изменится? Ты думаешь, что мы вечно будем благословлены миром и процветанием?

– Но весь этот путь до Затерянной долины… – начала мама.

Бабуля вновь оборвала ее:

– Куда мы ходили, тебя не касается. Но если твоя дочь не научится работать, как она сможет найти мужа? А если каким-то чудом его и найдет – ты хочешь, чтобы он с нею развелся, потому что она не усвоила, что значит тяжкий труд?

На это матери нечего было возразить. Для человека из племени загава нет ничего хуже мысли, что дочь не сумеет найти или удержать мужа.